Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 71 страниц)

И вот – внезапный набег Тохтамыша, Морозову доверено важнейшее дело обороны Москвы. Другой бы костьми лёг за такую честь. Морозов же и тут увидел козни судьбы. Что же получается? Когда великие рати шли навстречу врагу и Москва оставалась в тылу, главным воеводой оставили Свибла, а теперь, когда войско отступало на север и на Москву надвигались полчища Орды, в ней на съедение хану бросили Морозова?..

Появление Кирдяпы с Семёном из вражеского стана было для Морозова как свет в желанном окне среди ненастной ночи. Донскому, судя по всему, – конец. Сам виноват – не дразни законного хана. Дмитрий Константинович – стар, а Васька Кирдяпа – его наследник. О мечтаниях Кирдяпы заполучить когда-нибудь Владимирское княжение Морозов знал. Ради этого княжонок не то, что хану – чёрту заложит душу. Почему Тохтамыш рязанского князя удалил, а Кирдяпу с Семёном возит? Васькин намёк о новом московском правителе был понятен Морозову, как никому на думе. Уж при этом-то комолом бычке Иван Семёныч стал бы первым человеком в государстве и правил бы как хотел. От Остея Морозов бросился искать Кирдяпу.

Вошедшего Олексу князь встретил кивком, указывая место подле себя. Тот, однако, остался стоять.

–Садись, Олександр. Как это русские говорят: в ногах нет правды. Но в моих словах – правда: люб ты мне, рыцарь.

Губы воина тронула усмешка:

–Оттого и хочешь в монастыре запереть?

–Не хочу. А на площадь ты лучше не ходи, Олександр, всё равно не по-твоему будет.

–Знаю.

–Завтра, как поведу посольство, ты укрой своих конников на подоле, на Свибловом дворе, там – просторно. Да поглядывай с башни, что и как. Без нужды не высовывайся, а придёт нужда – сам знаешь.

–Жалко мне тебя, князь.

–Не жалей, Олександр Дмитрич. Я – тоже воин. Кабы умереть да спасти Москву – чего лучше для воина? – Остей улыбнулся. – Храни тебя Бог, рыцарь. Прощай.

–Прощай, князь.

Горечь и тяжесть нёс Олекса в душе сквозь толпы народа. Эх, люди! Наивные – вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь – не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней лёгкий путь – это путь под уклон, в пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевёртыша дать ложную клятву на кресте – всё равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота – настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведёт к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.

В толпе мелькнуло совиное лицо боярского сына Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат. Всё уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь...

Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на милость хана, ибо "милость" и "Орда" – слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное – на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.

Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путём, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придёт в ставку хана.

Орда затихла, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.

На Свибловом дворе Олексу перенял монашек:

–Боярин-батюшка, я – по твою душу! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовёт проститься.

–Томила? Меня? – Олекса удивился.

–Тебя, батюшка, и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему – он Господу нынче предстанет.

–Пойдём, святой отец.

–Служка – я, – пробормотал монашек.

–Всё одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?

–Сухорук – я. – Монашек высунул из рукава узкую ладонь. – В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же – никак. На Куликовом поле был я, – сказал с гордостью, – и ныне при ранетых.

–Не уж то на Куликовом? – не поверил Олекса.

–Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвлённых спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.

–Э, брат, – засмеялся Олекса, – да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?

–Што ты, батюшка! – Монашек испугался. – Как можно? И не девица она – нынче: за воином княжеским, дитё у неё.

Адам поджидал на дворе монастыря, среди пустых шатров – пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Его глаза были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой белёной холстиной. Монашек стал в изголовье.

–Я звал Олексу и Адама, – сказал боярин.

–Здеся – они, батюшка.

–Зови. А сам ступай. – Раненый говорил, часто, мелко дыша.

Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, в них медленно стыла горячечная дымка.

–Пришли-таки, неслухи. – По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка. – Чего решили там? Ну?

Переглянулись, Адам сказал:

–Завтра пойдём с князем к хану.

