Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 71 страниц)

Мамай не верил. Это были не его нукеры, а разведчики из передового тумена.

–Убили Авдула! Весь ваш тумен не стоит его жизни. Не русы его убили, а вы – он защищал ваши спины!

Воины целовали пыль перед повелителем – они знали, как в ордынском войске наказывается трусость. Но в последние дни что-то мешало Мамаю хвататься за топор.

–Я пощажу ваши жизни, чтобы в первом бою каждый из вас убил трёх русов. Не будет этого – вас казнят позорной смертью. Идите и скажите своему начальнику: пусть он отрежет каждому из вас правое ухо. Да не думайте, что ваш повелитель забывает своё слово.

Пока беглецы, плача, отползали от шатра, один из мурз заметил:

–Наш повелитель способен даже голубя превратить в ястреба. Теперь они убьют десятки врагов, так мы без рабов останемся.

–Пусть убьют по одному, – вырвалось у Мамая.

Он стал бояться. Это бывает у полководцев даже перед небольшими сражениями – он знал. Мамай теперь боялся спать даже в своём шатре посреди личного куреня. Накануне ему явился таинственный образ. Немой, огромный, он стоял вдали, поблёскивая ледовой бронёй. Мамая обуял такой ужас, какого не вызывали все убитые ханы, посещавшие его сны. Когда показалось, что ледяной сфинкс шевельнулся, Мамай вскочил с ложа, выбежал из шатра и тогда проснулся... И вот – весть о гибели Авдула. Погиб один из преданнейших начальников, которого он уже назвал тысячником и скоро сделал бы темником, с которым собирался идти путём Батыя. Не таится ли тут предостережение Неба?.. Проклятая Вожа, она теперь всё время течёт за войском Орды! Сколько ещё рек на пути – Дон, Воронеж, Красивая Меча, Непрядва, Осётр, Ока, Москва – и каждая напомнит о Воже! Не первый день он ждёт московского посольства со словом покорности, от злобы велел разорить несколько пограничных деревень, чтобы напомнить русам, какая участь ждёт их в случае сопротивления его воле. Но вместо покорности – отпор в первых же стычках, вместо первых трофеев – семь убитых, и среди них Авдул. Так прежде не бывало...

После полудня к золочёной юрте под зелёным знаменем съезжались ханы и темники. Принятие Золотой Ордой магометанства изменило молитвы и многие обряды, но порядок жизни войска менялся медленно. Обычаи складывались издревле, а тут всего полвека прошло, к тому же Мамай, как и Тимур, усиленно поддерживал, а то и заново насаждал военные традиции времён Чингисхана. Его шатёр, поставленный на возвышенности, окружался кольцами юрт личного куреня и большого тумена, подчинённого непосредственно Мамаю. Воины сменной гвардии, составляющие его личный курень, носили особую одежду, и всякий чужак виден был далеко. Даже темники и ханы орд не смели проехать на лошади за линию ближних юрт, их стража оставалась даже за чертой куреня, и мурзы попадали под охрану "алых халатов" – сменной гвардии; для многих это были самые неприятные минуты в жизни. Спешиваясь у последнего кольца юрт, военачальники молились зелёному знамени и шли по ковру к шатру правителя. Мамай презирал ковры, но ковровые дорожки тешат самолюбие узколобых людей – пусть мурзы думают, будто Мамай оказывает им почёт.

В щелку, замаскированную в складках шатра, Мамай следил за приезжающими. Его руки комкали стёганый складчатый шёлк, какое-то злое недоумение росло в душе, и он не мог уловить его причину... Первым появился Темир-бек, тумен которого Мамай передвинул поближе к своему. Вот он соскочил с широкогрудого, толстоногого жеребца, и вроде земля прогнулась, когда стал на колени помолиться знамени пророка. Шёл по ковру, набычив голову в поклоне, почти касаясь колен кистями обезьяньих рук. С такими бы руками в гаремные палачи-душители... Тёмное соколиное перо на остроконечном шлеме, чёрный панцирь под тёмным халатом, тёмные грубые сапоги, даже ножны меча – из чёрной кожи: сразу виден военачальник, собравшийся в поход. Не то хан Бейбулат, отпрыск Чингизовой крови, хозяин небольшого тумена, главный наян, ведающий ярлыками на снабжение войска Орды. На нём зелёная чалма из тончайшего шёлка, длинный халат пёстрой расцветки, алые шаровары и замшевые зелёные сапоги с загнутыми носками. К золотому поясу прицеплена дамасская сабля с алмазной рукоятью в узорных ножнах. А лицо – крысиное, вытянутое от вечной злости. И теперь он не простит Темир-беку, что тот опередил его. Идёт мелкими шажками, кажется, вот-вот прыгнет, вцепится в спину новоиспечённого темника. Сейчас бы подстеречь это крадущееся животное и рубануть по крысиной голове – даже рука заныла от желания, и Мамай понял причину своей досады: "Я пощадил трусов! Почему пощадил? Почему лишний раз не показал неотвратимость смерти за воинское преступление? Пощадил трёх шакалов – да ведь у меня такого сброда полная степь!"

