Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 71 страниц)
Сначала за пылью появились стада Орды. Напуганные бегством тысяч всадников, с рёвом метались быки и верблюды, носились по степи обезумевшие табунки лошадей, к которым приставали осёдланные кони, потерявшие всадников, овцы сбивались в крикливые отары, давя ягнят, сторожевые псы с лаем бросались на проносящиеся отряды, многие, визжа, гибли под копытами. И почти от каждого стада бежали навстречу русским обросшие худые люди, одетые в рвань. Иные плача, иные смеясь, они несли на руках колодки, прикованные к ногам цепями. Каждый русский ратник готов был прижать к сердцу невольника, но ещё не было закончено дело, и сотни проносились мимо. Тогда невольники стали искать потерянное воинами оружие, помогая друг другу, рубили и расклёпывали цепи. Какой-то воевода с небольшим отрядом всадников задержался около кучки освобождённых, крикнул:
–Ребята, ловите коней, сбивайте стада в гурты и гоните к Непрядве – тем вы пособите нашему делу! А праздновать встречу будем после!
Воины бросали невольникам кинжалы, напильники для заточки оружия, чтобы те легче справлялись с цепями.
...Хасан первым заметил поблёскивающий в лучах закатного солнца золочёный шатёр, на скаку приблизился к Боброку и указал мечом.
–Давай туда, князь! – крикнул воевода. И – ближнему сотскому. – Олекса! С тремя десятскими – за князем Хасаном! Помоги ему всё там взять и ничего не трогать...
–Возьмём и не тронем, княже! – Олекса сверкнул белозубой улыбкой на Хасана и повернул за ним своих воинов.
Боброк продолжал вести русские дружины по следам Орды – мимо брошенных юрт, опрокинутых кибиток, потухающих костров, над которыми покачивались от топота коней чёрные котлы с варевом. Во многих юртах, за опрокинутыми кибитками плакали дети, женщины и больные, ожидая смерти, но русские не обращали на них внимания, не приглядывались к добыче. Двумя волнами они пронеслись через лагерь за Красивую Мечу, где находилась вторая половина становища Орды, в основном успевшего сняться и убежать вслед за воинами.
Человек не может бояться всё время, страх и любопытство живут рядом – скоро из-за пологов юрт, из-под телег начали высовываться неумытые рожицы, там и тут заблестели тёмные глаза женщин, ещё не высохшие от слёз. Было пусто и тихо, шум погони пропал за рекой, степь открыта на все четыре стороны – беги! Но те, кто мог, убежали, а кто не мог – тому и в степи нет дороги. Люди стали выходить наружу, бродили по лагерю, иные собирали и складывали на повозки опрокинутые вещи. Разбежались, едва появился новый большой отряд войск, попрятались в свои углы. Оттуда снова полился вой и плач, но уже не такой громкий. Отряд остановился посреди лагеря, молодой начальник тысячи, коренастый, степенного вида, соскочил с лошади, заглянул в сумрак ближней юрты, обвёл взглядом лагерь, отдельные курени которого терялись вдали по берегу.
–Эко добра-то побросали!
–Ихнее главное добро, боярин, эвон в степи пасётся.
–Было ихнее, стало наше. Однако и тут есть чем поживиться. Охотники пограбить найдутся и среди наших.
Лицо боярина стало озабоченным, он подозвал сотских, указал, где расставить стражу, велел осматривать и налаживать повозки, собирать тягловых лошадей и быков, разбросанное добро грузить и не потакать любителям поживы.
–Однако вой слышу, а живой души не видно.
–То ихние бабы и ребятишки попрятались от страха.
–Ну-ка? Кто по-татарски может, покличьте – пусть выходят. Да скажите – мы с бабами и детьми не воюем.
Скоро к боярину потянулись женщины, старые и молодые, в цветных халатах и шароварах, в тюбетейках, расшитых стеклянным бисером, с монистами на шее и вплетёнными в мелкие чёрные косы. Многие держались за руки ребятишек. Опущенные, прикрытые ресницами глаза, в фигурах – готовность исполнить любую волю новых господ.
–Вон сколько вас, сирот покинутых! – усмехнулся боярин. – По всему-то стану, поди, улус наберётся. Придётся в Москве ордынский посад строить. Чего молчите? В Москву ведь собирались... Будете в Москве, теперь уж точно.
