Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 71 страниц)

–"Волею единого Всемогущего Бога мы, великий хан Золотой и Синей Орды, владыка Хорезма, Кавказа и Крыма, всех царств и народов улуса Джучи, единственный законный наследник Солнцеликого, непобедимого кагана...

Улусник мой и раб Дмитрий Московский многими неправдами навлёк гнев и кару Небесную на свою голову и свою землю и всех своих подданных. Не слушая старых бояр, кои учили его жить в правде со мной, великим ханом Тохтамышем, блюдя покорность и смирение, как подобает примерному слуге, он, улусник мой Дмитрий, слушал лишь свою гордыню и неразумных людей, самовластно овладел великим Владимирским княжением, не получив от меня, великого хана, ярлыка на то княжение, неволил великих и удельных князей, понуждал их к сговору против меня, великого хана, брал выходы для своей корысти, не посылая законных даней ни мне, великому хану, ни поминок моим ближним. Послов же моих оскорблял и гнал, даже не пустив к своему столу, ко мне же своего боярина присылал лишь единожды с увёртливыми речами..."

Долго читал глашатай с ханского пергамента провинности московского князя перед владыкой Орды, помянул двойную неявку Дмитрия к ярлыку при бывших ханах, насилие над Михаилом Тверским, Олегом Рязанским и Дмитрием Суздальским в междоусобицах, разорение Свиблом буртасской земли в отместку за набег Арапши, насильственное выдворение законного митрополита Киприана из Любутска, военный поход на Казань Владимира Серпуховского и Боброка-Волынского. Всяким московским делам вели счёт в Орде.

–"...Ныне же, когда справедливый Бог моей рукой покарал ослушников за их неправды... – у Олексы сжалось сердце, но глашатай не заикнулся о разгроме княжеского войска, -...мы смиряем наш гнев, скорбим о запустении земель, подвластных нам, под грозой возмездия и объявляем всем нашим подданным: пусть селяне возвращаются к своим пашням, горожане – к своим трудам, их покорство и преданность мне, великому хану, послужат щитом всякому. Мы готовы жаловать московских людей наравне с другими подданными, оставляя их жить в своей вере и обычаях. Непокорных же наш гнев настигнет повсюду, не спасут их ни хитрые злокозни, ни родовитость, ни серебро. С гневом узнали мы, что иные наши мурзы и наяны самовольно приступали к Москве и многие сотни людей побиты в напрасном побоище, а посады города сожжены и жители потерпели многие убытки. Мы повелеваем: начальников, виновных в бессмысленном пролитии крови, казнить позорной смертью, повесив их на собственных арканах перед детинцем Москвы. Мы желаем расследовать, не подал ли кто из московских бояр со своей стороны повода к бою по злобе, недомыслию, от трусости или по другой причине. За пролитую кровь мы наложим на московских людей особую дань, величину которой назовём завтра. Со своей стороны, московские бояре могут потребовать возмещения причинённых убытков от виновных мурз, а мы своей властью будем содействовать справедливости.

Завтра, в час полудня, мы, великий хан Тохтамыш, соизволим осмотреть Кремль, дома и храмы, а также монастыри, коим пожалуем тарханы на владения землёй и всяким имуществом. Для нашей безопасности мы возьмём ближних людей и стражу числом до пятидесяти. Князю Остею повелеваем с боярами и духовенством прибыть к нам в ставку до полудня, чтобы сопровождать наше величество при осмотре Кремля. Для чести князя и его бояр нами будет выслана почётная стража к воротам города. Волей единого справедливого Бога великий хан Тохтамыш".

Глашатай умолк, мурза поднял голову и заговорил:

–Я тебя встречу, князь, и ты увидишь – я сделаю это лучше твоего. – Мурза усмехнулся. – А теперь спускайте вашу верёвку, я должен передать тебе обе грамоты.

По останкам сгоревшего тарана и ограждений Карача добрался до ворот, постучал пальцем в железо. Потом привязал пергаменты к спущенному шнуру. Отъезжая, крикнул:

–Великий хан приглашает вас посмотреть на казнь его ослушников и ваших обидчиков. Советую тебе, князь, поступить со своими ослушниками так же!

Ордынцы поскакали к своему войску. Остей сломал красную печать, прочёл и отдал грамоту Морозову.

–Пусть все прочтут. Через два часа у меня – дума. Я на казни смотреть не охотник, вы же – как хотите.