–Так я и знал! – Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:

–Лежи, Томила Григорич.

–Плакал колокол-то, плакал – к беде это. – Глаза боярина прояснились, в них жила, острилась мысль. – Ты-то чего молчишь, Олекса?

–Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече...

–Эко, вспомнил! – Томила сморщился. – Брось, Олекса, нашёл о чём! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и Бога забыли – Бог-то Он в народе живёт. – Томила перевёл дух, заговорил медленней, тише. – Не верил я в ополчение, а чёрным людям хотел добра. Морозов – он пёс блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдёте. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, – то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что чёрный люд – способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк – хвастовство мужицкое. За то и взыскал Господь. Да сподобил перед смертью народную силу видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идёте к хану, ворота ему отворяете?

–Я не иду, Томила Григорич.

–Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага – он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте – придёт Донской.

Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнёс:

–Наклонитесь ко мне, ближе...

Обнажённые головы Олексы и Адама соприкоснулись.

–Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением родника. Где он уходит под стену через каменный заслон, озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним – медная дверца. Откиньте её – будет подземный ход. Выход скрыт в лесочке, изнутри он виден по малому свету.

–Благодарствуем, Томила Григорич, – сказал Олекса. – Что же раньше молчал? Мы бы вылазку сделали.

–Вы и сделайте, когда осада затянется. Рано было. А вот ежели завтра ворота отворите, не худо бы иных людей в том ходу попрятать. Миром кончится дело – вернёте их, беда случится – выберутся да и уйдут лесами на Волок.

–Спаси тебя Бог, Томила Григорич. Много ли народу укроется в том потайном ходу?

–Всех не спасёшь, Олекса Дмитрич, а с сотню, пожалуй... Сухариков им надо взять, водица там пробивается по кирпичу. И никто вовек не отыщет под озерцом, ежели камни снова уложить на место. Внучков только моих с невестушками не забудьте – далеко их отцы, без меня заступиться некому будет.

–Богом клянусь, Томила Григорич, сделаем.

–Ну, ин ладно. Благословляю вас обоих, витязи. Теперь умру спокойно. Ступайте, я уж слышу, как она надо мной дышит...

Разыскав монашка, Олекса приказал ему привести невесток Томилы с детьми на Свиблов двор. Взять им лишь одежду да запас сухарей. Тот посмотрел, но ни о чём не спросил.

–Арину я, пожалуй, увижу, но и ей скажи: штоб утром с ребёнком там же была. У тебя есть тут родичи?

–Нам, батюшка, все православные – братья во Христе.

–Слушай меня. Неприкаянных детишек много по Кремлю бродит. Ты собери, сколько можешь. Нынче собери и сведи туда же – их определят. У келаря монастыря возьми сухарей – это приказ. Скажи: мол, Олекса со своими конниками берёт сирых детей под защиту.

Когда вышли из ворот монастыря, Олекса попросил и Адама утром прислать к нему детей и жену. Тот покачал головой:

–Нет, брат, не могу. Других звал к хану идти, а своих в надёжном местечке укрыл? От Бога ничего не скроешь. И ты верно задумал: осиротелых спасать прежде всего. Мои пока не сироты. Спаси тебя Бог, Олекса Дмитрич. И не поминай лихом, ежели...

Олекса шагнул к Адаму, обнял, тот сопнул носом в ухо, чмокнул в железное плечо. Провожая взглядом друга, Олекса постоял, прислушиваясь к пению в ближнем храме. Соборы и монастыри не вмещали всех молящихся, люди толпились на папертях, стояли на коленях на площадях. Сквозь дымы ордынских костров смотрел кровавый закат. Где-то в той стороне – полк Владимира Храброго. Там Васька Тупик и другие побратимы Олексы. Враг ещё услышит их мечи...

Отослав дружинника на Свиблов двор с новыми приказаниями, Олекса впервые с начала военной осады вошёл на женскую половину терема, отыскал Анюту, сидящую с ребёнком на коленях перед сумеречным окошком. Она встала, улыбаясь ему.