В руках Мамая пополз, треща, самаркандский шёлк. Только появление молодого хана со звонким прозвищем Алтын отвлекло его. Этот напёр своим редкостным – гнедым в тёмных яблоках – конём на стражу, ступил копытом на край ковра, швырнул повод в лицо нукеру, поклонился зелёному знамени, двинулся по дорожке вразвалку. Богач, владелец лучших в Орде табунов, хозяин одного из сильнейших туменов и "принц крови", преданный Мамаю больше всякого другого человека в Орде, ибо ему лебезить перед правителем не надо. Шпионы доносили, что Алтын хохотал в лица мурзам, когда пытались намекать о его праве на престол Золотой Орды. У него-де в улусе всего довольно, а взваливать на себя заботы обо всей Орде он – не дурак. И Мамай на престоле его устраивает, ибо Мамай не чванливый чингизид, не ханжа, не хапуга, а к тому же сильный правитель и полководец, за которым можно жить припеваючи. Будь такими все "принцы крови", Мамай не знал бы ночных кошмаров. Одно беда – красавец, крикун и пьяница. Каждую неделю устраивает пиры, дерётся с соседями, крадёт у них лучших коней и женщин, а когда напивается – орёт на всю степь, что они с Мамаем – горой друг за друга, и потому жаловаться на него бесполезно. Кто же станет жаловаться, тому он разобьёт собачью голову. Тут есть правда, но зачем о ней так кричать? Мамай не раз призывал Алтына к себе, выговаривал ему, тот винился, но, воротясь в улус, напивался, поднимал своих удальцов и устраивал набеги на владения жалобщиков. Мамай махнул рукой, лишь через доверенных мурз приказывал Алтыну возвращать пострадавшим захваченных людей и добро, когда очередной набег оказывался слишком громким и вызывал возмущение в Орде. Если Алтын до сих пор носил голову на плечах, тут дело не только в покровительстве Мамая. Царевич знал, кого грабить, кого одаривать.

Один за другим подходили мурзы к шатру, рассаживались на шемаханских коврах. Но прежде сдавали оружие начальнику стражи Мамая, и тот относил его в отдельно стоящую палатку. Предосторожность – нелишняя. Орда знала примеры, когда собранные на совет мурзы в пылу споров начинали рубить друг друга. Все они – сильные бойцы, даже богатурам сменной гвардии непросто их утихомирить. Наконец Мамай приказал старшему нукеру: "Зови".

С ханского трона он следил, как мурзы рассаживались на атласных подушках вдоль стенок шатра. Алтыну и Темир-беку указал место подле себя.

–Я призвал вас, чтобы напомнить одну из важных заповедей Повелителя сильных, – заговорил Мамай. – Никогда не считай врага слабым и всегда готовься к худшему.

–Неужели повелитель боится московского Дмитрия? – спросил один из царевичей.

Темир-бек поднял голову и уставился на говорящего. Мамай не шелохнулся.

–Я не боюсь Дмитрия. Я боюсь тех ордынских военачальников, которые считают войну прогулкой.

Поднялся шум.

–Разве повелитель не видел, как мы подготовились к походу? – пропищал Бейбулат.

–Твой тумен, Бейбулат, подготовлен хорошо. – Мамай помолчал, заметив, что принц высоко задрал крысиную морду. – Другие – ещё лучше. Но войско на смотре и войско на войне – не одно и то же. Даже старые волки поджимают хвосты, когда бык не бежит от них, но бросается в бой, наклонив рога. Не кажется ли иным ордынским волкам жирный московский бычок безрогим?

Мурзы молчали.

– Мы стоим у Дона не первый день, а кто из вас ответит: где сейчас – князь Дмитрий? Что он замышляет? Сколько – у него войска? Где – оно?.. Ну!..

