Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 71 страниц)
От дубравы, где дрался отряд Боровского, развернувшийся под напором врага вдоль опушки, сквозь лязг оружия и хуканье степняков донёсся клич:
–Можа-ай!..
–Р-радонеж! – отозвались сотни под стягом.
–Нарр-ра! – ответили хриплые голоса из гущи врагов. Тысячи перекликались, значит, они ещё жили и дрались. Молчала только "Лама", но конный бой до сих пор не затух посреди осеннего поля. И вдруг над гулом побоища эхом откликнулось:
–...пря-а-два-а!..
Что-то изменилось в задних рядах степного войска, там прервался визг всадников, осмелевших к концу сечи и пытающихся пробиться в первые ряды, хоть разок махнуть саблей над головой обречённых русов. И тогда в ветерке, пахнущем кровью, уже отчётливее и ближе повторилось:
–Не-пря-а-два-а!..
Окружённые, стиснутые врагами русские ратники у знамени полка ещё не могли видеть, как от перелесков, сомкнувшихся у края полей, катилась, сверкая бронями и клинками, лавина конницы под стягами цвета запёкшейся крови.
Тупик увидел конный дозор степняков, когда из-за дубрав уже доносился гул сечи. Кличи русских едва различались в рёве ордынских тысяч, и Тупик послал Николку навстречу полковому воеводе с одним словом: «Спеши!» Вражеских дозорных гнали в пяту в уверенности, что они приведут к ставке военачальника – полка-то эти соглядатаи не видели, а одна русская сотня окажется там в западне. На скаку обогнув рощу, скрывшую беглецов, сакмагоны вылетели на полевую дорогу менее чем в полуверсте от кургана, близ которого толклись скученные табуны лошадей Орды. Над курганом пестрели большие стяги, под ними толпилось множество спешенных и верховых.
–С нами – крестная сила! – крикнул Варяг, указывая на тысячу всадников в зелёных халатах. Это был ударный, личный отряд темника. Но взгляд Тупика приковали табуны.
–Микула! Додон! Со своими десятками пугните коней. Живо!
Двадцать разведчиков, взвыв по-волчьи, рассыпанным строем ринулись к табунам. Первым, припадая к гриве, скакал Кряж. Когда этот "лесовик" рявкнет медведем, табуны Орды придётся собирать от Можайска до Москвы. На кургане началась суматоха, две ближние сотни ордынского чамбула стали поворачиваться к русским. Тупик выдернул меч.
Из-за рощи накатил топот – полк оказался ближе, чем думали разведчики. Тупик выхватил значок у сигнальщика, и передовые сотни, повинуясь его командам, сбавили бег, стали расходиться веером в широкую лаву. Вот и пришлось повоеводствовать – чему не научит война! Молодой боярин Григорий Михайлович во весь опор мчался к нему. Тупик понял: надо командовать не теряя ни минуты – вражеский резерв смешался.
–Григорий! – закричал в лицо возбуждённому воеводе. – Бери первую, обходи слева, отсекай от табунов и можайской дороги! Я со второй и третьей ударю на курган.
Тупик не дождался выхода всех отрядов – не было нужды: в глазах ошарашенных врагов русская конница теперь – бессчётна. Орлик всхрапнул от укола шпор, сорвался с места в карьер. Загудел ветер, врываясь под шлем, жнива понеслась под копыта, закрутилась, закачалась, разрастаясь, зелёно-бурая тьма ордынского чамбула. Припадая к гривам, крутя над головой мечи, скакали рядом Варяг и Дыбок. Позади катился топот увлечённых в атаку сотен. И вдруг конница врага шарахнулась в стороны, редея, разорвалась на две части: меньшая кинулась назад, к долине Рузы, – под мечи обходящей тысячи, большая, обтекая курган, устремилась к знамени своего темника, добивающего пешую русскую рать. "Чудны – дела Твои, Господи! – изумился Тупик. – Нукеры Великой Орды, не скрестив даже мечей с русской ополченческой конницей, бегут от неё. Вот она где заговорила, Непрядва!" Он-то боялся, что конные ополченцы не выдержат удара панцирной гвардии темника.