–Чего не играете?

–Какие теперь игры, Олекса Дмитрич?

–У детей – всегда игры. Арина – в монастыре?

–Ждём вот, исскучался по мамке-то.

Ребёнок потянулся к блестящей бармице, залепетал: "Ля-ля".

–Нравится? Погодь, свои "ляли" нацепишь – ещё опротивеют.

–Ай, бесёнок! – вскрикнула девушка. – Вишь бессовестный какой – при боярине-то! – Она рассматривала тёмные полосы, протянувшиеся по золотистому сарафану. Олекса смеялся:

–Ну, богатырь! Да он же в отместку – поиграть доспехом не дали. Ступай ко мне, дай няньке сарафан сменить.

Пока Анюта переодевалась в соседней светёлке, явилась Арина и схватила сына на руки:

–Олекса Дмитрич, ты, правда, велел мне быть поутру на Свибловом дворе?

–Велел. И ты ни о чём не спрашивай. – Повернулся к вошедшей девушке и, не заметив её новой нарядной душегреи, сказал. – Ты бы зашла ко мне, Анюта, через часок-другой?

–Зайду, Олекса Дмитрич. – Девушка опустила глаза...

Семейным эту ночь он разрешил провести дома, но с зарёй быть в сёдлах. Оставшихся отправил ужинать, сам же с двумя молодыми кметами заспешил на подол. У входа в Тайницкую башню горел костёр, узнав сотского, стражники встали.

–Подвалы – не заперты?

–Нет, боярин. Воду же берём из родника.

Прихватив факела, со своими кметами Олекса двинулся вниз по каменным ступеням. Скоро послышалось позванивание ключа, на булыжных стенах в свете факела заблестели ползучие капли. Ходы уводили из подвала в три стороны. В выемке, обложенной белым камнем, бугрилась вода, с журчанием переливалась через край и по кирпичному полу убегала в темноту среднего хода. В глубине одного из чёрных стволов послышался шорох и писк.

–Крысы. – Голос воина незнакомо прозвучал в подземелье. Олекса, пригнувшись, вступил под свод и, разгоняя тьму огнём факела, пошёл вдоль ручья. Через две сотни шагов потолок приподнялся, сырой воздух посвежел, и путь преградило озерцо во всю ширину хода, запертого стеной. По расчётам Олексы, над головой была стена Кремля, в нескольких шагах от неё – крутой берег Москвы-реки.

–Подержите факел. – Олекса вошёл в воду, залив сапоги, стал разбирать камни. Шум воды усилился, озерцо начало убывать и, наконец, обнажилось кирпичное дно. В углу, под стеной, – квадратная металлическая дверца с кольцом. Воины наблюдали, как начальник поднял дверцу и, освещая тёмный лаз, заглянул внутрь. Потом приказал ждать его и исчез в колодце. Явился он не скоро, с догорающим факелом.

–Чего тамо, Олекса Дмитрич?

–Тамо-то? Кащей на цепях прикован.

–Да ну! – У молодых кметов расширились глаза.

–Я думал сокровища найти, а нашёл кости.

Снова плотно затворили дверцу, сложили камни на место и вода скрыла потайной ход. Олекса велел спутникам хранить секрет ручья: подземелье устроено государем.

В гриднице княжеского терема, где временно жил Олекса (Арину взяли к себе девицы), горела свеча. На лавочке под образом Спаса ждала Анюта. При появлении Олексы она осталась сидеть, лишь выпустила из рук свою длинную косу.

–Вот пришла. Да свечку зажгла...

–Завтра, Анютушка, ты мне понадобишься со всеми твоими подругами на Свибловом дворе.

–Там, где Арина будет?

–И Арина. Многих детишек хочу поручить вам. Согласны?..

