Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 71 страниц)
–Спасибо тебе, хозяюшка, – щерба на славу.
–Рыбаку спасибо. – От похвалы и, может, оттого, что назвал её не Аникой-воином, а хозяюшкой, Анюта покраснела.
–Оно – правда, – поддержал Роман. – Варить ты мастерица, я уж приметил, – значитца, не лодырем у мамки росла. Однако сама-то едва ложку обмочила, ты ешь-ка, дочка, ешь – тебе тело набирать надобно, не то замуж не возьмут.
–И не надо! – Смущённая, она отложила ложку. – Да я уж – сыта.
–Ты это не нам сказывай, – улыбнулся Вавила. – На-ко вот, моей стряпни отведай. – Он стал снимать с таловых угольков поджаренных окуней.
Скоро от горки рыбы остались одни кости.
–Век живи – век учись, – вздохнул Роман. – Я этих полосатых чикомасов и за рыбу-то прежде не считал – колючки да чешуя, што кольчуга. Рази для навару только.
–Ты, брат Роман, закопти их по-горячему, с черемуховым дымком – што там твои стерлядки да белорыбицы!
–И как это ты, Вавила, не перезабыл всего в неволе-то?
–В неволе перезабыл, на воле вспомнилось.
Анюта взглянула на него:
–Так и ты, дядя Вавила, был полоняником?
–Он лет десять отмаялся в неволюшке, не то што мы с тобой, – усмехнулся Роман. – Полсвета исходил в цепях.
–Я ж думала – ты большой да богатый гость. Вон как ордынцы-то с тобой!..
–Нынче они со всеми, кто – не беглый, – ласковы. Надолго ли?
После полудня мужики вымылись в балагане, снова натаскали и согрели воды для спутницы, занялись починкой снаряжения. На ночь коней поставили в загон, бросив им травы. Спать решили в облюбованной мазанке, разостлав потники. Роман с топором и кинжалом пошёл сторожить первым. Вавила лежал в темноте, накрывшись зипуном, прислушивался к дыханию Анюты, думал: чем и как встретят его Москва и Коломна, куда ему пристроить девушку хотя бы на первое время?
–Дядя Вавила...
–Ай?
–У тебя дома кто остался?
–Мать с отцом были живы, теперь уж не знаю... Два брата, старший и меньший, да сестра.
–Поди-ка, и невеста была?
–Была. – Вавила улыбнулся. – Только я не видал её. Отец высмотрел, по осени сватать собирался. Да татарин меня пораньше сосватал. И у тебя, небось, жених был?
–Не-е. Отец в Брянск собирался переехать. Говорил – там и выдаст.
–Ну, твои женихи – ещё на месте. Вот воротимся...
–Не надо мне никаких женихов! Мной уж торговали в Орде, будто овцой. Лучше ли, когда родитель продаст невесть кому? В прошлом годе ему за меня давали вено, да мало показалось родителю-то. А потом в Брянск собрался. Я лишь в полону поняла, как это стыдно и страшно, когда тобой торгуют.
–Теперь родитель станет жалеть тебя. Может, и позволит выйти за того, кто приглянется.
Она затихла, Вавила уже подумал – уснула, как она вдруг заговорила:
–Вот кабы ты взял меня в жёны, дядя Вавила, дак я бы далее Коломны и не пошла. Тебе всё одно жениться, а уж я бы и души для тебя не пожалела. Только вот беда – гола, рубашки-то своей нет, кому нужна такая?
–Бог – с тобой! – Вавила привстал. – С ума спятила? В дочери мне бы взять тебя как раз, а ты – "в жёны"!
–Не скажи. Вдовцы посправнее только и женятся что на молоденьких, да ещё как живут! А ты – и не вдовец даже, ты вроде парень ещё... Пожилой да вон, какой красивый.
Вавила засмеялся:
–Это тебе нынче так кажется: выбирать-то не из чего – я да колченогий Роман. Вот явятся молодцы-удальцы...
