Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 71 страниц)
Он сел на ковёр, тяжело дыша, указал Тюлю-беку место рядом, медленно, остывающими от красного блеска глазами оглядывал серые волны туменов, бьющиеся в русскую плотину. Он раньше всех увидел гибельность лобовых атак лёгкой конницей на сильные московские полки, но и лучше всех он знал, что ошибка была не виной, а его бедой, – князь Дмитрий навязал ему такую битву. Одному навязал, без сильных союзников. Не мог же Мамай обходить грозную подвижную силу, оставляя её в тылу. Отступать в степь, пытаться выманить Дмитрия из его речной крепости – ещё большее безумие теперь. Псы-вассалы первыми разнесут по степи панику, найдутся паникеры и среди ордынцев, его врагов. И как отступать со всем войском, не имея в тылу крупной свежей силы? Как отступать перед подвижным врагом с обозами, тылами, стадами скота, семьями – со всем государством? Легко было в своё время Субедэ и Джебэ заманивать киевских князей в глубину степи, аж до Калки, растягивая их силы, изматывая на протяжении сотен вёрст! У них-то были только боевые тумены, да и князья в ту пору грызлись друг с другом...
Нет, безумием было бы не принимать битву и не довести её до победы. Победу он вырвет! Русский длинник истончился вдвое, конные дружины московских воевод возвращаются из контратак всё более уменьшенными, рать уже потеряла стройность, она вся изогнулась под напором ордынских масс, подобно земляной плотине в бурное половодье, она теряет подмытые куски, проваливается назад, готовая вот-вот рухнуть в пучину омута, открыв дорогу потокам. Ещё немного, ещё один-другой напор, и эта плотина ляжет илом на дно ордынского озера, которое захлестнёт Куликово поле до Непрядвы и Дона. Мамай ещё долго может питать разошедшееся половодье, а воеводы Дмитрия – теперь похожи на отчаявшегося мельника, который пытается удержать переполненный пруд, перетаскивая куски дёрна с одного места плотины на другое.
Батар-бек!.. Да, Батар-бек сделал то, что не по силам всем этим родовитым и скороспелым героям, которые сулили повелителю принести победу на своих мечах – только дай им отличия, войско и власть! Нет, лишь война назначает цену полководцам. В мирные дни от знаменитых да «прославленных» в глазах рябит, а зазвенят мечи – вся их слава покрывается ржавчиной, и блистать начинают такие незаметные, как Батар-бек и Есутай. «Зря я, однако, обидел Есутая. Его не поздно вернуть... Но если он предал, я вырою его голову даже из-под земли – убедиться, что она отделена от тела».
–Там восходит новая звезда Орды, – Мамай указал на левое крыло русской рати. – Видите, как высоко там взметнулись зелёные знамёна пророка! Они указывают мне путь победы.
Тюлю-бек таращился в направлении руки дяди. Мамай подозвал начальника сигнальщиков.
–Повелеваю: главные силы туменов направить туда, на левое крыло московского войска. Оставить против других полков столько всадников, сколько необходимо, чтобы держать их, но во всех случаях – меньше половины. Тумены третьего вала двинуть вперёд на левое крыло русов. Мой тумен останется на месте.
Скоро пёстрые стяги на холме пришли в движение, только ярко-зелёный стяг великоханского отборного корпуса остался недвижным – этому полотнищу спокойно плескаться в степном ветре до конца сражения...
Тюлю-бек вскочил с ковра, стал перед Мамаем на колени.
–Прости меня, повелитель! Ум ящерицы не сравнится с мудростью змеи. И разве шакал угонится за пардусом, а тетерев – за соколом! Разве воробей может летать так же высоко, как орёл!
Мамай произнёс:
–Не унижай себя, племянник. Ты не имеешь опыта в битвах. В делах мира ты хорошо замещаешь повелителя, а дело войны оставь мне и моим полководцам. Сядь!
–Повелитель! Теперь, когда ты показал, как мужество государя творит победу, позволь мне вернуться в тумен и кровью смыть глупые и недостойные слова!
