Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 71 страниц)
На противоположном берегу Калки по-прежнему находились две тысячи лёгких всадников Тохтамыша. Главные силы, состоящие только из отборной конницы, – здесь. Тумены правого и левого крыла развернулись вдоль берега широким фронтом, сверкают панцирями и оружием. Третий тумен – в резерве за холмом. Если дело дойдёт до битвы, темникам приказано за реку не ходить. Пусть Мамай нападает. На его отряды, переходящие Калку, обрушатся сильные короткие удары кованых тысяч Тохтамыша. Испытанный в битвах тумен резерва готов встретить глубокий обход врага.
Тохтамыш видел многие бои, сам терпел поражения, и он понимал состояние воинов Мамая, ещё не отошедших после куликовского потрясения. Несколько сокрушительных встречных ударов, несколько отрядов, сброшенных в реку, и Калка напомнит воинству Мамая весь ужас Непрядвы. Это – победа. Вот если бы Тохтамыш перешёл речку и там, в степи, доверился стихиям битвы с конницей Мамая...
Да можно ли предсказать исход любого сражения, где сошлись равные по силе враги? Мамай – опытен и хитёр, он – разозлён поражением, и кто знает, какого коварства ждать от него теперь? Одно утешение: Мамай никогда не считал Тохтамыша опасным противником. Заяицкие ханы – тоже. И Тимур. Иначе разве стал бы Тимур давать ему свои тумены?..
Однако без боя уже не обойтись. Передовые лёгкие сотни Мамая, сверкая клинками и стеля за собой пыль, помчались к берегу Калки. Докатился топот коней и рёв всадников. Обе тысячи Тохтамыша на том берегу, очернив стрелами утреннее небо, с места галопом рванулись навстречу, чтобы не дать врагу преимущества в силе удара. Сошлись в тучах пыли, скрестились пики и кривые мечи, схлестнулись конские и человеческие груди, два враждебных клича на одном языке слились в рёв.
Да, теперь лишь битва решит спор за главный трон Орды. И может, это ещё – не последняя битва между Тохтамышем и Мамаем? Тимур знал, что делал, давая войско хану Тохтамышу. Он будет смеяться, хромой самаркандский барс, и облизываться, узнав, как два золотоордынских волка рвут друг друга в кровь. И московский медведь тоже будет довольно урчать, зализывая в своей берлоге куликовские раны...
–Где – мурза? – спросил хан, и все, кто услышал его голос, поняли: он требует посланника из стана Мамая.
За Калкой схватки равных, однако, не получилось. Воины были одинаково сильны и опытны, у них имелись одинаковые кони и одинаковое оружие, но одних веселили удачи последних дней, а в душе других кровоточила рана, нанесённая русским мечом. Первым победа сулила ханскую благодарность, обещанное жалование, воинские отличия и возвращение, наконец, в родные юрты, а вторым – новый военный поход против московского князя. Калка не пронесла воды на полполёта стрелы, когда из тучи пыли, расползающейся над местом рубки, во все стороны брызнули всадники Мамая. Их не преследовали. Сотни Тохтамыша стягивались к берегу.
Но что – за смятение на ковыльной равнине, вблизи холма, где расположилась ставка Мамая? Тумены поворачивают фронт?.. Да, фронт и копья – в сторону сменной гвардии Мамая!
–Великий хан! – закричали нукеры-наблюдатели. – Белые стяги! Нам сигналят!
Тохтамыш видел, как от войска Мамая отделились небольшие отряды всадников с белыми тряпками на пиках и помчались к реке. Свершилось.
Мурзы и темники Мамая, пропущенные без нукеров, через охранные сотни, вброд перешли реку, подскакали к холму, спешились, обнажив мечи, побросали их на траву. Потом пали ниц, до крови царапая лица о стебли и колючки, поползли к копытам коня хана. Тохтамыш будто и не видел их. С каменным лицом, едва щуря глаза, он следил за красной лавой на далёком холме. Она сдвинулась, стала расползаться.
–Где – обещанное блюдо? – спросил Тохтамыш, не глядя на перебежчиков. Те, припадая к земле, перестали дышать.
–Где – голова Мамая?
Мурзы, сообразив, вскочили, пятясь, сошли с холма, похватали оружие, сели на лошадей и во весь опор помчались к своим туменам.