–Нет! – сказала она.– Видала уж я удальцов-молодцов. Ты – душевный, с тобой мне – спокойно и хорошо, никого больше и не надо вовек.
–Давай-ка, Анюта, не будем о сём говорить до Руси.
Засыпая, он услышал, как откинулся полог двери, дохнуло холодком. "Пора на смену?" Ещё была эта мысль в голове, когда кто-то чернее тьмы скользнул к нему, навалился, хватая за руки. Ошеломлённый, он позволил схватить их, но вскрикнула Анюта, и тогда ударом колена он отбросил нападавшего, откатился с ложа и услышал, как рядом ударил в потник кинжал. Угадав врага по звуку, он схватил его за руку, вывернул её и услышал, как рука хрустнула в суставе. Раздался вопль, Вавила ударил ножом и рванулся в угол, где продолжала кричать Анюта, выброшенной рукой натолкнулся на чужого, ощутив тело и резкий, душный запах, ткнул в бок скользким от крови кинжалом, вызвав стон, оборотился, прижался спиной к стене, выставил вперёд нож.
–Анюта, лежи, замри, молчи! – и отскочил в сторону, ближе к выходу, опасаясь удара на голос. И заметил, как, сорвав полог, мелькнула в проёме двери фигура человека. Пока Анюта лежала на полу, он мог бить всякого, кто приблизится, не гадая, – тут его преимущество перед врагами. Если бы ещё меч в руке! – но меч остался возле ложа. Анюта молчала – жива ли? Ничем не проявляли себя и нападающие. Он ждал, весь напружиненный, боясь громко дышать: враг мог таиться в одном шаге. Застонал раненый, грубые приглушённые голоса раздались за дверью, там вспыхнул огонёк, отсвета его Вавиле хватило, чтобы различить на полу две человеческие фигуры в звериных шкурах шерстью наружу и комочек в углу – девушка. Он бросился к своему ложу, переступив через лежащего врага, схватил меч. Значит, нападало трое, и один, напуганный криками соплеменников, бежал. Сколько их там, за дверью? Вавила выдернул чужой нож, вонзённый в потник, бросил Анюте.
–Держи, Аника-воин! Ежели с кем схвачусь – бей, да в меня не попади! – С мечом он чувствовал себя почти всесильным. Но что – с Романом? Почему не предупредил? Не уж то убит?..
Свет приблизился. В проёме двери появился факел, но кто держал его, не высовывался. Наверное, другие издали заглядывали внутрь освещённой мазанки. Броситься бы вперёд, выбить факел, проложить дорогу мечом. Но сколько их там? И что тогда станет с Анютой?..
Факел отстранился, отошёл вбок, и на его месте возникло... Нет, это не было лицо. Но это не была и маска. У Вавилы на голове зашевелились волосы, холодом оковало члены, и он понял, что не сможет поднять меча, даже отступить, если это войдёт в мазанку и двинется на него. Может, он имел рога, но их скрывало подобие лисьего малахая, а под малахаем начиналось серо-жёлтое, плоское, без бровей и ресниц, без бороды и усов, лишь две щелочки открывали свирепые свиные глазки. Но взгляд осмысленный – взгляд существа с человечьим умом. Громадные вывернутые ноздри плоского носа подрагивали. Серые губы узкого рта пошевеливались. И всё это покоилось на широченных плечах без шеи, прикрытых грязной лохматой шкурой. Вскрикнула и умолкла девушка. Неведомое существо вдруг выросло, перешагнуло порог. Горбоватое, наклонённое вперёд, оно едва достало бы до подбородка Вавиле, но в каждом его движении, в покатом развале плеч, в отсутствии шеи, в руках, достающих до пола, а главное – в сверкании свиных немигающих глазок угадывалась осознающая себя звериная сила, перед которой ничто и смелость, и богатырская мощь человека. Это – как если бы медведю или вепрю вложили в голову человеческий мозг. Но в тот момент, когда оно сделало первый шаг по полу, Вавила потерял в его тени отвратительный, завораживающий взгляд, и рука поднялась.
–Прочь! Зарублю!..
