Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 71 страниц)
В своих ватажников Копыто верил – испытаны в бою. И он знал, какая ненависть душит мужиков, когда перед ними прогоняют соплеменников с верёвками на шее. Стража поравнялась с засадой, и тогда рявкнул медведь. Кони ордынцев присели, завертелись на месте, осыпая дорогу помётом, строй смешался, ватажники, подныривая под сучья, с рёвом выплеснулись на дорогу. Впереди колонны тот же рёв смешался с визгом степняков. Копыто, не целясь, метнул сулицу в чью-то открытую спину, перекинул меч в правую руку, полоснул сталью искажённое страхом лицо другого врага, отшиб встречный удар копья, грудью своего коня опрокинул малорослую лошадь с наездником. Мужики втроём прижали к лесу здоровенного ордынца, он отбивался, вертясь на мохнатом коньке.
–Сулицей ево! Сулицей! – Копыто оборотился на конский топот. Двое ватажников погнались за убегающим врагом, он остановил их. – Роман, Плехан, назад! Помогайте Касьяну! Этот – мой!
Ивана настигал противника. Тот, оборачиваясь, вытягивал из саадака чёрный лук. Дорога шла краем поля, прижимаясь к лесу, открытое пространство скоро кончилось, дорога с поворота унырнула в сосновый бор. Копыто увёл скакуна на её другую сторону, и не напрасно – степняку пришлось довернуть лук, стрела свистнула мимо и впилась в ствол дерева. Враг уже не убегал, он стоял на просеке, накладывая на тетиву стрелу. Копыто прянул в сосны, скатился с седла, кинул через голову ремень самострела и, таясь за деревьями, стал перебегать, высматривая врага. Увидел его уже вдалеке, скачущего во весь опор. Послал стрелу вслед, беглец наддал.
–Чёрт – с тобой! Всё одно кому-нибудь из наших попадёшься.
Когда он вернулся, суматоха на дороге уже прошла. Женщины сушили глаза, Роман вооружал освобождённых мужиков.
–Ушёл, змей! – подосадовал Копыто.
–А мы ни единого не упустили, – похвастал Касьян.
–Ну да, звонцовские, оне – таковские: впятером и одного валят. – Копыто осматривал прибывших людей.
–Тут девять побитых...
–Молодцы! Да надо живее убираться.
–Што делать с подводами? – спросил бородач из освобождённых.
–Бросить. Коней распрягайте – нужны. А с телег взять лишь корма да одежку. Сколько вас, мужиков-то?
–Два десятка без одного.
–И чего же вы поддались?
–Да што, начальник? Оно ить негаданно вышло...
–А вы бы на полатях спали побольше. Уже который день небо – в дыму.
Копоть от пожаров накапливалась в недвижном воздухе, небо над всей округой посерело, и после полудня можно было смотреть на мутное солнце, едва прикрывшись ладонью.
Гвалт затих. Копыто построил своё войско на дороге. Тридцать два ратника. Пятеро – пешие, вооружены оглоблями. Их оделили ножами и кистенями. Освобождённые смотрят на Ивана так, словно этот рыжий вот-вот сотворит чудо. Но чудо уже свершилось – они снова свободны и оружны, а девять их насильников лежат падалью в дорожной пыли. Поодаль сбились толпой женщины, матери не отпускают от себя детей – боятся, что снова вырвут из рук.
–Слушайте и запоминайте, – сказал Копыто. – Отставших не ждём. В дороге молчать. Меня до остановки ни о чём не просить. Сказанное исполнять живо. – Обернулся к толпе. – А кто из малых станет плакать – кину водяному. Слышали?
Женщины заулыбались.
–Ну, так с Богом...
На другое утро темнику Кутлабуге донесли, что пропал сотник Куремса с десятком воинов и старым харабарчи. В трёх верстах от тракта разбит обоз с трофеями, полон разбежался, убито девять воинов из той же сотни Куремсы, спасся только десятник.
–Десятник спасся, а воины погибли? – удивился Кутлабуга. – Тащите его ко мне и соберите начальников, кто – близко.
Когда молодого наяна поставили перед эмиром, тот удивился ещё больше:
–Храбрец Сондуг, сын старого богатура Худая? Скажи-ка нам, удалец, как ты прославился во вчерашнем бою?
–Я зарубил их наяна и ещё двух поразил стрелами.