Алый ручей на далёком холме прорезал прихлынувшую к нему серую волну, вспыхнули, заиграли искры сабель, алый ручей разорвался, часть его растворилась в серой толчее, другая выскользнула на простор и пропала в дымке, растекающейся по горизонту.
Через час хану донесли: Мамай с небольшой частью сменной гвардии ушёл в степь, по его следам выслан сильный отряд под командованием опытного мурзы. Эта весть не дала ощутить торжества полной победы, но хан выслушал её с непроницаемым видом, никого не упрекал, ни с кого не взыскивал.
Пока Тохтамыш не велел чамбулам переходить реку и смешиваться, приказал располагаться там, где стоят, да не жалеть вина и кумыса на общем пиру в честь соединения улусов Великой Орды под рукой законного владыки. Назначив темника Кутлабугу командовать лагерем на другом берегу Калки, он предупредил: через три дня проведёт смотр новых войск, примет клятвы верности от князей Мамая перед всеми воинами, под знаменем ислама. Если есть иноверцы, они дадут клятвы по своим обычаям. Хан Тохтамыш помнит заветы Повелителя Сильных, и под его властью никто в Орде не потерпит ущерба за веру. Пусть муллы, попы и шаманы доказывают, чья вера – лучше, их забота собирать свою паству, а дело правителей – всякую веру использовать для укрепления собственной власти и послушания в народах. Кто силой навязывает свою религию другим, вызывает их злобу и, ничего не приобретая, может потерять всё.
Безбожник Кутлабуга осклабился. Великий хан – прав. Мамай в последние дни особенно усердно молился Аллаху, но молитвы не помогли ему. Кутлабуга поклоняется только силе, и теперь он получает власть над всем бывшим войском Мамая. Даже хан Темучин – в его подчинении.
Ночью, когда пир был в разгаре, Тохматыш кликнул трёх самых сильных телохранителей, велел подать ему простой воинский халат и оседлать коней. Костры указывали брод. Курени на обоих берегах жались поближе к воде, приказ хана – не переходить реку – соблюдался, но между берегами шла в темноте многоголосая перекличка. Велика – степь, да кочевники – подвижны. В Диком Поле, где границы орд и племён – условны, пути кочевых улусов нередко скрещивались. Тогда устраивались торги, празднества и состязания, покупки невест. Сейчас вчерашние враги, ставшие под руку одного правителя, искали в соседних станах родственников и друзей.
Неспешно ехали между юртами воинских куреней, называя часовым пароль, приглядываясь и прислушиваясь. Почти всюду у костров гудели нетрезвые мужские голоса, однако порядок поддерживался строгий. Мамай умел держать войско в руках. По обрывкам разговоров хан догадывался: воины – рады, что дело обошлось без битвы, что у них теперь – новый повелитель и похода на Русь не будет. Он убедился: верх над Мамаем ему принёс страх войска перед возможностью новой войны с Москвой. Пусть так. Этой осенью он не пойдёт на Русь, но будет другая осень.
Возле семейных юрт куреня передний телохранитель остановился, высматривая проход между повозками. В ближнем шатре плакал ребёнок, заглушая голоса женщин. И вдруг одна – громко, нарочито испуганным голосом: "Угу, угу – вот едет князь Дмитрий, сейчас посадит в мешок, в Москву увезёт!" Детский плач смолк. Тохматыш замер, потрясённый: женщины в Орде пугают детей именем московского князя! Это же – конец власти Орды!..
Тохтамыш смотрел в полуночную сторону. Вытравить, выжечь этот страх, поразивший Орду после куликовского разгрома! Но как? Только военной победой. Значит, не медля, готовить войну. С этой ночи, с этого часа. Пусть муллы и верные люди всюду кричат: Мамая покарал Аллах за преступления против законной ханской власти, на Непрядве московским князем поражён Мамай, но не Золотая Орда! И не дать Дмитрию увериться, будто он теперь себе господин, – заставить его уплатить дань, пусть малую, но всё-таки дань!
