Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 71 страниц)

Огоньки в глазах медведя потухали от журчания голоса человека, в них металось недовольство, но уже не было злобы, рёв переходил в урчание, уши приподнимались и стали торчком, медведь повернулся боком к Николке, опустился на четыре лапы и, ворча, заковылял в лес. Парень провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, отёр лицо. Стреноженные лошади запутались в кустах на краю поляны.

–Дуры! – сказал в сердцах. – Куда попёрлись? Он бы вас в лесу-то скоро прибрал.

И захохотал. Он смеялся, пока не ушёл страх.

На четвёртый день Николка вышел на тракт, связывающий Пронск с Коломной, вблизи речки Осётр. От встречных узнал, что в Зарайске, на мосту через реку, рязанские мытники берут плату за проезд по княжеской земле и пользование переправой. Осётр – речка немалая, глубокая, а время к осени – уж Илья Пророк помочился в воды, – но рязанских стражников бегущему с рязанской земли москвитянину следовало страшиться больше холодного купания. Сосновыми гривами доехал до большой излучины Осётра и спустился в пойму. В зарослях березняка и ольхи не ощущался северный ветерок, припекало солнце, над малинником, усыпанным бордовыми забродившими ягодами, гудели осы, пахло смородиной, кружил голову хмель, свисающий с деревьев гроздьями спелых бубенцов, и в зарослях заалела калина. Будто немногое изменилось в лесах за четыре дня, а сердце Николки часто забилось, и слёзы навернулись на глаза. Как мог он два года жить на чужбине, хотя бы и приневоленный?

Пойма приподнялась, за прибрежной поляной под ветром шипели и плескали в берег волны Осётра.

Пустив коней пастись, он начал рубить мечом сушины ольхи, ощущая, как булат впивается в дерево, и, забывая, что может привлечь стуком опасного гостя. За полоской воды лежала московская земля, её близость сделала Николку бесстрашным – он не знал, насколько здесь условны границы княжеств. Переправясь, пожевал сырого толокна и прилёг на зипуне под солнышком. Очнулся в тревоге. Разлепив веки, увидел чьи-то расставленные ноги в громадных лаптях, полу заношенного зипуна, руку с кистенём, не раздумывая, обхватил ноги и рванул на себя. Охнув, человек грохнулся на землю, но навалились другие, заломив руки, скрученного поставили перед высоким тощим мужиком в кафтане хорошего сукна, подпалённом у костров. Щетина придавала его лицу хищное выражение, водянистые глаза усмехались. "Чистый бирюк, – подумал Николка. – Этот заест по чище медведя".

–Прыток, однако.

–Чё с ним лясы точить, Бирюк? – спросил бородач, которого Николка уронил. – Из-за нево, гада, всё нутро отшиб. Кистенём по башке – да в воду!

–А можа, он к нам бежит из холопства? – Бирюк сощурился, пытая Николку ледяными глазами убийцы. – Пойдёшь в ватагу?

Разбойников было пятеро. Самый молодой завладел его рогатиной, меч держал корявый и длиннорукий, заросший чёрным волосом до глаз. "А уж этот, поди, хуже волчьей стаи..."

–Пошёл бы, да не могу, – сказал Николка. – Отпустите меня, добрые люди. С вестью я, с рязанского порубежья. Хан с войском идёт на Москву.

–Брешешь! – Бритый напружинился, в глазах забродило непонятное, остальные разом подступили к Николке.

–Кобель брешет, – сказал увереннее. – А я – православный.

–Идёт – и пущай идёт. Хрена ли нам в князе Донском? Одно добро от нево видали – хоромы с перекладиной. Верно, мужики?

–Верно, Гриша, – поддакнул испитой парень, завладевший рогатиной Николки.

–Меч-то иде взял? – спросил корявый. – Ай, украл?

–Сковал.

–Ну да? Кузнец, што ль? – Корявый посмотрел на Николку зелёными лешачьими глазами.

–Сын кузнецкий.

Вынув кованый нож, разбойник стукнул остриём в остриё, попробовал пальцем, покачал головой, потом взял Николку за рукав: "Пошли-ка". Отвёл к берегу, ближе к пасущимся лошадям. Остальные четверо ждали. "Лесовик" зашёл сзади, Николка зажмурился, шепча молитву, и почувствовал, как распалась верёвка на его руках.