–Сядь, Тюлю-бек, – Мамай поморщился, следя за битвой. – Ты ещё успеешь отслужить мне, и те твои слова не так страшны – ведь ты пришёл сказать их мне, а не другому. Я видел военачальников, потрясённых первой неудачей, – перья фальшивого золота летели с них, как с вороны, которую щиплет сова. Потом, когда другие опрокидывали врага, они спешили собирать растерянное по пёрышку, при случае восхваляя себя, выдавая малое за великое, пока люди не начинали верить, будто эти вороны заклевали врагов. Не уподобляйся им, война – не твоё дело. Сиди и смотри: здесь – лучше, чем – среди мечей.
–Повелитель! – Тюлю-бек не поднимался с колен. – Молю тебя. Я – молод и силён, ты знаешь, как я владею мечом!
–Пусть так. Но зачем тебе тумен? Там хватит одного начальника. Возьми десяток моих нукеров – с ними ты прорубишься сквозь любую свалку. Спеши туда, где творится победа, там теперь гибнут русы, а не ордынцы. Если Дмитрий – жив, сделай всё, чтобы мне доставили его целым. А так же любого другого князя, особенно Боброка, Бренка и Серпуховского.
Тюлю-бек поцеловал землю перед дядей и бросился к лошади...
Глаза Мамая разгорались – он видел, как гибнет русский полк левой руки, захлёстнутый ордынским потоком.
X
Николка Гридин стоял в предпоследнем ряду рати, рядом с Сенькой и десятским Фролом, когда визгливая волна степняков накатила на левое крыло полка. Несмотря на высокий рост, Николка плохо видел, что происходит за мельканием копий, топоров и секир, а если видел – не понимал, потому что понять это нельзя. Чёрная стрела пробила его кожаную рубашку на плече, он, вероятно, не заметил бы, если бы Сенька не выдернул и не показал, что-то крича. Николка смотрел на бледное лицо Сеньки, едва узнавая, на окровавленный трёхгранный наконечник, не понимая, что его кровь засыхает на чёрном железе, не чувствуя, как течёт по руке к локтю струйка. Происходящее в передних рядах не поддавалось неокрепшему уму парня – до того неправдашно, дико, жестоко и жалостно, не по-человечески жутко кричали и хрипели там люди. В сравнении с этим – ничто лязг и звон, треск и стук, какого Николка не слышал даже в кузне отца, где собственная кувалда в дни больших работ способна отсушить мозг. И когда в аду сечи к Небесам вознёсся, крик, похожий на плач зайца, терзаемого совой, только в тысячу раз жалостнее и безысходнее, Николке стало казаться, что его ноги и руки сделаны из ваты. Ему хотелось бежать, зажав уши, умереть или проснуться и узнать – это лишь один из тех снов, какие снятся детям после жутких историй, рассказанных в темноте. Он не знал, что это кричала лошадь, которой распороли живот. Он даже не подумал, что так может кричать живое существо, неслыханные крики существовали в его сознании отдельно от того, что делали люди там, впереди, в двадцати шагах. И отдельно существовал блеск чужих мечей над оскаленными мордами вздыбленных лошадей, над перекошенными плоскими лицами, которые и лицами-то нельзя назвать, они – лишь подобие лиц. Всё вдруг распалось в мире, разложилось до простоты, когда нет ни Творца, ни человека с его законами добра и уважения к ближнему, а есть хаос распада, где царит одно правило – удар железом или дубиной, приносящий смерть. Всё другое – за чертой, к которой нельзя уже отступить. Кого-то несли сквозь ряды ратников, Николка увидел сначала красное, залившее блестящую кольчугу, – потом белое и красное вместе, красное заворотилось мясом, из мяса смотрел человеческий глаз, живой и бессмысленный. Вдруг пахнуло солоноватым, приторно-кислым со сладостью, и этот запах, смешанный с запахом ладана из кадила священника, ходившего позади войска с пением молитвы, словно разбудил и оглушил Николку. Он согнулся, чувствуя, как комок покатился к горлу, упал на колени, и его стало рвать. Он был уже весь пустой, но не мог разогнуться, остановить конвульсии, содрогался весь, его выворачивало наизнанку – запах нарастал, грозя убить Николку.
–Эк, мальца-то скрутило! – прогудел кто-то рядом. – И на кой таких брали, поди, шашнадцати ишо нет?
–На вид, однако, ничё, здоров, – сказал другой.