–Ты хорошо считаешь, удалец Сондуг. Может, ты счёл и тех врагов, что поразили твои воины? Сколько их?
–Не знаю, великий эмир. Много...
–Ты даже сосчитать не мог, вот как! Я скажу тебе, почему их сосчитать нельзя: ни одного нет. Ни одного врага – там, где легло девять наших крымчан. Весь десяток, кроме удальца Сондуга, прославленного в песнях. Почему это – так, ты не знаешь?
–Наверное, русы своих утащили, – прошептал десятник.
–Лучше бы они тебя утащили! Но, видно, догнать не могли. А ещё лучше, если бы ты остался в своей юрте – варить шурпу для старого Худая, жевать ему мясо и вытряхивать войлоки. Горе мне – я уважил старого богатура, сделал сына его десятником, не испытав в боях! Какой демон ослепил мои глаза: я не разглядел женщину под одеждой мужчины!
–Я храбро сражался, эмир, но русов было много, мои воины пали. Что сделает один против пяти десятков?
–Их было пять десятков? Ой-ё-ё! Кто же напал на тебя: воины или мужики с топорами?
–Я не знаю, эмир. Они набросились и ревели, как звери. Наши кони взбесились, но мы сражались...
Кутлабуга слушал, однако блеск в его глазах не смягчался.
–Чем же они дрались?
–Копьями, топорами, были у них и мечи.
Темник задумался. Потом спросил:
–Ты помнишь, что говорил Повелитель Сильных о непобедимости наших воинов? Нашу непобедимость питает железный порядок, смертная порука начальников за подчинённых, простых всадников – друг за друга. Наш воин не покажет врагу спины без приказа, потому что тогда смерть грозит всему десятку, и десяток уничтожит труса раньше, чем это сделает враг. А за десяток своими жизнями отвечает сотня, за сотню – тысяча. Десять врагов, говорил Повелитель Сильных, конечно, одолеют одного нашего воина, но десяток наших воинов, благодаря железному порядку, способен противостоять сотне врага, а сотня ордынцев разгромит вражескую тысячу. Если урусутов было даже пять десятков, ты обязан был их одолеть.
–Я знаю эти слова великого кагана, эмир. Они сказаны давно – тогда Потрясатель вселенной покорял слабые народы. Он не видел наших врагов.
Темник усмехнулся:
–Если ты задумал написать новую "Ясу", то не должен был показывать спину врагу. Ведь мы живём ещё по старым заветам Солнцеликого, и теперь у тебя не осталось времени. Молись, Сондуг.
Десятник опустился на колени и поднял руки к лицу, где едва пробился мужской пушок над верхней губой. Кончился срок жизни Сондуга, записанный в особой книге Аллаха, и лишь молитва ещё длила жизнь. Но безбожный темник не любил долгих молитв, он подал знак нукеру, стоящему за спиной юноши, тот опустил копьё и вонзил в обнажённый затылок.
Аллах не любит гордых. Родившийся в прокопчённой юрте, на вонючем потнике, возмечтал покрасоваться в славе и соболях с княжеского плеча! Гордец, ты бы мог стать великим певцом в родной степи и прославить свой народ, но ты возмечтал о собственной славе – и вот наказание за гордыню...
А красавицу Зулею всё равно кто-нибудь завернёт в свою овчинную шубу, если даже и половина воинов не вернётся из похода. Ведь Аллах разрешает четыре жены и сколько угодно наложниц. Лишь старый Худай будет плакать в своей прокопчённой юрте от голода, холода и унижения.
В течение двух дней крымчаки потеряли несколько своих отрядов, не меньшие потери нёс и тумен Кази-бея. Кутлабуга понял: в лесах против пришельцев сражаются не княжеские воины, а разбойники из местных мужиков. Степняки начали бояться, поползли нехорошие слухи, и как ни бесился темник, пришлось распорядиться, чтобы воины ходили отрядами не меньше полусотни. Главному харабарчи тумена он приказал выслеживать разбойников, а главарей приводить к нему. На третий день вечером к темнику притащили какого-то хромого чёрного мужика в порванном зипуне, уверяя, что он – атаман. Добиться чего-либо от пленника оказалось невозможно. Он хихикал, показывая темнику рожки и кукиш, представлялся полоумным. Его стали бить плетью, он завопил: "Антихрест пришёл – лупи ево!" – впился в горло нукера клешневатыми пальцами с такой силой, что разжать их удалось, когда его проткнули копьём. У нукера была сломана горловая кость, он хрипел и захлёбывался кровью.