Он удержал её и сел напротив. Заговорил не сразу, теряясь, трудно подыскивая слова:

–Вишь, Анюта, в какое время встретились мы. Не ведаю, к месту ли мой разговор? Ты не рассердишься? – Она промолчала, а щёки залил маковый цвет, насторожилась. – Ни матушки у меня, ни батюшки, крёстный мой, Тимофей Васильич, – далеко. Да и твои ведь – не близко. Приходится мне самому тебя сватать...

–Ой! Олекса Дмитрич! – Анюта заслонилась рукавом. – Что ты говоришь! И я-то чего отвечу без княгини?

–Где она – теперь, княгиня? Да ладно – подожду до Олёны Ольгердовны, а всё же не пойду к ней, не услышав тебя.

Девушка раскраснелась и сказала:

–Немалая честь пойти за тебя, Олекса Дмитрич, да не всё – в моей воле. И кончится ли добром наше сидение? Вон, какие страшные вести принесли нижегородские княжичи.

–Не верь им, Анюта, как я не поверил. Тот поп не знает, кого хоронил. Да хоронил ли?

–Дай Бог, чтобы твои слова сбылись. Переждём безвременье, тогда и скажу. – Она встала.

–Только знай, Анюта: што приключилось в полону с тобой, то – не твоя вина, а наша. Ты не бойся: во всю жизнь не попрекну, словом о том не напомню.

У неё по щекам хлынули слёзы, Олекса растерялся:

–Што ты, Анютушка? Прости, ради Бога, я не хотел тебя обидеть – само сорвалось.

–Ты не винись, Олексаша. – Она улыбнулась сквозь слёзы. – Не ждала этих слов, а без них не пошла бы.

Осаждённый Кремль, полчища врагов под стеной, грозный завтрашний день – всё как бы ушло. Осталась его Анюта, ради которой он проломил бы даже тысячные ряды скованных из железа великанов. Держа руки девушки в своих, он смотрел ей в глаза и спрашивал:

–Хочешь, сегодня повенчаемся? Сейчас?

Она улыбалась:

–Там же теперь – весь город. Молятся... Стыдно будет...

Олекса обнял её и она прошептала:

–Ох, до чего же ты – сильный! Больно же мне от железа...

В полночь, целуя её, он шёпотом спросил:

–Арина не хватится тебя?

–Не хватится. И не осудит. Она сама своё счастье добывала. Да и что мне – чужой суд, когда ты – со мной? Вот про полон говорил, а я в ту пору и не понимала, для чего мной торговали. Совсем же глупая была. Думала, выходят за мужиков, чтобы варить им да в поле колосья жать. Но кабы снасильничали... Не довелось бы нам свидеться, Олексаша. Убила бы – хоть спящего. А потом – себя.

–Забудем про то, Анюта.

–Нет, Олексаша, такого до конца дней не забудешь. И не надо забывать. Может, у меня тоже дочь родится. – Помолчав, спросила. – Ты силой брал когда-нибудь женщину?

–Бог – с тобой, Анюта!

–Ты – же воин, в походы ходил...

–В нашем войске за насилие над женщиной, как и за убийство ребёнка, – вешают. Да и не уж то я – поганец?

–Ну и ладно. Всё другое, коли было, прощаю, не спрашивая.

Среди ночи Олекса встал и вышел из терема. Над стеной дрожало зарево ордынских костров. В храмах пели, со двора попахивало дымком. У огня разговаривали караульные. Возвращаясь, Олекса прихватил из большой залы горящую свечу. Анюта сидела на лавке, свесив босые ноги на лохматый цветной половик, отвела глаза. Олекса зажёг все свечи, какие были в гриднице, отпёр деревянный сундук, достал кованый шлем, серебристую кольчугу, тряхнул, и она зазвенела, переливаясь в свете свечей.

–Нравится?

Она посмотрела, улыбнулась и пожала плечами.

–Рублёвской работы – её ни стрела, ни клевец, ни копьё не осилят. Данило вязал для отца, да не успел к Донскому походу. После довязал и как память хранил. А перед смертью завещал мне. Поди-ка ближе...