Мурзы и наяны опустили головы под взглядом правителя. Наконец, кто-то заикнулся:

–Повелитель командует войском Орды, ему – известно всё.

–Чтобы повелитель знал всё, начальники передовых и боковых туменов должны ежедневно присылать ему вести о враге. Где – они?

После паузы заговорил темник Батар-бек:

–Мной послано много людей в русские земли – высматривать, слушать, сеять полезные нам слухи. Но это пешие странники, от них вести приходят не скоро. Конные отряды начнут возвращаться сегодня или завтра. Ближние разъезды сообщают: порубежье – спокойно.

–Благодарю, Батар-бек, но порубежье уже – неспокойно. Теперь русы увидели плеть, страх мы посеяли, и надо прекратить разорение ближних сёл. Иначе в первые дни нам придётся идти через пустыню. Пусть граница успокоится – тогда всё будет наше.

Кулаки Мамая сжались до белизны – вспомнил Авдула: "Как же я мог пощадить трусов!"

–Что делается в рязанских землях, мне – известно. Но кто мне скажет, где теперь – Дмитрий?

–Пойманный нами странник говорит, что Дмитрий от твоего гнева укрылся в Новгороде с женой и детьми, – раздался голос Алтына.

–Наш человек Федька Бастрык, сидящий в земле рязанского князя, прислал своих людей с возами ячменя. Они уверяют, что Дмитрий собрал свой полк и затворился в Москве, – прозвучал писклявый голос Бейбулата.

–Мои люди пытали пленного руса из воинской сторожи, и он уверял, что князь с воеводой Боброком отправился к другим князьям за помощью. Войску он не велит покидать московские стены, – раздался голос начальника одного из головных туменов.

–Так. Две вести – похожие, и они совпадают с моими. А Федьку пора пересадить в Москву.

–Повелитель! – заговорил Алтын. – Разве нам не довольно того, что Дмитрий не хочет исполнить твою волю?

У входа зазвучали голоса, откинулся полог, вошёл запылённый сотник сменной гвардии.

–Дерзкий! Как ты смеешь врываться на совет ханов? – крикнул пожилой чингизид Темучин, но сотник и не глянул на него.

–Повелитель! К тебе – посол московского князя Дмитрия!

Мамай вскочил.

–Где – он?

–Здесь, в твоём курене. Я привёз его. За ним идут люди с богатыми подарками, я приставил к ним нукеров.

–Давай посла!

–Он просит переодеться с дороги.

–Веди! Мне нужен посол, а не его кафтан! – метнул взгляд по лицам мурз – будто провёл лезвием. – С послом говорю я. Всем молчать и слушать.

Вошёл просто одетый русобородый, приземистый мужчина средних лет. Серые глаза его оглядели высокое собрание, он поклонился Мамаю и заговорил:

–Тебе, царю Золотой Орды, владыке восточных и полуденных народов, кланяется мой государь, великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович. Он шлёт тебе свои подарки и велит справиться о твоём здравии.

–С чем приехал, Захария? – спросил Мамай. Этого человека, московского посла Захарию Тетюшкова, он не раз принимал в своей столице.

–Шлёт тебе мой государь и золото, и драгоценные ткани, и чёрных соболей...

–Я – не о том, – перебил Мамай. – Где – ответ князя на моё письмо?

Захария распахнул полы кафтана, извлёк с груди свиток пергамента, протянул с поклоном. Один из телохранителей выхватил свиток, осмотрел, понюхал, хотел передать придворному толмачу, но Мамай протянул руку, схватил пергамент, сломал печати, развернул грамоту, впился глазами. В первый момент его лицо отразило изумление, потом – гнев.

– Не ошибся ли твой князь, посылая ко мне эту грамоту? Не выпил ли он перед тем мёда?

Посол стоял перед Мамаем свободно и прямо.

–Мой князь не любит медов. И грамоты он не перепутал. Москва готова и дальше платить дань, какую платит ныне. О большем речи быть не может.

Слова посла вызвали крики мурз. Ещё миг – и его разнесут в клочья. Мамай властным жестом заглушил голоса.

–Ты, Захария, верно служишь своему государю. Не знаю, чем он тебя наградит за службу, но такого вестника, каким ты ко мне явился, достойно то, что отпало от моей ноги.

Мамай сорвал туфлю и швырнул в грудь посла. Лицо Тетюшкова осталось спокойным, лишь темень прошла в глубине серых глаз.