Воины смеялись, полонянки поднимали глаза – такой смех не может сулить беды.
–Скажите, толмачи, бабам – пусть помогают грузить телеги да костры раздуют. Я велел стадо баранов побольше пригнать, вои наши скоро воротятся – чтобы всем угощения хватило.
–Не промахнись, боярин, – остерёг пожилой сотский. – Как бы в котлы яду не подсыпали?
–Проверим. Они первыми из своих котлов угостятся. Да на что этим-то горемычным травить нас теперь? Орда Мамая ушла, а брось мы их тут одних, посередь степи... Ну-ка, спроси – согласны ли они остаться?
Толмач перевёл, женщины переглядывались, потом замотали головами, затараторили: "Москва, якши Москва!"
–То-то, – сощурился боярин. – В чужую орду – хлебать беду, это они получше нас знают. Давай-ка, орда, за дело, скорее в Москву попадёшь! Да поласковей пусть победителей привечают, то на пользу пойдёт.
Хасан первым взлетел на холм, спрыгнул с лошади, приблизился к золотому шатру, одолевая трепет. Выйди сейчас Мамай, глядишь, колени подломятся, и про меч забудешь. Трудно мстить повелителям, кланяться им куда легче. Мечом раздвинул полог, ещё осторожнее заглянул внутрь. Ковры, застеленное коврами ложе, подушки у стенок, одежда и оружие, развешанные на серебряных крючках, вшитых в толстый, стёганый шёлк, маленький золотой трон, осыпанный драгоценными каменьями, у изголовья ложа... Сзади напёрли, сотский Олекса пытался пролезть в шатёр, но Хасан остановил его:
–Нельзя, боярин!
–Што там, тигра?
–Хуже, боярин.
Осматриваясь, Хасан оцепенел. Поднял руку, провёл по глазам, но видение не пропало: в трёх сотнях шагов от вершины холма, в лощинке, среди молодых берёзок пряталась пёстрая юрта дочери Мамая. Двое воинов в алых халатах стояли у входа. Хасан ничего не понимал, кроме того, что алые халаты не могут стеречь пустую юрту. Да и зачем юрта, если нет царевны?
К холму мчались новые отряды русских всадников, и Хасан заторопился.
–Боярин, стой здесь со своими. Не входи в шатёр и никого не впускай без меня!
–Да кто – там, князь?
–Там может быть Ула. Она не промахивается, от её укуса не выживают. Ждите меня!
Воины, теснясь у шатра, смотрели на Хасана, однако объяснять было некогда, он бегом кинулся вниз, к пёстрому шатру, за ним – его десяток. Нукеры, увидев порванный, запылённый пурпурный плащ, разинули рты, но пришли в себя и обнажили мечи. Сзади зашелестело железо – воины Хасана тоже приготовились к схватке. Хасан остановился и заговорил:
–Джигиты! Я знаю вас, вы – храбрые и верные люди, но разве вы не узнали меня?
–Мы узнали тебя, изменник! – воскликнул один. – Ты уже хотел похитить царевну и теперь пришёл за этим. Но если сделаешь ещё шаг, мы изрубим тебя в куски!
–Разве царевна – жива?
–Она – жива, а ты будешь мёртв.
–Князь, дозволь?– рядом с Хасаном встал богатырь из его отряда. – Я научу их уважению.
–Нет! – Хасан остановил воина. Земля пела от гула копыт, пело небо кликами лебедей и ветром, пела душа Хасана. – Я не хочу крови теперь, здесь, у её жилища. Слушайте, нукеры, Хасан не был изменником, Хасан от рождения был русским князем, татарин Хасан служил своему русскому государю и своей настоящей Родине. Но и второй своей родине, татарской, где он вырос, Хасан всегда желал добра. Предатель – Мамай. Он бросил Орду на русские мечи, а сам бежал с поля боя, даже не обнажив оружия. Он и вас предал, бросив одних. Он и свою дочь предал, бросил, чтобы она не мешала ему спасать собственную шкуру. Разве вы обязаны соблюдать клятву, данную такому повелителю!