Вечером доставили приказ хана: стягивать рассыпанные отряды к дороге на Москву. Орда рвалась к покинутой князем столице, и следовало поторопиться, чтобы другие не перехватили самый жирный кусок. Хан позволил крымскому тумену сутки отдыха, но Кутлабуга решил не мешкать. Он даже не захотел той ночью осчастливить лучшую из юных полонянок, доставленных в его шатёр. Слава демонам войны – зерна хватает, и кони не истощились, а воины могут спать и в сёдлах – они должны оставаться голодными, тощими волками, чтобы неутомимо преследовать добычу. В полночь, горбясь в седле, он представлял княжеские подвалы, каменные приделы храмов и богатые ризницы, уставленные окованными ларями и железными сундуками. Его глаза загорались огнём алчности – будто при свете факелов он уже видел блеск золота и серебра, а шорох деревьев был шорохом жемчужин, сапфиров, лалов и смарагдов, ссыпаемых из ларей в кожаные мешки. От восторга вскрикнул начальник его личной сотни, но куда он пополз, цепляясь за гриву коня?.. Свист, шлепок в мягкое, новый вскрик – и темник очнулся. Из мрака чёрными лапами к нему тянулись деревья. Нукеры крутились вокруг начальника, огненными дугами полетели на обочину факела, высветили чёрные конусы ёлочек. Ослепшие кони несли в темноту полуслепых всадников, каждое мгновение темник мог свернуть себе шею, налетев на сук. В душу змейкой вползал страх. Когда кони перешли на шаг, Кутлабуга вспомнил, как торчала стрела в спине сотника, и догадался, что стреляли с деревьев. Он потерял второго сотника, ещё не увидев врага в лицо.
–Десятник!.. Принимай мою сотню и передай приказ: пусть на всех перекрёстках до Москвы вешают на деревьях по одному мужику из полона.
Одобрит ли его хан? Ведь пленники – это серебро. Что ж, Кутлабуга напомнит ему: Повелитель Сильных за одного убитого ордынца уничтожал государства, поддерживая в мире грозное величие Орды: в самых далёких странах тогда боялись даже дыхнуть на ханского человека. Кутлабуга скажет Тохтамышу: народ, который позволяет безнаказанно убивать своих, превращается в тряпку, о которую каждый может вытереть ноги.
VI
За спиной топтались и покашливали бояре, но Дмитрий не оборачивался, стоял у окна и думал. Из терема, вознесённого над холмом, виделось потемневшее, в белых гривах волн Плещееве озеро, Дмитрию чудился его ропот и плеск. В прозрачное стекло с чечевицами пузырьков били редкие крупные капли, лохматые тучки, набегая с озёрной равнины, цеплялись за крепостной холм. В терем князя загнал только дождь, к тому же стало известно о каких-то вражеских отрядах под Владимиром, и решили собрать думу. Если Орда идёт разными путями, охватывая Москву, её тумены могут внезапно явиться под Переславлем. Под рукой Дмитрия было уже до шести тысяч дружинников и ополченцев, но всё же это ещё – не сила против Орды. Донской помнил, чем кончилось полтораста лет назад побоище на Сити, где темник Бурундай застал войско великого князя Юрия Всеволодовича во время сбора. Боброк советовал уходить в Кострому – лишь там можно спокойно собрать и устроить рати, – но и без того каждая верста от Москвы на север легла на сердце Дмитрия кровавым рубцом. Лишь на пути отступления он оценил размер беды, надвинувшейся на Русь. Во всём винил себя. Враг оказался не только сильнее – враг оказался хитрее – да что там! – искуснее князя Донского. Два года после Куликовской сечи хан готовил новое нападение, и как же он, великий Московский князь, всегда ставивший военную разведку наравне с обучением войска, просмотрел коварную работу нового хана? Вместо того чтобы денно и нощно трудиться, как чёрный раб, теребить соседей и своих бояр, устраивать ополчение по всем городам, гонять разведку в степь до Крыма и устья Волги, почил во славе.