Тохтамыш прежде не имел дела с русскими князьями, но он знал: без русской дани Орда захиреет. И он был наслышан о могуществе московского князя, о стойкости рязанского князя, о широком уме и упорстве тверского князя, о богатстве новгородских бояр. Он слышал о многих русских воеводах, а недобрая слава новгородских ушкуйных дружин наводила ужас на всё Поволжье – они грабили даже Сарай и Хаджи-Тархан. Золотой Орде русскую силу не сокрушить в лоб, а Москва способна уже собирать эту силу воедино.
Больше недели войско стояло на берегах Калки: Тохтамыш проводил военные смотры, утверждал и назначал воинских начальников, выдавал ярлыки на управление землями, улусами, племенами, принимал от них клятвы на верность, отправлял послов к соседним правителям с извещением о своём воцарении.
На восьмой день, вечером, на шатающихся от усталости лошадях прискакали трое воинов из отряда, преследовавшего Мамая. Весть оказалась недоброй. Мамай объявился в Кафе с несметными богатствами, он сразу начал собирать войско, скликать наёмников. Вот куда откочевала из Сарая казна хана! Тохтамыш велел позвать в свою юрту тех, кому особенно доверял: Едигея, Кутлабугу и семнадцатилетнего сына Акхозю.
–Пока змее не раздавишь голову, она будет жалить, – подражая седым военачальникам, сказал сын.
–Царевич – прав: Мамая надо лишить головы, – кивнул Едигей.
–Это сделаю я! – Кутлабуга вскочил, хан жестом усадил его на подушку. Он с трудом душил закипающий гнев. Фряги!.. Проклятые пауки, наживающие горы золота и серебра на работорговле, это они вскормили Мамая, безродного мелкого наяна, ставшего крымским темником. То-то Мамай ни разу не разорил Кафу, как делали прежде улусники Крыма. Ему и без того щедро платили. Ему поставили легион наёмников, когда он пошёл воевать Москву. Видно, у разжиревших фряжских тарантулов засалились глаза, раз им – неведомо, что сегодня Орда – это не Мамай. Когда-то ханы за деньги продали генуэзцам Кафу и другие морские порты. Тохтамышу на то плевать – он не выдавал им ярлыков и тарханных грамот, он не торговал землями Орды, и потому он вернёт Кафу мечом. Пусть торгашеская свора лишний раз убедится, что над её денежной силой стоит иная сила, пострашнее. Кафу, пригревшую Мамая, он разорит, разорит и Сурож, и Корчев, а фрягов заставит выкупить собственные жизни такой ценой, которой хватит на годовое жалованье войску. Потом он выметет этот торгашеский сволок с берегов Крыма и всей Таврии. Богатых купцов на земле – довольно, и все они норовят сесть хозяевами на скрещении торговых путей, где серебро само течёт в руки. Венецианцы, турки, арабы, жиды, ганзейцы – набегай!
Тохтамыш приказал:
–Ты, Кутлабуга, возьмёшь три тысячи своих крымцев, и завтра к рассвету они должны быть готовы к походу. Остальные пусть кочуют к зимним аилам. Ты, Едигей, возьмёшь войско, кроме первой тысячи моего тумена, и поведёшь в Сарай. Отпускай по дороге тех, чьи кочевья окажутся близко. В Сарае отпустишь всех, своих ногайцев тоже. Но сам подожди меня, я не задержусь долго. Скажи моему старшему сыну: нынче на Руси, в Литве и Казани собрали много хлеба. Его нет только в Орде – по милости Мамая. Пусть сын с казначеем сочтут, сколько нужно хлеба Орде до лета. Я знаю, казна в Сарае – пуста, но сейчас идёт сбор ясака, всё, что будет собрано, – на хлеб и оружие. Наверное, этого будет мало... – Хан задумался. Разные мысли приходили ему о деньгах, так необходимых в начале царствования, особенно если оно добыто мечом. Чуть было не решился отобрать драгоценности у гаремных жён бывших правителей перед тем, как раздать этих женщин наянам и нукерам. Но ведь бабы поднимут вой и над ханом станут смеяться. Попросить у купцов? Попрячут свои мошны да ещё разнесут по свету, будто новый владыка Орды – грабитель. Не верят купцы ордынским ханам – больно часто меняются ханы.
