Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 71 страниц)
Кутлабуга, наконец, подал знак Муруту ехать рядом, намереваясь объяснить ему предстоящее дело, как в облачке дорожной пыли возникли бешено скачущие всадники.
–Ойё! – воскликнул темник. – Видно, важные вести.
Всадники осаживали лошадей и десятник закричал:
–Эмир! Впереди – урусы! Наши сотни сражаются!
Усталый конь под темником остановился от лёгкого движения.
–Сколько ты видел урусов?
–Много! Пять сотен... Тысяча!
–Ой-ё-ё, как хорошо ты считаешь! Тебя надо определить казначеем или менялой – пять сотен ты сравнял с тысячей. – После того как Тохтамыш заметил Кутлабуге, что хороший воин должен ценить шутки, он старался шутить, даже отправляя людей под топор. Привыкли гонять баранов, и первый козёл показался волком?
–Я хотел сказать, эмир, их пять сотен и ещё тысяча.
–Слава Аллаху, мы получили первую весть о враге. Пойдём, Мурут, поглядим. – Темник хлестнул жеребца камчой и помчался по дороге. Вслед за нукерами воины головной тысячи пришпорили лошадей. Поле с редкими рощицами отлого вспухало, глаза темника приметили обычный на водоразделах сторожевой или могильный курган в одном перестреле от дороги, и он издали повернул к нему по жнивью. Мурут знал своё дело – его тысяча неслась туда, где курилась пыль над местом сечи. Текинец шёл резво, но громко и часто дышал – всё же следовало поменять коня. С кургана виделось далеко. Поля и желтеющие околки верстах в двух впереди переходили в лес. Между купами берёз крутилась конная рубка. Тела побитых серыми пятнами и бугорками были рассеяны вокруг круговерти всадников, сверкающей искрами сабель, по полю носились и стояли, задирая головы, осёдланные кони, потерявшие хозяев. До темника доносился чужой рёв. От двух сотен прикрытия едва ли осталось пять десятков и те уничтожались на глазах Кутлабуги, но он словно не замечал своих, ибо они делали то, что обязаны делать. Внимание темника приковал русский полк, идущий на рыси той же дорогой навстречу его войску. В то время как голова полка приближалась к месту боя, замыкающие сотни только показались из леса. Походный строй русов уже сломался – они, конечно, заметили ордынскую тысячу, перевалившую водораздел, и спешили развернуться для боя. С левой стороны их сковывала дубрава, вдоль которой бежала дорога, зато справа у них просторно – туда и смещались русские конные сотни, перестраиваясь из колонны в лаву. Кутлабуга видел перед собой до трёх тысяч всадников, не считая тех, что добивали его прикрытие и клубились в поле, обеспечивая развёртывание полка. Длинные копья большой колонны выдавали тяжёлую русскую конницу, у темника ёкнуло сердце: нелегко будет расколошматить броненосную лавину москвитян.
Передние сотни Мурута уже схлестнулись с русскими всадниками, затухающая рубка завертелась с новой силой. Голова вражеского войска уже прекратила движение, правое крыло его всё время вытягивалось – вот сейчас бы врезаться в это изломанное, ещё не расправленное крыло! Но одной тысячи Мурута мало для удара, и она – занята всадниками русского заслона. В середине полка плеснулся багровый стяг, раскачиваясь, вздымался всё выше. Нельзя давать врагу время для устройства своего порядка, надо использовать превосходство в числе – напасть, охватить, окружить, смять их строй, прижать к дубраве на левом крыле, засыпать стрелами, ни одному не дать уйти из мешка. Кутлабуга был уверен: князь – где-то под багровым стягом, а где – князь, там – и его казна.
Нукеры не теряли времени: связав длинные пики, нацепили на них сигнальные полотнища и воткнули в вершину кургана. Шесть тысяч тумена подходили на рыси к горбу водораздела, извиваясь по дороге толстой громадной змеёй. То-то выкатит глаза русский князёк, когда явится ему вся ордынская сила!
–Сигнальте! – приказал Кутлабуга. – Тысячам, кроме первой и второй, развернуться сотенными колоннами в сторону левой руки. Мурзе Муруту прекратить бой, отойти и стать на левом крыле тумена. Живо!