Ещё бы – победитель Мамая, герой, сподобленный прозываться Донским, – что ему какой-то приблудный хан, ещё вчера кормившийся со стола эмира Бухары! Будь она проклята, человеческая гордыня! Ведь краснел, слушая хвалебные хоры и звоны колоколов, и опускал глаза, а душонка-то ликовала, голова шла кругом и глаза слепли. Как им не ослепнуть, когда во всеуслышание именуют тебя "оком слепых, ногой хромых, трубой спящих в опасности"! Но себя не обманешь. Не от гордыни ли после памятного съезда ни с одним великим князем не повидался – и к себе не позвал, и не навестил?
Может, стоило послушать и тех, кто советовал не дразнить Орду, поторговаться о выходах, кинуть хану кусок?
Нет, пойти на это было сверх сил. Недруги стали бы тыкать в него пальцами: хорош – победитель! Народ возмутился бы и проклинал – ради чего пролито море русской крови?
А может, и тут замешалась гордыня? Может, надо было пройти через насмешки и улюлюканье, через унижение, непонимание и злобу народа – ради того же народа выиграть время и накопить новые силы? Может...
Плох – правитель, заботящийся о прижизненной славе.
Не уж то в Кострому? В его душе сгущалось ненастье, едва представлял себе эту сотню с лишним вёрст по лесным осенним дорогам, через множество рек и речушек. А ведь их надо будет пройти не только туда, но и обратно, и не с лёгкой дружиной – с большой ратью, отягощённой обозами.
Не то! Ещё на пути главных сил Орды стоит Белокаменная – там опытные бояре во главе с Морозовым, больше двух тысяч ополченцев на стенах, там митрополит всея Руси. Надо собирать войско здесь, ближе к стягам Серпуховского.
Оборотился и окинул взглядом бояр. Дмитрий Ольгердович, Боброк-Волынский, Тимофей и Василий Вельяминовы, Фёдор Свибл, Иван Уда. Из-за плеча старшего Ольгердовича посматривает молодой князь Остей, внук Ольгерда, приехавший на службу к московскому государю. Не было Кошки, Тетюшкова, Зерно – правили посольство.
–Нет, бояре! – сказал Дмитрий. – Татарские разъезды под Владимиром – это ещё не Орда под Переславлем. К нам тянутся люди, нельзя торопиться. Этак можно и в двинских пустынях засесть.
–Государь, там – гонец из Москвы, – сказал старший Вельяминов.
–От Морозова? Пусть войдёт.
Пошатываясь, в палату шагнул невысокий воин, приблизился к государю и опустился на колено. Зелёный полукафтан на его плечах потемнел, на белом скоблёном полу остались сырые следы. Дмитрий ожидал грамоту, но гонец, склонив голову, молчал.
–Што ты онемел, отроче? – спросил Дмитрий. – Здоров ли боярин Морозов? Всё ли – ладно в Москве?
Воин выпрямился и моргнул красными глазами, его рябоватое лицо казалось серым.
–Слава Богу, великий государь, Москва стоит, как прежде. А я – не от Морозова, потому как нет в Белокаменной Ивана Семёныча.
–Куда ж он подевался? – удивился Дмитрий.
–Сказывали – занедужил брюхом, да и спокинул стольную. А за ним, почитай, все лучшие люди съехали – и бояре, и гости. Чёрные люди в Москве хозяевают.
Скрипнули половицы под грузным шагом великого князя, он подошёл к гонцу, дышал тяжело и жарко.
–Што говоришь, разбойник? Да уж не пьян ли – ты?
–Не вино – дорога укачала меня, государь. Из сторожи, через Москву, до Переславля – долог путь. От Оки, почитай, не спамши. А послали меня Олекса Дмитрич да московское вече.
Дмитрий воззрился на гонца, кто-то из бояр гукнул, будто его схватили за горло.
–В Москву мы, государь, по пути свернули, а там – смута. Выборные ударили в набат, вече кликнули. Много чего там кричали, а порешили миром: боронить Москву, стоять на стенах до последнего. Тех же, кои бегут со града, побивать каменьем.
Дмитрий рыкнул, красные пятна выступили на скулах. У Боброка на лбу залегла складка, старый Свибл, крестясь, зашептал:
–Спаси нас, Господи, и помилуй.
–Там же на вече выбрали начальных людей из слобожан, в детинец ополчение поставили.