–А дары Дмитрия я принимаю. Слышите, мурзы? Возьмите московские дары да купите на них плетей. Нынче нам много плетей понадобится.

Мамай искал в лице посла смятение и страх, но не находил. Вот так же стоял перед ним и тот русский воин, схваченный в степи, которого он, Мамай, отправил к Дмитрию с предостережением от непокорства. Они что, не боятся смерти? Чепуха! Смерти боится каждый человек, даже отчаявшийся самоубийца, сыплющий яд в пиалу с водой. Но Мамай знал: бестрепетно смотрят в лицо врага люди, которые чуют за собой силу. Ибо, умирая, знают, что смерть их будет отмщена. Одно движение руки, и посла поволокут в пыли – бить, топтать, ломать кости, рвать жилы. Убьют тело, а Дух будет стоять перед глазами, и за Ним – сила отмщения. Ведь казнь посла способна разъярить целый народ. Трусов казнить легко, они не помнятся, храбрых казнить страшно – они навечно остаются в памяти с гордостью и презрением во взгляде. Какая всё-таки загадочная и странная сила – смелый человек!

–Не трогать его! – крикнул гудящим мурзам. – Посла не казнят. Посол говорит устами своего государя. Мы услышали дерзость моего улусника Дмитрия, он за неё и ответит. Ты, Захария, – смелый человек и верный в службе. Иди ко мне. Я – сильней и богаче Дмитрия, верных людей ценить умею. За туфлю не гневись – то награда за княжескую службу. За ханскую службу и награды будут ханские.

Мамай заметил облегчение в глазах Тетюшкова. "Не верил, что уйдёт живым. И ты, московский посол, боишься смерти".

–Лестна – твоя милость, царь, – сказал Тетюшков с поклоном. – Запомню твоё слово. Но дай мне закончить княжескую службу – ведь Дмитрий Иванович ждёт.

–Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А моё слово – такое: своим улусам я знаю счёт и сам решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занёсся и прогневил меня – пусть поспешит ко мне с повинной головой. Прощу его, как заблудшего сына. А не придёт – силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе быть на празднике. Ступай.

Когда посла увели, Мамай обрушился на мурз:

–Я велел вам молчать. Вы же орали. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да ещё Батар-бек – равны ему.

–Повелитель! – вскричал Алтын. – Не уже ли ты простил ему дерзость?

–Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол мне нужен. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Дмитрий приползёт к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше мы потеряем воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрём с Земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, вы все должны быть у моего шатра.

Уже несколько дней близ жилища Мамая стояли три пёстрые юрты из дорогого шёлка, отталкивающего воду и выдерживающего ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и её подруги – дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу к нему в степь из Сарая. Гаремных жён Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то обойдёшь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.

Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде ещё до того, как её отец стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью бы взял в жёны дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на престоле Орды. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал – одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многожёнство – Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Дмитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через неё Мамай привязал бы к себе Русь, сделал её опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жён где угодно, только не в Орде...

Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что его единственная любимая дочь – от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она подтвердила, что воин её не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить её детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хоть Мамай и не скупился, арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, что они задохнулись в трюме судна с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Наиля не продлила её жизни. Мамай замечал: русские пленники – сильны и крепки, пока у них остаётся в жизни надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жён. Он даже подумывал, что русская религия – права, запрещая многожёнство. Чувствовать себя счастливым можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что они родились от разных жён. Не раз во снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему рабыней, которая имеет над ним власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остаётся его дочерью, если даже она – от рабыни. Вон Бейбулат – хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатёр наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее...

Утром, едва над краем степи возник раскалённый обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зелёные и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взрёвывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все остановилось по краям поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошёл мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли нукеры-телохранители с обнажёнными мечами на плечах. Правитель был в зелёной чалме и халате из синего шёлка, под которым угадывалась броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, юные, свежие или покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли сборище воинов и табунщиков. Знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приёмы послов и мужские празднества, им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде уничтожались исламом. Наиля устремила на отца глаза, но потом опустила. Мамай улыбнулся дочери, боковым зрением замечая, как разглядывают её молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремлённых на царевну, читались такое обожание и такая тоска, что Мамаю стало страшновато. Дочь же и глазом не поведёт на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

–Царевна! – сказал Мамай. – Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

–Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошёл говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, он сказал:

–Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином – из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат отделился от свиты, поклонился Мамаю, обжёг взглядом Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разузоренные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, украшения для конской сбруи и бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика говором, глаза осматривали богатство, которое вот-вот уплывёт в руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды твёрд в своём слове – большинство присланных Дмитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он доставил Мамаю. Может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни чёрных соболей рабы не вынесли.

Разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нём надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по стали клинков. "Всякому воздам по делу его", – прочёл Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец, Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнажённых до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они разбились на пары, схватились за руки, наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось топтание ног, поединщики шипели друг на друга, хрипели и хукали – от этой картины веяло дикостью.

Зрители отзывались криками, когда кто-либо из борцов спотыкался, касался коленом или рукой земли, – этого было довольно, чтобы судья, ходивший за поединщиками по пятам, засчитал поражение. Побеждённый прятался за спины зрителей, а победитель, растопырив подогнутые руки, орлиным скоком проходил вдоль рядов – к кошме, на которой отдыхали выигравшие первую схватку.

Начальный круг казался долгим, борцы подобрались достойные друг друга, и их силы были ещё не растрачены. Последующие круги шли быстрее, наконец, на поле остались двое. В одном Мамай узнал могучего кривоногого воина из тумена Темир-бека – он первым рубил шёлковый платок. Другой – длинный, сухощавый, изворотливый. Он и последнего соперника едва не выманил на ложный приём, однако его падение не сработало, кривоногий устоял, рывком притянул соперника к себе, оторвал от земли и швырнул так, словно хотел убить, – и убил бы всякого другого, но этот извернулся в воздухе, упал на четыре конечности, вскочил и под смех зрителей нырнул в их ряды. Победитель прошёл тяжёлым скоком мимо свиты. Мамай, оживившись, велел наградить всех, кто прошёл испытание первым кругом, соразмерно отличиям. Пока борцы получали подарки из рук царевны, которой помогали юртджи и слуги, а потом угощались кумысом, выдавленным из бурдюков задами смешливых белозубых княжон, Мамай спросил Тетюшкова: есть ли такие богатуры у Дмитрия? Посол похвалил силу и ловкость борцов, но в сравнениях был осторожен: у нас иные правила – противника кладут на обе лопатки, иначе он не считает себя побеждённым. Мамай промолчал.

Начались состязания в скачке и джигитовке. Воины на всём скаку вставали в рост на седле, проползали под брюхом лошади, бежали рядом со скакунами и вновь садились верхом, подхватывали брошенные на землю копья и мечи, меняли коней и менялись конями, поражали мишени, изображающие вепрей, куланов и волков. Любая неудача выключала воина из числа соревнующихся, и постепенно всё меньше джигитов оставалось на поле. Но крики нарастали. В эти минуты всякий, кто следил за всадниками, понимал, что здесь собрались люди, неотделимые от лошади и седла, кочевой народ, государство, где в сёдлах и кибитках о четырёх колёсах работают, едят, спят, любят, воспитывают детей, торгуют, ссорятся и сводят счёты, – делают всё то, что другие народы делают в своих сёлах и городах. И взоры зрителей всё больше приковывал всадник в пурпурном плаще на сухоголовом коне, на каких ездили воины сменной гвардии. Никто так не бросал аркана, никто так не держал копья, никто так не поражал на скаку трудную цель. Мамай прищёлкивал языком, косился на русского посла, замечая, как этот гордец с холодными глазами качает головой и теребит бороду. Столько удальцов сразу ему вряд ли доводилось видеть. Силён – Мамай, ох силён!

