Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 71 страниц)
–Спросите посла, видел ли он подобных джигитов? – приказал Мамай.
Тетюшков покачал головой:
–У князя Дмитрия немало в войске богатырей, но таких наездников нет. Да было бы непонятно, если бы лучшие джигиты вырастали в наших лесах, а не в вашей степи.
–Сказал хорошо, – Мамай кивнул послу, и многие гости заулыбались Тетюшкову, вскоре над его головой раскрылся зонт, защищая от палящих лучей. Посол спрятал усмешку: "Ишь ты, рады, коли чуток похвалил их. Меняются времена..."
Но что – это? Тетюшков даже глаза прикрыл, а его слуга зашептал молитву. Из-за ближнего увала развёрнутым строем выходила пешая русская рать. Поблёскивали шлемы и кольчуги, белели холщовые рубашки и онучи на ногах ратников, обутых в лапти, горели красные щиты, покачивались длинные копья. В центре длинника, за первыми рядами пеших сотен, возвышался на сером коне князь, блистающий доспехами, над его головой реяло чёрное русское знамя. Пока джигитам вручались награды, вблизи всё переменилось. Конные ряды воинов и участники состязаний отхлынули на ближние холмы и увалы, ристалище опустело, а русская рать уже спускалась пологим склоном, качая ряды копий и направляясь на холм, где находился Мамай со свитой и стражей. Русских было не менее пяти сотен. Тетюшков вскочил, сбив зонт головой.
–Сиди, Захария! – Мамай сверкнул зубами. – И смотри.
Ряды красных щитов надвигались, уже видны бородатые лица, князь с десятком дружинников гарцевали среди пешцев, то и дело взмахивая рукой, и дружинники повторяли его движение. "Плетьми! – догадался Тетюшков. – Ратников гонят плетьми! Что – это?.." И тут лишь рассмотрел, что "князь" и "дружинники" одеты в форму сменной гвардии, что не только они с головы до ног в броне, но так же защищены и их кони. Справа за холмом возник топот сотен копыт, и на поле одна за другой появились три конные лавы. Вороные, рыжие и гнедые лошади, защищённые спереди кольчатой бронёй, несли закованных в железо всадников. Миг, и всадники одновременно сделали движение, потом другое, шелест наполнил воздух – три чёрных роя пронеслись в небе, и ряды наступающей рати дрогнули, заколыхались, было видно, как некоторые воины падают, роняя щиты и копья, крики донеслись до зрителей, но их заглушил рык всадников: "Хур-ра-гх!" Упали вперёд длинные копья, и сотни ускорили бег. Навстречу нестройно опустились копья пехоты, в её рядах продолжалось пугливое движение, словно против конных ордынцев выпустили необученных смердов. Но как они появились здесь, посреди Орды, гонимые десятком бронированных нукеров? Иные из задних рядов, бросая оружие, кинулись вверх по склону, за ними устремились другие – это же верная гибель! Лава вороных ударила в середину пешей рати, гнедые и рыжие, растягивая порядок, охватили фланги. Долетел треск щитов и сломанных копий, сверкнули мечи, рождая лязг, вопли ужаса и крики ярости, усиленные визгом и хрипением коней, и этот рвущий душу голос сечи заставил вскочить на ноги всех, кто сидел на холме. Даже видавшие виды нукеры-часовые заволновались, начали топтаться, оглядываясь на правителя. Сотня на вороных прорубила пеший строй, другая, на рыжих, охватила большую часть рати, зажала в кольцо и с вороными начала сжимать его, вырубая пешцев в давке, где воины, сгрудившиеся к середине, только и ждут смерти, ибо ничем не могут помочь тем, кто имеет возможность сражаться. "Князь" и его всадники, бросив чёрное знамя, кинулись за беглецами.