Олекса прочёл грамоту последним. На клочке пергамента с золотой печатью в виде оскаленного тигра всего две строчки: "Приди ко мне завтра со всеми боярами – будешь жив и славен. Великий хан Тохтамыш".

Архимандриты вскрикнули разом: от недвижных линий войска Орды отделилось шесть длинных телег, запряжённых верблюдами. На всех арбах среди вооружённых стражников стояли люди в длинных белых саванах. Телеги разделились, каждая направилась к одной из метательных машин. Рычаги катапульт с овальными ложками были спущены и упирались в ограничительные балки, наклонно уходя вверх. Ополченцы поснимали заборола и следили, как арбы останавливались под этими "змеиными головами". Стало видно: люди в саванах обвиты бечёвкой.

–Строгонек хан-то со своими мурзами, – заметил Морозов. – Похоже, их и вправду повесят.

–Мурзы ли то, Иван Семёныч? – отозвался Олекса.

–Прими, Господи, их грешные души. – Яков перекрестился.

–Не услышит, отче, Господь твоей молитвы – нехристи оне.

–Э, боярин, то Божье дело – слушать аль не слушать человеческие молитвы. Наше дело – о всякой душе молить Его, прощая и врагов в их смертный час.

–Кого прощать? – спросил Олекса. – Этих насильников и детоубийц? Иное слово слышали мы от Сергия, когда шли на Мамая.

–Ты – воин, Олекса, я же – монах. И почём тебе знать все молитвы святого Сергия?

Рослый Симеон хмурился, сжимая в руке серебряный крест с крупным яхонтом. Он ходил по осаждённому Кремлю в парчовой ризе и белом клобуке, отпевал усопших и целил раненых, его глаза запали от бессонных ночей, но взор был ясен и пронзителен. Даже обиженный им Морозов посматривал на владыку монастыря с почтением и робостью. Сейчас, наблюдая, как стражники с ближней арбы захлёстывают аркан за дышло катапульты, Симеон не вытерпел и ругнулся:

–От нечистые! Мало им смертоубийства – позорище устроили. Будто хан не мог своих ослушников втихую сказнить.

–Для нас устроили, святой отец. Нам показывают, как расправляется хан с неугодными. Не знаю, чем эти провинились, но только не тем, што полезли на стену первыми.

Стражники, набросив петлю на шею связанного, стегнули верблюдов, арба дёрнулась, и казнённый повис, раскачиваясь над землёй. Скоро на дышлах шести катапульт висело по белой фигуре. Один повешенный оборвался, его ударили по голове палицей и вздёрнули снова. Повозки, стуча по земле колёсами, потянулись обратно.

В то время, когда Карача вёл переговоры с Кремлём, к Тохтамышу доставили нижегородских княжичей. Хан долго молчал, глядя на голые затылки склонённых – оба были обриты по ордынскому обычаю, да и одеты под степняков: епанчи, похожие на халаты, просторные шаровары и цветные кушаки. Полнотелому Кирдяпе нелегко давалось согнутое положение – голова в поту, руки, упёртые в войлок, подрагивают. Хан, наконец, повёл глазом, Шихомат, сидящий справа от него, сказал:

–Повелитель приветствует вас в своей веже.

Кирдяпа первым разогнулся, сопя и утираясь, за ним – худощавый, широколицый Семён. Устраивались, неловко подогнув ноги, потом уставились на хана с боязливым любопытством. Кроме Шихомата, в ставке хана находился Адаш, сидящий в углу. Темников не было, Зелени-Салтан обшаривал с отрядом окрестности города. Тохтамыш заговорил, едва раздвигая губы:

–Я – доволен великим нижегородским князем. Таких верных улусников я берегу. Мы жалуем вашего отца ярлыком на его удел.

Княжичи стали кланяться, Кирдяпа забубнил:

–Великой царь, велел бы ты отписать на наше имя и Городец со всеми вотчинами. Наш дядя Борис Константиныч владеет той землёй не по правде. Воровал он против отца не единожды, то Митрей Московской посадил ево в Городце, вот ей-Бо! – Кирдяпа перекрестился.

Жадность этого княжонка была известна Тохтамышу. Сейчас он видел то ли глупца, то ли человека, одуревшего от алчности. Разве не московский князь помог их отцу усидеть на нижегородском столе, спровадив в Городец князя Бориса?

–Мне известно, – сказал хан, – что Борис держит удел по уговору с вашим отцом. Однако мы подумаем.