Нукеры смутились. Забытые, оставленные на произвол судьбы, не имеющие права на шаг отойти от юрты царевны, они не понимали, что происходит. Видя их колебание, Хасан с жаром заговорил:
–Вы знаете меня, джигиты, – один я, без помощи моих воинов, мог бы проложить себе дорогу в эту юрту. Но, клянусь Всесильным Богом, я не хочу вашей крови. И я пришёл не погубить царевну, а спасти. Слышите – русское войско облегает холм. Мамая больше нет, здесь власть русского государя, и я – его служебный князь. Вы – честные воины, я знаю, и готов взять вас к себе на службу. Уберите мечи! Ради ваших матерей, которые, как и вы, наверное, брошены на волю судьбы, уберите мечи!
Воины отступили, вложили мечи в ножны, склонили головы, когда Хасан проходил в шатёр, – этому человеку они готовы были служить теперь, когда Мамай так предательски бросил их. Нукерами обязаны дорожить даже великие ханы. Русские стояли в нерешительности, поглядывая на богатырей в алых халатах, которые, кажется, намеревались продолжать службу у этого шатра...
Хасану показалось – продолжается та ночь, когда он впервые вошёл в это святилище. Почти всё было по-прежнему здесь, только не свеча, а вечерний луч, проникавший сквозь полосу прозрачного стекла, вшитого в шёлк, освещал убранство юрты, да рабынь было несколько, одни жались по углам, другие к ложу царевны. Она лежала под тем же балдахином, укрытая шёлковым одеялом, и смотрела на Хасана расширенными глазами. Как и тогда, он опустился на колени и прижался лицом к её ногам. Нескоро подняв голову, он посмотрел в её лицо и с трудом узнал. Оно было бледным, опавшим, только глаза те же, да губы пылали ещё ярче.
–Я пришёл служить тебе, царевна.
Она покачала головой:
–Я всё слышала, – от звука её голоса Хасан вздрогнул счастливо, хотя её полушёпот походил на плач. – Значит, Орда разбита... Я чуяла эту беду...
Рабыни заголосили, она велела им замолчать, и они затихли.
–Если ты, правда, – русский князь и пришёл за мной, я не гожусь в служанки. Видишь, не могу даже встать, чтобы поднести тебе чашу вина, как тогда...
Хасан понял, почему она – в такой час на ложе, почему брошена отцом, он снова прижался лицом к её ногам.
–Ты никогда не станешь ничьей служанкой, потому что ты – моя госпожа до конца дней. Моё княжество – твоё княжество. Но если хочешь вернуться в Сарай, я сделаю это.
Девушка закусила губу, всё так же покачивая головой, по её щекам текли слёзы.
–Мне часто снилось, будто я стала русской княгиней. И вот как судьба наказала меня за то, что готова была принять чужую веру... Лучше бы я умерла от яда этой гадины. У моих ног князь, которого я однажды готова была полюбить простым нукером, и я не могу даже встать, чтобы поклониться ему за преданность. Лучше я умру...
Снова завыли в голос рабыни, Хасан выпрямился:
–Царевна!.. Нет, забудьте все ордынскую царевну! Её больше нет! Княгиня Наиля, княжна Наиля – как хочешь, зовись отныне. И, клянусь Богом, ты будешь ходить!
Кусая губы и плача, девушка качала головой, но Хасан уже всё решил за неё. Потому что услышал её признание.
–Почему я раньше не знала, кто – ты!
Хасан засмеялся:
–Это знали только три человека на всей Земле. Боюсь, если бы узнал четвёртый, мою голову Мамай велел бы давно насадить на кол.
–Ох! – девушка прижала руку ко рту. – Тот человек, на берегу, в клетке... Спаси его, он, наверное, – жив, я велела кормить и поить его...
Хасан вскочил и вышел из шатра. Нукеры склонили головы. Солнце ушло за холм, шум погони затих на другой стороне реки, откуда-то приближался шум стада. Русские воины на холме ждали Хасана.
–Следуй за мной! – бросил одному из "алых халатов". – Кто тут – у вас в клетке?
Нукер пошёл впереди, вывел Хасана на откос, скрытый от холма кустами, остановился и шагнул в сторону. Хасан отпрянул: из железной клетки на него смотрел пустыми глазницами оскаленный бородатый череп. Что-то шевельнулось на его затылке, и волосы Хасана приподняли шлем.
–Что – это?!
–Крысы, – ответил нукер. – Они проели голову и поселились в ней. У них там – ещё много корма.
Ударом ноги Хасан отшвырнул клетку, крыса, пискнув, скрылась в своём жилище.
–Кто? – Хасан едва сдерживал дрожь. – Кто придумал эту казнь?
–Повелитель Мамай.
–Нет больше такого повелителя. Запомни, нукер!
Он знал порядки в этом стане и догадался, что царевне стало известно от кого-то о казни. Она просила начальника стражи выбросить из клетки мерзких тварей, а закопанного кормить и поить, её, конечно, успокоили и обманули.
–Ты знаешь этого человека?
–Нет. Его привезли воины Батар-бека. Кто – он, слышали телохранители Мамая, но они – далеко.
–Слушай, нукер. Я возвращаюсь назад, ты же останешься и похоронишь его по русскому обычаю и крест поставишь. Молчи! Поставишь крест, потом скажешь мне. Да шевелись. Если русские увидят это, я не ручаюсь за жизнь татар, оставшихся в лагере и захваченных в бою. Воеводе скажу сам.
Не заходя в юрту царевны, Хасан оставил около неё трёх своих воинов, не доверяясь "алым халатам", и пошёл на холм, подавленный тем, что увидел на берегу. Кто – этот человек, ставший одной из тысяч жертв владыки степей? Его теперь и родной брат не узнает. Кто бы он ни был, но если над могилой его зажжётся небесное сияние, это будет не слишком большой наградой ему за принятые муки.
В жёлтый шатёр Хасан вошёл сам, надев шлем со стальным забралом и железные перчатки, но предосторожности оказались напрасными: ни сторожевой змеи, ни ящика, в котором она жила, в шатре не оказалось. Может, Мамай успел захватить своё сокровище, а, может, где-то похоронил его – эта тайна исчезла вместе с владыкой Орды. И снова Хасан содрогнулся, подумав, что Ула могла оказаться в походном шатре на Красном Холме. Как же он не подумал, присоединяясь к преследованию!.. Ведь кто-то первым войдёт туда, ни о чём не подозревая... Или уже вошёл... Вся радость Хасана померкла: следы владыки Орды отравляли жизнь вокруг, и долго ещё будут отравлять. Есть ли в русском войске умелые лекари? В Орде были чудотворцы, надо поискать – целителей и священников воины не трогают.
По левому берегу Красивой Мечи пылали костры, возле них суетились люди, среди которых было множество полонянинов, получивших свободу, пастухи гнали стада овец, и всюду звенели русские песни. Из-за Красивой Мечи вброд переправлялись отряды русских воинов, сопровождая захваченные в погоне кибитки, гоня стада и табуны. Остатки Орды рассеялись по степи, гнаться за ними дальше было бессмысленно. Скоро собраться вновь войско Мамая не могло. И всё же вокруг лагеря на всех холмах уже стояли конные дозоры. За спиной Хасана воины вспоминали, кто как бился, и битва в их устах сейчас казалась потехой.
–Ей-Бо, прёт он на меня, саблюка што дышло, а рожа – шире плеч, ну, как в этакую-то не угадать – дал ему раза, а он тож – ка-ак даст...
–Врёшь, Кирька, – осаживал говоруна насмешливый голос. – Татарчонок-то те с мизинец попался, и конишка у нево хромой, подшибленный...
–Эка, подшибленный! Прыснул в степь – аж пламя с-под копыт, да от мово буланки рази удерёшь! Это тебе кривой татарин выпал, ору – бей, мол, справа, он лишь другу сторону видит, дак нет...
–Эт што! Вон Никита саблю потерял, а на него идолище напёр, усищи – до плеч, епанча гривастыми змеями расшита, ну, думаю, каюк мужику. Дак наш Никита со страху-то кэ-эк харкнет ему в рыло – и глазищи, и нос, и усы залепил, тот взвыл да наутёк...
Хохотали, потешаясь друг над другом, озорно и беззлобно. Им ещё плакать, когда вернутся на поле, где лежат посечённые братья, но сейчас вдали от кровавой земли, кровавых ручьёв и рек, после опасности и напряжения битвы, они отдыхали радостью победы и весёлым разговором.
–Боярин Олекса, – позвал Хасан. – Видишь там, вдали на берегу, шёлковые юрты. То – юрты мурз. У иных гаремы были с собой. Поди, многие остались.
–Да ну! – Олекса сбил на затылок шлем. – Сроду гаремов не видел.
–Ступай туда со своими, посмотришь. Там вы найдёте угощение и утеху – твои воины заслужили это. Заодно пригляди, чтобы не разграбили курень. Там много драгоценностей, а стража туда пока не послана.
–Как же ты-то, князь? – задача боярину пришлась по сердцу, но, видно, неловко было ему перед Хасаном.
–Подожду воеводу здесь. Мне хватит десятка воинов.
Боброк появился на холме после заката с малой стражей. Осмотрел убранство шатра, кивнул на золотой трон и усмехнулся:
–На это купим новые мечи, взамен поломанных на Куликовом поле. Ещё много мечей нам потребуется: Мамай-то ушёл.
Хасан кивнул.
–Повозки, я вижу, тут есть. Найдёте тягловых лошадей, и к рассвету всё добро погрузить. Караул держать бессонный, на холм никого не пускать. Выступаем утром. Где – мой сотский Олекса? – спросил, спохватясь.
Хасан объяснил. Боброк глянул и покачал головой.
–А ты – добряк, оказывается, князь. Не ждал от тебя. Ну-ка, оставь за себя десятского да проводи меня в те евины сады. Вот я утешу Олексу палкой.
–Виноват – я, государь.
–Ты за свою вину ответишь, а мой сотник – за свою, коли непотребство какое допустит. Ты-то не пошёл, небось, утешаться в ордынские гаремы.
–Я нашёл мою невесту, государь. Хочу показать её тебе.
–Вот за это я – рад. Кто – она?
–Княжна Наиля.
Боброк глянул на молодого князя, задумался о чём-то, погладил усы.
–Княжна Наиля... Всё – правильно, князь Хасан. Женись поскорее, тебе нужна хозяйка в уделе. А я в посажёные отцы попрошусь к тебе на свадьбу.
Хасан поклонился.
–Однако невесту после покажешь, веди...
Дорогу им указывали костры, полыхавшие в курене жён мурз. Ещё были светлые сумерки, и стражники, выставленные Олексой, узнали Боброка и Хасана и пропустили в кольцо юрт.
–Хоть одно дело сделал, – проворчал воевода, прислушиваясь к возне, смеху, женским взвизгам и гудению мужских голосов во многих шатрах. В середине свободного круга пылал огонь, дымились котлы с варёным мясом, и несколько воинов в одних рубашках (мечи, копья, брони и шлемы лежали рядом грудой), с разгорячёнными лицами, обнимая женщин, тянули походную песню. Перед ними лежали похудевшие бурдюки с крымским вином и татарской аракой, на серебряных блюдах – груды мяса, сладостей и орехов, искры от костра сыпались на ковры, разостланные шелка и бархат. Два смуглых человечка с бабьими лицами суетились около пирующих, наливая вино в круглые чаши, хотя головы воинов и без того клонились на плечи подружек. Девушки были русские и подпевали воинам по-русски, Боброк остановился.
–Эй, братья, к нам! – крикнул, завидя новеньких, рослый кудрявый десятский. – Хотите, выберите себе ладушек вон в тех шатрах, кроме синего – то особый цветник, для воеводы, Олекса велел не трогать... А мы наших нашли. Вчера – рабыни, ныне – княгини. Этих не обижать!
Боброк подошёл ближе и спросил:
–Где – сотский Олекса?
Воины подняли тяжёлые головы. Свет костра блеснул на тусклом от пыли золоте княжеских доспехов, десятский снял руку с плеча девушки, встал во весь рост, поклонился, качнувшись, но устоял. Другие тоже вскочили.
–Олекса Дмитрич – вон в том большом шатре, – десятский указал пёструю юрту, перед которой горел костёр. – Выпей с нами, государь. За победу нашу, Дмитрий Михалыч! Марьюшка, милка моя, налей золотой кубок нашему великому воеводе да погляди, пока он перед тобой, ведь это же – Боброк-Волынский!
К удивлению Хасана, Боброк принял кубок, чеканенный золотом, из рук миловидной, улыбающейся девушки, отпил глоток и вернул:
–Благодарствую, душа моя. Со свободой вас, красавицы. Вы, дружинники, сядьте и отдыхайте, коли ваш черёд отдыхать. А выпили вы изрядно – будет! И оружие снимать я ещё вам не велел.