–Да, этого будет мало, – повторил Тохтамыш. – Пусть он велит ободрать мой сарайский дворец. Если понадобится – дворцовый трон тоже обратить в монету. Чеканить алтыны, денги, а надо – и гривны, и гривенки с моим именем. Караваны за хлебом послать тотчас, по осени он – дешевле. Новый трон скоро наживём, если народ будет спокоен и послушен. А послушен – только сытый народ. Скажите воинам: сегодня ещё я не могу одарить их шелками и серебром, но хлеба дам вволю. Серебро тоже будет – мы выколотим его палками из толстых денежных мешков в Кафе и Суроже. Ты, Акхозя, возглавишь в тысяче первую сотню, пора тебе привыкать командовать.
Глаза царевича загорелись радостью, он стукнул лбом кошму.
–Помни: ты – правая рука тысячника, но он – волен в твоей жизни и смерти.
–Великий хан, дозволь слово? – спросил Едигей. – Ты знаешь, я – богат. Отец дал мне в поход немалую казну. Поход счастливо заканчивается, казна мне не потребовалась. Отсюда до Литвы и Руси – ближе, чем – от Сарая. Позволь снарядить караваны за хлебом?
Тохтамыш свёл брови: мурза-улусник предлагает серебро в долг великому хану? В долг принято брать у купцов, от вассалов принимают подати и службу. Не ищет ли Едигей себе широкой славы в войске?.. Но что делать нищему правителю?
–Посылай. Скоро твою казну я наполню вдвое. Всё!
Тохтамыш смотрел на полог, за которым скрылся Едигей, внук мурзы Ногая и дочери византийского императора Евфросиньи. Скоро он примет наследство отца, тарханного князя, который на покое доживает дни в столице своей Орды Сарайджуке, что стоит в низовьях Яика на скрещении торговых путей. Это отец Едигея повелел своему улусу, простёршемуся на юге от берегов Хвалынского моря до берегов Хорезмийского моря, на севере – от реки Камы до реки Туры, что за Каменным Поясом, называться по имени предка – Ногайской ордой, и даже поделил свои владения на улусы. Пусть почудит старик напоследок. Умрёт – и снова на месте его "орды" будет улус, и название ногайцев исчезнет. Но, приглядываясь к молодому мурзе Едигею, Тохтамыш всякий раз испытывал тревогу. С чего бы? – ведь Едигей сразу признал Тохтамыша своим повелителем, поддержал его в борьбе с другими заяицкими ханами. Такого бы в самый раз поставить первым ордынским темником: храбр и расчётлив, твёрд и рассудителен, что особенно ценно при остром уме. Счастливое сочетание: ведь волевым людям обыкновенно не хватает ума, умным – воли. Всё это вместе обещало со временем родить выдающегося военачальника и... пугало Тохтамыша. Он смотрел на Едигея, а виделся ему темник Золотой Орды Мамай, непохожий обличьем на этого молодого мурзу. Мамай тоже начинал другом хана Орды, но чем это кончилось...
Четыре тысячи воинов в походе, имея в обозе только вьючных лошадей и верблюдов, движутся вдвое быстрее, чем двадцать тысяч. В полдень на четвёртые сутки дозоры подали сигнал тревоги. Хан приказал остановить отряд, сам во главе нукеров въехал на ближний курган. Нукер-наблюдатель, уставясь вдаль, заговорил:
–Вижу наших воинов, вижу чужих воинов в синих камзолах, вижу красную мантию посла, вижу его белое знамя с чёрным крестом, вижу много навьюченных коней.
"Фряги?.. Посол?.." Усмешка раздвинула губы великого хана. Он молчал, молчали ближние мурзы, молчали нукеры. Приближённые помнили, как у него сорвалось в гневе: "В Орде стали много болтать все. Народ, который тратит силу на слова, становится ленивым и пустым. Словами не восполнишь того, что должны делать руки".
Встречный отряд повернул к кургану, где развевался бунчук хана. Подъехавшие всадники остановились перед цепью стражи. Невысокий человек в мантии с нашитыми чёрными крестами на груди и спине поднялся на курган, помёл землю короткополой шляпой и, выпрямясь, заговорил по-татарски, коверкая слова:
–Лучшие люди Кафы, Сурожа и Корчева прислали меня поклониться тебе, великий хан, нашими дарами, заверить в преданности и просить о твоём покровительстве.