Семён глянул на брата, тот отёр потный лоб.

–Великой хан, право князей суздальских на великое Владимирское княжение – стариннее московского. Кабы жили мы по старине, дак тебе бы и горюшка не знать. От Митрея Московского – всё смутьянство. И наш отец звал ево к ханскому ярлыку, он же с войском явился, силой взял владимирской стол.

Хан щурился и молчал.

–Царь наш пресветлай, – гудел Кирдяпа, – доколе ж терпеть нам утеснения и обиды от московского князя? Отдал бы Володимир нашему отцу, а мне хотя бы наместником в Москве – да я бы!.. – Кирдяпа задохнулся от чувства, отёр лицо, глаза на толстом лице замаслились. – Я рубаху с себя сыму, штоб тебе, великой хан, убытку не знать. А уж народишко-т беспутный во как зажму! – Он потряс кулаком.

Хан смотрел на расходившегося княжонка. Не преувеличивал ли издалека силы Донского? Вот он, русский удельник, ничуть не изменился: брату глотку порвёт, чтобы только не покоряться ему или выхватить у него кусок. Но в Орде не то ли? Кто теперь пресмыкается перед Тимуром, клянча золото и войско для свержения поднявшегося Тохтамыша? Не приведи Аллах потерпеть поражение на московской земле!

Но на Руси таких болванов, как этот, надо беречь. Ведь он верит, что хан в силах посадить его князем в Москве.

–Да, – кивнул Тохтамыш. – Ты можешь сесть на московский стол, но сначала надо взять Кремль. Готов ли ты помочь?

Кирдяпа вытаращился на хана. Ему Тохтамыш представлялся всемогущим, как Бог, и этот бог просит помощи у Кирдяпы?

–Буду служить верой и правдой, – выпалил, опомнясь.

–Почему твой брат молчит?

–Он станет твоим рабом, великой хан. Дал бы ты ему в удел Городец али Суздаль. Кланяйся, дурак! – Кирдяпа пригнул голову брата к войлоку.

–Слушайте и запоминайте. Сегодня вы оба пойдёте в Кремль. Я думаю, вас пустят. С вами будет один поп, тоже русский. Он научит вас, о чём говорить. Вы видели – я и пальцем не тронул рязанских городов, дал пощаду вашей земле и в Тверь послал охранную грамоту. И московитам я хочу добра. Возьму дань и уйду, оставив здесь своего наместника.

Княжата стали бить кошму лбами.

–Ты уж, великой хан, не обидь Семёна-то. – Кирдяпа, видно, счёл, что его домогания уже исполняются.

За линией стражи их поджидал человек в чёрной рясе и потёртой скуфейке с бегающими тёмными глазками. Поклонясь в пояс, он повёл княжичей в отдельно стоящую юрту, возле которой ходили воины с копьями на плечах. Знай Василий и Семён, куда приведёт их этот путь, оба, наверное, предпочли бы смерть. Между тем смерть им не грозила – рано или поздно Тохтамыш отпустил бы обоих, получив затребованную дань с нижегородцев. Но один из них уже мнил себя крепким удельником, другой заносился в мечтаниях до владимирского стола, повелевал землями и государями, творил на Руси свои законы. Распалённые алчностью, оба, не задумываясь, шли путём измены русскому делу и не ведали, как близки позор и проклятья соплеменников, а потом – изгойство, нищета, унижения и преследования – бесконечная цепь несчастий, сваливающихся на их головы, на их детей и жён. Один погибнет на чужбине, лишённый всего, окружённый презрением, другой лишь последние дни проведёт среди близких, в своей вотчине, – по милости великого московского князя Василия Дмитриевича, отца которого он предал.

Остей не ждал от своих думцев согласия, но не предвидел и враждебности, вспыхнувшей, едва открылся совет.

–Покориться хану – измена! – кипел Олекса. – Нам приказано боронить Кремль. Тебе, князь Остей, и тебе, боярин Морозов, лучше других тот приказ – известен. Хану надо послать меч, лучше того – намыленную верёвку!

–Ты обезумел, Олекса! – кричал Морозов, багровея. – Мало тебе крови? Треть наших побита и поранена, надолго ли хватит остатних? А в Орде прибыло сил.

–Орда теряет больше. Хан понял: ему не взять Москвы силой, он хочет отворить Кремль хитростью.

–А повешенные мурзы? – спросил немолодой боярин с розовым сытым лицом, исполнявший при Остее роль мечника.

