Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

–А што, мужики, нужна ли нынче вся эта жатва?

У крестьян раскрылись рты.

–Слыхали, небось, вести-то? Пусть уж лучше осыплется хлеб, нежели татарин им свою лошадь откормит для новых разбоев.

–Вон ты о чём, мил человек, – широкобородый нахмурился. – Как не слыхать? А князь нашто с войском? Не пустит он Мамая.

–Хватит ли сил у князя на всю-то Орду?

–Не хватит – нас позовёт. Мы уж и топоры наточили. Хоть нынче в поход.

–Хоть нынче? – Дмитрий сверлил мужика взглядом. – А как же хлеб? Останутся бабы да мальцы, тогда уж точно половина осыплется.

Мужик выдержал взгляд.

–Ты, мил человек, не пытай меня глазищами-то. Што-то не пойму я тебя. Речь вроде нашенская, да не по-русски говоришь. Рожь осыплется – новую вырастим, до того на мякине перебедуем, не впервой нам. Но коли крестьянские головы от ордынских мечей осыплются, ничего уже не вырастет на наших полях. Да ты – кто?

–Стало быть, хоть нынче в поход? – повторил Дмитрий.

–Вестимо дело.

–И ты – готов? – спросил парня.

–Я себе уже меч сладил из засова анбарного. Закалил у кузнеца – гвозди рубит.

Дмитрий засмеялся, покосился на возницу:

–И ты?

–А я што, нерусь, што ль?

Дмитрий взялся за луку, он заметил, что от леска полем скачет его охрана: выследили, черти! С седла приказал:

–Так нынче же и готовьтесь в поход. Старосте передайте: от вашего боярина повеление не задержится.

–Да кто – ты? – крикнул широкобородый.

–Великий Московский князь...

Скакун уносил всадника в воинском плаще навстречу княжеской страже. Мужики попадали на колени, но этого уже не требовалось...

Из Москвы по всем дорогам полетели гонцы. Едва достигали они ближних городов и волостей – оттуда во все стороны разлетались новые вестники, вызывая пожар всерусской тревоги.

На допросе у великого князя пленный сотник повторил почти слово в слово, что сказал Тупику. Но держался смиренно – то ли имя Дмитрия на него подействовало, то ли неволя уже положила на него свою печать, то ли его, степняка, поразил вид кремля – крупнейшей по тому времени европейской крепости. Московским деревянным теремам по роскоши и блеску было далеко до золочёных ханских дворцов в Сарае, построенных мастерами, согнанными из множества стран, но стены и башни Кремля подавляли всякого недруга. Кремль в военное время мог вмещать не только жителей посада, но и всё население Московского княжества. Войско Ольгерда, заставшее однажды князя врасплох, увидело перед собой пустую землю и, натолкнувшись на крепость, побежало назад от стен Кремля, когда из подчинённых Москве земель двинулись собранные полки.

Ни словом не заикнулся теперь Авдул об измене русских князей. Допрос шёл в присутствии Бренка, Боброка, Владимира Серпуховского, окольничьего Вельяминова и бояр, сотник опасался, что кто-нибудь из тех, кого он назовёт, находится здесь. После нескольких дней неволи Авдулу хотелось жить. Для начала выжить. Когда же Тупик напомнил ему слова о существующем якобы заговоре против Москвы, сотник сказал:

–Я так в Орде слышал.

–От кого? – спросил Дмитрий.

–Многие говорили. Я отряжал охрану послов в Литву и Рязань.

–Ещё куда были послы?

–О том надо спрашивать Мамая. Я – простой сотник.

–Не такой уж ты – простой, – усмехнулся Дмитрий. – Когда я был в Орде, ты стоял на страже в покоях хана. Аль забыл?

Авдул съёжился. Не уж то у Дмитрия такая цепкая память?

–Воин сменной гвардии знает больше тысячника, – продолжил князь. – А сотник сменной гвардии знает больше темника.

Боброк покачал головой:

–Так вон какого гостя залучил к нам Васька Тупик!

–Положим, все дела Мамая тебе – неведомы. Но откуда были послы к Мамаю в последние дни, ты знаешь.