Тохтамыш молчал. Его глаза смотрели на узколицего щуплого фряга, которому даже посольская мантия не придавала необходимого послу величия. Казалось, хан сейчас тронет шпорами жеребца, проедет мимо своим путём, и горе тогда крымским городам генуэзцев! Посол оборотился, хлопнул в ладоши. Из толпы сопровождающих его выскочил слуга с кожаным мешком и свёртком, на четвереньках подбежал к копытам аргамака хана, расстелил красную материю, зубами развязал мешок и положил на ткань обритую голову в запёкшейся крови, на четвереньках отбежал за спину посла.
Было тихо в осенней степи. Смолкли крики гусей, летящих к лиману, прервался в небе клёкот орлов, поспоривших из-за добычи, и показалось хану – он услышал шорох скользнувшей по кургану тени от пролётной скопы. Генуэзский посол перевёл дух, обмахнул рукавом пот со лба – заметил, как разгорались глаза хана.
Заныла зелёная муха, села на обритую голову, поползла по мёртвому лицу с закрытыми глазами и сомкнутым ртом. Тохтамышу почудилось – голова на красном куске ткани стискивает зубы, сдерживая гневный крик. Прокричала казарка, хан вздрогнул, сбросил оцепенение, поднял глаза, проводил взглядом серую стаю и снова, уже мельком, глянул на мёртвую голову. Нет, никогда больше из этого рта не вырвется слово. И только теперь великий хан Тохтамыш поверил: он – властелин Золотой Орды.
–Ставьте мой шатёр, – приказал нукерам. – Несите, что есть в бурдюках и хурджинах: я принимаю посла. Это, – он кивнул на отрубленную голову, – выставить на длинной пике посреди войска.
На вершине кургана постелили кошмы, в середине – белый войлок для хана. Тохтамыш сошёл с лошади, уселся на горке цветных подушек, указал послу место напротив. Тот, скрючив ноги под мантией, опустился на войлок.
–Великий хан, дозволь принести остальное?
По знаку посла двое слуг развернули атласный свёрток и положили к ногам хана кривой меч в золотых ножнах, осыпанных изумрудами, с алмазом в торце серебряной рукояти.
–Прими, великий хан, подарок от города Кафы. Мы знаем: не пройдёт и месяца, как взбесившийся московский медведь склонит под этот меч свою шею.
Тохтамыш взял меч, слегка обнажил. Витая серая сталь клинка говорила за себя. Подарок – царский, однако со значением – оно высказано в речи посла.
–Подарки надо отдаривать, – сказал Тохтамыш. – Но я – самый бедный на Земле властелин, мои нукеры – богаче меня. Я долго воевал за Орду, и я отвоевал её, опустошённую усобицами и воровством. У меня осталась только одна драгоценность, вот эта, – он коснулся горностаевой шапки с золотой диадемой, – но и она принадлежит не мне, а моему сану. Разве ещё вот это?..
Хан откинул полу халата, отстегнул серебряную шпору.
–Возьми, посол. Я – воин и обойдусь железными шпорами. Однако большое войско в большой поход поднимает лишь большое серебро, которого у меня нет.
Фряг дрогнувшими руками принял ханский дар с выбитым личным клеймом Тохтамыша, поцеловал шпору.
–Твой подарок станет хранительным талисманом города Кафы. Но ты – не так беден, как думаешь. Дозволят ли твои нукеры моим воинам подняться сюда?
Хан подал знак, насторожился: не уж то и денег прислали?
Фряги по двое вносили на курган небольшие вьючные мешки из смолёной кожи, посол проверял свинцовые печати, срывал их, мешки развязывались и опустошались на войлок у ног хана. Тохтамышу удалось сохранить каменное лицо, но по его спине словно побежали полчищами мурашки, и округлевшие глаза, туманясь, стали плохо видеть, а уши околдовал звон металла. На войлок сыпались жёлтые, белые, красные, чернёные монеты всех времён и стран, драгоценные перстни, кольца, серьги, браслеты, мониста, жемчужные ожерелья и рясы, рубли и гривны в слитках, златокованые кубки и чаши, оклады икон и золотые божки язычников, пуговицы из драгоценного стекла и камней, украшения для сбруи и оружия, спрессованные под молотком комки золотой скани и снова – монеты...