Пришелец тоже поднял руку, в ней была зажата пудовая дубина из витого корня, окованная металлом. Он шагнул к Вавиле своими короткими ногами, замахнулся да так и застыл с поднятым оружием. Воинский клич разорвал тишину ночи, грохотом копыт обрушился на становище. Разом смешались крики людей, ржание коней, удары и лязг.
Вавила рванулся к врагу, рубанул мечом, но его удар пришёлся словно в скалу и руку отсушило. Лохматый повернулся, похожий на ощетиненного кабана, и шмыгнул в дверь, едва озарённую брошенным факелом. Вавила кинулся следом, но тот растворился в темени, изорванной факелами. Всадники крутились перед мазанкой, кого-то лупили, кого-то вязали, кого-то волокли, кто-то хрипел, пытаясь сбросить захлестнувший горло аркан. Вавилу тоже схватили арканом поперёк тела, он упал от рывка, тут же вскочил, всадник налетел с поднятой булавой и закричал:
–Купец!.. Не зарезанный! Бакшиш готовь, купец!
У Вавилы подкосились ноги, он сел на землю. Татарин соскочил с лошади, снял аркан и заглянул в лицо.
–Бедный купец. Но счастливый – ты. А где – твой раб толмач? Не съели его?
Их обступили всадники и заговорили. Вавила понял из их слов, что сбежал шаман, и татары окружают рощу, где он скрылся. Начальник стал отдавать приказания, Вавила наконец узнал сотника.
–Мой раб охранял нас, – стал объяснять татарину. – Его, наверное, убили разбойники.
–Или опять сбежал? – засмеялся сотник. – Я слышал, наши уже ловили его. Ты – большой купец, а глупый. Беглого раба надо держать на цепи, ты же доверил ему жизнь... Там что? – Сотник указал на дверь мазанки, потом взял у воина факел, с Вавилой вошёл внутрь. Оба разбойника скорчились в лужах крови. Девушка смотрела из угла испуганными глазами. Татарин похлопал Вавилу по спине:
–Карош, купец, карош, богатур! – И по-татарски добавил. – Однако нашёл ты себе слуг, купец!
Вышли наружу, с факелом осмотрели пятерых связанных разбойников. На всех – лохматые одежды из звериных шкур, у всех плоские жёлто-серые лица, чем-то похожие на то, что недавно явилось Вавиле, словно в жутком сне. Но эти – всё же человеческие лица.
–Ушёл их вождь-шаман, – сказал сотник. – Мы обложили рощу, но он – как зверь. Страшный шаман: быка душит руками, кровь людей пьёт. Из живых пьёт...
–Я, кажется, видел его, – произнёс с содроганием Вавила.
–Подождём до утра. Надо найти его след. Он без коня далеко не уйдёт, а их коней мы взяли. Это – последнее племя людоедов в нашей степи. Надо вывести их корень.
Вавила отстегнул кошель и протянул сотнику.
–Не надо, – сказал тот. – Я знаю: у тебя последние деньги. И за спасение от разбойников мы не берём платы – мы обязаны их ловить. За раба – другое дело. Пойдёшь назад с караваном – заходи в наше становище. Здесь – тоже аилы нашего племени. – Вдруг засмеялся. – И ты уже заплатил бакшиш – ведь вы были приманкой для этих шакалов. В степи сейчас – мало путников, мы знали – за вами станут охотиться, поэтому шли следом. Нельзя ночевать там, где ты стоял днём.
–Мы думали – тут уже неопасно.
–Везде – опасно, купец. Даже в больших городах водятся разбойники. Но в степи мы выведем грабителей – то приказ великого хана. Мамаю было некогда, он занимался лишь войной и развёл крыс. Торговцы стали бояться, это – плохо. Но пусть лишь выпадет снег – следы укажут нам воровские логова.
–Летом, глядишь, явятся новые.