–Были от Тохтамыша, Тимура, Ягайлы и Олега.

–Государь, – князь Владимир блеснул из-под густых бровей стального цвета глазами. – Клевета – страшное дело. Надо предупредить князей, штоб головы не теряли, коли слухи до них какие дойдут. Да повелеть бы нашим людям – пусть слушают, о чём болтают бродяги, кои от Половецкого поля идут. Татары мастера смущать народ.

–Примем меры, – сказал Бренок.

Авдул спрятал ухмылку: ему показалось – князья не поверили и той малой правде, что была в его словах. Тем хуже – для них.

–Придёт ли Тохтамыш на помощь Мамаю?

–Того не знаю. Но думаю – не придёт. Тохтамыш Чингизовой крови. Он не любит Мамая.

–Что говорят в Орде о силе Тохтамыша?

–Он был слабым ханом, но теперь его поддерживает Тимур.

–Что об этом говорят в Орде?

–Говорят, Тимур опасается Мамая. Разгромив Русь, Мамай станет самым сильным ханом. Даже сильнее Тимура.

Князья и бояре переглянулись.

–Значит, Тохтамыш и Тимур желают Мамаю поражения?

–Чего они желают, им лучше знать. Но я думаю – так. Однако Мамая победить нельзя – Золотая Орда предана ему.

Дмитрий посуровел.

–Все ли тумены смотрел Мамай?

–При мне он смотрел девять туменов. Войско вассалов смотрят его мурзы.

–Что показал смотр? Так ли сильны тумены Орды, как при Батые?

–Смотр показал: войско – готово к большому походу, тумены – сильны, как никогда прежде. А при Батые я не служил, – сотник ухмыльнулся.

–Долго ли Мамай думает стоять на Дону?

–То – ведомо Мамаю.

–Дозволь к нему вопрос, государь? – подал голос Боброк. – Скажи, сотник, много ли воинов готовит Мамай для боя в пешем строю? И что ты слышал о фрягах?

–Среди татар пеших мало – они любят воевать на коне, но в каждом тумене Мамай велит иметь по две тысячи, способные сражаться без лошадей. Есть пешие среди буртасов, ногаев и ясов. Им числа я не знаю. Фряги находятся в пути, число их – равно полному ордынскому тумену.

–Имеются ли в войске осадные машины?

–Таких машин нет. Их тяжело возить летом. Есть мастера из Китая, Турции, Самарканда и западных стран, а также наши, ордынские. Они построят любые машины, когда потребуется.

Сотника увели. Боброк произнёс:

–Всерьёз Мамай собирается.

–Вожа научила, – отозвался Владимир Серпуховской. – Все татары говорят, как заведённые, будто у Мамая семьсот тысяч войска. Сколько же на деле?

–Давайте прикинем хоть по себе, – Дмитрий подмигнул боярам. – Мы вот тоже слухи поддерживаем, будто в Москве у нас денно и нощно двадцатитысячный полк стоит. А нам и две тысячи в большую казну влетают.

–Не напугаешь ворога – не проживёшь, – сказал Боброк. – Татары вон своих баб и ребятишек во время битвы сажают на коней и велят на холмах маячить. И западные государи толпы крепостных гоняют за войском для числа. Каждый трубит, будто у него тьмы несчитанные.

–Вот как выставит Мамай тысяч двести, тогда и придумывать страхов не придётся, – произнёс Дмитрий. – То Орде – по силам. А за Мамаем стоит Тохтамыш. За Тохтамышем – Тамерлан...

Задумались князья и бояре. Орда – бесконечна. Сколько веков накатывают с востока волны нашествий, и не ослабевает их сила. Кремень не выдержал бы, а Русь стоит. И такими нелепыми, немыслимыми показались собственные раздоры...

–Несть числа врагам, а бить надо, – сказал Дмитрий. – Коли соберём пятьдесят тысяч войска – можно встать против степи.

Тихо стало в думной. Шутка ли – пятьдесят тысяч воинов! Не городских и удельных "тысяч" во главе с тысяцкими воеводами, в которых редко бывает более трёх-четырёх сотен ратников, но пятьдесят тысяч вооружённых бойцов!