–Господи, помилуй! – шептал слуга Тетюшкова, а посол, казалось, окаменел со сжатыми кулаками. Его глаза сверкнули, и он вскочил. Правый фланг русского отряда, отрубленный от основной рати, не потерял боевого порядка, образовал квадрат наподобие римской когорты, какие Тетюшков видел в византийских книгах, и, отбросив копьями сотню на гнедых лошадях, двинулся вниз по склону увала. Воины, наклоняясь, подхватывали оружие сбитых с коней врагов, в руках у многих засверкали мечи. Отброшенная сотня, поворотив коней, попыталась атаковать отделившийся отряд с тыла, но воины закинули щиты на спины, чтобы защититься от стрел, задние ряды, оборачиваясь, с такой яростью встречали всадников копьями и подобранными камнями, что те всякий раз отскакивали; даже освободившаяся половина сотни на вороных не помогла переломить бой.
Мамай взвыл от бешенства. Это он с Темир-беком придумал кровавую потеху, уверенный, что она станет не только лучшим зрелищем на празднике и тренировкой для трёх сотен всадников, но и возбудит в зрителях жажду крови и битв, а московскому послу покажет, что ждёт русское войско. Он приказал согнать вместе несколько сот степного сброда, приодеть под русских пешцев, вооружить трофейными щитами и дрянными пиками, дать плохонькие кольчуги и, построив, вывести на избиение. Несчастным сказали, что бить их всерьёз не станут, в худшем случае постегают плетьми, да и отпустят, поэтому и всадники особого сопротивления не ждали. Но к степному сброду, которого показалось маловато, присоединили полторы сотни русских рабов, среди которых немало бывших воинов. И какой же болван-мурза допустил, чтобы русы оказались в строю рядом?! Мамай видел – это они. И почему теперь его стрелки не замечают белобородого старика с саблей в руке посередине ожесточившегося человеческого квадрата? Разве непонятно, что он командует отрядом?! Его надо поразить стрелой!
–Трусы!.. Болваны!..
Мамай топал ногами, и в его памяти мелькнуло давнее, казалось забытое навеки. Он, мальчишка, с палкой в руке гонится за рыжим зверьком, не раз забиравшимся в юрту, настигает его у норы, замахивается, – и в этот момент зверёк обернулся, подпрыгнул, взвизгнул, показав зубы, и он, Мамай, отпрянул в таком испуге, что в груди похолодело. Не ожидал!.. Пока одумался, зверёк юркнул в нору...
Но тут не маленький зверёк – больше, сотни людей, знающих, что им пощады не будет, шли на ханский лагерь. Приближение этого грозящего копьями человеческого ежа здесь, посреди Орды, заставило содрогнуться Мамая. Он воочию видел тот лучший боевой строй, который способна создать копьеносная пехота против любой конницы. А если бы русы успели объединить вокруг себя те сотни степного сброда, который гибнет сейчас под копытами разъярённых всадников?!
"Витязи мои милые, соколы сизые, воины святорусские, – шептал посол. – Покажите им, как умирают в бою русские люди!.."
–Нукеры!.. Где – мои нукеры? – топал ногами Мамай.
Завизжали женщины, многих блюдолизов из свиты как ветром сдуло, лишь темники и нукеры сгрудились вокруг Мамая. Но уже топотали по полю две отборные сотни, всегда стоящие наготове, и батыры – участники состязаний, следившие за опозоренными соплеменниками, которых вместо наград ждут плети, теперь хлынули с окрестных высот лавой. Мамай опомнился.
–Остановите их! – заорал он. – Окружить русов и не трогать!
Он уже понимал, что, не останови избиения русов, многие подумают – Мамай испугался сотни измождённых рабов. Нет, он вызвал нукеров, чтобы спасти этих несчастных.
–Бейбулат! Усади гостей на места да вороти трусливых шакалов из свиты. Они заслужили плетей, но пусть лучше их бледные лица сгорят от стыда. Коня! Послу тоже!
Вслед за Мамаем Тетюшков подъехал к строю русских, окружённых конными ордынцами. Боевой квадрат щетинился копьями и не подпускал к себе вражеских всадников. Здесь были молодые и старые люди, но все – худые и обросшие. Лица и одежда многих – в крови, глаза сверкают ненавистью из-за щитов, в них отчаяние, смешанное с упоением яростью боя. Какое счастье для раба – умереть с оружием в руках!
–Поднимите копья, храбрые воины! С вами говорю я, повелитель Золотой Орды, и обещаю: никто вас больше не тронет.
Железная щетина лишь колыхнулась.
–Вы не верите слову повелителя? – крикнул толмач.