–Бери свой меч, сгодится.

Николка взял оружие:

–Прощай, Бирюк, и вы все!..

–Ты чево это, Кряж? Спятил? – Бритый рванулся к ним, но "лесовик" положил руку на чекан, прицепленный к поясу.

–Назад! И не сдумай стрелить какая дура!

Кряж сел на кобылу охлюпкой. Когда отъехали, спросил:

–Фому-то хоть помнишь, кузнечонок? Атамана нашего? Он же – отец Герасим, убиенный на Куликовом поле... Да вспомни – в Коломне соседями были мы на сборе ратников...

Олекса не поверил своим глазам: в полуверсте от него и всего-то в сорока верстах от Оки, разделяющей земли Москвы и Рязани, через Осётр бродами шло большое конное войско. Его стороже в полсотни разведчиков-сакмагонов воевода не велел ходить дальше Осётра. В Орде было глухо, зато рязанцы дерзили, шныряя на московскую сторону: их, видно, тревожили работы, начатые князем Владимиром по укреплению Серпухова. Часа два назад, обнаружив свежую сакму, Олекса решил, что прошла разведка соседей, двинулся следом, и – вот оно!..

Издали не разглядишь значки на пиках, снаряжение и обличье всадников, а подойти ближе мешало открытое пространство. Передовые сотни миновали реку, серыми змеями поползли серпуховской дорогой, растягиваясь и сжимаясь. "Уж не на Тарусу ли наладился Олег с дружиной? Но займи он этот спорный город – Владимир Храбрый кинется на него. Расхлёбывай тогда кашу Дмитрий Иванович!" Олекса стал считать сотни на переправе. Четвертая... шестая... девятая... Влажная после дождя земля не давала пыли, что там – за окоёмом, нельзя угадать, но уже вторая тысяча стекала с лесистой возвышенности к реке, и разведчика охватила тревога. То, что кони – степняцкие, ещё ничего не значило – на таких ездили и рязанцы, – верблюды во вьючном караване – вот что взволновало Олексу. На переправе произошло какое-то замешательство, всадники разлетелись с дороги, небольшой отряд, вздымая брызги, прошёл бродом и стал на берегу. Жёлтая окровавленная птица затрепыхалась над берегом, у Олексы вырвался вскрик:

–Ханское знамя! Это ж война пришла, братья!

С лесистого увала текли всё новые сотни. Войско могло идти целый день, а терять нельзя ни часа. Скоро из низинной дубравки, где прятался основной отряд, вылетели четверо всадников. Двое мчались на север, в Москву. Двое – в Серпухов.

Сцепив зубы, Олекса продолжал считать врагов. Рваная серая змея казалась бесконечной. Ханское знамя не двигалось – владыка Орды, кажется, тоже подсчитывал своё войско на переправе. Чуть поодаль от знамени маячил некто в голубом корзно или халате. Хан? Но кто же тогда под знаменем?

Как взять "языка"? Опытные воеводы учили его искать в силе врага его слабость. В чём сейчас может проявиться слабость степняков, превосходящих его отряд, наверное, тысячекратно? Ну, конечно же, в том, что они не испугаются нескольких москвитян и вблизи своих туменов будут беспечны.

–За мной! – крикнул наблюдателю, откатываясь с гребешка, за которым лежал. Пожилой десятский, увидев бегущего начальника, скомандовал отряду: "На конь!"

–Со мной – трое. А ты, Клевец, веди остальных в боярковый лог. Держи засаду и жди гостей.

–Ну, как за вами большой силой кинутся? – усомнился десятский.

–Не бойсь, всю Орду на тебя не наведём.

Прикрываясь рощами, четыре десятка сакмагонов поскакали на север. Олекса выждал и с тремя оставшимися двинулся к переправе. На глаза врагу они вылетели аллюром, со сбитыми на затылок шапками, и остановились. И заметили, как насторожились ордынцы, как "голубой халат" подлетел к жёлто-кровавому знамени, под которым Олекса теперь различал всадника в сверкающей шапке или шлеме. От переправы к разведчикам помчался гонец.