О том, что купцы крымских городов – богаты, Тохтамыш знал. Ещё лучше он знал, что богатство рождает жадность. Так насколько же богаты эти тарантулы, если, ещё не выслушав требований хана, выбрасывают к его ногам целую государственную казну!
Опустел последний мешок, хан сморгнул влажный туман, украдкой повёл глазом. Взоры ближних мурз залило жёлтым и белым металлом. Даже телохранители ничего не замечали, кроме драгоценной груды. Хан нахмурился, овладел собой, посмотрел на посла. Тот поклонился.
–Твой благосклонный взор, великий хан, нам дороже всех богатств.
"Врёшь, мизгирь. Моя благосклонность вам и нужна, чтобы наживаться".
–Без твоей милости нам нечего делать на земле Таврии.
"Вот это – правда".
–Наши города стоят на стыке земных и водных дорог. Нет в мире товаров, которые не проходили бы через Кафу, Сурож, Корчев и венецианскую Тану. Но богатства привлекают не одних купцов. Много раз наши города грабили кочевники, не понимая, что без торговых портов они обнищают и одичают, будут носить сыромятные шкуры зверей и стрелять каменными стрелами.
Тохтамыш нахмурился.
–Может, я сказал лишнее, но ты ведь знаешь: морские пути для торговли – самые быстрые и выгодные.
Хан кивнул.
–В последнее время нас так же теснят венецианцы. Их Тана в устье Дона перехватывает караваны с востока. Их купцы снимают сливки, продают свои товары дороже, чем продаём мы. Это – невыгодно и тебе, и твоим купцам.
Тохтамыш кивнул, хотя слышал впервые.
–Дай нам покровительство – ты ни в чём не будешь нуждаться. Только пусть твои воины пригоняют побольше молодых рабов и рабынь – спрос на них теперь велик. Не дай Москве, Новгороду и Литве хозяйничать на путях по Итилю, Дону и Днепру. Они задавят нас, потом замкнут и торговлю Орды с закатными странами. Нашу преданность ты видишь – мы и одной денги не укрыли из того, что нашли у Мамая.
Тохтамыш едва не вскочил с подушек: так вот чья – это казна! Хитрый кафский паук так долго молчал! Утаить такую казну всё равно было невозможно. Орда спросила бы за неё. Глаза Тохтамыша разгорались алчностью – он теперь осматривал груды денег и драгоценностей.
–Я не вижу здесь жезла воинской власти, знаков Полной Луны и Жёлтого Солнца. Я так же слышал, что Мамай показывал почётным гостям больших серебряных зверей с золотыми гривами и глазами из жёлтых круглых алмазов – их нашли в старинных курганах. Я знаю, Мамай из Крыма вывез для хана Берди-бека голую богиню древних румийцев величиной с десятилетнюю девочку. Она была из слоновой кости, с золотыми волосами, и её голову обвивали розы, выточенные из яхонтов. В руке она держала серебряный рог, наполненный изумрудным виноградом. Берди-бек, правоверный мусульманин, не принял подарка и сказал: он любит девушек только живых и горячих, из-за них муллы не проклинают правоверных. Мамай оставил языческую богиню у себя. Где – всё это?
Фряг опустил глаза.
–Мамай, говорят, самые дорогие предметы редко возил с собой, он умел их прятать. А знаки воинской власти тебе нужны новые. Подумай – какие. Мы закажем их лучшим мастерам Генуи.
–Да, я подумаю.
Тохтамыш вызвал главного юртджи и казначея, приказал описать казну, опечатать ханской тамгой, выставить при ней караул.
В этом походе от Яика словно чья-то всемогущая рука стелила Тохтамышу дорожку удачи. Может, то награда судьбы за долгие унижения, лишения и горести? Он был терпелив и стоек в несчастьях. Рождённый ханом, скитался, питаясь подачками и ещё при этом дрожа за собственную жизнь. Получал войско из рук безродного правителя Самарканда, всякий раз переживая унижения и страх, потом бросался в битвы за своё законное наследство и, разгромленный, бежал, чуя затылком дыхание настигающего волка. И вот – покорность мурз Синей Орды, взятая без боя столица Золотой Орды, переход на его сторону войска Мамая, наконец, нынешний день. Да, ещё утром он имел только шаткую власть нищего правителя, за которого, как тонущий за соломину, цепляется Орда, поражённая оглушительным ударом русской палицы. Даже нукеры шли за ним только потому, что он слишком задолжал им. И вот под эту шаткую власть подведена золотая колонна.