Кто-то, вроде Сенька, сунул в лицо баклагу, он понял – надо пить, с трудом отхлебнул раз и другой, холодное и горькое прошло по горлу, остудило воспалённое нутро, Николка выпрямился, всхлипнув, утёр лицо. Впереди изменилось. Тише стали крики и стенания, исчезли оскаленные конские морды и чужие плоские лица, зато чаще свистели стрелы, и Николка поднял щит, как заставлял Сенька.
–Ничё, Никол, быват! – Сенька ободрял его словами и улыбкой. Теперь в его лице пропала бледность, оно горело румянцем, рыжие глаза блестели, и слова сыпались скороговоркой:
–Дали мы им! Ишь, отскочили, нехристи, счас опять полезут. Скорей бы нас в первый ряд послали, а, Никол? – Блеск глаз говорил не то, что – язык Сеньки, но он готов был в первый ряд, и Николка позавидовал силе друга, жалея себя за слабость.
Ещё пронесли раненого, положили позади строя, и Николка узнал Алёшку Варяга, склонившегося над распростёртым человеком. Без щита, в сбившейся набок кожаной шапке, покрытой блестящими пластинами, из-под которой торчали огненные вихры, испачканный чем-то бурым, Алёшка был словно чужой и далёкий. Черты овального лица заострились, в серых глазах ломались молнии, когда глянул в сторону Николки, на лбу и возле губ лежали морщины. Да, это был Алёшка Варяг, но не парень, а мужчина, мужик. Бросив на траву длинный меч, обагрённый невысохшей кровью, он с незнакомым ратником начал пеленать раненого куском холста. Потом, выпрямись, позвал:
–Фрол! Мужики, где – Фрол?
–Да он же в первый ряд кинулся, как Таршилу убили...
–Таршилу убили?! Ох, горе-то!
–А как он их, нечестивцев, рубил-то!..
Слова ратников проходили мимо, не мог же Николка поверить, будто нет деда Таршилы, который несколько минут назад, здоровый, крепкий и строгий, подходил к ратникам задних рядов, ободрял и поучал.
–Так это же – Юрко! – ахнул Сенька.
Николка угадал, о ком – речь, и тогда лишь узнал помертвелое лицо перевязанного ратника. Он даже не лицо узнал – так оно слиняло и стёрлось, обескровленное, – узнал он кипенно-белые, стриженные под горшок волосы, выпавшие из-под слетевшей шапки.
–Отнести его надо в лечебницу, помрёт же! – говорил Алёшка мужикам.
–Тада и другого нести надоть, всех...
–Энтому теперь лекаря не помогут, кончился, сердешный. Да и счастье, што кончился, – пол-лица снесли...
Над умершим склонился священник, что-то шепча, и Николка не смел больше глянуть на то, что недавно было человеком...
–А я говорю – Юрка надо к лекарю! – шумел Алёшка. – Он ещё дышит, он четырёх татар срубил! Ну-ка, ты – хоть одного! Кабы кажный по четыре... Эх, Юрко!..
В передних рядах взметнулись крики, загремело железо – враги атаковали, и Алёшка бросился на своё место.
–Слышь, парень, ты ж – ранен, – бородатый взял Николку за локоть. – Кровь-то, кажись, у тя поутихла, волокушу можешь тянуть? Сташшишь энтого, вашего, а?.. Можа, правда оживёт?
–Верно, парень, давай-ка, да и сам-то полечишься. Ты со стрелой не шути, оне у татар сплошь с отравой. Вон как тя скрутило.
Николка оглянулся, ища глазами Сеньку, но его уже не было близко, он, не дождавшись приказания десятского, ушёл за Алешкой пополнять первые ряды войска.
–Давай, парень...
Николка двинулся за бородатым, тот стал надевать на него петлю верёвочного хомута от деревянной лодочки-волокуши, на которой лежал перевязанный Юрко, и Николка вскрикнул от боли.
–То-то, парень, ты давай живей шагай. Со стрелой татарской, говорю те, не шути...
Всякое напряжение тела отдавалось болью в плече, у Николки двоилось перед глазами, но он не плакал, шёл, сцепив зубы, как делал всякий раз, если сильно ушибался или обжигался у кузнечного горна. По полю за линией войска в ту и другую сторону проносились всадники, пробегали, что-то крича, пешие посыльные, сюда залетали шальные стрелы, и едва второй раз не ранило Николку.