–Пусть! Они пополнят число наших рабов и удобрят степь своей кровью. Приказано всех, кто не пасёт своего скота, а живёт грабежом и вымогательством, кто избегает ясачных списков и не придерживается указанных ему мест кочевий, кто бродит по степи без ярлыков, хватать и забивать в колодки, а тех, которые не годятся для работы, убивать на месте. Это – справедливо. Государство, которое терпит сброд, превращается в сброд.
От реки донеслись голоса, сотник насторожился.
–Кого-то ещё поймали...
Появились двое воинов, они волокли мокрого человека. Вавила ахнул: Роман!
–Мы нашли его связанного в воде, – пояснил воин.
Сотник следил за тем, как купец взялся растирать у костра синего, полуживого раба. Странные – эти русы.
–Они хотели его прополоскать, а потом изжарить.
–Не уж то правда, сотник?
–Зачем бы им класть его в воду? А из тебя или мальчишки шаман выпил бы кровь. Другого они приберегли бы к своему празднику или принесли в жертву рогатому богу. Поганое племя.
Роман приходил в себя. Татары, завернувшись в овчины, подрёмывали у костра. Их сторожа молчали.
Утром нашли след вождя-шамана, уводящий за реку. Воин, стоявший всю ночь поблизости, клялся, что не слышал даже шороха мыши. Отряд решил двигаться по следу – за голову вождя плосколицых, сохраняющих обряд поедания пленников, обещалась большая награда. Захваченных разбойников, связанных длинной волосяной верёвкой, погнали на ближнее становище.
–Что с ними сделают? – спросил Вавила.
–Может, кто захочет выбрать себе раба. Но какие – из них рабы? – даже скота пасти не умеют. Видно, придётся поучить на них стрельбе из лука наших мальчишек. Прощай, купец!
–Прощай, наян.
Татарин пришпорил коня и помчался к броду. У его седла на ремешке, продёрнутом сквозь уши, болтались головы разбойников, в том числе и упокоенных Вавилой. За них полагался бакшиш.
Кони путников были осёдланы, и они покинули страшное место. В голове Вавилы с трудом совмещались города, окружённые оливковыми и лимонными рощами, изумительной красоты храмы, под сводами которых гремят мессы, и это степное племя, что, поедая людей, приносило обет верности своему божку. Но вот странная мысль: хуже ли это племя тех людей в заморских городах, которые покупают в рабы собратьев и замучивают их до смерти в каменоломнях и на галерах? Да и виноваты ли людоеды в том, что Орда лишила их скота и пастбищ, загнала в волчьи урманы, обрекла на звериную жизнь? Помнится, читал им коломенский поп в старой книге: во всех землях, где проходили ордынские завоеватели, люди стали подобны волкам. И как Русь-то не одичала?! А вот те, в заморских городах, воздвигнутых на чужом золоте и чужой крови, они устояли бы, не выродились в полузверей?..
Кони перешли на шаг и Анюта, льнувшая к Вавиле, спросила:
–Не уж то наяву было?
–И мне, Аника-воин, кажется – померещилось. При ясном-то солнышке в этакую чертовщину кто поверит? А вот ночь придёт...
–Ой, боюсь! То ж, небось, нечистый был. – Она троекратно перекрестилась.
–Не пужайся. Не выдадим тебя и дьяволу.
Она спросила:
–А людей страшно убивать, небось, дядя Вавила?
–Людей-то?..
–Этакую нечисть людьми называть! – рассердился Роман. – Оне – хуже зверья. Ну-ка, где бы мы были теперь, кабы не татары, а?
–Ладно о том, – оборвал Вавила. – Я вот слышал: за морем есть целые народы такого обычая... Да ну их! Урок нам надо запомнить. Пока ночевали со всякой опаской, худа не случалось. Рано по-домашнему зажили.