Часть врагов при развороте скучилась, и сотня разведчиков первой ворвалась в их задние ряды. Перед Васькой были незащищённые спины, и он крестил эти спины со злорадством: "За Москву! За Можайск! За Серпухов! За Звонцы!.."
Жёлто-зелёное знамя темника металось вдали, сигналя приказы, но бегущие уже не могли остановиться, понять, что же происходит, – они мчались на толпы своих конных, обступивших пеший полк. Воины Тупика вклинились в раздёрганные порядки бегущих, сотня распалась на десятки, враги теперь скакали не только впереди, но и с боков, даже сзади. Дыбок прянул в сторону, погнался за удирающим мурзой в золочёной броне.
–Назад, Мишка! – закричал Тупик, видя, что мурза увлекает преследователя в гущу зелёных халатов. Но Мишка уже оторвался, его светлая кольчуга словно прожигала серо-зелёное месиво бегущих. Не обращая внимания на других врагов, он настиг мурзу, тот взмахнул руками, завалился в седле, исчез в толпе конных. Тупик, Варяг и те, кто скакал рядом, стали поворачивать за Дыбком, уже догадываясь, что последует дальше. Враги шарахались от сакмагонов, и Тупик видел, как Дыбок спрыгнул с лошади. Сзади набежала толпа нукеров, гонимых ополченцами, но крики предостережения не достигли Мишки. Он уже насел на поверженного – рвал с него дорогой меч в украшенных каменьями ножнах, золотой пояс с кошельком, рвал застёжки панциря. Что – Мишке толпы бегущих врагов, когда в руках – состояние! Тупик не доскакал до него тридцати шагов, когда усатый нукер на полном галопе опустил пику, ударил склонённого русского, и остриё пришлось между оплечьем и шлемом. Бармица не выдержала – пика прошла шею насквозь, тело Мишки мотнулось и опрокинулось навзничь. Алёшка взревел, кровеня шпорами бока своего пегаша, и кинулся за убийцей дружинника. Тупик оборотился на погибшего. Будь ты проклята, человеческая жадность! Скольких сгубила и скольких сгубишь ещё! Знал же он, что жадность доводит Мишку до мародёрства, а мародёры на войне долго не живут. Ведь и тогда, под Переславлем, как после узнал Тупик, Мишка обобрал раненого мурзу ещё до окончания боя. Другого Васька, пожалуй, выпорол бы для науки, Мишку – не мог. Может, её прежде и не было, настоящей-то вины перед Мишкой Дыбком, а теперь есть. Вина, которая не забудется до смерти, – сгубил попустительством...
От русского стяга конные степняки хлынули навстречу своим зелёным халатам, столкнулись, смешались толпой – за ордынскими рядами воины обходящего полка уже видели багровые стяги и сверкание мечей дружины Владимира Храброго. Над полем сечи теперь царили кличи русских отрядов, и словно воскресали разрушенные врагом города и прорастали железным лесом, наступая на захватчиков.
–Москва-а! – закричал Тупик.
–Москва-а-аа! – раскатом отозвалось поле, а над головами смятённых крымчаков навстречу летело:
–Непря-адва-а!..
Они сомкнули два своих крыла, "Москва" и "Непрядва", сметая толпы степняков к дубраве – на копья воинов Константина Боровского. Уже стяг пешей рати, так и не сорванный врагом, остался за спинами русских конников. Лишь нескольким десяткам ордынских всадников удалось бежать с поля сечи. С опущенными копьями броненосные дружины двинулись на охваченных паникой степняков, обруч окружения начал сжиматься. Впервые за полтораста лет вооружённой борьбы с Ордой равное по численности войско русского князя окружило многотысячную степную конницу. Подобного прежде не случалось даже в междоусобной борьбе ханов. В середине окружённых заржали лошади и закричали люди, схваченные давкой. Чамбулы растеряли свои значки, жёлто-зелёное знамя темника было затоптано в кровавую грязь вблизи русского стяга, а где – Кутлабуга, никто не знал. В середине стиснутой толпы сражаться крымчакам было не с кем, они душили друг друга, а по кольцу окружения на каждый ордынский меч приходилось два русских, на каждое копьё – три русских. Вопли "Яман!" терялись, глохли в треске железа и кликах наступающих.