–Господи, што там теперь за содом! – не удержался костромской воевода Иван Родионович Квашня, вызванный в Переславль.
Гонец дёрнул головой и глянул в лицо Дмитрия:
–Ты, государь, не будь в сумлении: Адам – строгий начальник, ворам не попустит. Да Олекса Дмитрич при нём воинским наместником.
–Кто такой – Адам?
–Суконной сотни гость – его главным воеводой крикнули. А с ним – Рублёв-бронник, Клещ-кузнец, Устин-гончар да иные выборные.
Дмитрий подошёл к окну, постоял и спросил:
–Што – с великой княгиней? Митрополит – где?
–Слава Богу, Красный сказывал, здорова государыня, к тебе сбирается. Небось, отъехала. А владыка на своём дворе сидел, да, слышно, тож возы укладывал.
–Его не побьют каменьями, как думаешь?
Воин оглянулся:
–Не ведаю, государь.
–Так с чем же тебя прислали? Пошто нет грамоты? Аль выборные воеводы писать не учёны?
–Государь, тебе велели передать просьбу Адам и Олекса Дмитрич: штобы ты прислал воеводу, искусного в ратном деле. Уважь, государь, не медли – Орда перешла Оку. Наши уж Заречье спалили. А московский народ животов не пощадит за стольный град, за тебя, государь.
–И на том благодарствую. – Лицо князя исказила улыбка. – Выспишься – снова позову, подробно расскажешь. Ступай.
Глаза князя, разгораясь чёрным огнём, обратились на бояр.
–Чего замолкли, думные головы? Вас послушать хочу. Ну-ка?
–Государь, – заговорил Боброк. – Отпусти меня воеводой.
–Тебя? Ты разве – уже не воевода? Али боишься – Адам-суконник славу переймёт? Ничего, боярин, твоей славы не избыть, и тебе рати в поле водить пристало, а стены я другому доверил.
Дмитрий задохнулся, рванул ворот, крыльями метнулись длинные рукава охабня, посыпалось, звеня, серебро пуговиц.
–Воры! Амбарные крысы! Едва дымом запахло – ушмыгнули в норы. Скажите мне, бояре, вы, лучшие люди княжества, отчего такое получается: кому сытнее всех живётся – от того первого жди пакости государству? Который уж раз спрашиваю: для чего дадены вам уделы, вотчины и поместья?
–Государь! – Голос Василия Вельяминова дрожал. – Не примаю твоих укоров. Пошто лаешься зря, невинных бесчестишь?
Дмитрий шагнул к молодому боярину и сжал кулаки:
–Смотри мне в глаза, Васька! Не уж то твоё нутро не сожгло стыдом, пока слушал гонца? Бояре Москву бросили, бояре Москву предали, и первый – воевода Морозов. Ты слышал, до чего Москва дожила? – до веча! Суконник Адам, кузнец Клещ, бронник Рублёв – вот на ком ныне стоит Москва, вот кем Русь держится! – Дмитрий отступил от Вельяминова, оглядел думцев. – Да нужны ли мы нынче Москве? Надо ли посылать туда кого, ежели там свои воеводы нашлись вместо сбежавших? Пошлёшь, а он дорогой животом ослабнет да и удерёт. – Сорвал горностаевую шапку и шмякнул об пол. – Пропади она пропадом такая власть! Над людьми княжить готов, над ворами – никогда!
Он пошёл к двери, распластав полы малинового охабня, бояре отступали с дороги. Хлопнула дверь.
–Господи Исусе, што теперича будет? – простонал Квашня. – А ты, Васька, как смел государю перечить? Разбранил – эко дело! – брань на вороту не виснет. На то он – и государь, штобы построжиться – кто нас, бояр, жучить-то будет?
–Дмитрий Михалыч, поди, хоть ты за ним, успокой, он тебя любит, – попросил Свибл.
–Не надо за ним ходить, – сказал Боброк-Волынский. – Правый гнев – што гроза, гремит недолго. Давайте подумаем, кого в Москву воеводой пошлём.
–Ну, братец, сука вилючая! – ругнулся в углу молодой Михаил Морозов. – Навеки род наш опозорил. Сам поеду, отыщу и заставлю в Москву воротиться, хотя бы простым ратником.
–Доброе дело, Миша, – кивнул Тимофей Вельяминов. – А я бы согласился повоеводствовать.