–Не верим! – раздалось из строя. – Научились не верить!
Мамай усмехнулся и произнёс:
–Если бы я хотел вас раздавить, довольно было бы слова.
–Дави! Пока мы – колючие.
Мамай засмеялся:
–Твоя храбрость мне нравится, старик. Иди ко мне на службу. Я видел, как ты дрался, я сделаю тебя сотником. В Орде – много сброда, которому нужны сильные начальники. Я плачу хорошо.
Старик промолчал, и Мамай по-своему истолковал его молчание: не верит.
–Своей храбростью и воинским умением вы доставили мне удовольствие. Не то, что те тарбаганы, которые превратились в падаль для ворон.
–Люди ж были! Вы обманули их и посекли.
–Люди? Люди умеют постоять за себя в бою, как вы постояли. За то дарую вам жизнь и свободу. Кто захочет, останется в моём войске. Кто не хочет – пусть уходит.
Старик молчал, раздумывая.
–Прикажи, повелитель, я поговорю с ними, – процедил сквозь зубы Темир-бек.
–Молчи, темник. Порубить их – немного чести. Создать в нашем войске отряд московитов – то первая рана Дмитрию. – И уже громко. – Вы снова не верите мне? Так. Со мной – посол московского князя, он знает твёрдость моего слова.
С какой надеждой глаза обречённых обратились к русобородому всаднику!
–Правда, што ль, боярин, посол ты аль нет?
–Правда, – сказал Тетюшков, и так ему стало тяжко, словно обманывал этих людей в их последней надежде.
–Наш,– произнёс старик, заблестев глазами. – Аль не признал меня, Захария? Иван – я, Иван Копьё... Помнишь Ивана?
–Иван?! – прошептал Тетюшков, с трудом узнавая друга, три года назад сгинувшего с торговым караваном в Кафу, который он охранял.
"Старик" оборотился назад и сказал:
–Што, ребята, поверим ещё раз татарскому царю? Теперь, коль што, на Руси услышат про нас.
Воины начали бросать копья, мечи, щиты и камни.
–Кто хочет служить татарскому царю, отходи на левую руку, кто не хочет – на правую.
Скоро вся рать стояла справа от Ивана Копьё.
–Повелеваю! – заговорил потемневший Мамай. – Накормите их и отпустите. Но когда солнце зайдёт за край степи, кто не покинет пределы Орды, снова станет рабом.
Потрясённый Тетюшков ехал обратно среди мрачных мурз. Он ненавидел себя – будто помог владыке степи обвести соплеменников. Ведь и самому здоровому человеку не уйти до заката из пределов Орды. На лошади-то не ускачешь! Как помочь несчастным, пока они обладают этой призрачной свободой? Представить страшно, что ждёт их, когда кончится назначенный Мамаем срок. Купить коней? У кого? Кто осмелится навредить Мамаю? Разве Бейбулат?.. Сегодня отпадает – Мамай отличил его перед другими наянами. Может, хан Темучин, которого зовут Темучином за внешнее сходство с Чингисханом? Он больше других злобится, что Мамай оказал честь Бейбулату...
Занятый мыслями, Тетюшков не видел, как Мамай наклонился к уху ближнего мурзы: он приказывал, чтобы ни один из русов не пережил нынешнего заката.
Русов увели, раненых добили, толпа заранее пригнанных рабов убрала трупы, ристалище перед холмом снова приняло праздничный вид, лишь прибавилось мух, летящих на кровь с окрестной степи.
Лучники стреляли по живым мишеням, и когда остались самые искусные, над толпой выпустили стайку голубей. Цель – труднейшая, и вздох сожаления уже пронёсся среди зрителей, оттого что пёстрое облачко лишь колыхнулось, пропустив сквозь себя десяток смертей, когда светло-сизую голубку, летящую над свитой, будто змея клюнула в бок. Трепещущий ком упал на ковёр возле ног царевны, Наиля с жалостью смотрела, как птица последний раз ударила крыльями, как потух её зрачок, окольцованный красноватым огоньком, и кровь закапала из раскрытого клюва.