Они – хитры, генуэзские пауки. Они, конечно, выбирали между двумя владыками. И поставили на хана Тохтамыша. Отвергли своего выкормыша, навеки помеченного куликовским поражением. Только зря они думают, будто, подарив золото Мамая, толкнут хана путём Мамая. Тохтамышу теперь надо беречь жизнь даже крепче, чем берёг её Мамай. У того, говорят, была сторожевая змея. Хан Тохтамыш выбирает лучшего телохранителя: молчание и скрытность.
За ветром, у подножия холма, поставили шатёр хана, скатерти в нём были уже накрыты. Тохтамыш встал, пригласил к себе посла почётным гостем, велел вызвать царевича Акхозю и темника Кутлабугу, а также всех тысячников.
–Будем стоять здесь три дня, – приказал мурзам. – Завтра устроим большую охоту, поэтому пусть воины не берегут больше пищу. Тебя, посол, я возьму в мою охотничью свиту.
Фряг поклонился и сказал:
–Великий хан, я выполнил волю наших городов, позволь теперь предложить мой подарок?
–Покажешь в юрте.
Посол сделал знак своим. Хан, спускаясь с кургана, краем глаза видел, как за линией стражи, в караване купца, четверо слуг подняли крытый паланкин и направились к шатру хана. Там уже находились наяны с царевичем, который держался за спиной своего тысячника.
Вокруг холма выросли кольца юрт, воины радовались окончанию похода, увидев на пике голову Мамая и услышав о том, что похищенная Мамаем казна Орды возвращена фрягами. Среди неполных пяти тысяч людей слух за час успел обежать всех, обрастая подробностями. Но главное воины знали: они получат свою долю, и, возможно, с прибавкой.
Кривоногий, плотный, узкоглазый, хан спускался по склону кургана пешим, хотя наезднику в тысячу раз удобнее ехать в седле, чем ступать собственными ногами. Но он шёл, желая почувствовать ногой покорённую землю.
Дым костров стелился при закатном солнце, наполняя степь домашним уютом. Генуэзский посол, чуждый радостям походного привала кочевников, наблюдал за воинами, вслушивался в их голоса. Его ухо то и дело ловило слова: "юрта", "хатунь", "улус"... Войско готовилось разойтись по домам, войско хотело разойтись по домам. Туда ли он попал? Орда ли – это? Он даже глаза зажмуривал и, открывая, убеждался: перед ним – ордынские всадники. И эти всадники радовались отмене военного похода? Да, они получат своё. Но чтобы ордынские всадники отказались от новой добычи в чужих городах?! Фряги откупились – и алчность воинов Тохтамыша должна была направиться на Русь и Литву. Орда всегда жила войной, грабежом, кровью и насилием. И если уж она выступала в поход – до нитки обирала и разоряла земли, до которых могла дотянуться. И понял кафский купец: нет больше прежней Орды – чудовища, нависавшего над странами и народами, подобно Божьей каре.
Жалко стало купцу возвращённых хану богатств.
Вблизи шатра Тохтамыш остановился, повернулся к гостю и спросил:
–Где – дочь Мамая?
–В Кафе её нет, великий хан. Где дочь Мамая, пожалуй, знает московский князь.
–Да, московский князь и его воеводы знают многие тайны Мамая. Но если получишь вести о ней, сообщи мне.
К ханской свите приблизились слуги посла, опустили на землю паланкин. Тохтамыш кивнул фрягу, тот приблизился к паланкину, откинул полог и что-то сказал. Вышла закутанная вуалью женщина.
–Великий хан! – Посол поклонился. – Эта девушка – самая дорогая рабыня из тех, что я когда-либо покупал. Мне пришлось отмерить серебра в половину её веса.
Тохтамыш хмыкнул:
–Если её продавали на вес, то, наверное, сильно кормили перед тем, как отвести на невольничий рынок.