–Большой полк – на тебе, Тимофей, – сказал Боброк.
–Коли доверит мне государь, готов ехать сейчас же, – вызвался старший Ольгердович.
–И тебе нельзя, Дмитрий. Ты в поле не раз испытан. Может случиться битва, как на Непрядве, а опытных воевод у нас мало. Москва – не вся Русь.
–Может, Свибла?
–Эх, государи мои, стар уж я ратничать, – вздохнул седовласый боярин. – Два года назад вовсю мечом управлялся, а ныне, боюсь, со стены ветром сдует. В Москве народ языкастый – просмеют. Вот чего я думаю: там теперь нужен человек именитый, хотя бы и молодой. Адама я знаю – хват. Порядок он со своими выборными устроит как надо. Воевода сидельцам необходим – вроде княжеской хоругви. Конешно, в воинском деле соображать должон.
–Золотое – твоё слово, Фёдор Андреич, – откликнулся Боброк. – И далеко за таким ходить не надо. Чем Остей – не воевода? Внук Ольгерда, под Смоленском и Псковом отличился, тевтонов бил, в осаде полоцкой сиживал. Наш язык не хуже свово знает, крещён опять же православным обычаем, как и его великий дед.
Бояре посматривали на Остея. Молодой литвин стоял среди раздавшегося собрания натянутый, как тетива, рука вцепилась в отворот зелёного жупана, смуглое лицо пылало смущением.
–Ты-то чего скажешь, дядюшка?
Дмитрий Ольгердович дёрнул себя за сивый ус и покряхтел:
–Не молод ли?
–И-и, государь мой! – Свибл зевнул и перекрестил рот. – Молодость – не укор. Донской в девять лет рати водил.
–При нём тогда вон какие соколы были – ты, Фёдор Андреич, да Вельяминов покойный, да Кобыла, да Боброк, да Минин, да Монастырёв, да иные.
–Думаешь, на стенах Адам с выборными будут хуже нас?
–Сам чего скажешь, Остей? – спросил старший Вельяминов.
–Когда мне Донской поверит – умру за Москву! – ответил молодой князь срывающимся голосом.
–Умереть не хитро, Остей, город отстоять надо...
Уходила на восток гроза, очищалось небо, в белёсой пене ещё бушевало Плещеево озеро.
На другой день после веча толпы посадских и беженцев хлынули в Кремль. В шуме и толкотне старшины сбивались с ног, разводя людей. Посадские, зареченские, загорские хотели поселиться вместе и поближе к своим сотням, поставленным на стены. Это было важно и для крепости осады. К полудню начал водворяться порядок. Для покидающих Москву отвели Никольские ворота. Здесь, близ стены, стояли пустые житницы купца Брюханова. Хитрюга-лабазник, едва донеслись тревожные вести из Казани, снарядил обозы в Торжок, будто на большие осенние торжища, и когда в Москве ударил первый набат, в его доме и клетях – шаром покати. Лишь наёмный работник Гришка Бычара храпом сотрясал по ночам стены пустого амбара. Оставшись без дела, он пристал к воротникам, а в брюхановские амбары складывали добро, отнятое у бегущих из города. Что поценнее, бросали в лари, поставленные в воротах, и дьяк из чернецов каждую вещь записывал в книгу. Ни просьбы, ни слёзы, ни брань, ни угрозы нажаловаться государю не помогали – воротники оставляли беглецам лишь тягло да самое необходимое в пути.
Поезд великой княгини покидал Кремль после полудня. Боярин Красный повёл его к Фроловским воротам, очищая дорогу криком и напускной суровостью стражи. За княжеским поездом двигался санный возок Киприана, охраняемый его дружиной, тянулись повозки с митрополичьей казной, библиотекой и утварью. Все обозники – в монашеском одеянии. Народ приметил сани владыки и становился на колени вдоль улицы. Киприан, откинув кожаный полог, стоял суровый, огнеглазый, с золотым крестом в руке, и благословлял людей на обе стороны. Москвитяне не знали, что владыка покидает стольную. Прошёл слух, будто Сергий Радонежский направился в столицу пешком, и народ вывел свою догадку: митрополит, мол, отправился встречать святого.