–Вызывается тот, кто стрелял! – возгласили бирючи. От стрелков отделился воин в пурпурном плаще. Склонясь перед царевной, он сказал:
–Мне жаль эту птицу, чистую, как небо. Но когда в небо смотрит прекраснейшая в мире девушка, небо ничего не желает больше, ему мешают даже крылья голубей. Не моя рука, а твои глаза, великая царевна, наводили эту стрелу.
Свита замерла, но произошло невероятное: дочь Мамая ответила дерзкому благосклонно; её усмешку поняли немногие.
–Я знала, что отец приближает к себе великих воинов. Но я не знала, что иные из них так же красноречивы, как искусны в воинском деле. Советую тебе подумать: не окажется ли твоё красноречие таким же гибельным для слабых сердец, как искусство стрелка.
Хасан наклонил голову и произнёс:
–Великая царевна! Моё искусство – не самое жестокое на этом празднике.
К счастью для Хасана, его дерзкий разговор с Мамаевой дочерью затемнил для слушателей смысл последних слов. Молодые мурзы ещё раньше клокотали, готовые разорвать болдыря, а Мамай после слов "великая царевна", повторённых дважды во весь голос, мало прислушивался. Лучший стрелок и наездник, герой состязаний именует его дочь "великой царевной", – значит, в глазах всего войска эта истина становится непререкаемой. Влияние слова лучших джигитов в Орде – огромно. Мурзы могут думать что угодно, важно, чтобы войско думало, как Мамай.
–Наиля! – потушил он властным голосом возмущённый говорок за спиной. – Разве ты забыла свои обязанности?
Девушка указала помощникам большой кусок пурпурного шёлка, как вдруг Хасан вскинул голову и обратился к Мамаю:
–Повелитель! Я не дорожу тленным богатством. Ты дал мне всё, что может пожелать воин. Дороже всех драгоценностей мира была бы для меня чаша вина из рук твоей дочери. Память о ней я сохраню до последнего часа, она станет греть меня, как луч солнца. Молю тебя об этой награде, великая царевна.
Темир-бек схватился за меч, но других речь воина изумила. Одних – тем, что этот чудак предпочёл богатству чашу перебродившего виноградного сока, других – волнением, которое как-то уж очень не вязалось с этим дьяволом в пурпурном плаще. Мамаю же послышалась в ней преданность. Он кивнул дочери, и смуглая рука с чашей золотистого вина протянулась к лицу воина. Он пил, словно молился, и тогда Мамай глянул на молодого темника... Так вон откуда раздражение Темир-бека!.. Мамай отвернулся. Царевна может восхищаться до слёз статью скакового коня и полётом охотничьего сокола, но разве можно ревновать её к ним?
На поле началось последнее и самое захватывающее – турнир конных батыров. Закованные в железо воины, вооружённые щитами и крепкими копьями с плоскими дисками вместо острия, сталкивались в поединках. Грохотали и лопались щиты, визжали кони, сшибаясь на рысях – на скаку Мамай запрещал сходиться, ибо это нередко приводило к смерти поединщиков, – копья ломались, выбитые из сёдел всадники валились на землю, звеня доспехами. Иных уносили с ристалища на руках. Солнце стояло в зените, когда перед сомкнутыми рядами участников состязаний остался один огромный всадник на огромном рыжем коне. В лучах полудня кроваво полыхал его алый халат, надетый поверх блестящего панциря, круглый стальной щит ослеплял противников, и никто не осмеливался выступить навстречу ему, после того как он одного за другим свалил пятерых поединщиков. Подождав, "алый халат" двинулся рысью вдоль строя, салютуя копьём, перед тем как направиться к холму за наградой. С ковра, зазвенев байданой, поднялся Темир-бек.
–Дозволь, повелитель?
–Достойно ли темнику состязаться с простым нукером?
–Быть хорошим воином достойно и для великого полководца. Разве ты не доказал это на смотре моего тумена?
Мамай развёл руками и, щурясь, спросил:
–А ты не боишься оказаться побеждённым?
–Я боюсь только твоей немилости, повелитель.
–Да поможет тебе Аллах, – Мамай наклонил голову, и Темир-бек обернулся к ближнему нукеру:
–Моего коня, копьё и щит!..