На стыке полков, где замкнулось кольцо, появился Владимир Храбрый. В железе от пяток до макушки, он ехал к месту побоища и, откинув забрало серебристого шишака, осматривал кровавое поле своими холодными глазами, в которых не было радости от победы. Впрочем, враг ещё сопротивлялся и мог отчаянным усилием, направляя удар в одно место, порвать петлю, наброшенную на его шею. Кто-то из бояр, примчавшихся на зов княжеской трубы, заговорил: положение противника – безнадёжно и его можно заставить сложить оружие. Князь оборвал:
–Ежели вы и дальше будете наступать, как улиты, они заставят вас плясать под свои дудки. Не милосердствуй в бою, воевода! Удивляюсь, как татары до сих пор вашего мешка не порвали.
Бояре развернули коней и помчались к своим сражающимся отрядам. Громче заревели трубы, русские броненосные сотни начали клиньями разрывать спёртую массу окружённых. Лучники и самострелыцики облепили деревья за спиной пешцев Боровского. Калёные стрелы хлестали сверху в толпы врага, и каждая находила цель. Дубраву оцепили конники – на случай, если бы степнякам удалось прорвать строй утомлённых пеших копейщиков и скрыться в зарослях.
Князь не смотрел на битву. Это уже нельзя было назвать сражением – шла казнь.
–Где – воевода пешего полка Олександр Смелый? – спросил Владимир дружинников. – Кто видел его?
–Говорят, он под стягом стоял...
Владимир стронул жеребца, шагом поехал к полковому знамени, под которым толпились ополченцы. Туда сносили убитых и раненых, на поле появились чёрные одежды попов и монахов. Люди расступались перед князем и он смотрел в их лица, на которых радость спасения ещё не стёрла отчаяния идущих на смерть. Взгляд князя отмечал порванные тигиляи, иссечённые кольчуги и шлемы, кровавые повязки. Не забыть бы сказать Мещерину – пусть выявит бронников, чьи кольчуги и панцири лучше держали удары.
Под стягом, на скользком от крови жнивье, лежали павшие. Поп с кадильницей в руке над походным аналоем читал по книге молитвы, едва слышимый за шумом побоища. С приближением князя он понизил голос и стало заметно только шевеление губ. Владимир увидел рослого воина в залитой кровью броне с обнажёнными кудрями, лежащего возле древка. В его ногах сидел чубатый черноволосый дружинник, держа на коленях побитый шлем с обломленной еловицей. Он не глянул на князя, его скуластое лицо казалось застывшим. У Владимира сдавило горло – война и тут выбрала лучшего. Скольких витязей сегодня не досчитается в своей дружине Владимир Храбрый? Скольких сынов не досчитается Русь? Это – не Куликовская сеча, но ведь – лучшие!..
–Он, государь, с двумя десятками прорубался к ихнему мурзе, – рассказывал боярин Алексей Григорьевич, стоящий перед князем со шлемом в руках. Его осунувшееся лицо кривилось, руки вертели исцарапанный стрелами шишак. – Я, государь, кричал ему – отойди к стягу, да куда!.. Мурза на наш стяг прёт, он же – на мурзу. Как твоя-то дружина, государь, ударила, татары всей громадой шарахнулись, своих топтали и кололи. Нас пять сотен было под стягом, и то половину смяли, от его же ратников вон лишь Каримка остался.
Рвущий душу, дикий и протяжный, прилетел с места побоища взрыв новых криков, Владимир даже не повернул головы. Он сошёл с коня, опустился на колени возле убитого, снял с себя золотую гривну, приподнял окровавленную голову Олексы и надел гривну ему на шею. Встал и нашёл взглядом Алексея Григорьевича:
–Тебе, боярин, поручаю павших. Сочти их и посылай в Волок за телегами. Ежели родичи захотят хоронить кого – пущай. Остальных положите в братскую могилу. Олександра Смелого надо бы со всеми, но всё же спросите жену. Ей, жене, и гривну отдать на память. При убитых держать почётную стражу. Да смотри: ежели чья рука потянется – одёжу с кого снять, сапоги аль иную справу – отрубить ту руку без суда.
–Слушаю, государь.
Князь подошёл к Каримке, тот поднял глаза, вскочил и заговорил, торопясь:
–Бачка-осудар! Убей меня, как собак. Каримка – воин, Ляксандра – калга, Каримка – живой, бачка-Ляксандра – нет. Воин казнит нада – калга не берёг.
–Сильнее смерти, Каримка, даже Бог стать не может. Хочешь у меня служить?
–Хочу, бачка-осудар.
–Табун пригонят – бери коня и становись в первую сотню.
Владимир направился к своему серо-стальному жеребцу. Голос попа, читающего молитвы, стал громче. С поля подносили убитых. От места побоища галопом примчался гонец.
–Государь! Ордынцы становятся на колени и просят пощады. Боярин Михаила Иваныч спрашивает: што делать?
Перебирая поводья, Владимир смотрел на убитых, его глаза были холодными. Люди вокруг притихли.
–Передай Михаиле Иванычу – пусть спросит насильников Русской земли: они остановились, когда наши жёны с детьми бросались с московской стены и разбивались о камни?
Тупик уже вышел из боя и стягивал к себе лёгкие тысячи. Он не одобрял жестокости Владимира, но и крики избиваемых крымчаков не вызывали в нём жалости – они пожинали то, что посеяли. Война не кончалась сражением под Волоком-Ламским, другие тумены хана продолжали разорять Русскую землю, и где-то сейчас кричала и билась мать, у которой на глазах резали грудного ребёнка. Над курганом ещё торчали сигнальные стяги тумена, о них забыли, пока не раздался крик:
–Смотрите, Орда!
Из-за кургана посотенно вылетали на рыси лохматые всадники под цветными значками, осаживали коней, озирая поле. Не слишком торопились мурзы-грабёжники на сигнал начальника, предпочитая военной славе лишние мешки чужого добра. Первая их тысяча заявилась, когда уже добивались остатки главных сил тумена. Тупик не знал, сколько врагов привалило, зато он видел, что кованым тысячам Владимира для нового боя необходимо перестроение, и решил действовать.
–Сигналь, Никола: "Все – за мной!" Трубач, нападение!
Полторы тысячи собранных ополченцев устремились за своим воеводой, ослепляя врагов блеском мечей. Степняки поняли, кто – перед ними, и бросились бежать во всю прыть конских ног. Тупик гнал их до берега Рузы. Здесь, на переправе, кони ордынцев начали спотыкаться и падать – кто-то успел насыпать железных шипов на след степного войска, оставив на прибрежных деревьях малоприметные знаки, понятные только русским. У берега произошла давка, русские конники настигли бегущих, и завязалась сеча. Вслед за Тупиком привалила тысяча во главе с Григорием Михайловичем, и положение степняков стало безнадёжным. Воды Рузы замутились кровью. Иные из крымчаков пытались уйти вплавь, но противоположный берег усыпали мужики, вооружённые рогатинами и топорами. Враги начали бросать оружие, и Тупик остановил сечу. Пленных связывали их же арканами и гнали к стану на месте сражения.
Возвращение полка с вереницей пленных войско встретило ликующим кличем. Владимир приказал построить ратников так, как они стояли вчера на смотре. Под раскатисто-грозное "Слава-а!" он во главе воевод промчался вдоль сверкающих сталью дружин, потом сошёл с коня, стал на тела убитых врагов и в серебряный рог протрубил победу.
Алый закат полыхал в полнеба, когда князь закончил объезд полков. Среди конников потерь было немного, погибло лишь прикрытие пешей рати. Но вместо трёх тысяч пеших воинов на этом победном смотре стояла только одна. И в ней половина ратников – в повязках. На разгруженных телегах обоза раненых отправляли в Волок-Ламский.
Владимир велел привести к нему ордынского десятника из полона и двух трофейных лошадей. Когда пленника поставили перед князем, тот приказал:
–Скачи к своему хану и скажи: через три дня я буду в Москве. Пусть готовится. Я зову хана Тохтамыша в поле.
Десятник ускакал, оглядываясь, – не верил в своё освобождение, ждал стрелы в спину. Но Храбрый никогда не нарушал слова.
Перед закатом князю доложили: здесь, на поле боя, осталось шесть тысяч убитых врагов.
На другой день при звоне колоколов и огромном стечении ликующего народа войско возвратилось в Волок-Ламский. У ворот города почётной стражей построились триста закованных в сталь всадников. Среди священников, вышедших благословить ратников, рядом с коломенским епископом Стефаном, стоял высокий, сухощавый монах со снежной широкой бородой и снежными волосами, падающими на плечи. Его лицо, дублённое ветрами и солнцем, казалось молодым, и серые глаза сияли молодо, лишь белизна волос выдавала преклонный возраст монаха. Князь соскочил с лошади, коленопреклоненно принял благословение.
–Отче Сергие! – заговорил он, едва сдерживая дрожь голоса. – Я решил, не теряя часа, идти к Москве. У татарского хана не осталось теперь и половины прежней силы. Мои ратники испытаны, их лелеет победа. Что ты скажешь мне, отче Сергие?
–Благословляю, Владимир Андреич, – сказал игумен. – О дозволении государя не тревожься. Я ведь – из Переславля. Донской теперь выступил к Москве. Все северные князья пришли к нему – и ростовские, и ярославские, и моложские, и галицкие, и кашинский, и углицкий. Кроме единого лишь.
–Не я ли говорил Дмитрию – на Юрия ему надеяться нечего? – сказал Владимир. – А за доброе слово спасибо, отче. Не твоя ли это – дружина? – Князь оглянул броненосных витязей у ворот. Сергий улыбнулся:
–Я – не князь и даже не епископ. Зачем войско простому чернецу? То – новгородцы. С отцом Стефаном пришли.
–Новгородцы?! Вот это – дело! Низкий поклон тебе, отче, за этакую помогу.
Стефан покачал головой.
–Меня хвалить не за чё, Владимир Ондреич. То господин Великой Новгород срядил дружину. Буча там поднялась, как про Москву-то услышали.
Владимир дал знак старшему воеводе, и под гром тулумбасов, пение рожков и труб войско вступило в ворота. Впереди конных дружинников четвёрка вороных лошадей с вплетёнными в гривы траурными белыми лентами везла большой долблёный гроб, прикрытый багровым полотнищем, что развевалось в сражении над пешим русским полком. В этом дубовом челне уплывал в Вечность рослый воин в четырежды пробитой серебристой кольчуге со знаком высшей воинской доблести на груди.
Анюта стояла в толпе женщин, всматриваясь в лица едущих за гробом дружинников, и не знала, что первым с поля сечи въезжает в город её муж.
На заре следующего дня из лагеря на берегу Ламы и ворот города выступило семнадцать тысяч конных и пеших ратников. Войско двинулось дорогой на красное, дымное солнце, встающее из подмосковных лесов.
Тохтамышу, наверное, было бы легче, отхвати ему враг ногу или руку. Рассказы первых беглецов из-под Волока звучали обвинением крымскому темнику: он нарушил запрет ввязываться в сражения с большими русскими силами. Вспомнился завет Чингисхана: даже командующий стотысячной армией заслуживает смерти, если он не выполнит приказ своего хана. Кутлабуге до стотысячных армий далеко, а он уже плюёт на приказы.
Когда копья нукеров хана скрестились перед Кутлабугой, он понял, что его опередили, и проклял своё честолюбие: так и не пересел с текинца, бежать пришлось на утомлённом коне, а заводных растеряли. Это же всего важнее – кто и какими словами первым расскажет хану о неудавшемся сражении. Отослав наянов, Кутлабуга остался ждать возле юрты владыки.
Подъехал Зелени-Салтан на горбоносом иноходце, и темник, презиравший царевича, склонился. Зелени прошёл в ставку, не проронив слова.
–Великий хан, – заговорил с порога царевич, – шакал с оторванным хвостом отирается возле твоего шатра. Дозволь, я вставлю ему деревянный хвост?
Хан промолчал – он сейчас решал: уводить войско или всё-таки подождать вестей от Батар-бека и Шихомата?
–Повелитель, – продолжил Зелени, – я давно собирался тебе сказать: этот крымский шакал не только именует себя великим эмиром – он принял от фрягов королевскую диадему и часто является в ней перед войском. А знаешь ли ты, повелитель, что он возит за собой мешки с золотом? Зачем темнику собирать большую казну? Крымская земля славится чертополохами.
Хан с удивлением смотрел на сына. В интригах-то его наследник понимает!
–Зелени, твои нукеры – достаточно ли храбры и ловки?
–Мои нукеры? – Царевич уставился на отца и понял. По его лицу пошли красные пятна, в глазах метнулись волчьи огоньки. – Мои нукеры задушат бешеного быка!
–Позови к себе побитого темника и... успокой. – Хан усмехнулся. – Угости, как ты умеешь. Но лучше, если пир пройдёт без шума – войску сейчас не до потехи.
Царевич вышел, опасаясь, что настроение хана переменится. С улыбкой приблизился к темнику.
–Эмир, ты ничего тут не дождёшься, – сказал Зелени. – Пойдём в мою юрту. Повелитель занят.
–Благодарю за милость, царевич, – сказал темник, – но я готов вечно ждать повелителя у его юрты.
–Эмир! Вечность даётся нам не для пустых ожиданий, а для райских блаженств. Пойдём, эмир: через мой порог ты скорее попадёшь к повелителю.
Подбородок Кутлабуги задрожал. Не уж то хан доверил своему зверёнышу допросить темника? А может, он хочет, чтобы темник получил прощение из рук Зелени? Ведь Акхози нет и надо готовить на царство этого хорька... Кутлабуга поплёлся следом, ведя в поводу заморенного текинца. По дороге к своей юрте царевич хвастал собственной военной добычей и даже не спросил о походе тумена на Можайск и Волок. Пропустив гостя в шатёр, Зелени-Салтан задержался, чтобы распорядиться об угощении. Слуги принесли турсуки с едой и питьём, коня увели, у входа встали вооружённые нукеры. Через полчаса, уловив какое-то громкое слово в шатре, трое вошли под полог. И там раздался рёв, сменившийся ударами и рычанием, стенки юрты заколыхались и её выкатился клубок сплетённых тел, из которого рвался бритоголовый Кутлабуга. Ударом ноги в лицо ему удалось опрокинуть одного "буйвола" и вцепиться зубами в руку другого, тот завыл и Кутлабуга перехватил нож из его руки, изогнулся змеёй, ускользая от железной хватки третьего, и всадил лезвие ему в бок. Но вскочить не успел – один из стоящих снаружи ударил его по голове обухом сабли, и темник растянулся на земле, вытаращив побелевшие глаза. На него навалились и растянули за ноги и за руки, один из стражников схватил за уши и прижал голову к земле. И тогда из-под полога юрты выскочил царевич с мучнистым, в красных пятнах лицом, сел на грудь темника, скаля белые зубки, воткнул ему в горло кинжал и стал отпиливать голову, урча и повизгивая, омывая в крови бледные волосатые пальцы.
В тот день обнаружилось ещё одно убийство. На воротах сожжённой крепости разъездная стража обнаружила повешенного человека с ханской пайзой на груди. Кто-то свёл счёты с ордынским доброхотом, но искать убийцу было некогда. Под вечер войско хана покинуло до черноты оголённое, загаженное поле и двинулось коломенской дорогой. На пути отступления к нему присоединился Батар-бек, избежавший встречи с полками Донского.
Разграбив пустую Коломну, степняки запалили её и вторглись в рязанские владения. Отсюда, с рязанского порубежья, Тохтамыш отправил в Нижний Новгород Шихомата с княжичем Семёном, требуя от Дмитрия Суздальского выплаты даней в Орду. Кирдяпу он оставил при себе заложником.
Теперь у Тохтамыша не было нужды заигрывать с Олегом, и Орда шла так, как всегда ходила в чужих землях. Небо над Рязанщиной застлали дымы пожаров. Олег бежал из Переяславля с дружиной и укрылся в мещерских дебрях, за Окой. Страна оказалась во власти врага, каждый спасался, как мог. Если в московской земле степняки чаще держались крупными отрядами, опасаясь нападения, теперь они раскинули свой невод насколько могли. Лишь вековой опыт позволял людям ускользать от арканов, однако везло не всем.
В конце сентября начались ранние холода. С прокоптелого, мрачного неба по временам сыпалась черноватая крупка, устилая седой порошей дороги и лесные поляны. Угрозы подступающей зимы торопили беглецов, они покидали убежища, возвращались на пепелища, соединяя усилия, ставили новые срубы и сбивали глиняные печи. Были бы стены да крыша да очаг, а дров хватит. И не ведали рязанцы, что по следам откатывающейся в степь Орды грядёт новая беда.
XIV
Донской пришел к стенам сожжённой столицы через три дня после бегства хана. Здесь уже стоял пеший полк Владимира, но князя не было – со всей конной силой он от Звенигорода повернул на Серпухов, рассчитывая перехватить хана при обходе им серединных владений Олега. Ещё с пути Дмитрий послал в помощь брату пятитысячный конный полк. К Москве отовсюду тянулись уцелевшие люди, по берегам рек возникали шатровые поселения. В городе и на посаде селиться было нельзя – тысячи непогребённых тел лежали в крепости и близ её стен.
Дмитрий не прятал слёз, когда въехал на Соборную площадь и стоял среди обгорелых, потрескавшихся храмов, торчащих над обугленным холмом. Потом он прошёл по всей стене, отдавая дань памяти её защитникам. С москворецкой стороны князь долго смотрел в полуденную даль и, овладев собой, сказал:
–Хан приходил за данью, но дани он не получит. Войско хана разрушило город, но Москва не погибла. Пусть в ней станет всё, как было... Только вот память наша будет другой...
Бояре вздрогнули от звука шагов. Из проёма башни на стену вышел отрок в серебряном шлеме и блестящем кольчатом панцире, на его зелёных сапожках позванивали колокольчики. Глаза отрока смотрели испуганно и тоскливо, на бледном лице блестели капельки пота. За спиной маленького воина появились двое бородатых бояр. Дмитрий нахмурился.
–Василий? Ты пошто здесь? Кто привёз?
Княжич исподлобья глянул на отца и сказал:
–Я, государь, сам приехал!
Сопровождающие отрока бояре покашливали. Дмитрий оглянулся и на него с новой силой дохнуло смрадом пожарища. Его глаза сверкнули гневом: как допустили бояре, чтобы ребёнок видел такое? Боброк сказал:
–Ничего, Дмитрий Иванович. Пусть видит. Ему княжить – ему помнить. – Он шагнул к Василию, обнял егоза плечи, отрок ткнулся лицом в грудь воеводы и расплакался.
–Поплачь, князь, – слёзы и воина облегчают. Ты, Василий, запомни: смерть людей – жестокий, но и самый правдивый учитель. А когда гибнет много людей, их смерть – учитель целого народа. Я видел лежащие в золе Переяславль-Рязанский, Нижний Новгород и многие другие города. Там на развалинах тоже были убитые русские люди. Их смерть говорит нам, что ни Рязань, ни Тверь, ни Нижний не могут остановить страшного врага, посланного нам судьбой. Москва тоже не может – ты это видишь. Но твоё время только начинается – это время после Куликовской сечи. Там, на Куликовом поле, Москва доказала, что можно остановить самого страшного врага, соединив русские силы. После нашей победы кто-то испугался Москвы, кто-то позавидовал ей и отшатнулся, а кто-то предал врагу. Тогда Москва сожгла в пламени новой войны себя и своих детей и тем доказала, что её сила – никому не опасна, потому что сила Москвы – от всей Руси, а сама по себе она значит не больше Твери или Рязани. Гибель нашего города подтвердила правду Куликовской победы: Москва – непобедима силой Руси, Русь – непобедима под стягом Москвы. И только так, Василий. Русь оценила великую жертву Москвы, принявшей на себя злобу врага. Ты видел, князь, как сбирались русские люди под московские знамёна. Нет, Москва не погибла, Василий. Слышишь – уже стучат топоры: наш город встанет из пепла краше прежнего. Тебе продолжать дело своего отца, дело собирания Руси в едином государстве. Помни, Василий: государь живёт со своим народом, а жизнь народа – как море, где тишину сменяют бури. Чтобы твой ум и душа не задремали на руле государского корабля, чтобы нечестные и корыстные советчики не увели тебя от истинного пути, смотри и запомни до конца дней: вот что бывает, когда в одной стране, в земле, населённой одним народом, правители тянут каждый в свою сторону, ищут себе выгод за счёт других, ради корысти идут на сделку с совестью и даже с врагом. Теперь не одна московская земля лежит в развалинах, рязанская – тоже. А могла бы и тверская, и нижегородская, и новгородская, и смоленская, и литовская, если бы народ промешкал, не бросился к нашим стягам. Велика – жертва, Василий, век бы её не приносить, но уж коли так вышло, – довольно одной. От тебя, князь Василий, много будет зависеть, чтобы урок не забылся в народе. А теперь вытри слёзы, воин Василий, и возвращайся в стан. Воину надо быть в своём войске.