Анюта встала, приблизилась, он ощутил её тепло и обнял. Потом стал одевать в броню. Она позволяла, всё так же улыбаясь. Олекса надел на неё стальной шлем и опустил забрало.

–Ух, до чего страшна личина – не дай Бог, стану тебя целовать, и увидится этот клыкастый череп! Ну, да главное – шлем как раз будет, ежели косу уложить короной. Панцирь-то – великоват. Оденем тебя потеплее, теперь – не петровки.

–На что мне – этакий наряд? – Анюта откинула стальную маску.

–Станешь моим оруженосцем. Не отпущу завтра ни на шаг. Копьё и щит тебе тяжеловаты, возьмёшь мой саадак и кончар – они могут пригодиться.

–Уж не надумал ли ты в поле воевать с Ордой?

–Боюсь, как бы завтра Кремль полем не стал.

–Господи! – Она скинула шлем. – Ты говоришь об этом так спокойно.

–Што мне, кричать? Да и кричал – не услышали.

–Хан же грамоты прислал, слово дал Москвы не трогать.

–Вот и ты, Анюта! С тех пор как Москва колотит ордынцев, она забывать стала, с кем имеет дело. Оставим это, ничего уже не переменить. В седле-то удержишься?

–Через Орду проехала с Вавилой. Да и с княгиней Олёной езживала, она у нас – отчаянная. А ты, правда, меня возьмёшь?

–Возьму. Только держись позади, за моей правой рукой, и наперёд не выскакивай... А теперь иди ко мне. Какая ты – железная и холодная. Ну, её сегодня, эту бронь! – Он стал снимать с девушки панцирь, задул свечи...

Сколько прошло времени, Олекса не знал, но почуял близость рассвета и оборвал сон. Анюта спала на его руке, дышала ровно, едва слышно. Жалко будить, но продлить ночь не в силах самый счастливый человек. Он поцеловал её, она открыла глаза и прильнула к нему...

–Пора, Анюта...

С вечера к ним никто не толкнулся, – значит, Орда вела себя смирно. Когда вышли из терема, начальник стражи воззрился на невысокого воина в блестящем панцире рядом с боярином. Заря прорезалась на востоке, перила крыльца – влажны от росы.

–Я – в храм на часок, – сказал Олекса десятнику. – Отряду готовиться.

Анюта шла за ним, ни о чём не спрашивая. Церковь Иоанна Лествичника была отворена, десятка три женщин, в большинстве старушки, молились перед амвоном. Седовласый священник вполголоса читал молитву, держа перед собой потёртую книгу. Олекса с трудом узнавал церковь, где он числился прихожанином – вдоль её стен, до верхнего придела, грудами лежали книги и свитки пергаментов. Приблизились к амвону, поп прервал чтение.

–Прости, батюшка, но дело – неотложное. Обвенчай нас.

Поп положил книгу на аналой и посмотрел на просителей:

–А где же – ваши невесты?

Олекса смутился и лишь теперь обнаружил, что стоит в храме перед священником, не обнажив головы, снял шлем, и стал помогать Анюте. Коса упала ей на плечи, поп улыбнулся:

–Понятно. Надень: коли венца нет – и это сгодится. Мужней жене негоже стоять непокрытой. Косу-то расплести бы надо, да уж ладно. Как звать невесту?

–Анна, – прошептала девушка.

–Родителей-то спросила?

–Сирота – она, – ответил Олекса. – При княгине Олёне служит, и той нет.

–Понятно. Помоги мне, Олекса Дмитрич, аналой перенести.

Женщины, прервав молитвы, следили за начавшимся обрядом.

–Венчается раб Божий Олександр и раба Божия Анна...

Олекса видел, как дрожит свеча в руке Анюты, и боялся, что выпадет. Это был бы недобрый знак. Он уже хотел поддержать её руку, но поп не затягивал обряда, и когда Анюта сказала: "Да" – её рука стала твёрже. Олекса поцеловал губы жены и подумал: "Куда же я тяну её, такую слабую, в воинский отряд?"

–Дай вам Бог долгих лет и добрых детей, – услышал чьи-то напутственные слова.