...Шестой день путники ехали старинной просекой, когда-то прорубленной по приказу ханов через рощи и боры, чтобы легче войско Орды проникало в серединные русские земли. Просеку затянуло подлеском и кустарником, осталась лесная дорога, довольно глухая, только ярусы вершин деревцев указывали её прежнюю ширину. Переходили речушки и речки по обомшелым мостам, а чаще – вброд. Стали уже попадаться тёмнохвойные сплошняки, но пока чаще стояли кругом изумрудно-рыжие сосновые боры. Гирлянды тетеревов осыпали плакучие берёзы, и Вавила без труда добывал их к столу. Облетевшие дубравы сменялись по низинам дымчатыми осинниками и корявой лещиной, где множество разного зверья кормилось орехами и желудями, где косули и лоси глодали кору, подпуская человека на выстрел. Рябинник, гнущийся от налитых соком кистей и дроздов, перемежался зарослями малины и шиповника, где ещё бродили медведи и барсуки. Лишь на старых кулигах буйствовал кустарник, напоминая, что это звериное царство было когда-то и человеческим краем. По утрам на заводях ручьёв и речек, на оконцах родниковых ям появлялся ледок, но поднималось солнце, и таяли закраины, улетучивался иней с полёглых трав и ветвей деревьев.
В лесу путники чувствовали себя увереннее, однако ночевали без огня. С давних пор подобные просеки пользовались недоброй славой. Селений вблизи не было, хотя путники знали, что давно вошли в населённую Русскую землю. От просеки же не хотели удаляться – она лучше всяких проводников выведет к городу, а то и к Москве.
Однажды лес расступился над речкой. С высокого берега они увидели по другую сторону вспаханные поля, соломенную ригу возле гумна, а за ней – деревеньку, приткнувшуюся к боку соснового бора. Долго стояли, глядя на сизый дымок над овином.
Вавила снял шапку и перекрестился на ригу.
V
Роман вернулся в Звонцы по первому снегу. Исхудалый, до глаз заросший волосом, он выбрел на берег озера из поредевшего леска и пошёл на село по окрепшему льду, опираясь на палку. Бабы, полоскавшие бельё в проруби, за разговором не заметили, как приблизился к ним оборванный побродяжка. Марья Филимонова, тараторившая про своего сердечного друга – нового звонцовского кузнеца, переводя дух, умолкла, и тогда Роман сказал:
–Бог на помочь, бабоньки.
Жена Романа, закутанная в чёрный шерстяной повойник, ойкнула и ткнулась головой в воду. Роман отбросил посох, упал на колени, выхватил жену из проруби, мокрую, омертвелую, прижимал к себе, повторяя:
–Што ты, дурочка, Бог – с тобой! Жив – я, не из гроба вышел – видишь, во плоти и со крестом на шее.
Он сорвал с неё мокрый повойник, стал надевать на голову свою шапку. Бабы, опомнясь, облепили Романа, заголосили – восставший из мёртвых ратник всколыхнул в каждой ещё не выплаканную боль, зажёг надежду на чудо даже у тех, кому вернувшиеся с Куликова поля ополченцы отдали ладанки похороненных мужей и сыновей. Когда, наконец, вой поутих, Роман покидал бельё на салазки и, поддерживая всхлипывающую жену, захромал к своему дому. На полпути догнала постаревшая до неузнаваемости жена погибшего кузнеца Гриди.
–Ох, батюшка, прости! Проголосила, а спросить-то и не успела: ты, часом, не слыхал про мово Николушку? Не нашли ведь ево наши на поле ратном.
–Нет, милая, не слыхал, – ответил Роман. Сколько уж раз в попутных деревнях спрашивали его о сгинувших родичах, узнав, что он возвращается с Куликовской сечи.
–Вещует мне сердце – живой он, мой сыночек, всякую ночь ведь снится.
Ничего больше не сказал Роман. Пусть верит кузнечиха – с верой жить легче.
Жена, будто очнувшись, стала расспрашивать, но он сказал: "После", – и спросил, кто воротился домой с Непрядвы. Слушая, мрачнел и крестился при упоминании убитых. Вдруг остановился и скинул котомку:
–Ты иди-ка, милая, домой, я – скоро.
На боярском подворье незнакомый конюх в воинском зелёном кафтане осмотрел потрёпанную шубейку Романа и разбитые моршни, стянутые верёвочкой.