Повинуясь движению стягов, головная тысяча перешла на шаг, разделилась на сотни, они быстро выравнивались в линию. Следующая тысяча перестраивалась на рыси, спеша поравняться с передней. Ещё две на скаку хлынули с дороги, обтекая ставку темника. Шедшие в хвосте две отборные тысячи повернули на курган – здесь они останутся в резерве. Над полем понеслись сигнальные стрелы, их вой предназначался для Мурута и его наянов – пусть следят за своим сигнальным стягом на кургане. Однако этот робкий с эмиром тысячник в бою – удалец. Сбив русские сотни, он погнал их и, кажется, готов был в одиночку напасть на весь полк. Поздно, удалец, – там уже не куча, а стена. Сигналы начальника умерили прыть Мурута и он стал заворачивать обратно. Русское прикрытие тоже откатилось на обнажённое крыло полка. Ничего, Мурут с ними ещё сочтётся за побитых, а лишние жертвы Кутлабуге ни к чему – у великого хана не осталось в запасе воинов.
–Эй, удальцы! – крикнул сигнальщикам. – Ну-ка, передайте приказ свободным волкам – сбегаться ко мне!
Кучи травы и веток уже были сложены на кургане, их стали поливать земляным маслом из узкогорлых кувшинов, защёлкали кресала, и четыре столба чёрного дыма поползли в небо. Дым заметят рассыпанные отряды, и ещё три тысячи всадников помчатся на помощь своему темнику. Кутлабуга – верен приказу повелителя: никакого риска в бою!
–Эмир, что – это?!
Кутлабуга крутнулся в седле. Большой русский полк стоял на поле пешим, вздымая лес копий, а коноводы угоняли лошадей к околкам. Лишь пять сотен остались верхами на крыле полка. Князь обезумел с перепугу? Или боится, что его войско побежит при первом натиске, и хочет заставить полк сражаться до конца? Пешему-то не уйти от конного. Но на что же он тогда рассчитывает? На своего Бога?
Ордынские тысячи приняли боевой порядок, ждали сигнала к сражению. Русский строй отвердел, лес копий над ним рябил, сверкая, и линия щитов напоминала красный пояс великана, забытый на поле. Русы не выказывали своего стремления к битве, в их стане не гремели тулумбасы, не ревели трубы, не носились гонцы с приказами воеводы. Казалось, они лишь предостерегают темника, загородив ему дорогу. Маленькая стена внушала почтение своим видом. У Кутлабуги возникло желание – обойти. Но в решимости врага – только видимость угрозы, устрашающий мираж. Не так ли демонические силы отпугивают искателей кладов? Клады даются в руки тех, кто способен перешагнуть страхи. И всё же почему у этих конников, ссаженных на землю, удлинённые щиты пешцев?..
–Сотник! Пошли два десятка нукеров на обе стороны – в обход урусутов. Пусть смотрят: не появится ли где-нибудь их конная сила?
Два войска стояли друг против друга. Шло время, на поле ничего не менялось, и в глазах темника стало чернеть. У него же в два с лишним раза больше воинов, и ещё три тысячи вот-вот подойдут. Лучшая конница Орды! Разве не славится эта конница умением подавлять врага стремительными ударами? Его обзовут бараном и черепахой, Карача станет смеяться в лицо, и Шихомат от него не отстанет. А что скажет повелитель?
–Бубны и трубы! Сигналить нападение!..
Оглушённый громом, рёвом меди и человеческих голосов, он едва разглядел, как шевельнулся русский строй и три ряда воинов выбежали вперёд из его глубины.
У Владимира не было строгого замысла сражения. Встречный бой, когда ничего заранее не известно, кроме примерной силы врага (да и то если разведка не просчиталась), опрокидывает любые готовые замыслы и приносит успех только решительным и стойким. Зная, как осторожно ходит Орда, Владимир отказался от мысли о засаде. Встретить степняков открыто равной силой и потрепать – нехитро, а разгромить трудно. Преследуя их, легко угодить в западню. Знание степной конницы, её приёмов, силы и слабости навело князя на мысль о верховой пехоте. Приковать врага к месту лучше всего способны пешцы. А уж потом – не потерять времени...