–Глянь-ко, нашенский! – изумился молодой сакмагон. Олекса тоже с недоумением рассматривал русобородого, ещё не старого воина, который остановился в тридцати шагах.

–Здорово, ратнички, откуль будетя?

–Здорово, богатырь. Сам-то откуль?

–Дружина великого князя Олега Ивановича.

–А мы – пронские.

–Далёконько гуляетя, пронския. – Рязанец смотрел недоверчиво.

–Да и вы ня близко, рязанския. С кем хороводы-то водитя? – Олекса теперь понимал причину своей тревоги: Орда в сорока верстах от порубежья Москвы, а с рязанской стороны – ни одного сигнала.

–Земля-т наша, – ответил рязанец. – С кем хотим, с тем хороводничаем. Князь Олег велит вам быть к няму.

–Это уж как мой начальник скажет. Всё ж таки князь-то ваш, как погляжу, ня на охоту выехал с ханом Орды. Добяги-ка до мово начальника.

–Иде ж он, твой начальник?

–А рядышком, за увалом – вон роща.

–Добро. Всё одно велено вас всех привесть. – Он оборотился и посигналил своим шапкой. Впятером проскакали за гребень, рязанец завертел головой. – Иде ж он, начальник-то?

Двое разведчиков оказались по бокам "гостя", третий – сзади. Он и глазом не успел моргнуть – уж его саблю выдернули из ножен, лук – из саадака, пристёгнутого к седлу.

–Скачи и не думай супротивничать! – остерёг Олекса. – Мы – разведка московского князя.

–Што творитя, ребяты? Всё одно – догонют, заводныя у них. Вас порубют и меня с вами... Воротитеся, ребяты, Олег заступится, они ево слушают!

–Брось канючить – не то уйму!

Уйдя от реки версты за две, придержали лошадей. Позади на гребне стояло несколько конных, они казались теперь не больше муравьёв.

–Господи, што жа теперя будет? Хан-то, нябось, подумает – князь нарочно велел мне бяжать с вами.

–Может, и велел бы, знай он, кто – мы.

–Ну да! – пленник, поражённый, вытаращился на начальника москвитян. – Пошто ж ничавошеньки не сказал мне?

–На твою умную голову надеялся. Скажи он, а потом тебя поймают – под бичами, небось, выдашь.

–Я – выдам? Государя свово? Да пущай хоть в кипятке сварют! И как у тя язык повярнулся?

Олекса, пряча улыбку, спросил:

–Звать-то как?

–Ляксандрой.

–Слышь, Данилка, верни меч моему тёзке – он к нам пришёл с важнейшей вестью, вязать его не след.

Кони шли шагом, Александр, успокоясь, стал рассказывать. Приехал важный посол из Орды, и Олег поспешил навстречу хану. Встретил его близ Ельца, за речкой Красивой Мечей, принёс дары и покорную голову. Тохтамыш принял милостиво рязанского князя, выдал ему ярлык на рязанские владения, внял просьбам Олега не опустошать рязанские волости, даже позволил князю провести войско до Оки. Орда шла путём Мамая, но Непрядва была уже далеко позади. А сегодня утром в стан Тохтамыша привезли нижегородских княжичей Василия и Семёна – они передали хану покорную грамоту их отца...

Мысли Олексы метались. Хан крался к Москве тихо, по-воровски. Боится? Но почему великие князья приносят ему покорность?..

–Я ж говорил! Вон оне – догоняют! – Олекса встрепенулся от крика рязанца и увидел: слева, в полуверсте, припадая к конским гривам и оттого едва различимые за кустами и бурьянами, неслись серые всадники.

–Татары!..

Бросили коней в галоп. Рязанец мчался рядом с Олексой. Выдержит ли его лошадь? Дотянуть бы скорей до засады, а приходилось уклоняться – враг резал дорогу.

Из-под копыт взметнулся в воздух заяц, жеребец так шарахнулся, что едва не сбросил Олексу, он, ругаясь, обернулся – враги приближались, их было не меньше десятка. Теперь они шли в пяту разведчикам – можно вести. Прибавили ходу. Через четверть часа Олекса услышал, как часто и громко дышит конь рязанца, и скомандовал:

–А ну, придержи, молодцы!