–Тверского полка ждать уж нечего, – сказал Бренок. – Михаил ждал случая показать норов, вот и дождался.

Дмитрий глянул на Тупика и промолчал.

–Из Нижнего тоже полка не будет, – отозвался Боброк. – Может, только какие охотники. Там, правда, и не с чего собирать большой полк после всех разоров. С Рязанью – тоже ясно.

–Новгородские бояре молчат – вот што непонятно! – возмутился один из окольничих.

–Непонятно? – Дмитрий сверкнул глазами. – Новгородские толстосумы на любой беде готовы наживаться. Чего им рисковать – Мамай-то Москве грозит, не им. Они и моего прадеда, Александра Невского, звали, когда уж немцы их городки и погосты жгли. Да и то ещё неизвестно, позвали бы, али нет, кабы городской люд не взял их на вече за горло. У нас родина – Русская земля, у них – тугая мошна. Для них Москва – только торговый соперник.

–Так, где же мы возьмём пятьдесят тысяч, государь? Кто даст нам такое войско?

–Народ! К нему ныне шлю гонцов.

–Смерды? Холопы?

–Холопу и смерду Родина – не меньше дорога. А то и дороже. Не в обиду тебе говорю, а в назидание.

–Я – и не в обиде, государь, да ты не понял меня. Дайте-ка смерду меч, а хотя бы вон Ваське Тупику – лапоть, да поставьте их друг против друга. Не думаю, штоб смерду меч здорово помог.

Тупик улыбнулся:

–Это, смотря, какой смерд. Я видел под Ордой одного чернобородого казака – он молотильным цепом так по татарской башке съездил, что она со шлемом в плечи ушла.

–Слышал? – засмеялся Дмитрий. – И вот что, бояре, запомните и другим передайте: коли кто из владетельных господ хотя бы последнего холопа не пустит в войско охотником – голову отрублю. Вот этой рукой!

И все поверили: отрубит. И, может, впервые русские бояре увидели в думной князя тень грозного русского царя. Не с того ли часа стали называть московских государей "грозными"? Вплоть до последнего потомка Дмитрия – Четвёртого Ивана?..

–Ты, Василий, три дня отдыхай да подбери себе десяток добрых кметов. Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне – Родине надобно.

–О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.

Дмитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.

–С такими витязями да Мамайку не сломать?!

На крыльце терема князя Тупику встретился человек в дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в душу глаза этого человека словно брали часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно всё знал о тебе. Тупик будто встречал его где-то...

Постоял Васька, подумал. Его ждала в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с вишнёвыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, отдавшая сердце лихому десятскому князя. Можно бы сбегать на час-другой – она уже сведала о возвращении Васьки, передала через стражу: блины печёт, медок откупоривает, – но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той не скрипучей калитке. "Сроку мало, – сказал он себе. – Пойду подбирать дружину".

V

Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером – поля. На одних рожь созрела, на других дозревает овёс, спеют ячмень и пшеница, третьи – под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля незанятые, чёрные, в редкой поросли сорняков. Эти поля отдыхают. Ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжёлым трудом и после того истощённые ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овёс по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь – тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами – до Москвы-то не ближний свет, вёрст сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он – серьёзный, своему господину – преданный, и боярин – спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.

Днём в селе – пусто, одни ребятишки шумят, да от кузни несётся звон молотков. Говорят, будто дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил горн на берегу озера, у скрещения просёлков – на равном удалении от четырёх деревушек, – чтобы никому не было обидно ездить лишние вёрсты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось название села – Звонцы.

Шло к полудню, когда с подворья неказистой избёнки выглянула бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.

–Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми – што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?

Длиннокосая девчонка в пёстрой набойчатой рубашке до пят всмотрелась из-под ладошки в конец села.

–Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зелёный на ём...

Народ в московских землях – непугливый, но тут ребятишки порхнули с дороги – конь под всадником шёл рысью, как не ходят кони крестьян. Над верховым покачивалась пика, на её конце трепетал огненный клочок. Рысак стал, бабка, разглядев красный лоскут, перекрестилась,

–Скажи, мать, где мне старосту найти?

–В поле, батюшка, все нонче в поле, – затараторила бабка, – и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.