Когда бояре с княжичем удалились, Дмитрий сказал:
–Спасибо, Боброк. Я бы не сумел...
–Отцу с сыном, государь, труднее говорить, чем – воеводе с отроком.
–Да. А говорить надо.
Собрав в своём шатре воинских начальников, великий князь приказал очищать и строить город, не теряя часа. Дьяк Внук объявил, что государь даёт по рублю серебром из своей казны за погребение восьмидесяти убитых. Ополченцы и мужики шатровых поселений с участием священников начали печальный обряд. Он тянулся не один день, и к его концу казначей князя выдал деньги за похороны двенадцати тысяч погибших. Скольких похоронили огонь и вода, никто не считал.
А люди шли к Москве, и сотни топоров от зари до зари перекликались на пепелищах Кремля и Посада. По всем дорогам тянулись подводы с лесом, камнем, хлебными и иными припасами. Каменщики и маляры возрождали храмы. Расписывать их приехал в Москву владимирский живописец Прохор с Городца. Ждали и Феофана Грека. Над Неглинкой и Яузой росли новые мельницы, кузни и гончарни. На Руси строились быстро – мужик и в одиночку ставил себе избу в одну неделю – к зиме каждый получил угол. Надо было дать церкви новых иереев вместо убитых, освятить храмы и монастыри, а в Москве не было владыки. Старшим оказался игумен Симоновского монастыря Фёдор, но ему многое не по чину. Киприан сидел в Твери, ожидая, когда Донской пришлёт за ним поклонных бояр, и не ведал, что гонцы великого князя уже мчались в Чухлому – за опальным Пименом.
Потрясённое ударом врага великое Московское княжество приходило в себя, бинтовало раны и, не откладывая меча, вступало в мирную жизнь. Между тем война ещё шла.
В войске Владимира Храброго великокняжеский полк под командованием Ивана Уды занял место сторожевого, а впереди, на удалении нескольких часов конного хода, шла крепкая сторожа во главе с Василием Тупиком. Уде слал Тупик вести, его приказы исполнял и считал себя вернувшимся в полк Донского.
Хан не собирался поворачивать на старый свой след, и после Боровска сторожевой полк был двинут к устью Лопасни, потом – за Оку, где начинались земли Рязани. Уступая молящим взглядам звонцовских, Тупик оставил на основном пути две сотни, а с третьей боковым дозором пошёл на Звонцы. Сожжённые деревни и погосты, исклёванные птицами тела крестьян, волчьи следы на дорогах нагоняли на разведчиков молчание. По редким человеческим следам Тупик догадывался, что край не совсем обезлюдел – жители забились в глушь, избегают дорог и таятся при всяком стуке копыт, – и всё же картина запустения пугала даже его. В серый прохладный полдень подошли к селу со стороны хлебных полей. Деревеньки сожжены, но, к общему удивлению, поля оказались сжатыми до колоска. Может, ордынцы заставили пленников убирать хлеб для себя? Такое случалось. За приозёрной чащей проглянули крайние избы селения. Это было так неожиданно, что у Васьки пресеклось дыхание. Явь или сон? Не заметить большого села враг не мог. Тупик подал знак Варягу и Николке, они поскакали вперёд и скоро просигналили: никого! Разведчики въехали в улицу. Село было покинуто давно: в растворённых воротах серебрилась паутина, на железной оси опрокинутого рыдвана краснела ржавчина, одичалая кошка метнулась при виде всадников. Тупик пожалел, что заехал сюда. Теперь будет мерещиться умершее село с растворёнными подворьями, со скрипом ворот и с невидящими глазами пустых изб. Мысли о Настёне с ребёнком были невыносимы. Что же говорить об Алёшке с Николой? Надо уходить...