Решив, что кони русских утомились, степняки заработали плетьми, до разведчиков долетели вой и улюлюканье. Оборачиваясь, Олекса уже различал кожаные брони, обнажённые руки, приплюснутые мисюрки с короткими еловицами.

Поле вспухло горбом, потом стало падать крутым увалом в низину. В одном её конце лежало озерко, заросшее рогозом и тростником, в другом рогатился боярышник вперемежку с берёзками и лабазником. На бугре Олекса остановился как бы в сомнении – спускаться ли вниз?

–Поспяшай, начальник, – нагоняют!

–Не мочи в штаны, Ляксандра, – зад натрёшь.

–Ты што? С десятком рубиться удумал? Убягу, ей-Бо, убягу!

А он – не трус, этот Ляксандра!

–За мной, да потише, коней не покалечьте! – Достигли дна лога между зарослями и озерцом, когда наверху послышался топот. Две стрелы впились в землю впереди разведчиков. Хану нужны языки, а не трупы, поэтому Олекса не остановился. Погоня хлынула в лог.

–Мать честна! – вскрикнул рязанец, и Олекса развернул коня. Засада стояла в ожидании его знака, укрытая урманом, морды лошадей замотаны тряпками.

–Урус-бачка, хади назад – хан денга многа! – кричал, приближаясь, ордынский десятник с арканом в руке. – Хади кумис пит, мяса кушат, баярин будишь!

–Што, молодцы, походим в боярах у татарского царя? – Олекса стронул жеребца. Лица степняков, расплывающиеся в смехе, закаменели – Олекса выдернул меч из ножен, свистнули сабли и его товарищей. Взвился чёрный аркан, Олекса послал коня в прыжок, уклоняясь, и рёв сорока воинов засады выбросил в небо из урмана стаю дроздов. Сошлись, наполняя лог лязгом стали, выкриками, хрипом и стонами. Десятник отразил удар Олексы, завертелся в седле ужом, ременная петля упала на него сзади, сорвала с коня и поволокла хрипящего.

–Ослабь, задавишь! – крикнул Олекса десятскому и бросился за спешенным степняком, который бежал из свалки к тростнику. Ещё двое, поворотив коней, галопом пошли вверх по склону и получили стрелы в спину. Конь под Олексой стал увязать, он соскочил с седла, подбежали другие. Цепочкой двинулись в тростники, Олекса ступал по приметному следу. Под ногой пружинило, трещали стебли, лезли в глаза, и каждое мгновение надо было ждать удара. Наконец тростник сменился рогозом, сплетённые корни образовали островок, след пропал.

–Иде ж он, дьявол?

–Можа, утоп?

Олекса осмотрелся. Вот он, след – обломок белого корешка у воды. Глубина тут – сразу по пояс. Всмотрелся в тёмно-прозрачную воду, подёрнутую ряской и листьями кувшинок, и там блеснуло кривое, длинное – меч? Олекса различил человека – тот лежал на спине среди водорослей, положив меч себе на грудь, серая одежда была почти неразличима. Открытые глаза утопленника смотрели на Олексу, тот отшатнулся и опомнился. Из-под водяного лопушка торчала сломанная тростина – через неё дышал враг.

Ухватясь за стебли рогоза, Олекса потянулся к тростине, и показалось – различил ужас в глазах "утопленника", устремлённых на руку русского. Сейчас эта рука вонзит тростину в горло, лежащий на дне захлебнётся болью и кровью, смешанной с водой озера. Но русский воин – не палач. Пусть-ка встанет перед Олексой с мечом в руке! Он выдернул тростину, вода всколыхнулась и пленник поднялся. Опутанный хвощами, с облепленной тиной бритой головой, он протянул трясущиеся руки и заговорил.

–Меч! – приказал Олекса, ткнув в воду. – Меч возьми.

Тот понял, достал меч, рукояткой протянул русскому. Лишь теперь Олекса рассмотрел, что перед ним молодой, может, впервые участвующий в военном походе кочевник. Мечтал, небось, о славе богатура, о серебре и светловолосых полонянках в его юрте и вот, дрожащий, облепленный тиной, вымаливает себе жизнь у русского воина.

–Вылазь! – приказал Олекса, подкрепляя слова жестами. – Да вылазь же, дьявол гололобый, некогда нам тут канителиться!

–Нашто он нам? – спросил Данилка. – Десятника взяли, этот же – мелкий бобырь.

–Запас не томит.

Садясь на лошадь, Олекса подзадорил рязанца:

–Што ж ты, Ляксандра, меча-то не опробовал? Забоялся?

–Нам князь ня велел, – ухмыльнулся тот. – Вот кабы тронули.

...Может, вороны и наведут степняков на этот лог, может, даже и хану доложат о первых убитых. Только хан слова не обронит, забыв о потерянном десятке. Он, скорее всего, будет доволен, что его многотысячные тумены обнаружены разведкой противника лишь теперь, у порога Москвы, когда собирать войско поздно. Имеющий тысячи пренебрегает десятками, пока не начнёт считать единицы.

II

Из окна своей спальни Владимир Андреевич мог бы рассмотреть Оку, но её скрывали вековые леса. Сплошняком уходили они на север – к Москве, на юг – к Туле, бесконечно тянулись в стороны восхода и заката. Здесь красные боры сливались с березняками и дубравами, сосновые косогоры врезались в чернолесье и ольховые урманы, теплолюбивые дуб и липа дружили с жилицами севера елью и лиственницей. Леса давали жильё и тепло, леса одевали и кормили, леса укрывали в дни нашествий врага. Но леса могли и предать: знающий дороги враг под их покровом подкрадывался к городам. Вблизи Серпухова зелёные кущи потеснились, уступая место деревенькам и полям, во все стороны их прорезали дороги: городок становился столицей немалого удела, и множество разного люда тянулось к его дубовым воротам. Стены городка слабоваты – два ряда заострённых брёвен, врытых в землю, а князю Владимиру виделись защитные валы, твердыни каменных башен над раскатами – Серпухов должен стать ключевой крепостью на южных границах Московской Руси. Если бы к нему присоединили свои плечи Тула и Таруса, Москва заслонилась бы таким щитом, какой не по зубам ни одному врагу, идущему с юга.

Светало, и Владимир видел в окно часть разобранной стены, за ней – плёс Нары, на её берегу – кучи серой земли и камня, груды киты и обожжённых брёвен. Этим летом он начал работы по перестройке детинца. Привёз опытных городников, вместе с ними вычерчивал план крепости и привязывал к месту. Беда – рук мало. Летом особенно.

Серпуховской ложился рано, зато и вставал раньше всех в тереме, обдумывая в тишине предстоящие дела, но сегодня мысли убегали от обыденности, были неясны и тревожны. Может, от вчерашнего разговора с венецианскими купцами из Таны? На столике их подарок – резная шкатулка красного дерева с шахматами, выточенными из слоновой кости. Владимир принял подарок благосклонно, однако после ухода гостей не прикоснулся к шкатулке. Хотя шахматы стали модными при европейских дворах, он не любил эту восточную игру, считал, что её придумали подхалимствующие бездельники для царственных лежебок. Кто из государей много играл в шахматы или по-иному прожигал время, тот проигрывал сражения и царства.

Мысли Владимира занимали рассказы купцов о делах в Орде, особенно известие о том, что кафские фряги поставили крымскому темнику и хану много военного снаряжения, в том числе пружины для баллист и катапульт.

В тереме послышались шаги, просыпался городок, разбуженный церковным колоколом. Люди спешили к заутрене, запел на окраине рожок пастуха, со двора донёсся скрип колодезного журавля, голос конюха: "Балуй, чёрт!" Приплыл звон Высоцкого монастыря, заложенного Сергием близ столицы удела по просьбе Владимира. Год назад Сергий крестил Ивана – первенца Серпуховского.

Сейчас князю особенно хотелось увидеть Сергия, о многом поговорить, и прежде всего о той книге в деревянной обложке с узорными серебряными накладками, что лежала на его столе. Он взял её, сел лицом к свету, чтобы погрузиться в мир отшумевшей жизни, обильный человеческой кровью, чьей-то славой и страданиями народов, извечно жаждущих тишины, но не устающих вставать друг на друга с мечом и огнём. А мысли обратились к Елене с сынишкой, находящимся в Литве. Там – неспокойно. Едва ли кто-то из князей посмеет учинить обиду дочери Ольгерда, жене Владимира Храброго, но в дни смут на дорогах появляется вольница, которой княжеские титулы – что огородное пугало озорным мальчишкам. Елена как раз должна бы выехать от брата Андрея, из Полоцка, где, по слухам, особенно стало опасно. Андрей Ольгердович, прославивший своё имя в Куликовской сече, вернулся на полоцкий стол лишь год назад. Его упросили жители города, прогнавшие ставленника Ягайлы князя Скиргайло, – за пьяные оргии и травлю людей зверями, которых держал при себе вместо стражи. Оскорблённый изгнанник искал помощи у великого князя Литвы Ягайло – тот почёл за благо молчаливо поддержать Андрея. И теперь Скиргайло призвал на помощь крестоносцев. Полочане со своим князем, конечно, отобьются от крестоносного сброда – им не впервой, но не случилось бы беды с Еленой и сыном. Зря отпустил весной, лучше б сидела в Москве. Загорелось ей, видишь ли, похвалиться наследником перед матерью и братьями и наладилась в Литву почти с грудным. Однако жену можно держать в доме либо хозяйкой, либо рабой. Второго Владимир не хотел и не мог – он полюбил свою жёнушку сразу, как только увидел выходящую из золочёной польской кареты, в которой привезли её братья Андрей и Дмитрий...

Владимир вздохнул, раскрыл книгу на шёлковой закладке, перед глазами побежала вязь греческого письма. И загудело пространство земли, расплескались реки, двинулись стотысячные армии. Рушились стены столиц, земля захлёбывалась в огне и крови, исчезали цари и государства, народы рассеивались. История говорила с русским князем – то ли остерегала, убеждая, насколько мал и ничтожен он перед ней со всем своим уделом, то ли на что-то подвигала, показывая, как люди творят свою славу и собственными руками роют себе могилы.

Владимира история увлекала не меньше, чем Дмитрия. Родившийся князем, властелином немалых земель, он всё-таки не был свободным – его княжество, вся Русь жили надеждой на уничтожение ига. Откуда он выполз, ордынский удав, сдавивший своими кольцами половину мира? Восточные книги превозносили божественные достоинства "солнцеликого" Чингисхана, нечеловеческую силу и храбрость его приверженцев – Владимир не верил им, ибо знал, как создаются подобные панегирики. Поддерживая славу своих основателей, государства, религии, ордена и кланы хотят увековечить себя, утвердить повсюду свои законы и порядки. Теперь он читал правду. Летописец словно бы отливал в строки греческого письма то, что бродило в сознании Владимира. Предшествующие столетия только подтверждали, что "потрясатели Вселенной" являются, когда их некому остановить. Бессилие народов, поражённых духовной чумой, навлекает полчища хищников, сбивающихся для кровавого пира в стаи. Хищные союзы называются по-разному – империями, ордами, каганатами, орденами, цель же у них – одна: порабощение и грабёж ослабевших. А вожак стаи всегда найдётся.

Сто восемьдесят лет назад многим казалось невероятным, что "полудикие" кочевые племена громят одну за другой величайшие державы с изощрённой государственной системой и многочисленными армиями, где одних военачальников было больше, чем всадников в туменах Субедэ, Джебэ и Толуя, что завоевателей не в силах были остановить и устрашить крепости с разными ухищрениями, пороховые мины, адские трубы для разбрасывания липкого огня, метательные машины, огненные ракеты, разрывные снаряды и стада боевых слонов с окованными железом бивнями. Всё это скоро оказывалось в руках завоевателей и служило им.

А между тем грабительская организация монголо-татарских завоевателей, как и все прежние, вызревала в воздухе, где пахло тленом разлагающихся империй. Она долго проверяла себя и прощупывала соседей в набегах. Её творцы не уставали заверять в своём миролюбии, не уставали и жаловаться на злобность иноплеменников, усыпляя их внимание. Когда же, ощутив достаточную силу, хищники сбросили овечьи шкуры и начали рвать в клочья племена и народы, нашествие кровавых орд многие сочли Божьим наказанием – тому, кто бессилен перед бедой, ничего не остаётся, кроме ссылок на волю Всевышнего.