–Мурзы ли – они? Скорее, то – ордынские преступники.

–Но ведь хан желает посмотреть Кремль лишь с полусотней.

–Ты, Иван Семёныч, знаешь ли, што такое – полусотня отборных нукеров? Ты с ними встречался когда-нибудь в сече? Ежели они займут ворота, их тремя сотнями не вышибешь. А за ними – тысячи, они пойдут живым тараном.

–Хан – не разбойник, он прислал грамоты за своей печатью, с послом, – упирался Морозов. – У нас – довольно серебра и тряпок, штобы откупиться. Головы – дороже. Станем упираться – тогда уж конец: не силой – измором возьмут. Им теперь спешить некуда.

–Врёшь, боярин! – Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. – Рано хоронишь Донского! Подмётное письмо – лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.

–Может, он нарошно пытает наше покорство, – вступил тот же холёный боярин. – Намёк-то подал: ослушники-де наказаны.

–Похоже, так, Олекса Дмитрич, – отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно отрешённым от земных страстей, седым игуменом Акинфием Крыловым.

–Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недёшево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, хана тают. Я верю – мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы – прах!

Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убеждённости в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед бедой, его готовности перестоять лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке его голоса. Волей судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него польза, она – в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города – осторожность Морозова или непримиримость Олексы? Кого поддержать?

–Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.

Сотский поднялся с лавки, огладил серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.

–Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются – как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с верёвкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори – за Тохтамышем великая сила, и распалять его лютость нам ни к чему.

–Ты – уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдёт восвояси, а не устроит нам засаду под городом?

Адам развёл руками и сел. Поднялся Клещ и отрубил:

–Правда – за Олексой Дмитричем.

–И я так думаю, государь, – подал голос Устин-гончар. – Распоясать людей легко, да беды бы не нажить. Теперь народ – настороже, крепко за оружие держится, облегчения скорого не ждёт. Не дай Бог, коли хан возьмёт откуп, отойдёт для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.

Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса скорбел о Даниле Рублёве. Бронник стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жёсткие – не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:

–Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жёг, ясак не брал, он мой дом жгёт, ясак берёт. Гони вора!

Остей улыбнулся, вспомнив, как этот кожевник утром швырял со стены ордынцев. И так, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, – считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним – богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожжённые ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи – осенью начинаются самые прибыльные сделки.

Бояре и боярские дети склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошёл одетый в железо дружинник из стражи:

–Государь! К тебе – люди из ордынского стана.

–Послы? – удивился Остей. Дума замерла.

–Нет, русские. Двое говорят: они – князья. С ними – поп. Их впустили в город по лестнице.

Лицо князя побледнело. У многих спёрло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.

–Они к тебе просятся, государь.

–Впусти, – сказал князь.

Вошли двое в опушённых соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в чёрной пыли. Третий – в поношенной рясе и скуфейке, ещё не старый, круглолицый, с редкой бородёнкой и бегающими глазами.

–Кирдяпа? Семён? Вы откуда свалились? – Морозов вскочил.

–Истинно, Иван Семёныч, свалились. – Кирдяпа взглядом обежал думу. – Со стены мы только што свалились – вы ж ворота свои крепко берёжете.

Лица ожили, Остей нахмурился:

–Кто – вы и зачем явились?

–Так то ж сыны великого князя суздальского, – сказал Морозов. Остей ожёг его взглядом.

–Правда – сиё, княже, – выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. – Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день – при ставке ево. Ваши ратники на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело – неотложное.

–Вы – от хана или сами собой? – Остей сохранял суровость.

–Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.

–И чего вы повидали?

–Ты, княже, не понужай меня, – осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. – Я – князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.

–О том и спешили донести нам?

–Не токмо. Землёй рязанской шла Орда – никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нём князь Олег гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. – Семён гукнул и засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. – Хан сказывал нам: он-де пришёл наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Олегу ярлык выдал. И Михайле Тверскому тож послал. Сказал: и нам выпишет.

–Выписал? – спросил Олекса.

–А как жа! – Кирдяпа не понял насмешки. – Уж показывал. Все наши права старинные в той грамотке помянуты. И выходы он требует не по давней старине, а как платили при Джанибеке. Мне, говорит, людишек ваших не надобно, нашей-де царской казне токо разор: меньше людишек ясачных – меньше и приход. Мне, говорит, довольно мягкой рухляди, хлеба, воску и серебра.