–Кто – таков, странник?
–Здешний – я. А иду с Куликова поля.
Конюх присвистнул, однако велел подождать, исчез в доме и скоро воротился.
–Ступай в большую гридницу. Да скинь шубу в сенях.
В гриднице Роман прижмурился от солнечного луча, ударившего в глаза через слюдяное окошко, увидел мужиков, сидящих у стен на лавках, а уж потом – стоящего посередине рослого молодого боярина в домашнем кафтане синего сукна. На его шее сверкала золотая гривна – знак особого отличия в ратных делах. Роман поклонился, боярин не двинулся, разглядывая гостя. Сбоку вскрикнул староста Фрол Пестун:
–Никак, Роман? Мы ж тя в поминальник записали!
–А я – и лёгок на помине.
Забыв о боярине, мужики повскакали с лавок, окружили Романа и засыпали вопросами. Голос хозяина покрыл шум:
–Тихо, мужики, погодите! Слава Богу – ещё одним куликовским ратником прибыло в Звонцах. Гость – с дороги, и дорога ему, видно, выпала неблизкая – гляньте, в чём дошёл до дому. Но дошёл – остальное поправится. Его заждалась жена с детьми. Алёшка! – Боярин оборотился к рослому воину. – Ты позаботься, штоб в доме Романа было, чем встретить хозяина. Ступайте вместе.
Едва Роман с Алёшкой вышли, молодой боярин вернулся на своё место за стол, подождал, пока рассядутся мужики, и сказал:
–Выходит, угодно Богу моё решение: Микулу беру в дружину, а Роман в Звонцы воротился. Не убыло людей у вас.
–Роман – сторонний человек, – заметил Фрол.
–Жил бы в Звонцах да работал! Дай ему землю, тягло выдели – войдёт он в общину.
–Не сядет он на землю, Василь Ондреич! Казаковать привык, вольный хлеб – он и чёрствый, да заманчивый.
–А ты караваем перемани. Микула в сече – проверен, ему в войске теперь место. Кабы нужды не было, разве взял бы его у вас? – Тупик понизил голос. – Знаю, мужики, тяжело вам придётся. Моё слово – твёрдое: три года посохов не беру – вы вдов и сирот не пустите по миру. Первым за то в ответе ты, Фрол. А всякого пришлого на землю сажай, не шибко спрашивая, кто и откуда – лишь бы свой был, крещёный. И привилегии им – как заведено на Москве.
–На том стоим, Василь Ондреич.
–Знамо, батюшка, не обидим, – загудели мужики.
–"Не обидим". Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим жеребцом твоя кобыла гуляла – отдай одного жеребёнка.
Мужики, ухмыляясь, опускали глаза и чесались.
–Плехан – тать и вымогатель, то мне – понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли – это же надо удумать! Я, было, решил – это те мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет – не дураки они. Плехан – свой, старожил, а Касьян – пришлый человек. Но ты где был, староста?
–Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал – сборы в поход начались.
–За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой – тоже. Татарин чинит насилие али свой – нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим – гнать нас надобно с хозяйского места.
–Грешен – я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.
–Вот што ещё, мужики. Коли великий князь объявит чёрный бор, в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего – говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы ещё трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит – поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зёрнышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая.
Мужики слушали и дивились. Молод – боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. "Хочешь боярствовать – умей хозяйствовать", – слова великого князя сидели в его голове. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покорённого вражеского племени, с которого он собирает дань. Село – его вотчина, сын родится – к сыну перейдёт, это стало обычаем – как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал – староста мимо ушей пропустит...
–Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, – обратился боярин к попику. – Хорошо ли дело твоё?
–Не моя – то затея, Василий Андреич, – сказал священник. – Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Стефана – всех до единого надобно приобщать к книжной мудрости, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?
–Чего так? Аль дети – глупы?
–Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мной, каждую пятницу после заутрени приходят на учение, смышлёные ребята. Другие – кое-когда. Родителей бранить – пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп – не пристав, плетью не гонят на учение. Епитимью накладывать вроде не за что.
Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков – он всё же боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертёж земли, показать на нём, как надо вести войска, указать счёт вражеской силе – тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без неё ремесленнику. Растёт московское государство, ширится, набирает силу – всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает её баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты – смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.
Всё – так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алёшка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством...
–Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?
–Десятка два наберётся в вотчине подходящих ребят.
–Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для учения, из моих припасов варить им большой казан пшенной каши, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с конопляным маслом, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома, небось, не все едят досыта, а учение идёт лишь на сытое брюхо.
Мужики, притихнув, таращились на боярина. Выходит, не такое оно – пустое дело, учение-то, коли за него одежку и корм дают?
–Прощевайте, мужики, до утра. Сбор по рогу у околицы.
–Благое дело ты с учением затеял, Василий Андреич, – сказал попик, когда ушли мужики. – Великое дело.
–Дело то – государское. Вон князь Владимир Храбрый ныне со всего света собирает при себе учёных людей да мастеровитых, искусных богомазов да книжников. То Руси, значит, надобно. И Дмитрий Иванович с Боброком наказывают нам, служилым боярам, грамотных людей иметь в вотчинах.
Фрол, покряхтывая, сказал:
–Зря ты, боярин, людишек балуешь.
–Вот те на! Какое же баловство в учении? То – труд.
–О другом я, боярин. Зачем ты оклад снял на три года? Убавить оно бы и не худо, а снимать – баловство одно. После выколачивать придётся. Особливо как до срока истребуешь. Твоё дело – расходное. Да и молоды – вы с жёнкой, всего заране угадать нельзя. А с твоего личного именья – велик ли доход?
Тупик нахмурился:
–Ты, староста, правь свои дела, а мои – мне оставь.
Звенит рог поутру на зимней улице. Коровы в хлевах начинают мычать и толкаться. Но то не рог пастуха будит село и не бабы с подойниками бегут во дворы, а мужики в зимних армяках и старых овчинах. Иные запрягают лошадей в розвальни, иные седлают. Взлаивая, скачут вокруг хозяев собаки, дают привязать себя к саням и лукам сёдел – знают: эта неволя сулит им радость охоты. Мало теперь мужиков в Звонцах, потому велел боярин взять на охоту всех да подростков покрепче. У каждого – рогатина, лук и топор. Жёны и вдовы грудятся у плетней, сквозь набегающие слёзы смотрят на сборы охотников.
Вот из своих ворот выехал боярин на тёмно-гнедом поджаром коне. Он в зелёном стёганом кафтане с лисьим воротом, в барсучьей шапке, в овчинных рукавицах, в валяных, обшитых кожей сапогах. Тепло и просто одет. Так же просто убран его конь – ремни, медь да железо, ни единой серебряной бляшки.
Смотрят бабы на охотничий поезд, вспоминают, как прежний боярин с дедом Таршилой водили охотников. Нынче во главе ватаги, рядом с господином, староста Фрол – в волчьей дохе и волчьей шапке, на костистом мерине. Тронулись всадники, заскрипели полозья, прекратили грызню собаки. Последним ехал воскреснувший из мёртвых Роман. Его Серый, ещё не пришедший в себя от радости встречи с хозяином, прыгнул в сани, и Роман стал гладить его по широкому волчьему загривку, а пёс, уткнувшись в колени господина, припал к соломе, поскуливал, вилял хвостом.
–Ишь ты, – замечали бабы, – волк, а тож хозяина жалеет.
–Роман-то хлебнул горюшка, жалостным стал. Вчера при гостях плакал, как рассказывал.
–Да уж не дай Бог кому пережить такое.
–А слыхали? – понизила голос одна. – Будто колдунья, баба-то его, из проруби вызвала. Может, Роман взаправду сгинул в донских водах, а это – лишь образ?
–Перестань, греховодница! – перекрестилась другая. – Што мелешь, окаянная? Со крестом и во плоти мужик пришёл, его след везде вон остаётся.
–Эх, сударушки! – отозвалась третья. – Кабы могла я Ванюшку мово с того света хоть на часок вызвать, смертного греха не побоялась бы!
–Не гневите Бога, а то и, правда, недалеко до греха. Вон Гридиха затосковала – к ней уж кажную ночь повадился.
–Свят-свят! Кто?
–Да кто ж? Он...
Замолкли бабы, стали креститься, поглядывая на избу кузнечихи.
–Микула-то припозднился в кузне, идёт мимо подворья в полночь, а темь – глаз коли, и слышит её разговор с кем-то у крылечка. Вслушался – будто бы Гридин голос. Микула-то сам Гридю уложил в могилу, ну, и понял, кто явился заместо покойного. Кинулся к попу, сотворили они молитву, окропились святой водой и пошли, значит, к ней, Гридихе. Пришли – подворье растворено, сени – тож, свет в избе. Вошли... Девчонки на полатях спят, а она сидит за накрытым столом. Чашки с угощеньем, бражка выставлена, ложки и кружки на троих. А в избе никого больше нет, только вроде серой пахнет и как бы тает облако под потолком. "Што ты, матушка Авдотья?" – спрашивают её. А она: "Сынка, вот с мужем привечаю, воротились они с Дона". – "Да где ж сынок твой с мужем?" – "Да вот же, – говорит, – напротив сидят, рази не видите?" Давай они избу святить, её спать укладывать. Поп-то не велел никому сказывать, да Микула шепнул Марье, просил её за Авдотьей приглядеть – руки бы на себя не наложила. У неё ж – дочери, мал мала меньше...
Женщины расходились по избам, и пока были мужики на охотничьей страде, редкая не забежала к кузнечихе. Одна, оказывается, пироги пекла к возвращению своего охотника, да как же с соседкой не поделиться горяченьким? У другой дочка выросла, шубёнка осталась, хоть и поношенная, да крепкая и тёплая. Третья солонину закладывала да вспомнила, что должна осталась кузнецу с лета – поломанный серп ей сварил, – и теперь принесла шмат сала. У четвёртой бабка на днях померла, велела всё её добро соседям раздать, вот кусок холста остался...
Проглотив слезу, принимала Авдотья соседские дары, и хоть и не убывало горе, камень на душе размягчался от человеческого участия, будто светлее становилось в доме.
В ту ночь никто уж не приходил к вдове, приняв дорогой образ, только явился во сне сын Никола. Но не израненный, не умирающий, а каким снился прежде. Суровый мужик с обличьем сына сказал ей детским голосом: "Не тоскуй ты по мне, маманя, – живой я. Иду я к тебе, да путь мне выпал окольный. Но я приду – ты жди"...
Извечный опыт в дни беды сближал русских людей. Знали: сообща, всем миром, держась друг за друга, легче переломить беду. Ведь переломили самое страшное – силу Мамая. И горе утрат перемелется на общей мельнице. Только нельзя никого оставлять наедине со своим горем. Один человек – пропащий.
По пути к урочищу, где готовили первый загон по зверю, Тупик следил за движением охоты, запретил вести громкие речи, хлопать бичами, останавливаться или обгонять передних. В ту пору охота на крупного зверя была привилегией князей и бояр не потому, что служила утехой и развлечением – вроде соколиной. Помогая кормить дружины и двор, большие облавные охоты являлись военными тренировками. Человека, вооружённого рогатиной и луком, сильный зверь не слишком боялся. Раненый сохатый, случалось, бросался на всадников, грозя копытами и рогами, вепрь шёл напролом, не сворачивая перед человеком, зубр мог поднять зеваку на рога вместе с лошадью и отбросить, а остановить разозлённого медведя мог лишь самый бесстрашный удалец. Тут проверялась сила, воспитывались храбрость и ловкость, глазомер и сноровка в опасности, хладнокровие и смекалка. И всё же главное, чему учила такая охота, – распорядительности начальников, умению многих действовать по единой команде, следовать указанному порядку и выручать друг друга.