Шум битвы начал отдаляться, парень остановился, отдыхая от боли в набухающем плече, и словно второй раз проснулся. Длинная рать колыхалась, бурлила конными и пешими течениями, вихрящимися внутри её берегов, то суживалась и выгибалась, то расплёскивалась вширь там, где ратники отражали наседающих врагов, а за ней колыхалось серое море, которое, казалось, хотело слиться с рекой, но встречные волны отталкивали друг друга. Лишь у Зелёной Дубравы слияние произошло – там клубился серый омут, расползаясь вширь. Только теперь заметил Николка, сколько раненых направляется к тележному городку лечебницы, стоящему в четверти версты от сражающейся рати, вблизи запасного полка. Один нёс на левой руке раздробленную десницу и качал её, молчаливый, весь затаённый. Другой с проклятьями, опираясь на короткое копьё, волочил ногу, третий неуверенно двигался коротким шажком, поддерживая руками голову в кровавой "чалме", иные волокли такие же, как у Николки, деревянные лодочки с раненными товарищами, иные ползли, кто охая, кто молясь, кто скрежеща зубами, но большинство в отрешённом молчании. Обессилев, одни падали передохнуть, другие – чтобы с кровью потерять последние силы. Направляющийся к войску поп наклонился над одним из упавших, и тот, очнувшись, начал бранить его:
–Мерин стоялый, дубина долгобородая, ты б лутче на загорбок кого принял, аль с копьём в рать стал, нежель кадить словесами, елейными да пустыми.
Поп уговаривал раненого набраться силы и не роптать, ибо Господь может прогневаться на ропот маленького человека в столь великий и грозный час, но ратник, задирая всклоченную бороду, смотрел в лицо попа безумными от боли глазами и роптал всё громче:
–Игде Он, твой Господь? Видит ли, што творится в царстве Его? Игде Он был, когда брата мово татарин копьём проткнул, когда десну мне по локоть отхватил саблюкой? Я ж – чеканщик, как робить ныне стану, чем малых кормить – семеро ж их у меня! Семеро, слышь ты, дармоед Господень!
Однако ни богохульство, ни оскорбление сана не смущали попа. Поднимая раненого, он твердил о терпении Спасителя ради людей, правды и добра, о Его заветах стойкости в жестоких испытаниях души и тела, о целительных молитвах, утишающих страдания, о Провидении, Которое покровительствует тому, кто – стоек в беде, пролив кровь за веру Христову, за дело правое. А мужик лишь тряс головой и вскрикивал, но поп, видно, привык и говорил он не одному, а многим раненым, тянувшимся к этой паре.
Навстречу шествию изувеченных людей от запасного полка, туда, где истекала кровью русская рать, шёл слепой лирник, один, без поводыря, ощупывая путь палкой. Его длинные белые волосы падали на плечи и грудь, смешиваясь с бородой, в глазах светилась синева донского неба, рот широко открыт – лирник пел, и песня глушила стенания раненых:
То не зори над Доном разливаются -
Дон-река течёт водой кровавою,
То не ветры свищут с моря синего -
Свищут злые стрелы басурманские,
Не катунь-трава во поле катится -
Русокудрые катятся головушки,
Золочёными шеломами позванивая,
Ой, ты, буря, беда неминучая,
Далеко занесла ты сизых соколов,
Во поля чужие да немилые,
Да во злую стаю чёрных воронов,
Во гнездо Мамаища поганого.
Ой, вы, соколы, русские соколы,
Воспарите вы над громом-молоньей
Не для славы – утехи молодеческой,
Вы ударьте на стаю ненавистную
Не из гордости, не из удали -
Вы постойте за землю родимую,
Все обиды её вы припомните,
Все слезинки её горючие,
Все берёзыньки её ли те плакучие,
Что порублены да подкошены,
Всех сестёр, что в неволюшку брошены...