С княгиней находилась лишь кормилица, она держала голубой свёрток с новорождённым, старшие дети ехали отдельно. Евдокия была ещё слабой, она плакала, крестясь на храмы в окошке возка, всматривалась сквозь слёзы в человеческие толпы. Гул множества голосов пугал её. Терема и соборы отчуждались, теряли домашнюю приближённость – в Кремле не стало прежних хозяев, здесь царила новая жизнь и новая власть, олицетворённая в сермяжных толпах, которые прежде кипели где-то за каменными стенами, за рядами дружинников, проникая к ней лишь просителями, странниками да монахами. Теперь эти толпы захлестнули мир, наполнив его говором, духом армячины, дёгтя и овчинных шуб. Она растерялась, чувствуя себя в Кремле лишней и беззащитной, оттого-то знакомое лицо в толпе подняло её с подушек.
–Останови! – Она приняла ребёнка у кормилицы, и та передала приказание ездовому.
–Видишь боярыню в синей кике с ребёнком? Приведи её!..
Седоусый дружинник наклонился с седла к окошку:
–Чего прикажешь, матушка-государыня? Может, нездоровится тебе?
–Спаси Бог, ничего не надо.
В толпе услышали разговор, и женщины хлынули к возку, стараясь коснуться его руками. Евдокию считали в Москве затворницей и заступницей сирых. Многие в душе не одобряли князя, оставившего её, больную, с детьми в городе, которому угрожали бедствия осады.
–Благослови, страдалица!
–Покажи нам хоть личико своё!..
Улыбаясь, с невысохшими глазами Евдокия приблизилась к окошку бледным лицом. Дружинники пытались оттеснить народ.
–Дай им чего-нибудь, Семён! – попросила Евдокия старшего.
–Денег, што ли? Дак не того оне хотят. И нет у меня.
Увидев княгиню и услышав её голос, женщины прорвались между конными, и Евдокия, повинуясь внезапному чувству, протянула в окошко сына. Множество рук устремились к свёртку. Женщины, оказавшиеся близко, успевали поцеловать атлас, моча его слезами, послышались рыдания, они заглушили плач ребёнка, и Евдокия, заливаясь слезами, не заметила, как рядом оказалась вернувшаяся кормилица с молодайкой. Княгиня поняла: нет у неё роднее этих незнакомых людей, нет и разницы между ними и ей, оставляя их, она теряет себя, и готова была выскочить, но уже тронулся возок, ездовой щёлкнул бичом, кони понесли и толпа отстала. Не вольна – великая княгиня в выборе своего места. Отерев лицо от слёз и передав сына кормилице, она глянула на сидящую напротив молоденькую маму с малышкой на коленях. Девочка таращила глазёнки на плачущую тётю в красивом наряде.
–Дарья, это Господь привёл тебя на мою дорогу.
–Матушка Евдокия Дмитриевна, как же ты, не оправясь да с этакой крохой, в дальний путь решилась?
–Што делать, милая? Бросили нас мужья, самим искать их надобно. – Улыбнулась мокрыми глазами. – Да вот Небо сжалилось надо мной, послало такую попутчицу.
Дарьины ресницы вскинулись.
–Я же на час в храм пошла – куда мне в дорогу? Што на мне – то и со мной.
–Дочка с тобой – и ладно.
–Не могу я, государыня. – Дарья растерялась. – Хозяйство там... Аринка... Олекса Дмитрич, наш крёстный, обещался зайти нынче вечером.
–А мы сейчас гонца пошлём. Ты в чьём доме поселилась? – Дарья пыталась что-то возразить, но Евдокия сказала. – Не забывай, Дарья Васильевна, кто – я. Велю ехать.
Молодая женщина опустила голову. Её дочка, укачанная мягким ходом возка, уже спала на коленях матери. Княгиня пересела к Дарье, прижалась к её плечу грудью и обняла:
–Дурочка ты – моя. Какой от тебя – прок в осаде с ребёнком? К мужу везу, к Васильку твоему – радость-то будет витязю.
Дарья всхлипнула, а Евдокия погладила её по голове:
–Спасибо, моя серебряная, что встретилась. Ведь все поразбежались. Отныне возле сердца держать тебя стану.
–Аринку жа-алко, – хлюпнула носом Дарья.
Поезд уже миновал посад, мчался берегом неглинского пруда. Евдокия высунула из окошка руку, подала знак, чтобы приблизился кто-нибудь из дружинников.