Они встали на поле один против другого: воин, блистающий светлой сталью и огненным шёлком, и чёрный – от соколиного пера на открытом шлеме до копыт вороного коня. И в многотысячной толпе зрителей лишь один человек желал победы чёрному всаднику – Мамай. Темир-бек знал это, признательность к повелителю удваивала его силы. А рядом с признательностью к владыке в душе темника текла злоба против всех, кто ждал сейчас, как будет опозорен и осмеян выскочка, капризом властелина превращённый из "ворона" в "сокола", из мелкого наяна в крупного военачальника Орды... Эта злоба удесятеряла силу темника. Но всего сильнее сжигало его чувство любви и обожания к дочери Мамая. Зачем Мамай сказал ему о возможности бесценной награды, о которой мечтают ханы и короли, зачем посулой открыл глаза на свою дочь! Пусть бы она оставалась для Темира только великой царевной, прекрасной и недосягаемой – ему на всю жизнь хватило бы простого обожания. Теперь же ярость охватывала Темир-бека при одной мысли о возможных соперниках, ему казалось недопустимым, чтобы кто-то другой смотрел на неё с любовью и вожделением, как смотрит тот нукер в пурпурном плаще и, наверное, лелеет мысли о ней – Темир-бек знал, какие мысли о женщинах бывают у воинов, этих скотов, привыкших силой брать живую добычу.
Сейчас Наиля смотрела на Темир-бека, и снова у Темир-бека вырастали чёрные крылья, готовые поднять его над землёй с конём. Но Темир-беку нужны были не крылья, ему нужны тяжёлая рука и злоба раздразнённой змеи. Он оставил в себе только ненависть к своим врагам и недоброжелателям, он сосредоточил её на алом халате, на круглом щите и блестящей маске противника. Его ненависть передалась чёрному жеребцу, когда он иноходью понёс хозяина навстречу сопернику. Казалось, в щит грохнуло камнем из катапульты, от такого удара должны были бы расплющиться и плечо, и грудь, но Темир-бек напряжением согнутой руки, колена и всего тела удержал щит в том положении, которое направляет силу удара вскользь по железу, в пустоту. Своё же копьё он вскинул в момент столкновения, оно лишь задело край чужого щита, тупой удар едва не вынес из плеча правую руку, однако Темир-бек удержал копьё и, пролетев мимо, заворотил жеребца для нового столкновения. Рыжий конь продолжал нести своего всадника прямо, замедляя рысь. Темир-бек остановился, выжидая, пробуя силу одеревеневшей руки. Сила быстро возвращалась. Но "алый халат", казалось, не думал поворачивать. Он сидел прямо, чуть откинувшись, уронив руку со щитом и опустив копьё. Его конь пошёл шагом, потом остановился. К нему бросились нукеры, и Темир-бек уколол жеребца шпорами... Первый поединщик ордынского войска сполз с седла на руки товарищей, его положили на землю лицом к небу. Удар копейного диска пришёлся в забрало, и сталь прогнулась. Из-под шлема и сквозь прорезь забрала вытекала кровь.
–Убит, – произнёс старый сотник, подняв на Темир-бека испуганные глаза.
–Да примет Аллах его душу в райские сады, – сказал темник. – Он был великим воином.
Темир-бек направил коня вдоль строя поединщиков для объезда, и тогда их ряды расступились. Навстречу выехал стройный воин в пурпурном плаще на гнедом скакуне. Теперь он был в такой же блестящей броне, как его убитый товарищ, с таким же блестящим круглым щитом, только шлем открытый, без забрала, как у Темир-бека. Он остановил коня и посмотрел на чёрного всадника своими серыми с синевой глазами. Поле разразилось гулом:
–Хасан!.. Слава храброму Хасану!.. Дай ему, Хасан!
Крики толпы ударили по темнику. Вот когда в нём поднялась та чёрная сила, которая рушит стены и движет горы. Он продал бы душу дьяволу только за то, чтобы никто сейчас не помешал ему скрестить копьё с копьём болдыря. Вздыбив жеребца, развернул его и уколол до крови, вскачь понёсся к исходной линии для поединка. Но рёв толпы заглушили трубы с холма, люди оборотились на их зов и лишь теперь заметили значки на пиках сигнальщиков, запрещающие поединок. Вздох сожаления пронёсся над полем.