Песнь удалялась, и те раненые, кто мог держать меч хотя бы одной рукой, поворачивали назад, а кто и не мог держать меча, но стоял на ногах, тоже поворачивал – хоть телом подпереть строй товарищей, хоть криком усилить боевой клич русского войска. Николка заплакал от слов этой песни, от того, что убит дед Таршила, может, уже убиты отец и другие земляки, от того, что сам ранен и ни одного удара не нанёс врагу. Он готов был броситься назад, но на кого оставить умирающего Юрка? Глянул в бледное, заострившееся лицо товарища, стараясь не замечать огромного багряного пятна, проступившего сквозь повязку, и, одолевая боль в плече, чуть не бегом направился к полевой лечебнице. "Только дотащу – бегом назад..." Песня слепого лирника слилась с гулом сражения...
Большие повозки, составленные пятигранником, образовали маленький укреплённый пункт. Одна из повозок отодвинута в сторону, там проход внутрь, к нему и направился Николка, но его остановил заросший волосами колченогий мужик в длинной тёмной одежде, напоминающей подрясник:
–Куды покойника-то волокёшь, там и живым уж тесно!
Николка посмотрел на Юрка и пробормотал:
–Да он дышит...
–"Дышит", – вздохнул колченогий, пропуская двух раненых, поддерживающих третьего. – Будто не видно, дышит он, аль нет.
Николка опустился на колени перед Юрком и не узнал его лица, будто на место Юрка подложили похожую на него куклу. Даже волосы стали другими – мёртвая кудель.
–Что же теперь-то?
Мужик вздохнул:
–Туды вон его, в низинку, там другие есть... Полежат тут до могилы. Коли будет кому её вырыть, могилу-то...
Николка исполнил, как велел колченогий страж лечебницы, с опущенной головой побрёл назад, но мужик окликнул:
–Подь-ка сюды!.. Ты што ж это, парень? Тож ведь раненай, аль чужая кровь на руке?
Николка молчал, боль словно растеклась, но рука стала тяжёлой, и он подумал сейчас: "Как же я с копьём-то?"
–Эге! – воскликнул мужик. – Никак, стрелой ранен? Войди – полечат, не то беда...
В укреплении Николку оглушили стоны, запах ладана, крови и снадобий, но теперь он сдержался, не дал волю слабости. Внутреннее пространство тележного лагеря заполняли раненые – они лежали, сидели, стояли. Лекари, среди которых было несколько женщин, перевязывали раны, поили немощных, попы пели молитвы, давали отпущения грехов, утешали тех, кто особенно страдал, помогали лекарям. Здесь оказывалась первая помощь. Те, кто получил её, отправлялись в войсковой лагерь к Непрядве – одни уходили сами, других отвозили на лёгких бричках. Были и такие, кто, почувствовав себя лучше, возвращались в битву. Монашек-лекарь приблизился к Николке, расстегнул и помог совлечь кожаную броню. Николка вскрикнул, как ни крепился. Монашек покачал головой:
–Ранка – тьфу, а руку разнесло, видно, ядом тя угостили.
Николка лишь проглотил болезненный комок.
–Дед Савося! – позвал монашек.
Подошёл согбенный старик с лешачьими бровями, будто прохладой окатил Николку взглядом глубоких бесцветных глаз, ощупал плечо и проскрипел:
–Не пужайсь, яд – не страшный, есть от него средство. Вот кабы сразу не выдернул, валялся б теперь в жару... Дарья! – окликнул ближнюю женщину, хлопочущую над раненым с перевязанной головой. – Дай-ка этому молодцу выпить утешь-травы. А ты смажь рану-то, штоб жар вытянуло, да заклей – вот и будет ладно.
Старый лекарь отошёл к ратнику, которого только что внесли, монашек начал обрабатывать рану на плече Николки, приблизилась девушка в тёмном, ойкнула:
–Николка! Ранили? Наши-то – где, живы ли?
Николка узнал Дарью, его губы задрожали.
–Что ты, Николка, больно? Погоди, миленький, счас легше станет, – она налила в глиняную черепушку пахучей зеленоватой жидкости из небольшого жбана.
Николка всхлипнул:
–Юрка... убили... И деда твово...
Снадобье плеснуло через край, Дарья охнула, отступив, и монашек взял у неё черепушку, поднёс ко рту Николки и прошипел в лицо:
–Ты што, дубовая колода, помолчать не мог? Пей.