Всадник спешился, прошёлся, разминая ноги.

–Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовёт, тому пряник.

Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух – водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озёрный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане – что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, детей подманивает.

–Война, што ль, батюшка?

–Она, проклятая.

–С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?

–Орда, Богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.

–Матерь Пречистая, когда ж это кончится?

–Всем тяжко, мать, пока вот этим, – он стукнул по рукоятке меча, – не отучим всяких змеев землю нашу поганить... Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?

–Я побегу! – выкрикнула Татьянка, и орава устремилась за её платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рёв. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.

–Покажи мне кузню, мать, – попросил приезжий.

Бабка засеменила к озеру, за ней гонец с конём в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились...

Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле церкви началась сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые мехом зверей. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень – грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.

–Ратаев зовёт князь в свой большой полк, стало быть, и большая война, – медленно ворочал слова староста – немолодой кряжистый мужчина с проплешиной в волосах. – Должны мы одного кмета на каждые три сохи снарядить. Да вот какое слово княжеское наш боярин передаёт с вестником: Дмитрий Иванович зовёт всякого охотника в войско и о том бьёт челом всякому русскому человеку. Русь он идёт оборонять от погибели. Кто в войско желает – становись по мою правую руку.

Недолго длилось молчание. Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:

–Где наша не пропадала!

Он стал по правую руку старосты и поклонился сходке. Мужики загудели, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым мужичок в красной рубахе.

–Что стоите, оратаи? – крикнул он. – Великий князь вам кланяется, зовёт на святое дело. То Русская земля поклонилась вам княжьей головой. Дождались праздника богатырского, так что ж потупили вы русые головы? Аль не муромцы – вы, сыны крестьянские? Айда все к нам с Юрком Сапожником!

Толпа мужиков колыхнулась и перешла к охотникам. Бабы, которых на сход не звали, но которые всё же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Мужичок в красной рубахе заглушил крики:

–Бабоньки родимые, не лейте слёз раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись без нас Дмитрию Ивановичу. Как же не откликнуться нам на его зов, коли пробил час.

–Так, Ивашка!

–Так, Колесо!

–Верно, Ванюша! Все встанем за нашим государем!

–Слушайте, матушки милые, слушайте, жёнушки любые, слушайте, детушки родные, – звенел Колесо, блестя увлажнёнными глазами. – Жалко нам покидать вас, тяжко вам будет на работе мужицкой – в самую страду битва приспела. Да что поделаешь, коли Бог так судил? Останемся с вами – придёт басурман, и нас побьёт, и дома наши пожгёт, и вас, дорогих, в полон уведёт... Может, помните вы святого отца – странника, что приходил к нам с горькой мукой, принятой от вражеских рук, со словом Божьим? Вспомните его последнее слово: "К мести!" Давно уж горе униженных, опозоренных, осиротевших взывает к нашим топорам о мести правой. Встанем силой единой, – глядишь, побьём ворога, как побил его Дмитрий Иванович на Воже-реке. Да и не все поляжем в битве, к вам обратно возвернёмся. Не бросаем мы вас, но вас жалеючи, уходим на бой. Нет нам другого пути ныне!

–Так, Ивашка!

–Ох, речист наш бондарь – всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?

Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, заговорил:

–Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идём мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых – одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезём. Значитца, лошади и останутся – это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были – проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет – снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?

–Так, батюшка, так, родимай! – кричали бабы.

–Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он – спокойный, сурьёзный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?

–Согласны, батюшка! – зашумели бабы.

Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.

–Какой он – мерин? – крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шёлкового пояса. – Ещё и за жеребца сойдёт, без мужиков-то!

Его слова покрыл хохот.

–Ай, Сеньша, и помереть без смеху не даст!

Таршила огладил козлиную бороду и сказал:

–У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли булавой татарской... Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того – хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья – чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнёт, не токмо што...

Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье – дородной, сурового вида крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под чёрного вдовьего подбрусника смотрели зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но муженёк Меланьи схватился за топор – ему и проломили голову ослопом. Меланья кинулась на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики ко вдове, но она никого не приняла в дом, носила чёрные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.