–Темник Темир-бек! – передали бирючи. – Тебя зовёт повелитель...
–Ты оставишь меня без лучших воинов, – с улыбкой сказал Мамай, когда Темир-бек приблизился к нему. – Бейбулат, подай мне меч!
Темник принял из рук Мамая дорогое оружие, приложил клинок к лицу. Когда поднимался с колен, глянул на дочь повелителя. В её глазах метался страх. Вызванный Хасан тоже приблизился к Мамаю.
–Волчонок! Тебе всё ещё – мало славы?
–Повелитель! Мне всегда будет мало славы.
–Ответ, достойный воина, – однако Мамай нахмурился. – Сядь подле Темир-бека. Я хочу, чтобы потом, когда ты станешь большим начальником, вы были друзьями. Теперь же окажи темнику честь и уважение, как его младший нукер на этом празднике. И запомни: вызывать на поединок может лишь равный равного. Что позволено темнику, то не позволено десятнику, если даже он носит красную одежду.
Воин поклонился и отошёл к Темир-беку, который не удостоил его даже взгляда.
"Опасный человек, однако, – подумал Мамай о десятнике. – Но пока опасный не для меня. "Мне всегда будет мало славы" – надо же!.."
Русский посол всматривался в Темир-бека и Хасана. "С какой силой придётся иметь дело Дмитрию Ивановичу! – думал он. – Хватит ли у нас богатырей на всех этих "железных" и "храбрых"?.." Тетюшков сидел рядом с высоким рыжебородым ханом Темучином, изредка перебрасываясь с ним двумя-тремя словами, когда ближние мурзы увлекались борьбой на поле и забывали подслушивать соседей. И никто не заметил, как увесистый кошель с золотом из-под полы русского охабня перекочевал под татарский халат. Хан Темучин заёрзал, подхватил полы халата и засеменил мимо цепи нукеров – куда бегали многие, к табуну лошадей за холмом. Когда требуется "коня посмотреть", нуждающегося и Аллах не удержит. Для такого дела лишь женщины ходят в особый балаган. Воротясь, Темучин уселся на прежнее место, незаметно кивнул русскому послу.
За кошель золота он согласился послать человека с десятком лошадей для освобождённых Мамаем русских – якобы от посла. Большего Тетюшков сделать не смог...
За полдень праздник окончился проездом победителей перед холмом. Воины в лентах перевязей и сияющих бляшках кличем приветствовали повелителя, пели военные песни. Мамай, отошедший после случая с русскими рабами, из которого он вывернулся, как ему казалось, лучшим образом, закатил пир на холме. Русский посол на пиру не стеснялся, ел и пил за троих, однако, наклонясь к Батар-беку, одному из главных темников Мамая, спросил: "Как зовут этого чёрного?" Тот ответил: "Темир-бек"... Посол прошептал: "Челубей... Запомню это имя..."
Доверчивость и простодушие русского посла Мамаю понравились, на прощание он объявил:
–Скажи Дмитрию: жду его у Воронежа две недели. Здесь – хорошие пастбища, наши кони на них отдохнули и отъелись. Об этом тоже скажи.
Через час после пира, когда солнце начало склоняться на закат, в шатёр русского посла вошли четверо мурз, сопровождаемые охраной. Они принесли грамоту к московскому князю и повеление – выехать немедленно. Им приказано сопровождать посла до Москвы. Но ещё за полчаса до того у посольского шатра менялись часовые, и чья-то рука, откинув полог, бросила на ковёр перед Тетюшковым свёрнутую бумагу. Посол поднял её и развернул. На бумаге перечислялись ордынские тумены, количество воинов в них, указывалось число постоянных тысяч из отборных всадников. Рисунок воссоздавал картину расположения войск Орды по Дону и Воронежу на нынешний день. Ещё сообщалось, что темник Есутай ушёл от Мамая с отрядом и что Есутай был против похода на Москву, поэтому можно попытаться взбунтовать его в тылу Мамая. Внизу стояла подпись: "Князь". Вначале Тетюшков изумился, потом задумался. Кто такой – "Князь", Тетюшков не ведал, Дмитрий о нём не заикался. Может, потому промолчал Дмитрий, что на возвращение Тетюшкова было мало надежды? Посол спрятал бумагу на груди...