Воины, трезвея на глазах, потянулись к мечам и броням. Боброк направился к большой юрте, не задерживаясь у костра, где кашеварили женщины под присмотром вооружённого отрока, откинул полог, и Хасан вслед за ним вступил в юрту. Множество свечей озаряло её своды, обшитые изнутри шелками и атласом. Пол устилали ковры. Посередине, на горке пуховых подушек возлежал Олекса. Он был в тонкой льняной сорочке, вышитой красными петухами, в алых суконных шароварах, заправленных в потёртые сафьяновые, огромного размера сапоги с серебряными шпорами. В лице – лёгкая бледнота усталости, глаза – затуманены. На коленях Олексы устроились две молоденькие полуобнажённые женщины, третью он тискал за пышную грудь левой рукой, в правой держал серебряный кубок. Женщина, посмеиваясь, перебирала его чёрную курчавую бородку, брала с блюда сладости и пыталась кормить из рук, но Олекса мотал головой и поминутно прикладывался к кубку с вином.
Боброк, щурясь от света, остановился в ногах новоявленного Селадона, тот поднял глаза, рука с кубком дрогнула, вино плеснулось на подушку, его другая рука прикрыла голые груди полонянки. Миг и другой Олекса смотрел в лицо князя, тряхнул курчавой головой и вдруг опёрся локтями, встал, держа кубок. Женщины отпрянули в углы.
–Княже!..
–Чего изволите, ваше султанское величество? – шрам на щеке воеводы побагровел, синева глаз стала стальной, плеть в руке подрагивала.
Олекса моргнул, тряхнул кудрями и единым духом осушил кубок, трахнул им о ковёр и отвердел взглядом.
–Ух!.. Теперь казни, княже, коли заслужил!
Рука Боброка расслабилась, он крякнул и рассмеялся.
–Твоё счастье – отчаянный ты, Олекса. И другое счастье – я, а не князь Владимир застал тебя в сём виде.
–Победа же, государь!
–Я што тебе велел?
–Всё взять и ничего не трогать.
–А ты?
–Дак это... – Олекса потупился. – От них не убыло. Им же для удовольствия. Што они знали-то со старым мурзой?.. Вон там, в синем шатре, – девицы цветики. Ихний казначей, старый мерин, самых молоденьких да красивых покупал. А на што? Говорят, приедет, заставит раздеться догола – танцуйте ему! Сам же присядет на корточки посередь юрты, высматривает да языком цокает. Вот ведь какой вражина, а?
Боброк с Хасаном расхохотались.
–Я их трогать не велел, девицы же! Там и наши две были – тех отпустил, а полонянок тебе дарю, государь.
–Ты, однако, добиваешься плети, Олекса, – Боброк нахмурился. – Баб – в отдельные юрты, вино – вылить до капли. Стражу – усилить. Сейчас же пришлю дьяка – переписать всё добро и полонянок. Сей курень объявляю общей добычей войска, как и Мамая. К утру чтобы всё было на колёсах и во вьюках.
–Слушаю, государь.
–Проверю. Найду хоть одного из твоих в непотребном виде, сотским тебе не бывать.
Кинув взгляд на забившихся в углы женщин, князь повернулся и вышел. В юртах затихли голоса, караульные были на месте, у костра суетились одни евнухи, прибирая ковры, скатерти и посуду.
–Победа разлагает войско, князь, – заговорил Боброк по дороге к лошадям. – И рад бы дать им волю – пусть забудутся от кровавого дела, да как бы полк не погубить.
–Я знаю Орду, государь. Я считал тумены – Мамай все их бросил в битву. Орда бежит и теперь дикие кочевники – тоже.
–Ты – молод, князь, – покачал головой Боброк. – А я уже – сед, и немало той седины от вражьего коварства нажито. И мы с тобой не знаем, где теперь – союзнички Мамая, что замыслили. Пока не соединились с большой ратью, пиров не будет. И мы ведь – не Орда. Наш человек, пока трезв, – золото, а подопьют, глядишь, начнут припоминать ордынские обиды – быть беде. До утра глаз не сомкну, службу проверять буду... Теперь показывай невесту...