–Так што ты нам скажешь, Мелаша? – спросил староста, глядя в её лицо.

Женщина потупилась и сказала:

–Пусть мир решает. Я ведь баба – глупая, сгоряча и обижу.

–Знаем тебя, Меланья!– зашумели женщины.

–Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.

–Вон краса – какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.

–Ещё бы зло – ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому – досель верна.

–Соглашайся, будь старостихой!

Женщина поклонилась и сказала:

–Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них – дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать – время дорого.

–Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, – засмеялся староста. – А вы, бабы, знайте: сроку на сборы три дня.

Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.

–Князь даст воинскую справу? – спросил кто-то.

–Наш князь – запаслив, но коли тьма народу сойдётся, где ж ему оружия напастись? Со своим оружием пойдём, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.

Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками – вепрей бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты – выйдут не хуже, чем из железа.

–Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?

Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами – так, что из неё шерсть лезла.

–Так ить... – он закашлялся, потерял слово, с трудом нашёл его. – Так ить мало железы... Где её взять, железу-т?

–Это, конешно, не ладно, – нахмурился староста.

–Так ить я што? – кузнец растерялся. – Я ить могу. Железы б чуток...

–За Пахрой, в Гольцове, кричник живёт, – подал голос Сенька. – Послать подводу, в день обернётся.

–А ты думай: в Гольцове тож сборы!

–У кричника-т да... есть железа. Так ить крица, она што? Сыра – в ей железа, её калить сколь надоть, присад ей нужон, в угле её опять держи – штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать – того долее. Калёну железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо...

–Слыхали, мужики? Тащи к кузне всё, што есть негодного.

–Пошто негодного? – крикнул белоголовый Юрко. – Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьём татарина – новые скуём, а не побьём, так и сохи не нужны станут.

Дороже всех богатств оратаю сошник, но Юрка одобрили.

–Вот, значитца, мирска-то голова, – восхищался рябой мужичок. – Всюё жизню бы так-то, соопча...

–"Всюё жизню", – передразнил Сенька. – Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.

–А и поташшу!

–Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. Соопча-то она веселей пойдёт.

–Ишь, на брагу чужу рот разинул! – рассердился Филька. – Можа, те ишшо Марью мою отдать?

–Не откажусь, бабёнка ладная.

Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за неё взяться. И каждого заботило главное – оружие. Над деревней, под облаками, клёкотали орлы...

В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию – после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище – ржаной хлеб, квас да репа – требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтобы потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь жителям Звонцов казалось преступлением потерять час светлого времени.

По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозёрским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Дмитрия, в городах и сёлах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупреждён о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И эта мысль сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Шли единоверцы, каждый из которых нёс ответственность перед Небом за собственные дела на Земле. Каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от земли с именем Русь, в середине Которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквями, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась русская нация, и на первой же поверке истории её жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.

Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселём кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, чернобородого хозяина, благословил на труд. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный Богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх Русской земли, благословил князя Дмитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая Любви, Терпению, Покорству и Умилению перед всем живым, что создал Творец, каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, благословляла поднятый меч и указывала ему жертву. А "жертва" почти полтора века сосала кровь народа и была объектом всеобщей ненависти. Самое большое чудо, которое когда-либо являла православная церковь, она явила летом 1380 года от рождения Христа.

Чем выше воздвигается плотина, сдерживающая ток реки, тем сокрушительней вал воды, когда отпирают шлюз. Долго после Батыева разорения накапливалось хранилище сил народа. Какое же терпение и воля требовались, чтобы в минуту особой ярости и боли не открыть затворы преждевременно! Это мужество владимирских и московских князей – беспримерно. Но без высокого ума и мужества невозможно было выбрать и нужный час, сказать себе "Пора!", решительной рукой сдвинуть ворот, открывая путь волне всенародного действия, которая устремится, наконец, в иссыхающее русло истории государства, чтобы, напоив его обильной кровью, либо родить океан новой жизни, либо иссякнуть в песках мировой истории.

Триж ды стоял русский народ перед выбором – быть или не быть. Первый раз это произошло летом 1380 года. Ныне это – уже четвёртый...