Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Бояре замерли, Васька Тупик подался вперёд вместе с конём, Бренок неверными пальцами застёгивал ферязь на груди. Она была ему великовата. А Дмитрий уже взлетел на своего гнедого – рынды и помочь не успели, – оглянулся на Тупика и с места галопом устремился в направлении передового полка.

Мамай одиноко стоял на вершине Красного Холма, всматриваясь болезненными от бессонниц глазами в туман, гонимый от Дона ветерком и теплом лучей солнца. Уже за линиями «синих камзолов» мельтешили конные отряды прикрытия, на флангах пехоты клубились тучи горской конницы, такие же тучи текли вперёд между прямоугольниками татарских туменов. Орды вассалов подпирались растянутыми лавами сотен Орды, чтобы придать сброду смелости и страха, – в случае, паники ордынцы начнут рубить его беспощаднее русов, пока не обратят на врага. «Какая, однако, – великая сила, – подумал Мамай, пытаясь рассмотреть за туманом фланговые тумены. – Не много ли чести я оказываю Дмитрию?»

За отрядами охранения проглянула светлая полоса – не далее чем в полуверсте от них, похожая на пенящийся гребень посреди спокойного озера. Сначала Мамай принял её за вытянутый увал, где зацепился туман, и вздрогнул от холодка – то стояло чужое войско. Длинник пехоты, белея рубашками и кольчугами, был недвижен и строг, лишь впереди него рыскали конные отряды. "Так мало?!" – Мамай боялся поверить глазам, и позади передового полка увидел всю русскую рать. Она перегородила поле от Смолки до Нижнего Дубяка – ни объехать, ни обойти. Будто все дороги на Русь сошлись здесь, в треугольнике Непрядвы и Дона, потому что за русской ратью на склонах холмов и в отлогих распадках близ Непрядвы стояли тысячи повозок, там паслись и тысячи тягловых лошадей – Мамай угадал опытным глазом, что за громадные тёмные массы вдали. Так вот она, тайна стремительных переходов русской рати! Пехота на колёсах! То, что собирался Мамай создать в своём войске, уже имелось у Дмитрия.

Да, опыт полководца или Аллах подсказал Мамаю – нельзя распылять силы! – но в тысячу первый раз он убедился, что осторожность военачальнику никогда не вредит. Он погубил бы войско, погонись за двумя зайцами. Жадно рассматривал полки Дмитрия. Да, всё прошлое – борьба за власть, военные победы, убитые ханы, трон, споры с Москвой, сборы войска и мечты о всемирном владычестве, этот поход на север, – происходило в дурном сне наяву до этой минуты, когда он стоит с Ордой между Непрядвой и Доном, а перед ним – вражеская рать. Он проснулся. Он увидел, что спор идёт не о его власти и силе – спор идёт о жизни Золотой Орды. Прежде Мамай мог проиграть сражение – и одно, и два, – многие в Орде были бы рады его унижению. Заранее зная это, он не боялся битв, ибо поражение в любой из них дало бы ему новых союзников среди ханов и мурз, опасающихся усиления друг друга и всегда готовых поддержать ослабевшего в борьбе, чтобы не усилился его враг. Теперь же при одной мысли о возможном поражении у Мамая коченело сердце. Его существо пронизало вдруг чувство гибельности того пути, каким шёл до этого холма. Зачем не поверил хану Темучину? Зачем вызвал из своих жутких снов этого сфинкса?

Случилось то, чего ханы боялись со времён Батыя: на Куликовом поле стояла объединённая рать русских князей. Эта рать вступила в те пределы, где Орда привыкла считать себя хозяйкой. Кто знает, где она окажется завтра?..

Нет! Он ещё – повелитель Золотой Орды, пока ещё в его власти пресечь гибельный путь, на который толкнул он свой народ, – пусть сам погибнет, но погибнет один. Разве не достойно умереть, избавляя свой народ от смертельной опасности!

Мамай поднял руку – хотел позвать своих мурз, хотел под белым флагом выехать для встречи с московским князем – пусть платит дань, на какую согласен, и Мамай отступит, вернёт воинов в юрты, к очагам...

Взревели трубы, грохнули бубны, и их гром потонул в рёве всадников, покатившемся от Красного Холма по рядам войска. Нукеры с факелами бросились к кучам заранее приготовленной травы, политой горючим маслом, и три столба чёрного дыма начали расти над холмом, оповещая войско о начале сражения. Качнулись стяги туменов, которым первыми идти в битву...

На вершине Красного Холма стоял всадник на белом аргамаке, окружённый алыми халатами. Его бледное лицо казалось маской, поднятая рука опускалась под тяжестью золотого жезла с кровавой звездой в конусе шестигранника. Он глянул на этот жезл и, склонясь, закрыл лицо.

Войско Орды двинулось на русские полки.

В передовой полк Дмитрий Иванович прискакал в тот момент, когда конные отряды охранения отхлынули на крылья рати, завидев в поределом тумане движущиеся массы врагов. Ряды русских волновались, готовые хлынуть с возвышенности навстречу Орде, но князь Семён Оболенский восседал на своей рослой лошади под красным стягом полка и, оглядывая чужое войско, поглаживал седую бороду окованной железом рукой. Может, он хотел подпустить врага так, чтобы встретить ударом на скате – хоть и невелик уклон, а бить сверху всё же способнее, особенно метальщикам копий. Проезжая рядом с Дмитрием через расступившиеся ряды пешцев, Васька Тупик глянул направо, где стояла конница, и, несмотря на дымку, угадал широкую фигуру Семёна Мелика впереди развёрнутых сотен. Это его сторожа прикрыла теперь крыло передового полка. Эх, стать бы Ваське со своими в отряд Мелика и через несколько минут, забыв себя и весь белый свет, врубиться в орды степняков, дать волю плечам молодецким!.. Нельзя – дорогая и тяжкая ответственность возложена на Васькины плечи князем Боброком – жизнь государя. Большей заботы Васька Тупик не знавал. Он поклялся и взял клятву с дружинников: они умрут раньше, чем государь...

Странно, не по обычаю шла Орда – угрюмой безмолвной массой, конница не опережала пехоту, и не виделось конца наползающему из степи пёстрому змею шириной в две версты. Уже различалась масть лошадей, было видно, что пехотинцы с чёрными щитами, в чёрных панцирях и блестящих шлемах с высокими пернатыми гребнями несут длинные копья на плечах. Так вот они какие, наёмники-фряги! Идут с Ордой убивать, грабить, жечь, жрать наш хлеб, рыться в наших сундуках, насиловать наших невест и жён. Гнев душил Тупика. Разве это – люди! За деньги продают свои мечи и свои души, чтобы нести войну, а с ней – беды в чужую землю, где ни один человек не сделал им зла и не замышлял против них плохого.

–Мужики, покажите им, каковы у нас – топоры! – крикнул ратникам.

–Погодь, боярин, покажем! – отозвались из рядов.

Оболенский приветствовал государя и кивнул на фрягов:

–Ну, государь, началось. За нас не бойся, ворогу не покажем спины. Сейчас полетят стрелы. Вертайся, княже, в свою дружину.

Дмитрий скосил глаза на Ослябю с сыном и Пересветом, стоящих позади Оболенского на крупных русских лошадях красно-рыжей масти. Юный Яков – бледен, но, подражая старшим, держится в седле гордо, заставляет горячего жеребца держаться в строю дружины.

Дмитрий повернулся к Тупику:

–Васька, возьми белый плат да скачи навстречу татарам. По обычаю моих предков я зову Мамая в поле. Битву должны начинать государи.

Тупик побледнел, Оболенский неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал – перечить напрасно. Ваське подали белый платок. Он повязал его на копьё, кивнул Ивану Копыто, и вдвоём, размахивая флагом, они поскакали навстречу чёрному валу фрягов, впереди которых маячили всадники. Отъезжая, Васька успел заметить, как стоящий сбоку, впереди ратников, седоватый поп осенил их крестом. Ордынцы заметили русских посланцев с белым флагом, поскакали навстречу. Несколько всадников отделилось и от конных масс по крыльям пехоты, пёстро одетые, на разномастных лошадях, они понеслись на перехват... Съехались на равном расстоянии от войск. Тупик по-татарски передал вызов Дмитрия. Широколицый вислоусый мурза со знаком тысячника крикнул:

–Возвращайтесь! Мы привезём ответ нашего повелителя.

Ордынцы помчались в направлении Красного Холма. Тупик, поворачивая, окинул взглядом чернощитные ряды. Двенадцать шеренг – три вала по четыре шеренги. Ох, тяжко придётся ратникам передового. Тучи всадников – неисчислимы, но по цвету и скученности конного войска Тупик определил: это ещё – не ордынцы. Серые строгие линии татарских туменов стоят по склону Красного Холма, позади наступающих фрягов, колеблются в дымке испарений справа и слева до окоёма. Всё это двинется на русскую рать...

Над головой пропели стрелы, Копыто выругался, погрозил кулаком вслед пёстрым всадникам, уносящимся к своим отрядам.

Дмитрий, выслушав Тупика, попросил Оболенского:

–Княже, вели принести мне потяжелее копьё.

Тупик не утерпел:

–Государь! Не должно бы тебе...

–Не зарывайся, сотский! – Дмитрий сверкнул тёмными глазами. – Что государю должно, то он ведает.

Отрок подал большое копьё, Дмитрий взял, подкинул.

–Годится, коли не сломится...

Оболенский толкнул Тупика и сказал:

–Мамай не выйдет, а с другим он не станет биться... Пересвета возьми в свою дружину. Один пятерых стоит.

Тупик покосился на богатыря в схиме, тот улыбнулся. Васька оглянулся, снова увидел попа впереди ратников с просветлённым лицом. И от спокойствия этого человека, стоящего впереди воинов лишь с медным распятием в руке, будто тиски разжались в груди, Тупик вздохнул и повёл плечами. Куликово поле показалось тесным при виде надвигающейся массы врагов.

В молчании шли фряги, качая щиты и копья, топорщились радужные перья на шлемах. Молча ползли и конные тучи, всякий миг готовые взорваться воем, с каким кидаются они на противника. В безмолвии ждал и передовой полк, лишь кровавыми волнами шевелились ряды длинных щитов да всхрапывали и били копытами кони, чутьём угадывая приближение страшного.

Сотни коршунов ходили кругами в небе, роняя клёкот, а на сужающемся открытом поле металось несколько зайцев – то исчезали, прячась за кочки и в ямки, то вскакивали, слыша приближающийся топот. Лисовин метнулся от островка бурьяна, набежал на стену русского полка, прянул назад и, подняв трубой хвост, понёсся к Смолке...

В сотне саженей вражеские ряды замедлили шаг, потом остановились. Широколицый тысячник с белым флажком на пике подскакал к дружине князя, осадил коня и пролаял:

–Повелитель Золотой Орды не может биться на поединке со своим улусником. Против тебя, московский князь, он высылает равного тебе по имени и роду – своего ближнего мурзу Темир-бека. Темир-бек ждёт тебя, князь Дмитрий, или иного из твоих бояр. – Тысячник, оборотясь, указал на чёрного всадника, стоящего в группе конных впереди фрягов.

–Государь! – Оболенский загородил дорогу Дмитрию конём. – Негоже тебе биться с мурзой. Дозволь мне?

–Он и князь-то глиняный! – крикнул Тупик. – Хозяйничает в улусе Есутая, а Есутай – ещё жив. Против этакого мурзы и я сойду.

От конной дружины отделился широкоплечий всадник в схиме поверх стального шелома. Развернув красно-рыжего огромного коня, поклонился государю, потом войску – на три стороны, подкинул и поймал тяжёлое копьё, рысью направился к чёрному всаднику.

–Монах Пересвет, – сказал Оболенский.

–Боярин Пересвет, – отозвался Дмитрий.

Если бы не крест на груди да не схима, вьющаяся за спиной всадника, никто не признал бы в нём монаха – так уверенна, легка и красива была его посадка.

Обе рати замерли, даже лошади насторожились, прислушиваясь к топоту двух жеребцов, несущих навстречу друг другу врагов. Все знали: в этой схватке мирного исхода быть не может. Велика честь сразиться с сильнейшим врагом на глазах войска, имя победителя прославят летописцы, сказители и певцы, но и побеждённого ждёт посмертная слава, если он докажет, что был достоин противника и только Небо решило его участь.

Распалённый злобой против русского, дерзнувшего выступить против него, Темир-бек снова походил на чёрную глыбу, повисшую над обрывом, способную сокрушить всё, что окажется на пути.

–Назови своё имя, боярин, – коверкая русские слова, произнёс темник, когда поединщики съехались. – Я хочу знать, кого отправлю в ад, победой над кем мне хвалиться.

–Не хвались, мурза, едучи на рать, – русский усмехнулся, а в глазах оставалась печаль. – Хвались, мурза, обратно едучи. Тайны нет в моём имени. Одолеешь, так знай – упокоен тобой великий грешник Пересвет. Я готов с радостью положить мою голову за правое дело, так что ты побереги свою, коли со славой пожить хочешь.

Чёрный жеребец сверкал кровавым глазом, порывался встать на дыбы и ударить копытами красно-рыжего. Темник, сдерживая его, отрывисто бросал поединщику:

–Меня зовут Темир-бек – по-вашему Железный Князь. Подумай! Тебе лучше выпасть из седла раньше, чем наши копья скрестятся... Обещаю помиловать и дам покровительство, я – сильный человек в Орде. Подумай.

Печаль была в глазах Пересвета, когда он послал коня мимо мурзы, чтобы разъехаться перед началом поединка. Почти полверсты проскакал каждый вблизи рядов своего войска, приветствуемый кличем. Но вот упала тишина – солнечно-светлый всадник на огненном коне, рассыпая сияние боевой стали, крупной рысью пошёл навстречу чёрному длиннорукому великану на вороном гривастом скакуне. Тысячи русских сердец сжались в тревоге – так велик и страшен был чёрный ордынский богатырь, так зловещ – его конь, роняющий с губ жёлтую пену. Многие прикрыли глаза, когда искры брызнули от щитов и копья толщиной в руку сломились. Земля вздрогнула от удара, лошади присели, чёрный жеребец упал на колени, красный вздыбился, блеснул меч в руке Пересвета, но чёрный скакун, взбешённый падением и ударом шпор, с визгом поднялся на дыбы, прянул в сторону, вырывая хозяина из-под удара. Рубились с хриплыми выдохами при полном молчании войск, трещали, гнулись, разваливались щиты, зубрились мечи, разбрызгивая искры, уже доставалось налокотникам и оплечьям, но силы поединщиков, казалось, возрастали. И кони, сходясь, рвали друг друга зубами, били копытами, их шкуры взмокли от пота и крови. С Пересвета от резкого движения слетел шлем, его длинные русые волосы волной ходили за плечами, сухощавое лицо словно заострилось, взгляд суженных глаз не отрывался от лица врага. Все наскоки Темир-бека, все попытки его достать обнажённую голову русского отражались ударами такой силы, что темник начал бояться, как бы не выронить меч. Он молил Аллаха, чтобы выдержал булат дамасского клинка, подаренного Мамаем, – иначе противник развалит его пополам. Второй раз в жизни Темир-бек встретил равного себе бойца. Но если Хасан брал искусством и ловкостью, в этом боярине-монахе воинское искусство соединялось с такой силой, против которой даже обезьяньи руки темника не способны долго выдержать. Каждый удар отсушивал ладони, болели локти и плечи, Темир-бек начал дрожать от напряжения, покрывался потом... Внезапно его глаза сверкнули радостью – что-то, сверкнув, просвистело возле его головы, и он увидел в руке противника рукоять меча с обломком клинка. Издав торжествующий крик, Темир-бек кинулся на врага и с этим криком вступил на путь Вечности. Палица, доселе висевшая на поясе Пересвета, оказалась в его руке и обрушилась на окованное плечо темника возле шеи, хруст железа смешался с хрустом костей, и волна мрака затопила чёрную душу Темир-бека.

Гривастый жеребец, не чуя хозяйской руки, шарахнулся, понёс в сторону Непрядвы заваливающегося набок всадника... В буре русского клича Пересвет выпрямился в седле, поднёс к лицу руку в железной перчатке и в победном рёве воинов не уловил крика Осляби:

–Брат Александр!..

Чёрная тяжёлая стрела из генуэзского арбалета ударила в висок, витязь-монах покачнулся в седле и начал падать на гриву рысака, тот, храпя, метнулся к своим. Степь содрогнулась, и от крика пятитысячного русского полка коршунов разметало в небе. Победителя в таком поединке положено уважать и врагам. Его можно снова вызвать на бой, если ты – отважен, но бить исподтишка стрелой, прячась за чужие спины, – подлость трусов. Ордынские всадники не отличались благородством, а наёмники стоили своих хозяев.

Опустились тысячи копий, и полк, ощетиненный калёной сталью, двинулся на чёрные щиты врагов. Фряги тоже опустили копья, образовав колючую стену, пошли вперёд. Вой всадников пронёсся от края до края Куликова поля, и тучи алан, касогов, кипчаков, ясов и других племён устремились на русское войско.

Меньше сотни шагов оставалось пройти враждебным ратям, когда над гулом начинающегося сражения вознеслись к небу два крика:

–Отец Герасим!..

–Отец Герасим!..

И из переднего ряда генуэзской пехоты, бросая щиты и копья, вырвались двое рослых воинов в чёрных панцирях и бегом кинулись к седоватому попу, идущему впереди ратников с высоко поднятым медным распятием.

–Отец Герасим!.. – два крика слились в один, и поп покачнулся, заслонил лицо рукавом. К нему рванулись из строя ражий детина с огромной алебардой в руках и приземистый, дремучего вида бородач с секирой, но поп отстранил их и протянул руки навстречу чернопанцирным чужакам.

–Дети мои!.. Коленька, Ваня-а!..

Они упали перед ним на колени, хватали руками его одежду, повторяя:

–Отец Герасим...

Любого попа они, вероятно, признали бы за отца Герасима, но это был он, назвавший их имена.

Фряги опомнились, их нарушенный ряд сомкнулся, в сторону беглецов полетели короткие метательные копья, но уже дюжина щитов заслонила попа и его сыновей, и тысячи русских сулиц наполнили воздух шелестом, ударили в чёрные щиты генуэзцев. Иные враги падали, убитые и оглушённые, многие пытались перерубить короткими мечами древки сулиц, воткнувшихся в щиты, но дерево плохо поддавалось, а гигантский ёж русского полка наползал, и наёмники бросали щиты, чтобы крепче держать копья...

Слева, вдали, над рядами пешцев метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, и оттуда прикатился воинственный клич, его подхватили в центре полка и на правом крыле. Развёрнутые лавы конных сотен уже встретили вражеских всадников, стремящихся охватить полк. Началась кавалерийская рубка. И сошлись две колючих стены, сотни убитых рухнули в потоптанную траву, обливая её кровью, другие, нанизанные на копья, двигались со стеной войска, громоздящего трупы на трупы. Полегли первые две шеренги наёмников, третья качнулась назад под напором русского полка, но её подпёр новый вал фрягов и бросил вперёд. Уже не копья, а мечи, топоры, ножи и шестопёры совершали кровавое дело, уже не столько от железа, сколько от давки гибли люди. Из свалки неслись вопли раненых и придавленных, задыхающихся от нехватки воздуха, захлёбывающихся в своей и чужой крови, когда третий вал фрягов заставил податься назад тоненький длинник русского полка.

Окружённый своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки. Копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги чёрных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах. Вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся Дмитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод коня князя.

–Как смеешь, Васька! – загремел Дмитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.

–Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!

Десяток дружинников государя врезался в толпу чёрных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Дмитрия. Засвистели стрелы – из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, оттесняющей русские ряды, стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рёв доносился от прогнувшихся крыльев, и Дмитрий, закрываясь щитом, огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, ещё метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского. Конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни ещё сражаются. Жив ли – ты, славный Семён Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозёрский? Закинем ли мы с тобой ещё раз сети в Белоозеро?..

Дмитрий видел: ордынцы и фряги отсекают левое крыло полка, пытаясь окружить. Увлеклись воеводы сечей, не замечают беды. Боброк не зря остерегал: если полк окружат, стиснут кольцом, многие воины погибнут напрасно. Дмитрий рванулся к полковому стягу, его дружинники расчищали путь мечами и грудями коней, срезая тупой клин чёрных панцирей, вдавленный в центр полка.

–С нами государь!

–Слава Дмитрию! – загремели клики. Русские ряды усилили сопротивление, оттесняя врагов. Дмитрий вырвал древко из рук растерявшегося сигнальщика, стал раскачивать стяг. Стрела ударила в золочёный шлем князя, Тупик вскинул щит, потом принял древко из рук государя, сунул сигнальщику.

–Работай, твоё дело!..

Полк, отражая удары, начал пятиться, выравнивая уцелевшие ряды, стягиваясь к середине. Но левое крыло его уже было отрезано. Примчался Оболенский с убавленной наполовину дружиной, меч в крови, броня в крови, даже на бороде красные капли.

–Командуй, княже, сам-то не шибко лезь на мечи!.. По шагу отводи полк. Мне пора в большой, сейчас главное начнётся.

С седла Дмитрий притянул к себе Оболенского, поцеловал в губы. Прежде чем повернуть коня, увидел: среди копий, мечей и секир с высоко поднятым распятием идёт русский поп, рот открыт в пении, а справа и слева двое рослых воинов отражают и наносят удары короткими прямыми мечами. И навстречу этой троице прорубается ватага во главе с ражим детиной, вооружённым длинной алебардой. Так и остался Герасим в памяти государя осиянный блеском боевой стали посреди мятущихся врагов. Пробьётся ли к своим с сынами и братьями поп-атаман, сподобленный Небом звать людей к мечу и бунту?..

Как не спешил государь, а всё же на полпути осадил коня на взгорке, обернулся назад. Вдвое уменьшенный передовой полк отходил, устилая поле своими и вражескими телами. Его левое крыло билось на том же месте, окружённое пехотой и конницей Орды. "Простите государя, русские ратники, и вы, князья Белозёрские, и ты, воевода Серкиз. Нечем государю помочь вам в эту минуту. Вечная слава вам и вечная память за то, что стоите в кольце врага, не выпуская мечей, и каждый ваш удар падает на чашу весов нашей победы".