Николка проглотил снадобье, не понимая, за что бранит его лекарь – ведь правду сказал. Дарья поставила жбан на землю и сказала:
–Пошла я...
–Куда это? – монашек заступил ей дорогу.
–Деда искать. Может, живой?
–Ты што? Ума лишилась? Ты знаешь, што там!
Девушка шагнула в сторону, пытаясь обойти монашка, но тот схватил за руку.
–Сродственников искать идёшь? А этих болящих, кои помощи ждут, бросаешь? Пусть помирают ратники, за нас принявшие язвы, штоб деду твому не скушно было в пути ко Господу? Так, што ль?.. Дурёха! Убитых не воротишь, а этих мы спасти должны.
–Я там спасать буду...
–Там тебя спасать придётся. Девицам средь мечей – не место, а тут тебе нет замены. Нет замены, слышь!..
Ближние раненые оборачивались на голос монашка, и тогда Дарья, надвинув платок на глаза, взяла жбан и пошла на чей-то стон у дальней стенки ограждения.
–Иди, сядь вон под телегу, а то приляг, тебе это – важно, – монашек подтолкнул Николку, сам же, встретив нового раненого, спросил. – Что – там? Крепко стоят?
–Стоят! Запасный-то ещё не трогался, стал быть, бьют... И большое знамя на месте... Господи, сколько душ хрестьянских загубил, окаянный, сколь народу изувечено, а конца не видать.
Николка пробирался к выходу. Ему стало легче, и оставаться он всё равно не мог. Снаружи послышались крики, он выбежал, и первое, что увидел – запасный полк. Качая лес копий, полк двигался в сторону битвы, заворачивая вперёд правое крыло. Николка глянул туда, где недавно стоял с земляками, и в груди оборвалось: там клубился такой же омут, какой видел он на левом крыле войска, когда тащил Юрка, и через этот омут текли серые ручьи вражеской конницы, смывая светлые островки расколотого русского войска. А дальше, у Зелёной Дубравы, уже не отдельные ручьи – поток Орды хлестал в прорыв, растекаясь и охватывая выдвигающийся навстречу запасный полк.
–Ба-атя!.. Батяня-аа! – Николка, не чуя боли в руке, схватил оставленное кем-то копьё и, не обращая внимания на крики колченогого мужика, кинулся навстречу серому потоку, в котором сгинул отец с односельчанами.
До полка левой руки Дмитрий Иванович не добрался, ввязавшись в бой на крыле большого, где были похоронены остатки тумена Бейбулата, поддержанные свежими сотнями Темучина и Батар-бека. "Государь – с нами!", "Дмитрий – с нами!" – этот клич вспыхивал всюду, где появлялся государь, и войску начинало казаться, что великий князь – ангел мщения, чей Дух несокрушимо стоит под большим знаменем, светя воинам издали облачной белизной ферязи, а плоть с мечом, карающим ворога, носится по полю сражения. Трудно даже бывалым ратникам равняться с дружиной государя, состоящей из богатырей. Она прорывалась сквозь стены и свалки, внося страх в ряды врага, вселяя мужество и уверенность в души своих.
"Наш, истинный воин, – говорили молодым ратникам старые бородачи, гордясь Дмитрием, словно сыном, которого вырастили. – С этим не пропадём!" – "Чего же он с малой-то дружиной? – тревожились молодые. – Беды б не вышло?" – "А мы – не дружина? Всё войско – ему дружина. Всяк за него голову положит. Да и Васька с Гришкой, глянь, как его заслоняют – этих сам чёрт не возьмёт!"
Ещё до того, как многотысячный вал конницы Орды захлестнул остатки полка левой руки и крыло большого, Дмитрий послал гонца к Дмитрию Ольгердовичу и Микуле Вельяминову с приказом – подвести запасный полк ближе к стыку большого с полком левой руки. Великий князь теперь видел: враг почуял слабое место, его конница стекается сюда, и прорыв – неизбежен. Нельзя, чтобы прорыв оказался слишком потрясающим для русского войска, а главное – вынудить Мамая бросить сюда основные силы... Дмитрий снова выдвинулся в первые ряды полка.
–Слышь, Васька? Больше мово коня за повод хватать не смей – руку отрублю! Береги государя, как хошь, а держать себя не позволю. Сейчас от меня одна польза – мой меч.