У большинства людей – короткая память, иначе они сразу вспомнили бы, что подобные "Божьи наказания" уже являлись то в образе гуннов, то римскими легионами, то фалангами Александра, то полчищами гиксосов. И началу военных бед нередко предшествовали десятилетия, а то и столетия внешнего покоя, когда люди уверяются в неизменности жизни, считая мировые потрясения невозвратно далёкими, и живут уже не для общества, а для себя, превыше всего ставят удовольствия и личные блага, убежищем почитают домашний мирок, позволяя душе зарастать плесенью себялюбия, корысти, презрения или равнодушия к ближнему. И своих вождей почитают не по их заслугам и самоотречению в государственном труде, а по титулам и количеству золотой мишуры на одежде.

В те дни, когда гроза надвигалась на империи востока, цари царей, императоры и шахи млели на золотых тронах от сознания своего величия и могущества, понимая под могуществом число подданных и т олпы раззолочё нных придворных болванов со зн а ками командующих неисчислимыми войсками. Обленившиеся в гаремах, они видели свои армии лишь на парадах, перезабыли даже боевые песни предков, заменив их ме с сами. И невдомё к было царям царей, что их армии, как и государства, отданы в руки людей ни на что не способных или врагов. Эти прише льцы, тайно состоящие на службе хана , втиралис ь во все области жизни государства , продвигая своих, а не удавалось – толкали наверх бездарнейших чиновников и военачальников, которые не могли им помешать. Для оболванивания народа устраивались торжества и празднества за счёт казны государства. Молодё жь развр ащали соблазнами «красивой» и лё гкой жизни, даже вводили в моду женоподобные наряды для мужчин, чтобы их не влекло к мечу и коню. Певцов и сказителей, воспевающих народных героев, сменили барды, поющие о любовных страстишках, прелестях наложниц, альковном сумраке и чаше с вином. В те дни в балаганах и на площадях бесстыдствовали полуобнажё нные красотки, привлекая толпы зевак. Г ероя повсюду заменил дураковатый клоун, пошляк или проходимец, умеющий устраивать любовные делишки, набивать кошель, пить вино и драться в корчмах . Наглая, изворотливая бездарность царствовала во всей жизни, и достоинс т вом уже считался не ум, не бескорыстное служение благу народа , а умение угождать ст оящему выше и обогащаться за счё т простаков. Одни рабы да бедняки трудились на полях и в ремесленных домах, иссыхая от непосильной работы, презираемые и отве р женные, ибо труд, вскармливающий силы народа, считался уже недостойным свобо д ных граждан – каждый искал выгод и развлечений. Эмиры, министры, судьи, управ и тели волостей заботились лишь о том, как бы попышнее устроить собственные хоромы да расставить у кормушек государства своих родственни ков и угодных людей. Пока окружё нные толпами подхалимов государи наслаждались славословием в их честь, власть уходила в руки жуликов, и корпорации государственных воров набирали нев е роятную силу. Сверху донизу воцарилась продажность. В зятка и кража стали непо д судны, порождая в среде начальствующих вседозволенность и разврат. «Хватай себе, тащи к себе, топчи ближнего, обжирайся и наслаждайся!» – вот закон, который разъ е дал человеческие сообщества, пре вращая империи в кучи трухи, ещё величественные снаружи, почитавшие себя каменными горами – но лишь до первого ветра. Чтобы г о сударство погибло, достаточно сделать презираемым труд пахаря, кузнеца и во ина, а сделано было куда больше . Если же кто-то пытался поднимать голос против всеобщей бездуховности, против продажности чиновников, пошлых и убаюкивающих народ пе с нопений, против сплочё нного сообщества тайных и явных изменников, против н а чальствующих лодырей и дураков, его или устраняли, или хором обвиняли в очерн и тельстве, ортодоксальности, агрессивности, даже в бунте и подрыве устоев. Печальнее всего было то, что и духовные столпы государств оказались заражены общей чумой. Вместо того чтобы изживать чумных крыс, они, в лу чшем случае, припугивали народ Б ожьим гневом. Так было в Великом Хорезме, в империях Китая, в Индии и Восточном Халифате.

А тем временем в степях и горах, охраняемых отрядами закалё нных в лишениях воинов, молодые племена кочевников, ещё не тронутые тленом гниющих цивилизаций, сбивались в стаю и выбирали себе вожака. Там человеку, едва он начинал ходить и понимать речь, вручали игрушечный лук и деревянный меч, чтобы со временем зам е нить другими, более внушительными, пока не будет способен носить настоящее ор у жие. Уже подростком о н знал своё место в боевом расчё те О рды, рос воином, готовым на полное самоотречение ради исполнения воли великого кагана и предводителя войск – джихангира, именем которых действовали воинские начальники от десятника до тем ника. Этот боец, считая себя лишь клеточкой своего рода и племени, листком ед и ного дерева, произросшего под золотым солнцем кагана, мало до рожил собой . Ему н е престанно твердили: "Там, за границами кочевой степи, лежат богатейшие земли, к о торые когда-то у наших предков отняли соседи. Они разжирели и теперь живут в б о гатых городах, купаются в роскоши, нас же считают бродягами и дикарями. У них много войска, но это люди – пустые, изнеженные, развратные, их военная сила – похожа на чучело тигра, набитое опилками. Они уже давно ничего не заслуживают, кроме смерти и рабства, и в свой час мы отнимем у них всё , что должно принадлежать нам".

Час пришёл. И разве могли народы – пусть многочисленные, но лишённые мужественных и дальновидных вождей, не подготовленные к упорным и кровавым битвам да с притуплённым чувством достоинства и гордости за свои державы – устоять против Орды, где царила беспощадная дисциплина, где смыслом жизни каждого всадника стала война, а смерть в битве ради слова и дела великого кагана почиталась честью и добродетелью! Ни численность армий, ни устрашающая техника ещё ни разу не помогли тому, кто не готов до последнего дыхания драться с сильным и злобным врагом. Поражённые чумой праздности, себялюбия и корысти народы обречены, и на этот раз история швырнула их как падаль на откорм ордынского хищника. Рухнули величайшие государства, исчезли с лица Земли сотни племён и страны с миллионами жителей. Счастье человечества, что кони завоевателей не имели крыльев – горы и моря останавливали полчища, а на их дороге в закатные страны оказались русские княжества, где насмерть сражались все. Поэтому кони завоевателей вытоптали только полмира. Дорого обошёлся Руси эгоизм князей, не рассмотревших нового врага за своими усобными делами. Три великих княжества были разгромлены поодиночке, погибли и князья – ни один не сдался врагу на милость, не пожелал купить себе жизнь и личное благополучие унижением, ввергнув подданных в рабство. Но, обескровив врага своей гибелью, рязанцы, владимирцы, суздальцы, черниговцы, ростовчане, тверичи, козельчане и киевляне защитили земли Новгорода, Пскова, Полоцка, Смоленска, Турова, которые враг принуждён был оставить в покое. И хоть Русь, теснимая со всех сторон врагами, и признала власть хана, частью своих земель влилась в соседнюю Литву, она устояла под гнётом, жила по своим законам, вынудила ханов убрать из русских городов наместников-баскаков Орды, собирала силы, лелея мечту об освобождении от ига, и, наконец, нанесла врагу тяжкую рану на Куликовом поле. Не угасла свеча свободы, которую в своём письменном завещании наследникам наказывал беречь дядя Владимира Храброго и Дмитрия Донского Симеон Гордый...

Владимир отодвинул книгу, прислушался к звону молота кузнеца. Кто он был, написавший о нашествии Орды на восточные и полуденные страны, не побоявшийся осудить жестокость, коварство, ненасытность завоевателей, так же как и обнажить слабодушие народов, гнилость империй, выкормивших собственным мясом силу Чингисхана? В книге указано, что она переведена на греческий с персидского, – значит, писалась участником событий, и кто выводил на пергаменте слова, рисковал заплатить за них мучительной смертью. Уж Владимир-то знал, с каким пристрастием светские и церковные владыки вчитываются в труды современных им летописцев, саморучно исправляют их, заставляют наново переписывать пергамент, а то и сжигают – будто грядущее время, в котором станут оценивать их деяния, – это и есть Страшный суд.