Строй воинов на поле разомкнулся, в облаке пыли возник табунок, и от него джигиты отбили трёх светло-гнедых коней. Приземистые, большеголовые, с тёмными ногами и такими же тёмными узкими ремнями вдоль хребтов, они сразу приковали внимание своей непохожестью на обычных коней. Их сбитые тела дышали напряжением страха и ярости. Это и были дикие лошади, загнанные в табун и доставленные на праздник. Жеребец, покрытый плотной золотистой шерстью, оскалясь и прижимая уши, устремился к сидящим на возвышенности людям, которые, наверное, казались ему не такими страшными, но стражники загукали, взмахнули копьями, и он метнулся назад, увидел разрыв в человеческой стене. Жеребец скачками устремился в брешь, уводя двух других дикарей, но уже по знаку распорядителей праздника вслед за ними устремились конные джигиты. Впереди, припадая к гриве, летел всё тот же всадник в пурпурном плаще, другие отставали. И было видно теперь, что сухоголовый жеребец – не лучше других скакунов, всё дело – в наезднике, чьей волей жил этот конь. Охотник настиг жертву, в воздухе мелькнул аркан, и дикий жеребец вздыбился, запрокинул голову, храпя, упал на колени, повалился на бок. Два других дикаря уносились в степь. Крики изумления проносились над толпами зрителей: осёдланный конь стоял неподвижно, а всадник в пурпурном плаще сидел на спине дикого скакуна. Мамай вскочил, его руки рвали халат на груди. Миг – и другой ошеломлённый зверь стоял на коленях, задохнувшись в петле аркана, но вот он почуял на спине ношу, своей незнакомостью страшнее барса или медведя, и тогда в ужасе и ярости он встал – сразу на задние ноги. Живая ноша прилегла к его гриве. Жеребец упал на передние копыта, поддав задом с такой силой, что ни один известный ему хищник не удержался бы на его спине. Однако двуногий зверь лишь покачнулся, и аркан снова перехватил дыхание. Но теперь жеребец не хотел и дышать. Пока оставались силы, он начал делать скачки, дугой выгибал спину, бросаясь во все стороны, а враг оставался на спине, его ноги всё увереннее охватывали бока лошади. Из светло-гнедого жеребец стал тёмным, пот струями тёк по груди и бокам, изо рта била желтоватая пена, сквозь сдавленное горло рвался хрип, и с ним уходили силы. Тогда, подломив ноги, дикарь повалился на бок – подмять, раздавить ношу, но, когда он падал, человек уже стоял рядом, и аркан перехватил последнюю щель в горле. Конь затих, поднялся с колен, весь дрожа, хватая воздух, ловя момент для рывка, а петля натягивалась, и в замутнённом глазу коня, там, где плавало отражение врага, появилась слеза. Человек, усиливая натяжение аркана, шагнул ближе и оказался на спине коня. Жеребец вздыбился, ударил всеми четырьмя копытами, ринулся в степь, встал, потом опять бесился и сунулся вбок, зашатался, грохнулся на землю, судорожно ударил вытянутыми ногами, по коже пробежала дрожь, голова откинулась, на остановившийся глаз легла пыльца. Сердце дикаря не выдержало поражения и рабства.

В Орде знали, что приручить дикую лошадь нельзя, но в Орде ещё не видели, чтобы кто-то осмелился сесть на неё. Победитель вернулся к толпе джигитов на своём гнедом скакуне.

–Иди, повелитель зовёт, – сказали ему.

Воин приблизился к Мамаю, опустился на колени.

–Хасан, – заговорил Мамай. – Недавно я приблизил тебя, сделав начальником десятка моих нукеров. Сегодня ты снова заслужил награду, прославив мою личную тысячу и весь тумен. – Мамай повёл сощуренным глазом в сторону свиты. – Наян Галей может гордиться таким сыном. Постарайся к нынешней награде поскорей прибавить новую. Бейбулат!..

Тот схватил ближний меч, с постным лицом протянул воину. Хасан поднёс клинок к лицу, скользнул взглядом по арабской вязи и с поклоном произнёс:

–Клянусь, этот меч послужит делу воинской чести и воздаст врагам по их заслугам.

Встал, метнул взгляд на Мамаеву дочь и удалился. "Сын Галея... Болдырь – сын Галея..." – побежали шепотки. Одна из подруг царевны, восседающая на бурдюке, наклонилась к ней и зашептала:

–Наиля, сделай так, чтобы я стала женой этого джигита, умоляю тебя, царевна!..

Её щёки разгорелись от солнца, глаза туманились, провожая воина, и вся она, свежая, крепкая, красивая, в тот момент была неприятна царевне.

–Проси его об этом сама, – сказала царевна. – Я нукерами не владею.

Вокруг засмеялись, девушка закрыла лицо.

–Темир-бек, – обратился Мамай к угрюмому темнику.– Ты можешь гордиться, что дал мне великого воина, твоей заслуги тут больше, чем отцовской.

Темник набычился. "Он что, завидует начальнику десятка? – удивился Мамай. – Разве я недостаточно возвысил его? Какой же он – начальник, если завидует сильному и храброму воину? Не уж то я ошибся в нём?" Мамай не догадывался о причине омрачения Темир-бека. Глаза царевны, переполненные страхом и восторгом, давно уже не отрывались от воина в пурпурном плаще. А глаза Темир-бека не отрывались от царевны, от её смугло-золотистого лица, от тёмных, с золотым отливом кос, сбегающих на плечи и спину из-под золотого венца, увешанного жемчужными рясами.