Дружинники теснее сомкнулись вокруг Дмитрия – уже посыпались стрелы, стуча в щиты и брони. Дмитрий извлёк меч в пятнах засохшей крови, плашмя положил на конскую гриву. Копыто вопросительно глянул на Тупика: не увести ли, мол, князя силой – пусть потом рубит головы? Васька качнул головой – бесполезно и пытаться. Да и прав теперь государь: все приказы, почитай, отданы, осталось – рубить. И по рядам ратников катился говор: "Государь – впереди", – потому, может, и самые молодые в поределом русском войске так бестрепетно следили за приближением силы Орды. Тупик вздрогнул: впереди на поле среди убитых врагов и своих, разбросав руки, лицом к небу лежал Таршила. Казалось бы, Васькино сердце должно было закаменеть от вида смертей, от бессчётных дорогих потерь, но его омыла такая горечь, что стоном прорвалась сквозь стиснутые зубы. Обернулся, ища лагерь у Непрядвы, но лишь поднятые копья и секиры качались перед ним. "Будь счастлива, касатка моя! А нам, видно, приспело последнее счастье..."
С протяжным "ура!" конная дружина Фёдора Моложского выплеснулась навстречу Орде из узкого пространства, разделяющего пешие ряды полков. Вдали, в углу, образованном речкой Смолкой и опушкой Зелёной Дубравы, последние дружинники Василия Ярославского смешались с серыми всадниками, и тогда пешие ратники полка левой руки, уцелевшие после всех атак врага, тоже двинулись вперёд. Три зыбких ряда светлых кольчуг и рубашек шли, качая тяжёлые копья, затупившиеся о железо и вражеские кости, шли, перешагивая через тела убитых, скользя по кровавой траве, шли, словно этот бросок мог уравнять их в силе со всей массой конницы, заполнившей степь от Смолки до Красного Холма.
Дмитрий не увидел последнего столкновения ратников полка левой руки с противником, потому что рядом с ним всё пришло в движение, пешцы подались вперёд. И он со своей стражей оказался ограждённым копьями и щитами, живыми телами тех "чёрных" мужиков, которые именовали его своей надёжей и защитой, но в действительности сами защищали государя от домашних крамольников в дни смут и от чужеземных врагов на полях битв.
В который уж раз вздыбились гривастые степные кони над копьями русской пехоты, опрокидываясь со всадниками, давя живых и мёртвых, но задние ряды конных сотен Батар-бека, опытных, закалённых войнами и учениями, не убавили бега, видя зыбкость опустошённого строя русов, и захлёстывали всё новые его ряды. Да и нельзя было поворачивать – в спину давили переброшенные сюда отряды из центра и с левого крыла войска Орды, главным образом отборные тысячи, сохранённые темниками до решающего момента битвы. Вот уж передние дружинники великого князя скрестили мечи с неприятелем и стали похожи на пловцов, бьющихся в бурной струе, которая уносит их от берега. Дмитрий послал гнедого вперёд, но ещё раньше подались навстречу опасности Копыто, Семён и Шурка, их мечи разорвали серый поток, вражеских всадников проносило мимо напором сзади. Они мелькали по сторонам, визжа и воя от злобы – ни один не мог достать мечом блистающего доспехами князя. Сеча кипела вокруг, а Дмитрию пока и оружием взмахнуть не пришлось – впереди те трое, справа – рослый и плечистый Гришка, слева – "заговорённый" от смерти Васька Тупик. Чёрный ордынец с необъятной шириной плеч надвинулся на Ивана Копыто, взметнулся его широкий меч, Дмитрию показалось – он услышал, как враг ухнул, и, сверкнув, его меч с кистью улетел в свалку. Запомнились изумлённо выпученные глаза на широком плоском лице да поперёк открывшейся груди – пёстрая перевязь, какими награждают первых богатуров на больших состязаниях Орды, – а Копыто крестил уже юркого, гибкого всадника, тот ужом вертелся в седле, пока не распался надвое от плеча до пояса. Следующий, не в силах отвернуть в давке от рыжебородого рубаки, прыгнул с седла, нырнул под чью-то лошадь. Но рядом с Иваном вскрикнул