XIII
Нестерпимо давило в бок тупым и жёстким, чёрная бездна то сжималась, то разверзалась перед лицом, грозя проглотить Ваську Тупика. Он срывался в неё, но неведомая сила выбрасывала его назад, туда, где тяжесть и боль, где дышать невозможно в сырой духоте земли, крови, человеческой и конской плоти. "Со святыми упоко-о-й..." – тянул вдали голос с гнусавинкой, Васька знал, что отпевают его по ошибке, хотел бы крикнуть, что грех отпевать живого человека, но где взять воздуха для крика? Что-то важное – важнее боли и страха, важнее жизни Васьки Тупика, по которой вдали справляют тризну, – не переставало мучить. Оно, это важнейшее, было рядом, но Васька не мог припомнить... Далеко заржал конь, его ржание внезапно приблизилось, и кто-то, вроде бы за стеной, сказал:
–Ах, леший! Не даётся и не уходит... А хорош, зверина!
–Видать, хозяин где-то тут, – сказал другой. – Ну-ка, я попробую...
Конь заржал, и Васька содрогнулся: Орлик! Он вспомнил сразу всё. И тогда усилием воли заставил себя удержаться на краю вновь открывшейся бездны, такой желанной и жуткой. "Государь!" – вот что мучило его. "Государь – подо мной, надо спасать!" Он лежал грудью на спине великого князя, сталь оплечья врезалась ему в щёку, лицо стягивало липким, усыхающим, в бок упирался чей-то локоть, сверху давили мёртвые тела. Васька со стоном начал освобождать придавленную руку и скоро упёрся одной ладонью в землю, пытаясь приподняться, вывернуться из-под трупов. Чёрный мрак кинулся на него и он вскрикнул.
–Эй, Петро! – позвали вдалеке. – Тут кто-то стонет, может, наш?
–Ну-ка, отвалим лошадь, – отозвался знакомый голос. – Вон татарин шевелится, возьмём – тож душа живая.
Снова заржал Орлик, пробудив Ваську, он застонал, и тяжесть отвалилась, свет ударил в лицо, ослепив.
–Мать моя! Да тут ранетый боярин, и другой под ним.
Руки подняли Тупика, понесли куда-то.
–Жив, боярин? С победой тебя, брате!
Васька увидел бородатые лица ополченцев, проглотил солёную горечь, освобождая горло.
–Ребята! – и поразился слабости собственного голоса, но мужики услышали и наклонились. – Государь... там, подо мной был...
Ратники оставили его, кинувшись к разобранному завалу, подняли тело Дмитрия. Со всех сторон сбегались люди. Подобрав полы и размахивая кадилом, семенил незнакомый Ваське попик. Тупик сел на окровавленной, прибитой траве, Дмитрия положили рядом.
–Дышит, живой – наш государь!
С князя сняли броню, он застонал, шевельнул рукой, открыл мутные глаза. Сзади раздался топот, – оставив оборванный повод в руках ловца, к Тупику мчался Орлик, стеля по ветру гриву. Стал рядом. Васька лишь тронул его наклонённую морду, следя за хлопотами попа над государем – ему смачивали лицо и грудь водой, пытались поить. Дмитрий отвёл руку попа и сел, оглядываясь.
–Что?! – и, сморщась от боли, схватился руками за голову.
–Победа, государь! Победа, Дмитрий Иванович. – Поп заплакал, целуя колени князя. И тогда Дмитрий оторвал руки от головы, огляделся, схватил попа в объятья и начал целовать. Встал, обнял ратников, увидел Тупика, подошёл, наклонился:
–Живой, Васька... Спасибо тебе, что живой.
Помог Тупику встать, обнимая за плечи, осмотрел поле, не вытирая слёз.
–Запомните это, братья. Запомните и расскажите детям... Кто забудет, в том нет, и никогда не было русского сердца.
К государю сходились ратники, посланные собирать раненых, от Смолки приближался конный отряд Никиты Чекана, которому Вельяминов поручил разыскать государя.
–Ты – ещё слаб, Василий, – сказал князь. – Вижу, те крепче мово досталось. Отправляйся в лечебницу, а Орлика отдай пока мне. Скоро верну, только поправляйся. Где – мой доспех?