За дверью церкви Анюта расплакалась и Олекса обнял её. Всё произошло быстро, буднично, что и самому стало жаль чего-то. В Успенском храме зазвонил колокол, ему откликнулась звонница в Чудовом монастыре, потом подали свои голоса Архангельский собор и Спасский монастырь, бухнуло, поплыло басовитым раскатом над головой – в церкви Иоанна Лествичника был самый могучий колокол. Колокольный хор будто славил молодых и новую жизнь, которую они несли в этот мир. Несмотря на все тревоги, бронзовый перезвон будил в душе радость, веру в собственное бессмертие и бессмертие правды, за которую он сражался. Олекса почувствовал близость Бога. Да и где же Ему быть, Всеблагому, если не среди тех, кто из последних сил защищает свою жизнь, свои дома, свободу и жизнь детей?

Дорогой сказал:

–Не годишься ты в оруженосцы, жёнушка моя. Оставлю я тебя с Ариной – тебе не привыкать за мальцами смотреть.

–Нет уж, Олекса Дмитрич! То отпускать не хотел, а повенчались – норовишь от жёнки подальше? Не от телесной слабости я, Олексаша, свечу-то едва не обронила. Женщина – я. Не поймёшь ты, сокол мой, что для женщины – венчание. А уж такое венчание...

Она не досказала, и ему захотелось обнять её покрепче, но на улице было людно.

Конники покинули двор князя Владимира, когда на Соборной площади стало собираться посольство. Анюта выехала из ворот рядом с мужем, привыкая держаться за его правой рукой. Её саврасая всё время тянулась к рослому тёмно-рыжему скакуну Олексы, стараясь куснуть, рыжий всхрапывал и потряхивал головой, вроде бы сердясь, а в скошенном фиолетово-синем глазу сквозило удовольствие. Под железной одеждой трудно было угадать женщину, опустит ещё изукрашенную образом смерти личину – отрок при своём боярине. Следом попарно ехали дружинники, остававшиеся в ту ночь на княжеском дворе. Для них, видно, не было тайной особое расположение начальника к одной из девиц, весть об их венчании приняли без удивления, как и присутствие Анюты в отряде.

У коновязей Свиблова двора не было свободных мест, лошадей привязывали к кольям, вбитым в землю. Держась десятками, воины толпились у частокола и сидели на траве.

–За подворье ни шагу! – приказал Олекса подбежавшим десятским. – Коней не рассёдлывать. – Увидел за спинами конников монастырского служку. – Где – твоё воинство, святой отец?

–Да в амбарах спит.

–Много собрал?

–Всех-то с бабами сотня будет. Арина девиц привела – то мне большое облегчение с мальцами.

–Сухари, солонину привезли?

–Привезли. На первое время хватит.

–Поднимай. Снедь раздай поровну в узлы, а после веди к Тайницкой, там ждите меня. – И обернулся. – Отрок, лошадей!

Анюта, державшая коней в поводу, поспешила к мужу. Подол опустел: весь город схлынул к фроловской стороне. Поскакали вверх улицами, миновали обезлюдевшие дворы князей, послышался ропот толпы у ворот. На стене, среди кольчуг и тигиляев, пестрели одежды женщин. Свернув с улицы, Олекса остановился возле деревянных житниц, где поселились ополченцы из посада, не сходя с седла, стукнул кулаком в одну из дверей. Она отворилась со скрипом, выглянула женщина в чёрном повойнике, с заплаканными глазами.

–Вавила – дома?

–Нет, боярин. С зарёй поднялся и ушёл в стрельну.

–Ты, хозяйка, живо бери мальцов и – бегом на подол, к Тайницкой башне. Скажешь там: я прислал.

Олекса толкнулся ещё в несколько дверей и всем, кого застал, повторил тот же приказ. На подворье князя Владимира он дождался, пока выйдет жена Адама с сыновьями, взял на седло младшего. Женщина заколебалась:

–Адам не велел никуда ходить.