И теперь верховая пехота у него впереди. Той же дорогой, в трёх верстах за ней, шли два конных полка общим числом в пять тысяч всадников. Лишь бы только Олекса выдержал один час боя.
В восьмом часу пополудни на взмыленной лошади прискакал гонец с вестью, что Бодец завязал бой с ордынским прикрытием и воевода Александр Смелый развёртывает пешую рать на поле в виду приближающегося войска врага. По знаку Владимира лёгкая конница во главе с серпуховским боярином Григорием Михайловичем свернула с дороги и, прикрываясь дубравами, двинулась на рыси в обход поля, где начиналась сеча. Броненосная дружина Владимира в две тысячи мечей тоже перешла на рысь.
Впереди обходящего полка, рассыпавшись, скакала сотня Тупика. Храбрый назначил его вторым воеводой к серпуховскому боярину, но Васька всё же сам возглавил разведчиков. Либо он выведет конников в тыл крымчакам, либо те побьют пешцев Олексы и уйдут, если, конечно, уклонятся от боя с главными русскими силами. По чёрным дымам в небе Тупик догадывался: темник сзывает рассеянные для грабежа сотни, и надо их опередить. Охватывая перелески и дубравы, сакмагоны мчались через поля, бурьяны, заросшие кустарниками кулиги, не думая о собственной безопасности. Самое важное – спугнуть вражеские дозоры до того, как они обнаружат идущий следом полк, а может, по пятам убегающих дозоров и вывести полк на логово главного зверя. Впрочем, ставку темника указывали дымы.
Для встречи с Ордой Олекса предпочёл бы иное место, но выбирать не приходилось: часть его конников уже сражалась, помогая стороже, и Бодец известил, что дозорные видят многие тысячи степняков в полутора верстах. Полк, опираясь левым крылом на заросли дубняка и лещины, начал строиться для боя.
Пока полк развёртывался, Олекса, оставаясь в седле, следил за приготовлениями врага. Он видел неполный тумен, но всей силы темник сразу не покажет. Тысяча, две, три, четыре... Пятая, отбросившая русскую сторожу, изготовилась чуть в стороне, на свободе, целясь в конников полка. Сколько у темника в резерве? И где – его резерв?.. А впрочем, то – заботы других воевод. Дело Олексы – стоять насмерть.
С тремя воинами примчался Бодец:
–Олекса, брате! Тебя ли вижу воеводой?
–Меня, Иван. Ты – не ранен?
Кольчуга начальника сторожи в бурых пятнах засохшей крови, на зерцале и оплечье – следы ударов, на морде рыжего скакуна запеклась чёрно-багровая полоса.
–Бог миловал. Лишь голова кругом – ровно с Никифором братину зелёного усидели. – Бодец ещё жил схваткой, его тело казалось слитым с конём, искры в глазах вспыхивали отражением сабель. Он оборотился к прислушивающимся ратникам и крикнул. – Не боись, витязи! Знаете, как на пиру-то? Первая чара – колом, вторая – соколом, остальные – мелкими пташками. Так же – и в сече: первого бьёшь с дрожью, второго – с азартом, остальных – не считаешь!
Ратники засмеялись, и Олекса был благодарен Ваньке Бодцу за этот смех перед тяжким, кровавым делом.
–Принимай всех конников, Иван. Задача – одна: подольше держать Орду, не давая обойти пешую рать.
–Ясно, воевода. А князь – где?
–Князь будет. Попрут – встречай в лицо всей силой, да не рассыпай отряда – не то, как траву, высекут и потопчут.
–Не тужи, воевода, – нам не учиться. Я этих псов поганых за кажную мою деревню заставлю мочиться кровью!
–Скачи, Ваня, к отряду – вот-вот пойдут!
Однако сигнальные стяги на кургане, в полуверсте от русской рати, словно задремали, только ползли в небо чёрные дымы. Из жнивья, где недавно шла сеча отрядов прикрытия, поднимались очухавшиеся раненые и оглушённые. Одни брели в сторону русского войска, другие – в сторону ордынского. Иные ползли.
–Бедолаги, и куды ж они? В дубраву уходить им надо.
Олекса обернулся, встретил насторожённый взгляд Каримки из-под кольчатой прилбицы шлема. Взятый в число дружинников, старшина кожевенной сотни не отставал теперь от начальника ни на шаг. Олекса осмотрел пешую рать. От красного сияния волнующейся стены длинных щитов, от бледно-синего сверкания топоров, алебард и копий, от серебристого блеска кольчуг и шлемов становилось больно глазам. Не уж то он, безвестный воин Александр, ничем не знаменитый, сирота, кем-то подобранный на дороге в чумной год, вскормленный добрыми людьми, сегодня воеводствует над этой ратью?! Пусть он – воевода лишь на час, от нужды, но в этот час решается судьба многих тысяч людей и, может, Москвы.
Олекса сошёл с коня, взял тяжёлое копьё и перекинул свой круглый щит, оснащённый клинком, со спины на руку. Его дружинники тоже спешились, ближние ратники потеснились, принимая их в первые ряды. Рассылать гонцов уже не надо: приказ отдан, каждый тысяцкий, сотский, десятский знает, что от него требуется. Олекса понимал, что нужен князю Храброму и его полку вроде живой хоругви, доставленной со стен Москвы. Поэтому и принял воеводство. Но он ведь ещё – и воин.
Стяги на кургане пришли в движение, и докатился рокот бубнов, завыли дудки и заревела медь труб. Пять тысяч степных всадников стронулись, рысью покатились на русский полк. Послышался голос сотского Никифора, стоящего у стяга, его подхватили десятские и передали в оба конца – шестьсот стрелков с помощниками выбежали вперёд из глубины строя, стали в три ряда. Арбалетчики и заряжающие опустились на колено, лучники стояли в рост. Большая часть самострелов имела стальные пружины – военный запас великого князя из волоколамских оружейных складов.
Враг прошёл с четверть версты, послышался гул, земля стала дрожать от топота тысяч копыт. Снова – крик сотского Никифора. Чёрный рой железных стрел, едва мелькнув, тает в воздухе – арбалетчики сделали первый залп, и заряжающие передают им готовое к выстрелу оружие, принимая спущенные арбалеты. Звон второго залпа не так дружен, но второй пришёлся по врагу на убийственной дистанции: невидимый вихрь вырвал из сёдел сотни всадников, спотыкаются и рушатся кони, вой отчаяния и злобы поднялся над атакующими чамбулами. Задние скакали через упавших, топча убитых и раненых. Ответный град хлестнул по русской рати, но был ещё слаб – ни вскрика, ни стона не вызвал в строю. Воины подняли щиты, заработали и русские лучники, черня стрелами небо. Арбалетчики били теперь вразброд, всаживая железную смерть в накатывающий серый вал. Грозное – у них оружие, да заряжать долго: пока арбалетчик пошлёт одну стрелу, лучник – десять.
Хуже всего пришлось той тысяче, что устремилась на конный отряд москвитян. Там, похоже, многие не имели доспехов – словно пришли поохотиться в русских лесах. "Ну, что ж, джигиты, отведайте и нашей охоты!" В то время как, изрываемые перёным железом, другие чамбулы перешли на галоп, эта тысяча шарахнулась в сторону открытого поля, вытягивая порядок, далеко обегая крыло полка. Не пропустим момента, Ваня Бодец!
Сила ордынских стрел росла с каждым прыжком лошадей, забарабанило по щитам, падали стрелки и копейщики, но и каждый выстрел русского арбалета разил теперь насмерть, пронизывая брони. Наконец дружина Никифора по крику своего начальника бросилась назад, в ряды пешцев, и ордынский калёный град прервался – всадники набегали неровной волной, ощетиненной длинными копьями. Русский строй колыхнулся и синеватая стена сверкающих лезвий встала впереди человеческой стены. Серединные ряды изготовились к броску сулиц. В этот момент конный отряд полка устремился вперёд лавой, набирая разгон, начал сближаться с тысячей Мурута. Прорвавшись сквозь ливень вражеских стрел, конники с кличем: "Лама!.." – врезались в середину врагов, карусель смерти стала закручиваться в сторону кургана.
Ничего этого не видел Олекса, захваченный приближением чужой конницы. Он примечал, что побитые сотни врага потеряли плотность, а в визге и завывании степняков больше бешенства, чем угрозы – ведь не менее тысячи поражённых корчилось и лежало позади атакующих на вытоптанном, окровавленном жнивье. Многие, потеряв лошадей, бежали к запасным табунам. Враги ещё – обозлены, но ярость, порождённая тяжёлыми потерями, долго не держится – её сменяет страх.
Картины войны – однообразны: конские морды с раздутыми ноздрями, плоские лица врагов с раскрытыми в крике ртами, волна рёва и волна смрада от людей и животных, потеющих от страха, рушащиеся на землю всадники под градом сулиц, и вот они – вознёсшиеся шеи, груди и копыта лошадей, тянущиеся к тебе копья, блеск кривых лезвий... Лава вздыбилась в надежде перескочить русские копья, чего никому и никогда не удавалось. Олекса пожалел бурого коня с атласной шерстью и чёрной гривой – остриём копья поймал рыжебородого великана с округлившимися от страха и злобы глазами, и плоское лезвие проткнуло кожаную броню с её хозяином, лишь хрупом отдалось в древке – так силён был разгон всадника. Он налетел грудью на копейный крюк, его вынесло из седла, тяжесть потянула руки долу. Олекса уклонился от копыт лошади, всё-таки напоровшейся на рогатину бородатого соседа, и видел, как насаженный на копьё враг, выронив оружие, сучил в воздухе ногами и руками. Лошади степняков упёрлись, началась свалка. Стоящий слева Каримка колол и бил по головам длинной алебардой, Олекса выдернул копьё из поверженного, зацепил и вырвал крюком из седла ещё одного...
Побитые люди и лошади образовали кровавую гряду перед стеной копейщиков, оттеснив её назад, всадники шарахнулись прочь, завертелись в полусотне шагов, потекли в сторону открытого поля, в водоворот конной сечи, рассеивающий лязг, крики и высверки стали.
–Слава-а! – вспыхнул клич в середине полка.
–Можа-ай! – взревел хор с левой руки Олексы.
–Р-радонеж! – грянуло в центре.
–Нар-ра! – отозвалось с левой руки.
Тысячи полка перекликались, торжествуя первый успех, клялись друг другу, что не покажут врагу спины. Снова стегнули чёрные стрелы по щитам и броням – степняки мстили за неудачу. Русские лучники их вызверили, копейщики – отрезвили. Теперь полоска земли, устланная ордынскими телами, отпугивала нападающих. До чего же не хочется накалываться на копьё к концу похода, когда уже время поворачивать морды коней к родным кочевьям, а в запасном табуне за холмом к спине твоей лошади приторочены мешки и ты уже не раз воображал, как станешь одаривать родичей и как станут чествовать тебя, добытчика, и петь в твою честь песни!
Потоки стрел лились непрерывно – тысячи врагов опустошали колчаны, надеясь подточить пешую стену с расстояния. То один, то другой русский воин опускался на землю, обливая её кровью. Стрелки стали выдвигаться в первые ряды. Крутящаяся волна всадников на крыле полка росла, и казалось чудом, что враг ещё не обошёл ратников с тыла, что русские конники продолжают сечу, в которой увязло больше тысячи степняков.
Кутлабуга лишился речи от гнева, он грыз чёрные ногти, рычал и плевался. Русские стрелки и копейщики его изумили, свои – привели в ярость. Свиномордые ублюдки, они превратились в трусливых сытых хомяков, едва набили мешки первой добычей! Почему остановились в атаке все четыре тысячи? Для того ли он ставил их в десять рядов, чтобы, потеряв два первых от русских стрел, они растеряли и мужество, едва доскакав до копейщиков врага? Пусть бы ещё два или даже три ряда насадили свои животы на железо – по пригнутым копьям, по спинам убитых другие обязаны были вломиться в русский строй, разорвать его, смять и стоптать! Куда смотрели тысячники и сотники, куда они смотрят теперь? Он прикажет пороть их до полусмерти, а потом отправит пасти отары овец. Один Мурут делает своё, оголяя от конницы русское крыло. Но что там творит мурза Тимур, этот вонючий козолуп, ханский выкормыш, навязанный на шею Кутлабуги? Вместо того чтобы обойти конную свалку, затеянную Мурутом, и ударить русов с тыла, этот мурза с каменной головой, годящейся лишь на то, чтобы об неё колоть орехи, втянулся в ту же свалку и она разрастается по всему полю. Теперь, если даже бросить в обход врага одну из резервных тысяч, ей придётся прорубаться сквозь своих.
Сотни перед строем русских копейщиков толклись на месте, стреляя из луков. Противник отвечал – воины то и дело вываливались из сёдел или грохались на землю вместе с конями. Оружие дальнего боя набирает силу, и степной коннице всё труднее на полях сражений. Уже в походных войсках появляются тюфенги. Стальные луки с деревянным прикладом разят дальше, чем ордынские. Степняки не любят арбалеты – это оружие пешца, а не всадника. Да и некому в кочевой степи ковать пружины, требующие в изготовлении особого искусства. У Мамая лишь каждый двадцатый всадник в лучших тысячах имел арбалет, у Тохтамыша и того меньше. На западе епископы и папа проклинают тех, кто продаёт арбалеты не христианам. И против христиан применять это оружие церковь запрещает как на западе, так и на Руси.
Красный стяг, развевающийся над стеной красных щитов, доводил Кутлабугу до исступления. Враг, казалось, смеётся ему в лицо. Темник забыл обо всём на свете, кроме стяга, охваченный желанием сорвать его и топтать ногами. Когда Кутлабуга обернулся, у сивоусого тысячника, стоящего за его спиной, задрожала челюсть от взгляда начальника.
–Останешься здесь и смотри за моими сигналами. Проворонишь – убью! Я поведу вторую тысячу и покажу ожирелым баболовам, как сражаются воины. Ко всем тысячникам пошли сказать: если они снова остановятся в нападении, я изорву плеть об их деревянные головы, а сотникам переломаю спины. Обойду русов – подам сигнал к общему удару. Ты повторишь его стягами.
Длинный, неуклюжий на земле, Кутлабуга в седле преображался, срастаясь с конём. Присоединив ко второй тысяче резерва полторы сотни воинов, пересевших на заводных лошадей, он со своими нукерами взлетел на курган, поджидая, пока развёрнутый чамбул вытянется в колонну по сотням – легче будет обойти русскую рать, а в её тылу останется лишь повернуть лошадей в сторону правой руки, и колонна превратится в атакующую лаву. Кутлабуга сбросил халат, чтобы его чёрный панцирь узнавали издалека. Он по-прежнему оставался на своём текинце, знакомом войску.
Конный водоворот на поле, разрастаясь, поредел, между сражающимися всадниками и пешей ратью образовалось свободное пространство, и в этот разрыв Кутлабуга повёл отряд. Он рассчитывал увлечь всех, кто кружил по полю, выжидая чего-то. Текинец понёс аллюром, и темник представлялся себе бегущим над землёй ястребом, готовым вонзить когти в замеченную жертву. А земля стонала от тысяч копыт, но это была чужая земля, и темник не слышал её стона. Давно уж он так не летал в сечи и, возбуждённый опасностью, кожей ощущал свою тройную броню, тяжесть щита и копья, твёрдость оплечий и стального шлема, облегающего бритую голову. Он не опускал забрала – пусть и свои, и враги видят лицо ордынского эмира, чей шлем украшают буро-чёрные перья беркута.
Полчаса боя прошли как мгновение, и в то же время, словно вечность отделяла Олексу и его ратников от первого звона мечей на этом поле. Уже треть воинов была убита и ранена стрелами. Он знал: рано или поздно пешцам придётся отражать врага с обеих сторон, и появление на поле боя свежей ордынской тысячи означало близкое окружение. По зелёно-серым халатам и железным мисюркам, по единой масти гнедых лошадей Олекса угадал постоянное войско. Темник бросил в бой резерв – большего Олекса не мог бы добиться, – но Бодец уже ничем не поможет, он и так совершил невозможное. Свежая тысяча, увлекая часть конницы из круговорота сечи, обходила пеший строй, и за своими копьями Олекса потерял чёрного всадника, летящего в голове вражеского отряда.
–Трём последним рядам повернуть копья назад! – закричал он начальнику тысячи, стоящему возле древка знамени. – Самострельщиков – в промежутки задних рядов, бить Орду!
Приказ подхватили начальники десятков и сотен, закачались копья последних линий, склонились навстречу обходящему врагу. Полк ощетинился железом на обе стороны. Вражеские сотни вытягивались колонной вдоль русского строя, и теперь его тыл становился главным фронтом: усиленная свежая тысяча постоянного войска опаснее трёх потрёпанных, уже бегавших от копейщиков. Зазвенели стальные тетивы. Олекса искал глазами чёрного наяна и увидел его стоящим под большим желто-зелёным знаменем среди нукеров в чешуйчатых панцирях. Наян пропускал свои сотни. Олексу почему-то бесило, что его враг носит такой же панцирь, в каком он сражался на стенах Москвы. Сейчас бы коня да вызвать на поединок чёрного дьявола, потянуть время! Каждая выигранная минута теперь – равна цене многих жизней. Но конь далеко, а вражеские сотни уже развернулись и превратились в лаву, и воевода полка снова становится простым ратником. Железные русские стрелы всё чаще вырывали врагов из сёдел, валили вместе с конями, видно было, как наян машет рукой, отдавая приказания. Желто-зелёное знамя пришло в движение, ему отозвались стяги на кургане, донёсся рёв труб. А потом рык тысяч глоток обрушился на русский полк с двух сторон:
–Хурр-раг!..
Справа от Олексы, стоящего теперь лицом против нового врага, вскипело:
–Можа-ай!..
–Р-радонеж! – отозвалась серединная тысяча.
–Нар-ра! – докатилось с левой стороны.
Олекса стоял в третьем ряду, держа копьё над копьями передних ополченцев; справа и слева посвечивали лезвия рогатин Каримки и десятского Клевца. Топот идущих в атаку тысяч нарастал с обеих сторон. Чёрный наян мчался в середине лавы – он нацеливался на русский стяг. Олекса оглянулся. Багровое полотнище колыхал ветерок. Почти во всех московских полках были стяги красного цвета – от нежно-алых тонов утренней зари до буро-огненных, цвета запёкшейся крови. Только великокняжеское большое знамя с Золотым Спасом – чёрное, словно скипевшаяся кровь столетий. Где оно – теперь, родимое? Развевается над станом отдыхающей рати? Вьётся над походными колоннами войск? Или так же, как этот багровый стяг полка, плещется на ветру битвы?
Упёртые в землю копья с громом ударили в щиты и брони врагов. Треск дерева и звон железа, крики злобы и боли, стоны и визг напоровшихся лошадей слились в рёв. Двухцветное знамя темника было впереди, и ни один ордынский всадник не смел отвернуть от бороны, нацеленной в грудь и в лицо, – позади казнь. Проламывая стальной частокол грудями лошадей и собственными телами, свежая тысяча смяла два ряда копейщиков. Уже стоящие в середине рати стрелки в упор разрядили оружие по врагу, бросая луки и самострелы, хватали копья и топоры. Их залп придержал напор серо-зелёных халатов, и Олексе удалось вырвать пику из шеи лошади зверолицего нукера, раскроившего саблей голову переднему ополченцу. Поверженного врага пронзил Клевец, Каримка отбил удары копий, нацеленные в начальника. Движение врага остановилось, начался бой пеших и конных копейщиков. Чёрный наян, ограждённый пиками и телами своих нукеров, стал пробиваться вперёд, крутя над головой синеватую молнию дамасской стали. Олекса видел под пернатым шлемом его длинное лицо с тяжёлой челюстью, ощеренные черноватые зубы, ледяные глаза, устремлённые поверх голов русских воинов, – наян замечал лишь стяг полка, к которому рвался. Олекса выбросил копьё далеко вперёд, пытаясь достать ближнего из окружения мурзы, но мечи нукеров отклонили удар, чья-то рука перехватила древко у жала, Олекса рванул оружие к себе, в древко вцепилось несколько рук, и его поволокли из строя через нагромождение конских и человеческих тел. Кто-то схватил сзади и рывком удержал на месте. Два острия упёрлись Олексе в грудь, обожгли болью, и закостеневшие на древке руки разжались. Каримка и седобородый дружинник заслонили его, работая копьями, но им тоже скоро пришлось расстаться с оружием – по всему фронту боя ордынцы хватались за древки русских копий и, пользуясь превосходством в числе, перетягивали их к себе. Завизжав, Каримка вырвал из-за пояса топор с ременной наручной петлёй и стремительными ударами стал разбрасывать пики врагов, добираясь до морд сгрудившихся лошадей, чтобы ссадить нукеров на землю. По кольчуге Олексы текла кровь, раны жгло, но слабости он пока не чувствовал. Сзади кричал тысяцкий, называя его имя, Олекса обернулся. Их оттеснили почти к стягу. Позади только три ряда копейщиков бились с напирающей конницей, но с боков к стягу отступали новые сотни ополченцев – соседняя тысяча на открытом крыле была уже отрезана. В поле, за пешим строем, всё ещё длился конный бой. Тысячи Константина Боровского и Алексея Григорьевича пока стояли крылом к крылу. Алексей указывал воеводе мечом в сторону дубравы – туда ещё можно отойти с дружинниками, там, наверное, удастся выстоять, притягивая к себе врагов. Но там есть воевода Боровский, и главный воевода полка там нужен меньше, чем здесь, под стягом, лишний меч.
–Держись, Радонеж! Круши, Радонеж!..
Клич Олексы подхватили сотни три голосов, дружинники и ближние ополченцы стали сбиваться вокруг воеводы, он двинулся на чёрного всадника, намереваясь остановить его продвижение к полковому стягу. Щит с клинком – грозное оружие в теснинах битвы. Олекса отражал им удары, бил в бока коней и брони нукеров, разя, одновременно совершая и работу мечом, зажатым в правой руке. Хрипя, с надсадом ратничали дружинники и ополченцы. Враги визжали и хукали, отбивая удары, медленно раздавались перед отрядом, затягивали его в свою плоть. Чуть впереди, сбоку, орудовал щитом и топором Каримка, тоже нацеливаясь на мурзу. Дорого отливаются Орде слёзы, пролитые кожевником на берегу реки Москвы. В таком бою могучего воина трудно остановить числом, нужен равный. Телохранители, почуяв опасность, стали разворачивать коней в тесноте навстречу Каримке, двое что-то кричали в лицо чёрного всадника, пытались даже схватить за повод его коня, но мурза, щерясь, передвигался по телам своих и чужих к багровому стягу, заставляя окружающих тараном идти на жала русских копий и лезвия секир. Вокруг стяга сбилась уже немалая толпа защитников, со всех сторон взятая в тиски ордынской конницей. Отряд Олексы отпал от неё как отрубленная рука, но рука ещё напрягалась в борьбе, ещё тянулась к горлу врага.
Не о ближней угрозе кричали нукеры своему наяну – стяги на кургане сигналили тревогу. Эмир не желал ничего слышать, кроме голоса мечей, ничего видеть, кроме ненавистного красного полотнища, которое до сих пор не сорвано. Кутлабуга оказался неспособным оторваться от своей жертвы. Какого шайтана лезут к нему с тревогами?! У него за курганом лучшая тысяча, туда же теперь должны подойти ещё три, и находящийся там наместник, первый тысячник тумена, обязан решать и действовать за эмира. Разве уже – не ясно, что надо скорее добить этот пеший русский полк, а конные отряды рассеются? Русский строй смят, зажат в тиски, до стяга врага можно добросить аркан, и Кутлабуга не уйдёт, пока не втопчет его в грязь.
–Эмир обезумел! – кричал нукерам сотник за спиной темника. – Стреляйте в это проклятое знамя зажжёнными стрелами, испепелите его! Что-то случилось – надо выходить из боя.