Ратники бросились помогать государю, облачаться в помятый панцирь, потом посадили на Васькиного коня. Он тронулся навстречу дружинникам, чтобы в их сопровождении явиться перед полками, которые сейчас в боевом порядке стояли на Красном Холме, кроме засадного, ушедшего в погоню за Ордой. Тупику помогли сесть на телегу – их прислали из лагеря множество, чтобы вывозить раненых. Голова гудела, в спине росла боль, – видно, на него наступила лошадь. Через минуту тряска стала невыносимой, он велел вознице остановиться, слез, побрёл к лагерю, время от времени присаживаясь отдохнуть на убитых лошадей. Он шёл той дорогой, где тумены Орды смяли крыло большого полка, полоса мёртвых тел расширялась и казалась нескончаемой. Раненых успели подобрать, если кто уцелел здесь под тысячами копыт, но отделить своих убитых от чужих ещё не успели, русские воины часто лежали в обнимку с ордынскими, и остывшая кровь врагов перемешалась в одних лужах и ручейках. Хотел омыть лицо в знакомом бочажке, где утром, после встречи с Таршилой, поил коня, и оторопел: вода была мутно-красной. "Вот он – какой, "медовый сбор", получился, ребята! Где вы все – теперь?" Увидел двух ратников невдалеке, знакомое почудилось в одном из них, и Васька повернул. Они стояли, опустив обнажённые головы, перед убитыми, сложенными рядком на возвышении, и не повернули голов. Один, молодой, плечистый и рыжеволосый, держал в поводу вороного татарского коня под узорчатым кованым седлом, другой, постарше, с проплешиной в шевелюре, с повязкой на лбу, опирался на большую рогатину. Наконец старший оборотился, и Тупик узнал мужика из звонцовского отряда, да и парня тоже припомнил.
–Вот оно как вышло, боярин светлый, – мужик охнул от боли. – Два десятка было нас, а стало двое. Какие люди были, Матерь Божья! Гридя... Таршила... Ивашка – слово-золото... Сенька – голова удалая... Васюк – соколий глаз... Филька-плотник...
Его голос сорвался, он умолк, утёрся рукавом, посмотрел в лицо Тупика.
–Што я, староста, скажу их матерям, жёнам, их сиротам? Што?.. И наш боярин тож... На кого нас покинул?..
–Они не задарма сложили головы, дядя Фрол, – сказал парень. – Главная сила Орды на нас навалилась, – пояснил Тупику. – И как мы-то с Фролом живы остались, ума не приложу. Смело нас туда вон, там телеги от лечебницы стояли. За ними отбились... Юрка там нашего, раненного, всего растоптали, и Николка гдей-то сгинул...
Тупик насторожился, Алёшка поймал его вопрошающий взгляд и сказал:
–Видел Дарью, жива – она, там, в лагере, теперь у них – самая работа.
Васька вздохнул, подошёл к боярину Илье, опустился на колени, поцеловал холодный лоб. Рядом лежал Таршила, Васька поцеловал и его, смежил открытые глаза старика. Встал.
–Как звать тебя, молодец?
–Алёшкой. А прозвище – Варяг.
–Подходящее прозвище. Видел я тебя в битве. Пойдёшь в мою сотню?
Алешка вздрогнул, борьба с собой отразилась на лице.
–Батю мово убило, – сказал он. – Дома – трое меньших, матери не совладать с имя.
–Да и мне одному, што ль, в село вертаться? – спросил Фрол.
–Пошто одному? – прозвучал бас подошедшего, ратника. Это был монах-богатырь, а с ним – ещё трое уцелевших братьев.
–Живы, батюшка!
–Четверо из всей дюжины да двое тяжко уязвлённых. Ах ты горе горькое! Вот она, победа, – дорого ты нам стала.
Он постоял над убитыми, потом поднял глаза на Фрола.
–Так я говорю, пошто одному тебе вертаться, Фрол? Возьми нас в свои Звонцы – больно полюбились по вашим рассказам. Не время теперь нам в скитах да монастырях сидеть. А на монастырских харчах мы – не избалованы, ратайное дело нам – знакомо. Посадишь на землю, а там найдём себе осиротелых хозяюшек с детишками. Кто-то же должен их растить.
–Да как же, батюшка, вы же – монахи! – Фрол боялся поверить своим ушам: четыре таких мужика в столь злую пору для села – великое счастье.
–Э, староста! Были монахи, отцы святые, а ныне – в крови по шею. Игумену весть подадим, снимет сан.
–Да ведь я-то – не хозяин, а наш боярин – вон он, сердешный. И наследников у него нет...
–Бери их, отец, – сказал Тупик. – Вотчина теперь государю отходит, он это дело скоро уладит. Хочешь, сам ему скажу?
Фрол кинулся Ваське в ноги:
–Боярин светлый, век буду за тя Богу молиться.