Шурка, поражённый копьём в грудь, и Копыто качнулся к нему с конём, подхватил и отбросил отяжелевшего Шурку назад, к своим, где его приняли новые руки. И два хвостатых копья ударили в бок рыжей лошади сакмагона, мелькнуло искажённое, с оскаленными зубами лицо Ивана, когда он, исчезая в свалке, не переставал рубить встречных. Семёна отбросило, серая масса хлынула на князя. Он опустил меч на голову врага, притиснутого к нему боком. Потом возникали и исчезали новые лошадиные морды, плоские лица, похожие на одинаковые необожжённые кирпичи, которые кто-то швырял и швырял в князя, обозлённый испорченной закладкой печи, и Дмитрий отражал, раскалывая этот сырой товарец булатом своего меча. Снова выдвинулись Гришка, Тупик и Семён, с боков держались другие стражи, и Дмитрий, лишённый работы, разгневался, готовый поломать заслон, как враги отхлынули. Казалось, посреди буйного течения кто-то опустил волнорез, и за ним оказался московский князь со своими дружинниками. Не успел опомниться – впереди полыхнули алые халаты, и десяток ордынских богатырей, закованных в сталь, на рослых грудастых лошадях выметнулся из серого потока. Тонкий металлический голос покрыл топот и человеческие крики:
–Князь! Сдавайся на милость! Ты – мой почётный пленник, обещаю жизнь!..
Дмитрий опустил меч и услышал надсадное дыхание стоящих вокруг воинов и коней своей крошечной стражи. Окровавленные тела устилали пятачок открытой земли, на которой не осталось даже незатоптанной травинки, бились раненые лошади, и, колебля степь, обтекая разрозненные группы русских, уже не способных слиться в единый строй, шла в прорыв конница Орды. Но справа, вдалеке, билось на ветру большое знамя с золотым пятном посередине, и хотя мешало движение конной лавины врага, великий князь рассмотрел, что большой полк, частью потеряв, частью отогнув назад левое крыло, стоит. "Родные мои, слава вам! И вам, что полегли здесь!.. Большего никто не мог бы сделать!.." Не снимая железной перчатки, Дмитрий откинул забрало, посмотрел налево. Там, где недавно бились остатки полка левой руки, потоком шёл враг, лишь небольшой отряд русских, где смешались пешие и конные, взблёскивал мечами и топорами, оставаясь на месте... Позади полк поддержки врезался углом в разлившуюся волну ордынских всадников, но насколько же он – малочислен в сравнении с морем врагов, этот русский пеший запасный полк!.. Сюда, к месту горечи и славы, где лежали на потоптанной земле тысячи русских ратников, позади большого полка неслись сотни конных витязей с обнажёнными мечами. "Спасибо, Вельяминов! Спасибо, Андрей!" Лишь скользнул взглядом государь по дальнему краю Зелёной Дубравы, словно боялся выдать врагу свою тайну... А впереди степь очищалась, – значит, и у Мамая войско – не бессчётно, как бы он ни пугал и ни хвастал. Есть счёт Великой Орде, и русские мечи уже сочли её половину. "Спасибо всем вам, кто шёл на тяжкие труды, на муки и смерть, добывая правду о силе врага, и, добыв её, подвигнул Москву на подвиг освобождения. Вот она, главная сила Орды, – увязла тут, за речкой Смолкой, и лезет, рвётся под русский топор, уже повиснувший над её шеей... Сто лет вам жизни, милые брат Володимер и мудрый мой воевода Боброк! А я своё свершу до конца, как воин".
Ещё раз глянул Дмитрий на порубленных ратников, на крикливые ордынские толпы, накаляясь гневом, и упёрся взором в мурзу на вороном коне, в раззолочённом панцире с перьями серого кречета на еловице шлема – отличительный знак Чингизова рода.
–Московский князь! – воскликнул тот. И разразился хохотом. – Что же ты, великий князь, бьёшься, словно плохой сотник, растерявший своих всадников? Эй, нукеры! Нет ли близко хана Темучина? Позовите его – он рассказывал сказки о том, как велика – рать у московского Митьки. Старый болван выжил из ума или ослеп, если принял десяток Митькиных слуг за бессчётное войско.