...Едва концевая стража княгини скрылась под сводом башни крепости, из боковых проёмов появились вооружённые ополченцы и скрестили бердыши.
–Дорогу владыке! – крикнул передний дружинник митрополита. Бердыши не шевельнулись.
–Вертай к Никольским – тамо пущают лататошников! – рявкнул детина со светлой кудрявой бородой.
–Ослеп, окаянный, не вишь, кто едет?
–Мне всё едино – не велено здесь пущать. Вот кабы с энтой стороны! – Детина, ухмыляясь, стал чесать деревянным гребнем свою роскошную бороду.
Дружинник схватился за меч, тогда воротник, бросив привязанный к поясу гребень, стиснул бердыш обеими руками:
–Эй, человече, не шуткуй! Вольному казаку Гришке Бычаре терять неча, окромя головы.
Киприан откинул полог, встал и оглянулся. В его дружине тридцать мечей, но не прорываться же силой. Сказал:
–Пусть начальника позовут.
Постучали в стену башни, скоро из боковой двери вышел пушкарь Вавила. Увидел владыку, смутился и отвесил поклон.
–Вели им освободить ворота, – потребовал начальник дружины. Вавила дал знак воротникам, потом глянул на Киприана:
–И ты, владыка, бросаешь народ в такой час?
Кровь кинулась в лицо Киприану, проклятья готовы были сорваться с уст, но лишь дрогнула рука, сжимающая самшитовый посох.
–Нечестивец! – крикнул начальник дружины. – Кого допрашиваешь, как посмел?
–На то и поставлен, штобы спрашивать.
–Распустились, псы чумные, дорвались до власти! Ужо воротится государь, он вам покажет!
–Кому покажет, а кому и откажет. Езжайте, покуда ворота отворены. Да метлу бы прицепили, што ль, сзади.
Киприан скрылся в возке. Его била дрожь, руки сводило на посохе. Где, в какой христианской земле возможно подобное? Им бы ниц падать перед святителем, они же только что в лицо не плюют. Он ли не радел для них, сжигая себя в трудах по устроению митрополии, он ли не замышлял новых духовных подвигов ради величия Москвы и её государя, он ли не пытался остеречь Дмитрия от необдуманных решений, которые и навлекли на Москву бедствия?
Язычники проклятые! Триста уж лет Христу молятся, в церкви ходят, а верят в леших, водяных, русалок и прочую нечисть, богу кваса и домовым втайне приносят подношения. На святые праздники поют песни о своём Яриле и Перуне, пророка Илью и святого Георгия со Сварогом путают, великомученика Власия – с Велесом, и нет апостола либо иного христианского святого, коего бы не подменяли они в мыслях языческим демоном. В постные дни тайком жрут скоромное, дуют меды и брагу, с бабами грешат на ложе, а после каются с таким видом, будто их к тому принуждали силой.
Вчера в храме Иоанна Лествичника смотрел он книги и пергаменты, свезённые из подмосковных церквей. И что же нашёл среди богослужебных списков, апостольских учений, заветов и наставлений столпов православия? Попадались там воинские песни и повести, где слова нет о Христе-Спасителе и Святой Троице, но в каждой строке поминаются языческие божества, славятся демоны стихий и герои языческих времён, воспеваются златовласые девы, подвиги ради их благосклонности и человеческой гордыни. И бывальщины попадались такие, где не только князь, но и смерд выступает героем, почти равным Богу. Больше всего потрясла Киприана ветхая скрижаль с непонятными языческими знаками, и волосы дыбом встают от одной лишь догадки – что там может быть написано. Раз берегут её, значит, кто-то и читает, а возможно, переписывает?
Да пусть уж татары сожгут адскую скверну вместе с опоганенными храмами!
Великий Спас, Ты прости невольное пожелание, пропусти мимо ушей. Ты читаешь на дне души человеческой, и разве желает Киприан несчастья этим людям, как бы ни были велики их грехи! Невольно творят они зло себе, как творят его несмышлёные дети. Избавь, Господи, их от беды – останови, устраши хана, яви ему Свой лик во всей грозе. И клянётся Тебе грешный митрополит Киприан – своими руками спалит он нечистые пергаменты, воротясь в Москву, неустанными трудами, непримиримостью и проникновенным словом станет выжигать паутину язычества в душах своей паствы – ради её спасения.