Мурзы на холме загуляли допоздна, Мамай не торопил их, велел лишь выставить повсюду усиленную стражу. За пиршественной скатертью он шепнул Темир-беку: "Останешься здесь до утра, ночью проверишь охрану", – и сунул в руку темника знак высшей власти в виде полной луны, окружённой звёздами. От заката до восхода этот знак отворял любые двери в Орде, и перед ним всё склонялось. Днём действовал другой. Подделать знаки было невозможно – оправленные в золото алмазы на этих знаках по величине и цвету были единственные.
Темир-бек едва успел выразить Мамаю благодарность, как приблизился доверенный мурза и сообщил об исполнении приказа: ни один из освобождённых русов не пережил заката. Душа Мамая, страдающая из-за непролитой крови трусов, наконец-то успокоилась. Смерть пяти сотен степного сброда и русских рабов прибавит в Орде страха и уважения к имени Мамая не меньше, чем казнь трёх шакалов, с ордынскими именами. Вон и мурзы насторожились, небось уже до них дошло. Темучин и тот уставился на блюдо... Но Темучин боялся обнаружить перед властелином своё злорадство. Он уже знал: шестеро русов на проданных им конях ускакали в степь. Четверых спохватившаяся стража настигла, но Темучину это лишь добавило злорадства: на захваченных конях стоит тавро Бейбулата. Темучин вздрагивал от удовольствия, представляя крысиную морду старого вора и хапуги, когда Мамай узнает о происшествии и сменит сегодняшнюю милость на гнев. Он тогда наверняка вспомнит о взятках и ярлыках, которыми торгует эта разнаряженная в шелка крыса, набивая добром собственные кибитки. Вряд ли имя чингизида спасёт Бейбулата. Во всяком случае, Мамай отберёт у него право распоряжаться ярлыками на поставки в войско, и Темучин овладеет этой золотой жилой. Золото – путь к могуществу, и надо, чтобы о случившемся Мамай узнал завтра же.
Гости разъезжались при свете костров. Мамай чувствовал усталость в теле, чего давно с ним не было. Возможно, её принесло душевное облегчение, наступившее с приездом московского посла? Дмитрий – в Москве.
Он зашёл в юрту царевны, поговорил с дочерью, похвалил за помощь, спросил, нет ли у неё каких желаний, даже пошутил, что из-за первой в Орде красавицы сегодня чуть не лишился двух лучших воинов – темника и десятника. Наиля спрятала лицо, а Мамай сказал:
–Темир-бек, я думаю, станет большим полководцем и моей правой рукой. Ты приглядись к нему, я скоро тебя спрошу о нём.
–Он – страшный.
–Не для тебя, – Мамай улыбнулся. – Воин и полководец должен быть страшным для недругов. Да я ведь ещё не собираюсь отдавать тебя никому, хотя тебе скоро – шестнадцать. После шестнадцати девушек берут в жёны неохотно, но, я думаю, тебя возьмут.
–Отец!..
–Ничего, привыкай чувствовать себя невестой. А дочке Батар-бека скажи: сын Галея не является наследником своего отца, – ей сразу расхочется стать его женой.
Наиля засмеялась, вспомнив оконфуженную княжну на празднике, но тут же что-то погасло в её глазах.
–Значит, он даже – не мурза?
–Он – десятник нукеров. Скоро станет сотником. Но больше, чем сотником, он не станет никогда.
–Почему, отец?
"Что – с ней? – Мамай удивился тону дочери. – Неужели Темир-бек – проницательнее меня? Наиля – в опасном возрасте... Этого дерзкого надо удалить из сменной гвардии". Чуть нахмурясь, сказал:
–Потому что Хасан – слишком хороший воин. Его талант ушёл в меч, лук и коня. И ещё потому, что у него нет даже малого улуса.
–Я думала...
–Тебе не надо думать, – улыбнулся Мамай. – Я найду тебе достойного мужа. Но раньше подарю новую московскую няньку. Русские няньки знают много преданий. Народ, у которого нет будущего, тешит себя сказками о сильных богатырях и прекрасных царевнах.
–У нас тоже – много таких сказок, отец. А у русских самые интересные сказки – про дурака Ивана. Я их люблю.
Мамай расхохотался:
–Если так, русам нечего опасаться за своё будущее – дураки никогда не переведутся.
Мамай вернулся в свою юрту через затихший лагерь. Отослав нукеров и рабов, разделся при свете каганца, подошёл к стенке шатра, приоткрыл спадающую складку. Под ней открылся длинный плоский ящик, обшитый ковровой тканью. Мамай откинул крышку и позвал:
–Ула, Ула... Иди, Ула...
Козий пух, наполнявший ящик, шевельнулся, из-под него показалась плоская копьевидная голова, покрытая паутиной рисунка. В свете каганца загорелись два немигающих глаза. Минуту голова была неподвижна, потом начала ползти вверх, на ковёр потекло тонкое зеленоватое тело, казалось, ему не будет конца. Мамай задул каганец, улёгся на постель и вытянул усталые ноги. Он слышал едва уловимый шелест – змея обходила дозором жилище. Потом, уже сквозь дрёму, почувствовал, как что-то скользнуло по ногам, потекло по одеялу к груди. Улыбаясь в полудрёме, он протянул руку, встретил сухое, гибкое и прохладное, стал гладить, и то, что он гладил, скоро начало отзываться на ласку, выгибалось, стелилось, вилось по рукам, и в темноте нельзя было уже понять, где – руки Мамая, а где – тело змеи. Мамай засыпал и видел лёгкие сны...
Можно обмануть или подкупить человека, прикормить или отравить собаку, но сторожевую змею нельзя ни обмануть, ни приручить, ни накормить отравой. Ула, возможно, была последней в мире сторожевой змеёй, каких в древние времена готовили маги-заклинатели для восточных владык. На это уходили годы труда настоящих волшебников. И если хорошо дрессированный охотничий кречет стоил табуна отборных коней, сторожевая змея стоила десятка кречетов. Больше года индус-заклинатель жил в юрте Мамая, следуя за ним во всех походах, пока не передал Мамаю тайны господства над четырёхметровым страшилищем и пока Ула не привыкла к Мамаю.
Появление незнакомого существа в "кругу защиты", который змея определяла для себя, вызывало в ней ярость. В этом, вероятно, и была тайна дрессировки. "Круг защиты", который Мамай про себя называл кругом смерти, был всегда одинаков, и для Улы он равнялся шести человеческим шагам. Мамай вначале не поверил индусу, потому что знал, как неохотно змеи кусают тех, кто не служит им добычей. Тогда проверили на двух рабах, вызванных в большой шатёр, и даже Мамая, повидавшего тысячи смертей, потрясла гибель несчастных – броски змеи были неуловимы, и удары она наносила в лицо.
Мамай оттягивал окончательный расчёт с заклинателем, пока не убедился, что Ула повинуется ему. Он выдал золото, проводил индуса и велел нукерам через час принести его голову. Нукеры исполнили его повеление. Золото, правда, исчезло, нукеры клялись, что при убитом ничего не было. Мамай, хоть и не поверил, наградил убийц, заткнул им рты, опасаясь мести тайного союза магов-заклинателей. Ключ к сторожевой змее теперь находился только у Мамая.
Ула была существом, для которого, кроме Мамая, не существовало ничего. Если Мамай уезжал, змея месяцами спала в ящике, холодная, окостеневшая, мёртвая в середине лета, когда у змей наступает самая активная пора жизни. Но вот он появлялся после долгого отсутствия – летом ли, зимой, – и не далее чем через час из ящика доносился шорох. Мамай в таких случаях удалял всех, открывал ящик, и тощая холодная лента устремлялась к нему на грудь, обвивалась вокруг тела, замирала, положив на плечо плоскую голову, и тогда ему казалось, что Ула счастливо жмурится. Несколько минут она согревалась, потом тянулась к его рукам. Он давал ей свежего тёплого молока, она подолгу пила, трепеща в чашке чёрным раздвоенным языком, потом он открывал заранее приготовленный рабами ящик с живыми змеями. Другой пищи Ула не признавала. И проглатывала она свою добычу лишь в присутствии хозяина.