Наяны загоготали, сотник нукеров Карача сказал:
–Вон темник Кутлабуга покупает самых толстых. Если она – сильно откормленная, он не пожалеет серебра.
–Глупец! – Тощий Кутлабуга зашипел, вызвав смех. – У Кутлабуги одна наложница – пика, и твоей руке не охватить её – это правда. У Кутлабуги одна жена – сабля, и твоей руке не поднять её – это тоже правда!
–Перестань, Кутлабуга, – остудил хан разозлившегося темника. – Хороший воин должен ценить хорошие шутки. Ты, посол, вели девушке снять вуаль. Женщины в Орде не закрывают лица.
Фряг снял с рабыни тонкое, непроницаемое для глаз покрывало, и смех прервался. Сероглазая худенькая девчонка в голубом длинном сарафане вначале не показалась Тохтамышу. Но вот он схватил взглядом удлинённый овал её лица, золотистые брови вразлёт, испуг в глубине прозрачных глаз, дрожь припухлых губ, тонкую шею, узкие плечи и не по возрасту высокую грудь, стройность всей фигурки, проступающей под свободным платьем – и понял, отчего за неё платили так дорого. Он уловил и тишину, и довольное сопение посла. Девушка была чудом, и в тысячу раз была она чудом в стане воинов, изголодавшихся по женщине в долгом военном походе: выступая против Мамая, Тохтамыш никому из своих не разрешил брать жён и наложниц. Хан уловил и общую зависть воинов – от темника до простого всадника.
–Сотник Акхозя!
Царевич выдвинулся из-за плеча своего наяна.
–Сотник Акхозя, я знаю: у тебя никогда не было женщины. Даже сестры ты не имеешь, поэтому – дикий. Но теперь, как сотнику, тебе положена юрта и два лишних заводных коня. Сотнику можно во всяком походе возить одну женщину, если дозволяет хан или темник. Я дозволяю – бери.
Воин замер, замерли и окружающие, девушка, потупясь, вздрагивала, фряг смотрел на хана. Тот усмехнулся:
–Это – дорогой подарок. Но и мне теперь есть чем отдарить. Когда она родит первого воина для Орды, ты, купец, получишь от меня тархан на личное владение в Крыму.
Посол трижды подмёл шляпой землю перед Тохтамышем.
Гости вслед за ханом вошли в шатёр. Акхозя остался с девушкой в окружении стражи. В молодом сотнике закипело бешенство от завистливых и насмешливых взглядов окружающих.
–Ты! – Он схватил девушку за руку и прошипел. – Ступай в юрту, вымети её и свари шурпу. А юрту перегороди пологом и сиди на своей половине, я не хочу видеть твоего лица!
Девушка смотрела испуганно, не понимая. Зато личный нукер понимал господина.
Когда Акхозя вошёл в юрту хана, Тохтамыш уставился на него:
–Почему сотников стали впускать ко мне без доклада?
Начальник стражи вскочил, Акхозя выбежал, охваченный стыдом и гневом, вскочил на лошадь и поскакал вокруг кургана, грозя растоптать кого-нибудь. На ветру гнев остывал, и он с волнением представил, что делает сейчас поселившееся в его жилище сероглазое существо с золотой короной косы на голове. Он поворотил коня, влетел в расположение своей сотни, бросил повод воину, почти бегом кинулся к юрте, но заробел, остановился у входа и, затаив дыхание, прислушался. В юрте было тихо, он даже слышал, как потрескивает горящий сальник, но вот стукнуло, кто-то завозился, послышался вскрик и ворчание его слуги. Акхозя отдёрнул полог. Девушка, стоя на коленях перед доской для разделки мяса, дула на окровавленный палец. Слуга в кислой овчине шерстью наружу, ухмыляясь, строгал ножом баранью лопатку. Он был доволен, что нежданно свалившаяся соперница у очага господина показала неумение в таком простом деле, как резка баранины. Девушка вскинула на сотника испуганные глаза и сунула палец в рот. Акхозя расстегнул поясной кошель, достал пузырёк из толстого зелёного стекла, схватил руку девушки и облил ранку густой, молочного цвета жидкостью. Кровь остановилась, жидкость густела на глазах, и палец словно оделся гибким наперстником. Девушка, насмелясь, посмотрела в лицо господина и Акхозя отвёл глаза.