–Пока князь правит посольство, воеводой оставлен я, и мои приказы не обсуждают. Ступай за нами, Устинья.

Мальчишка сидел впереди воина, крутил головой, ища глазами сверстников. Женщина шла у стремени, держа за руки старших, и взглядывала на всадника.

–Куда ты уводишь нас, Олекса Дмитрич? Адам же не велел...

–Я велю. Мне помощницы нужны, Устинья. Не всё Адам – и ты порадей за наше дело. Муж вернётся – дома будете.

Дорогой нагнали жену Вавилы. Она несла на руках спящего ребёнка, девочка цеплялась за её подол. Олекса знал, что старший сынишка Вавилы скончался от раны.

Перед Тайницкой уже собралась толпа детей и женщин. Монашек что-то объяснял стражникам. Дети жались к матерям, сирот поделили девицы из княжеского терема. Олекса отыскал взглядом вчерашних спутников по подземелью, которых приставил в помощь монашку с утра, подозвал, и лишь теперь они узнали, какая доля им выпала. Если до ночи он или кто-то другой не выведет их из подземелья, один из троих должен провести разведку через потайной выход за городом. В случае худшего самим думать, как быть: либо пожить в убежище, пока есть корм, либо сразу уводить женщин с детьми в сторону Волока-Ламского. Олекса советовал выбрать первое, уверенный в том, что хан не задержится под стенами Кремля больше недели.

Стражники наблюдали, как вереница детей и женщин потянулась в башенный подвал, к тайнику. Озарённые факелами подземные своды наполнились шелестом детских шагов, восклицаниями и шёпотом. Для маленьких москвитян это путешествие начиналось как сказка, но Олекса знал: их восторги будут недолгими. То, что предстояло взрослым, уходящим под землю, он представлял с трудом. Чтобы одолеть сильного врага, должны совершить свой подвиг и полководец, и ратник, и его мать, и его жена. Чей – выше, никто не знает. Он отправил двух воинов с монашком разделить подвиг матерей и жён. Как бы ни отличились его конники в боях с ордынцами, первых наград у воеводы он станет просить для тех, что ушли под землю с детьми. Если подвиг их состоится.

На верхнем ярусе башни старшина гончаров спросил его:

–Думаешь, спрятал цыплят от коршуна? Да ворвись татарва в детинец, она тут все щели обшарит.

–Ты, Устин, стоишь на самой безопасной стороне, – сказал Олекса. – Случись беда, ты должен меня пережить. Так вот слушай, где укрыты мои цыплята...

Зазвонили колокола соборов: княжеское посольство покидало Кремль. Олекса подумал, что его конники стоят слишком далеко от самых опасных теперь ворот. Но приказ князя строг, как его нарушить? В конце концов, он сделал, что мог: посадил дозорного на колокольню Архангельского собора – в случае угрозы тот даст сигнал.

Олекса ещё не достиг тех лет, когда многократный горький опыт твердит человеку: если у тебя появились сомнения, если тебя посетила тревожная догадка, если заговорило в тебе чувство опасности – не отмахивайся от них: беда стоит рядом.

XI

Появлению Вавилы в башне обрадовались и пушкари, и воротники, и боярский сын Тимофей, поставленный на место Олексы. Его горю сочувствовали молча, стараясь предупредить всякое желание.

Вместе с солнцем перед стеной появились степняки. Конные лавы строились рядами от Неглинки до сгоревшей церкви Николы Мокрого над рекой Москвой. Ратники толпились у бойниц, наблюдая, как две конные колонны – по три в ряд – приблизились к краю рва против Фроловских ворот, заставив пушкарей схватиться за дымящие витни, а стрелков – за саадаки, но в приближении врагов не ощущалось угрозы: они хранили безмолвие, не обнажали оружия, даже не смотрели на стену. Оба ряда развернулись лицом друг к другу, образовав живой коридор от рва до белой вежи великого хана, над которой торчало мирное знамя с золотым полумесяцем на пике древка. На всадниках были халаты зелёного, синего, жёлтого, алого цвета – по сотням. Под халатами угадывались брони, на головах – пернатые мисюрки и шишаки с кольчатыми сетками и козырьками до плеч.