–А золото годится?

–Господа думцы! – Остей свёл брови.

–Про золото не сказывал, – растерялся Кирдяпа, но тут же обнадёжил. – Небось, не откажется и от жемчугов.

–Вам-то он чего посулил от прибытков? – спросил Олекса. – Тридцать сребреников? Али побольше?

Кирдяпа набычился и засопел:

–Ты, боярин, пошто злобствуешь? Нам нынешний царь зла не творил, и мы старинного обычая не рушили. Митрей порушил ево и тем беду на вас навёл.

–А ты забыл, княжонок, как ваши нижегородцы в чумной год перебили полторы тысячи нукеров хана вместе с послом? Какому обычаю следовали они, восставая на насильников? Ты забыл, как Нижний и все ваши волости пеплом по ветру развеивали? Как брата твово Ивана лютой смерти предали на Пьяне, и сколько ваших ратников там было порезано? Забыл, что вашими жёнками и детишками торгуют ныне на всех невольничьих рынках за морем? Коротка же ваша память, княжата. Вы, небось, и то забыли, што за пьянский позор московский воевода Фёдор Андреевич Свибл с врагом посчитался?

–Да Бегича с Мамаем на нас же тогда навёл! – крикнул Семён.

–Бегичу с Мамаем мы свернули поганые шеи. И Тохтамышу давно свернули бы, не отойди вы от русского дела. Вот слушаю вас и дивлюсь: будто вы – не княжичи, а побирушки. Знаете ли вы старинный-то наш обычай – мечом гнать ворога с родной земли, пока не прошиб его кровавый пот! Да коли теперь Москва не устоит, хан передавит вас. Он вам покажет права, олухи Царя Небесного!

–Не богохульствуй, Олекса Дмитрич, – сказал седой игумен. – И гневливое слово придержи. В несчастье Господь милует смиренных и терпеливых.

–Какому смирению учишь, отче, перед кем?

–Погоди, Олекса, – прервал Остей. – Вы, княжичи, зачем пришли к нам? Уговаривать нас отворить хану ворота?

Кирдяпа отёр вспотевшее лицо рукавом и сказал:

–Не время вам теперича безумствовать. Тебе, княже, надо идти к хану с покорством. Он возьмёт откуп, да и – прочь. Зачем ему изводить ваш корень, ежли выходы станете платить? Да нелюби не выказали бы к наместнику, коего он даст вам.

Остей спросил:

–Зачем наместник Москве при живом государе?

–Нету вашего государя, – буркнул Кирдяпа, опуская глаза. – Побиты и Митрей Иваныч, и Володимир Ондреич, а иде ихние княжата, не ведаю. Хан, небось, в Сарай отослал, коли живы.

Стало слышно, как ноет и бьётся в зелёное пузырчатое стекло муха.

–Сами видали побитых князей? – спросил Остей.

–Он видал. – Кирдяпа отступил и вытолкнул вперёд таившегося за его спиной попа. – Сказывай, отче.

Поп всхлипнул, слёзы хлынули из его глаз, омочив редкие усы и бородёнку. Симеон спросил:

–Кто – таков, сыне? Какой епископии, какого прихода?

–С Литвы – я, отче. Полоцкой епископии, приход держал в сельце Рядовичи, не слыхали? – Поп утёр глаза. – К Сергию шёл в обитель, да не застал. Сказали, будто он отъехал к великому князю в Переславль. – Тёмные глаза попа, обежав думцев, скрылись и он снова всхлипнул. – Туда я и направился с молитвой, да татары в пути полонили меня. Оно, грех сетовать – не оскорбили сана мово, в товарах везли. Как-то ихний начальник спрашивает: можешь ли целить раны? Говорю: доводилось. Он и зовёт меня: пошли со мной, может, спасёшь кого из ваших православных. Пришли – Господи, спаси и помилуй нас! – У попа вырвался стон, и снова хлынули слёзы. – Над речкой – широкое поле и всё устлано кровавыми телами. Своих Орда, видать, собрала, одни наши – безбронные, догола раздетые и разутые... – Дума ждала, пока рассказчик справится со слезами. – Мужики там какие-то ходят, знать, татары согнали – хоронить. Мне бы молитвы читать по усопшим, я же в гневе кары на душегубов призываю... Мурза ихний посмеивается да говорит мне: поди поп, глянь последний раз на московских князей, нынче их зароют в одной яме со всеми. Иду – ноги едва несут, – и вижу: лежат двое рядышком в одних рубахах нательных, у обоих чёрные стрелы в грудях торчат... Снял я крест...

–Стой, поп! – крикнул Олекса. – Опиши нам обличье тех убитых. Живо!

Глаза рассказчика метнулись на боярина и словно отпрыгнули.

–Да как же, господин мой, мёртвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны – его черты. Скажу лишь: один велик телом и власом будто тёмен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая – всю грудь покрыла.

–Не верю я тебе, поп!

–А чему ты веришь, сотский? – спросил Морозов. – Ты ж ничего, кроме свово упрямства, не признаёшь. Тут беда на весь православный мир, думать надо, как избыть её, он же одно заладил: не верю да не верю!

–Зато ты, боярин, поверил с радостью.

–Што-о? – Морозов привстал.

Глазки Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слёзы, Семён смотрел в пол.

–К порядку, бояре! – потушил ссору Остей. И тогда Семён, не поднимая глаз, сказал:

–Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс наша сестра Евдокия дарила Дмитрию в день свадьбы. Ежели кто видал – в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.

Все вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Дмитрия – кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как и с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.

–Не ты ли прислал нам стрелу с письмом? – спросил Остей.

–Я, батюшка. – Поп начал кланяться. – Татары мне дозволяют уязвлённым помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерёг случай.

–Дайте ему лук, – приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал. – Стреляй в стену.

Тот напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами, и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус щербы с дымком, подслеповатого странника, принёсшего из Новгорода недобрую весть, и его хмуроватого круглолицего спутника с бегающими глазками...

–Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всём московском народе целовать крест на том, что сказанное вами – истина?

Все трое, достав кресты, произнесли клятву.

Едва удалились гости, поднялся архимандрит Симеон и, сутулясь и оглядывая думу, заговорил:

–Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хоть и запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь – о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаённой глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает Господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться перед врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли Неба и очищению ваших помыслов. Снова полезет враг на стены – и мы пойдём защищать их с вами, поднимем всех монастырских братьев, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага. Но ежели хан зовёт на мирные переговоры, отвергать его не по-Божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтобы смягчил его дарами и вежливой речью. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать – пущай утешится. Посмотрит на храмы Божьи, может, лютости в нём убудет. Кто и поклонится царю Орды – в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие хана, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь беды.

–Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружие у ратников поотнимать и запереть под замки, подхватил Олекса. Симеон посмотрел на него.

–Тебя бы, сыне, я и, правда, разоружил на то время. Ты – великий воин, но твоя непримиримость – страшна. Нет в ней ни капли христианской доброты, лишь одна языческая жестокость.

–Доброты? – Олекса задохнулся от гнева. – Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с верёвками на шее гонят в неволю, над нашими сёстрами измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы – о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!

–Как смеешь, щенок? – вскочил с места Морозов.

–Олекса Дмитрич! – Лицо Остея дрожало. – Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе – не место в совете.

–Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!

Олекса поднялся и зашагал к двери, позванивая бронёй.

–Зайди ко мне после думы! – крикнул вслед Остей.

Поднялись Клещ и Каримка и двинулись за Олексой.

–Как бы оне, государь, народ не возмутили? – сказал Морозов, проводив выборных взглядом.

–Народ мы сей же час соберём на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.

–Кого послом отрядишь, государь?

–Хан зовёт меня.

–Не можно тебе, княже, – сказал Симеон. – Случись што, как опять без воеводы?

–Хан зовёт меня, – повторил Остей. – Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.

–Благослови тебя Бог, родимец наш, – прошамкал Акинф Крылов.

–Мы будем с тобой, государь, – произнёс Симеон. – Поднимем кресты и иконы, пойдём с молитвой, авось Господь смилуется.

–И мы пойдём – все бояре, – подхватил Морозов.

–Я пойду, государь, и позову других выборных, – сказал Адам.

–Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семёныч, выбери подарки для хана и его ближних из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.

Морозов подошёл к Остею и спросил:

–О чём, князь, толковать с этим бешеным кобелём? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.

Проводив взглядом последних думцев, Остей сказал:

–Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понёс, а послал намыленную верёвку. – И замахал рукой на ошарашенного Морозова. – Ступай, боярин, довольно об этом, всё уже – решено.

Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семёныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси захватила Москва, потянуло на службу к Дмитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды – женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надёжный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединённое войско Золотой Орды было разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.