Вавила едва сдерживал желание ткнуть горящим фитилём в затравочное отверстие пушки, наведённой на ряды врагов, хоть и понимал: это хан выслал почётную стражу для встречи Остея с московским посольством. Стражи было многовато.

Посольство двинулось с Соборной площади, народ хлынул к воротам, а потом – и на стены по приставным лестницам. Тимофей побегал, пошумел да и махнул рукой: "Пусть смотрят, чужих глаз не жалко!" За Остеем, одетым в светлое корзно с горностаевой приволокой, дружинники несли подарки для хана – дорогие чаши, чеканенные мастерами золотых дел Макаром и Шишкой, связки соболей, двух кречетов в серебряных клетках. Бояре шагали в собольих шубах и бобровых шапках. Архимандритов и игумена сопровождали монахи с иконами, четверо несли шкатулки из кипариса и карельской берёзы с церковной казной. Пятеро выборных, одетых в суконные кафтаны, замыкали шествие.

Беско, указывая на бояр и не стесняясь присутствием Тимофея, ругался:

–От дурачьё непролазное! К ворогу идут о мире просить, а вырядились, будто на Рождество. Как бы с них там шубы не посдирали со шкурами да не потребовали от нас для кажного мурзы по собольей дохе?

Боярский сын только зыркнул на парня – чей-то начальственный голос уже требовал открывать ворота, и Тимофей поспешил вниз. Гришка Бычара с тремя дюжими подсобниками налёг на рукояти ворота. Видно, удары тарана всё же сказались: железный клин пошёл в смазанных салом пазах туго, со скрежетом и писком. На помощь подбежали ополченцы, носатый суетился и покрикивал:

–Разом, молодцы!

Воротники, багровея от натуги, только фыркали: расходился петушок! Лучше бы подальше держался – зашибить могут, но человек был услужливый: где и помочь не в силах, так хоть подсуетится. За услужливость его и приняли в число башенной стражи после того, как он пристал к Бычаре с товарищами в разгульную ночь. За один лишь харч готов был дневать и ночевать в каменной клети, подменяя любого в часы стражи.

Железный затвор Фроловской башни поднимался вверх, и в случае опасности стоило перерубить натяжные ремни, чтобы гигантский железный клин, подвешенный на цепях, обрушился вниз под собственной тяжестью и запер детинец. И сейчас старший стражник стоял наготове с отточенной секирой в руках – на тот случай, если бы наверху заметили опасность и подали сигнал. Башня уже зияла сквозным жерлом отворённого хода, и после четырёх дней осады непривычным, страшноватым был её новый вид. Может, ещё потому, что в открытые ворота не виделось посадских строений, лишь из загромождённого рва торчало обгорелое бревно тарана, а дальше – ряды чужого войска на черноватой пустыне пепелища.

–Крепи ворота!

Носатый, придерживая сползающую шапку, вертелся под ногами.

–Пазы-то, Гриша, почистить бы? Не ровен час – сядут у нас ворота, а Гриша?

–Не мельтеши, суета, – ворчал воротник. – Вот пройдёт посольство – почистим, поправим.

–Да я сам, Гриша, уж ты дозволь, Гришенька? – Глаза-мыши преданно смотрели в лицо Бычары.

–Ну, чё ты подлиза такой, Червец, ровно сучонка? – Стражники успели дать носатому прозвище. – Подавалой, што ль, прежде служил?

–Всяко доводилось, Гришенька, служить.

Бычара плюнул. Видел бы он, с какой злобой уставились ему в спину глаза-мыши, когда он выходил из башни!

Ополченцы работали во рву, разбрасывая головёшки, укладывая брусья и плахи. Подъёмные мосты были уничтожены ещё в начале осады, но послам долго ждать не пришлось. Морозов опробовал настил, стал в проёме башни и перекрестился: