Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 71 страниц)
–Всё одно помрут без родителя, – подал голос Ослоп. – Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст – баба ж.
–Кто знает, помрут, аль не помрут? – отозвался атаман. – Бывает, единый сухарь живую душу спасёт – ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра – пущай. Да завтра ей не будет резону сказывать.
В полдень из леса, неподалёку от ватажников, выполз обоз.
–Глянь, – изумился Ослоп. – Деревня переезжает, а при ей – стража татарская.
–То – не басурманы, – Фома впился в обозников глазами. – Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?
Обоз остановился у подворья тиуна, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. К дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттёр его плечом от лошади, потряс копьём перед носом тиуна, и Федька плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушёл в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе – девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела её в дом. Люди разошлись, но ещё долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбуждённые мужики.
–Сведать бы, отче? – подал голос Никейша. – Дозволь, странником забегу на село?
–Ох, Никейша, не зря тебя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст Бог, до Бастрыка ночью доберёмся – тогда сведаем.
Ключница оставила Дарью в светёлке, предупредив, что скоро позовёт полдничать. Девушка присела на лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светёлки смотрело на восток, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светёлке столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось – живут здесь от случая к случаю. Дарья всё ещё оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от дороги. То ей чудилось, как она бредёт за телегой, спотыкаясь во тьме и хватаясь за грядушку, то возникали в глазах поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал её ремень аркана, бросал в жнивьё, и наступал провал памяти... И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки... Потом её дед, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто – он, откуда взялся, почему стоит рядом и так смотрит. Был ли он? Был... Осталось в памяти имя – Василий Тупик... «Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика – в обиду не дам...» Может, его слова и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском... Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в воинскую ватагу. Страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от Москвы до Дикого Поля... «Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика...» А что, если спросить? Сам ведь сказал – не боярин, воин простой... То-то что простой. К боярину за покровительством девице удобнее обратиться бы...
Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула ноги. Не уж то скоро будет в Москве? Фёдор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится – здесь владения князя Олега бесспорны. А пора страдная – всем дело найдётся. Избы, мол, миром до зимы поставим – после разочтётесь. Но бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма пригрозил копьём: мы-де – не холопы тебе, князю служим, к нему и пойдём. Да ещё крикнул: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось, продал душу за серебреники?" Ох, дерзок – дядька Кузьма, когда-нибудь наживёт беды... Дарью Фёдор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Фёдор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья сказала – в Москву хочет, деда найти, тогда тиун её и обнадёжил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась... Тиун приметил её весной, когда в деревне был, потом ещё приезжал, подарил серебряный перстенёк с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его – совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтётся, потом – в Москву аль в Новгород, где откроет своё дело. Дед радовался, Дарья молчала – Бастрык пугал её, слышала о нём нехорошее. Но кто же в её положении отказывает такому сильному человеку?..
Задремав, девушка содрогнулась от прикосновения.
–Не бойся, деточка, – погладила её ключница. – Напугали тебя нехристи, совсем осиротили. Да не придут они сюда, у Федора ихние начальники не раз гостили.
–Нет, тётя Серафима, – прошептала Дарья.– Они раньше и нас не трогали, а теперь, говорят, на Русь идут войной.
–Избави нас, Матерь Божья, – женщина перекрестилась. – Да ты вставай-ко, умойся, Фёдор велел звать тебя к столу.
За обедом Дарья едва узнавала Бастрыка. Причёсанный, по-домашнему размягчённый, в чистой бязевой сорочке, он походил на большого купца, каких Дарье случалось видеть в Пронске, где она бывала с дедом каждую зиму. При взгляде на Дарью его покатые медвежьи плечи словно опали, в глазах явилась ласковая снисходительность, даже их цвет менялся – не свинцовыми казались, а дымчато-серыми, с просинью. Поварёнок подал пироги из ситной муки с мясной начинкой. Хотя Дарья с утра крошки во рту не держала и роскошь еды в голодную пору удивила её, она жевала, почти не чувствуя вкуса, смущённая пристальными взглядами Бастрыка. За пирогами последовали караси, жаренные в сметане, и, наконец, приправленный зеленью суп, сваренный не то из курицы, не то из рябчика или куропатки, с ситным хрустящим калачом. Когда трапеза подошла к концу и Дарья ищуще глянула на красный угол, Бастрык сказал:
–Не спеши, Дарьюшка, ещё малиновый мёд не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам всё сызнова. Этот чёрт оглашенный Кузьма, видать, перепугался и село мне нашарохал – ничего-то я не понял толком. Ещё найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.
Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыхала, гладила руку девушки. Четвёртый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел – только зыркал на рассказчицу косоватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:
–В дороге-то не замечали за собой погони?
Дарья покачала головой.
–На татар – не похоже, – Бастрык глянул на пристава. – Может, разбойный мурза решил поживиться?
–Пленный говорил, будто Мамай на Русь идёт.
–"На Русь"! Русь, она пока – разная. На Москву – ино дело. С Олегом у них – мир. Какой-никакой, а всё ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?
–Нет, я видела, как его в Москву повезли.
–То-то и оно, што в Москву, – произнёс Бастрык. – Однако мои мужики задержались. – Он глянул на пристава. – Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю...
–Гляди, здесь хозяин – ты, – буркнул пристав.
–Может, нам нагрузить подводы? – заикнулась ключница. – Бережёного Бог бережёт.
–Ты ишшо в советчицы лезешь! – рассердился Бастрык.– Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова – то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Дмитрия попугать. Чё б ему торчать у Воронежа-реки?
Он огладил бороду и с усмешкой продолжил:
–А коли Мамай с Дмитрием резаться надумал, нам от того – лишь польза. Оборотистому купцу от войны прибыток – товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части – от хана Бейбулата. Верно, пристав?
–Здесь ты – хозяин, гляди. Мне б только порядок...
–Ванька, чёрт! – крикнул Бастрык поварёнку. – Иде ты там с мёдом?
–Иду, сами ж велели обождать.
–Не до ночи ж!
Мёд был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мёд терял вкус под взглядом Бастрыка. Она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал её женихом и мужем. "И зачем я осталась?.." Но как и с кем добиралась бы в Москву?
Бастрык сказал:
–Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как своих не сыщешь? В чужом городе пропасть – раз плюнуть. И дороги нынче – опасны.
Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своём.
–Однако почивать пора, солнце-то вон как печёт. – Бастрык поднялся, осенил себя крестом и удалился.
Проводив Дарью до светёлки, ключница шепнула:
–Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему – это ж такой кобель. А его словам не верь, он ведь и на мне жениться обещал.
Дарья покраснела до слёз, ткнулась в плечо женщины.
–Возьми меня к себе, тётя Серафима. Или ко мне пойдём, я на полу лягу.
–Ничего, деточка, – она гладила Дарью. – Я буду близко... Господи, волосы-то у тебя – чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развесёлого, чтобы день и ночь миловал тебя, голубку. Иди-ко, иди, поспи, чтобы щёчки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, – и, поцеловав девушку, подтолкнула в дверь светлицы.
После полуденного сна, когда село вновь ожило, и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него – он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и её белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с улыбкой. Ей бы такую помощницу – хозяйство растёт год от года, – но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Она решила не допустить, чтобы сироте-горемыке загубили жизнь. Дарья – неопытна, а Бастрык, он только с виду – неказист. Облапит – не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.
–Тётя Серафима, – подошла к ней Дарья, – я относила рухлядь в кладовку и там... Это что у вас, купленные мечи?
–Там не только мечи, деточка, ещё кой-чего найдётся. Наши кузнецы ладят.
–Холщовские?!
–Ага, – Серафима улыбнулась. – Фёдор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то... болотную руду, что ли, нашёл, из неё железо варят. Тоже наши холщовские кричники. Князя удивить хочет Федёр-то, да не знает – похвалит ли тот? Оружье ведь... А мужик-то Фёдор – башковитый. Суров, конечно, да ведь времечко...
Хоть и поздно ложились в доме тиуна, засыпала Дарья в своей светёлке с трудом, несколько раз вскакивала – крючок проверить. Он был на месте, её сторож, и девушка, наконец, уснула, будто погрузилась в тёмную воду. Оттого, проснувшись, не сразу поняла, где – она и кто – рядом. Рука гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она ещё спит?..
–Не пужайся, Дарьюшка, лапушка, то я, твой суженый, не пужайся...
Дарья похолодела, узнавая голос и не понимая, как Федька очутился в светёлке, у её постели.
–Проснулась, невестушка моя, голубка залётная, проснулась – вот и хорошо, – шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. – Со мной будешь отныне и присно, со мной... В Москву вместе поедем, свадебку продолжать...
Руки обхватили Дарью, заскользили по телу... Её словно околдовали, и не то, что шевельнуться – подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и его стук в тишине ночи становился нестерпимым. Её окатил ужас – так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать. Её тело содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, кода навалился ордынец, но там наступил чёрный провал, а тут... она ударила обеими руками в бороду, в лицо. Федька отлетел в темноту, а она всё лежала, её хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распалённый её толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федька рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил её молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отражённом свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. Федька отпрянул.
–Ты што-о?! – зашипел. – Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!
Смешок прозвучал от порога светёлки, и тогда Дарье показалось: всё происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.
–Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?
–Хто? – в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. – Хто тут шляется?
–Погодь, узришь, – ответил из темноты тот же голос. – Ослоп, давай свечку...
В проёме двери возник свет, качнулась чёрная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья рассмотрела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За его спиной появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. "Свет пришёл", – с изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла... "Свет пришёл..." Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она бы сошла с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.
–Хе-хе, – обронил седоватый. – До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?
Бастрык прижался к стене, его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрёпанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.
–Ты-ы... странник, – выжал с хрипом. – Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..
Он успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.
–Где твоё – пусто, там наше – густо, а будет наше пусто – и твоё не густо, – произнёс гость ласковым голосом, но в ласковости таилась угроза.
–Резать пришёл – режь, грабить – грабь, – сказал Бастрык, застёгивая рубаху. – Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.
–Тихо, Федя, – гость покачал головой. – Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребёнок – она ещё, а ты – "режь", "грабь". Сам только что хотел ограбить её на всю жизнь, ребёнка-то. Думаешь, мы – такие же?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в покои тиуна с нами пойдёшь. Не можем мы тебя тут покинуть – шумнёшь ведь с перепугу.
Голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хоть слова Бастрыка и объяснили ей, что за гости – в доме.
–Отвернитесь хотя... – Она удивилась, как незнакомо звучит её голос.
–Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?
Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело... Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.
В опочивальне тиуна окна были занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и фигуру третьего лесного гостя.
–Небось, молился, Федя? – спросил старший разбойник. – У Господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.
–Сказано тебе: пришёл грабить – грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, – не ответчик.
–Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а всё лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, перед Господом явиться со своей чёрной душой?
–Мои грехи – я и отвечу. Мне тут исповедоваться перед тобой, што ль?
–Можно и передо мной, – разбойник сощурил глаза. – Покаяние принять – сподоблен. Не меня ль ныне Господь Своей карающей десницей избрал?
Бастрык ощерился:
–Хорош – спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!
–О моём душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придётся.
–Судья, – проворчал Бастрык. – И не гостья она мне – жана.
–Жена-а? Чего же она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?
Дарья молчала, понимая, что одно её слово может погубить человека – страшного, ненавистного ей, а всё же человека.
–Не пужайся, красавица, – понял её состояние разбойник. – Твоя речь не погубит его и не спасёт. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.
–Слухай! – оборвал Бастрык. – Или кончай, или бери, за чем пришёл, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землёй сыщут.
–Пугала баба лешего в лесу, да в болоте утопла. Ты слышал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?
Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отёр лицо подолом рубахи.
–Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, – значит, думаю, сам боится... Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите... Ключ – под подушкой.
–От хороший разговор пошёл, – произнёс Фома. – А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врёт ли Федька Бастрык... Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?
Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.
–Наши на местах, должно, крысы скребутся...
Ослоп достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома усмехнулся:
–Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?
–"Не густо"! – Бастрык засопел. – Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, всё не густо будет. А я бы деньги в дело. – Он дёрнул себя за бороду. – Лучше бы князю отправил, чем прахом...
–Да, брат Федя, озверела твоя душа, – сказал Фома. – Для бедного люда – так прахом? Какой же ты – ненасытный паучина!
–Я-то – ненасытный! Я-то – паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками сей кошель наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак – ты, Фома, хоть и ловок.
–Эй, дядя! – остерёг Ослоп, но Бастрык отмахнулся.
–Говорю – дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерёт, да и ждёт, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами свой живот обернул, стерляжьей ухой да новгородскими калачами его тешил, посиживая в лавке, с богатыми гостями раскланиваясь. Купец – я, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошёл, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, сёдла работаю, сошники кую, да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать...
–То – не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.
–Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ – его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, – он постучал себя по лбу, – ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! И власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо – и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьём? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, Господи прости! А ныне...
–Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.
–Не мрут! – почти крикнул Бастрык. – Хотя с лебедой иные едят, да всё ж на муке замешан. Вот раньше мёрли.
–Пошто же шкуродёром тебя прозвали?
–А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах – гора страшная. Тут не сорвёшь пупа – не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьёз робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть – он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвётся, подохнет – эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи – саней не тянет? Кто же поперёк мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает – тех в рог бараний согну. Без этого всё прахом пойдёт... Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперёк дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в кладовую – пущай принесёт. Дарья, проводи.
–Я сама...
Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжёг взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи и забормотал:
–Ведьма, ей-Бо, атаман, никого ж не было.
–Ступай, – бросил Фома и поклонился ключнице.
Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони – защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.
–Не уж то сами куете?
–А ты думал! – Бастрык задрал бороду. – Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.
Фома посматрвал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того распалённого зверя, который душил её в темноте своими объятьями, ни на хлебосольного хозяина – новый, незнакомый ей человек.
–Ох, Федька, – Фома глянул ему в лицо, – не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того...
Бастрык усмехнулся:
–С Дмитрием наш Олег, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. А коли Дмитрий Иванович на Орду пойдёт, ему эти мечи послужат.
–Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы – не глупые выжлецы.
У Бастрыка задрожала борода и он сказал:
–Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить её – тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, – поди, под каждым углом твои душегубы?
–Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.
Едва остались вдвоём, Бастрык прошёл в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под неё шкатулку, протянул Фоме.
–Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.
Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, горело несколько лалов, зеленью сверкал изумруд.
–Однако угадал я, Федя: не всё ты своё добро нам выложил. Может, ещё осталось?
–Не осталось. Да ведь и это – не моё, – сказал Бастрык. – Ты читай, Фома, гумагу-то, читай...
Фома развернул бумагу, посмотрел на свет. Прежде он читал пергаментные книги, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хоть и слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, – видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьёзен.
"Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Дмитрию Ивановичу бьёт челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордынской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь калёным железом, и сказывали они – послал-де их темник Батар-бек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Чёрного озера, их пожгли татары, а татар тех твои кметы побили и сотника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Олега, и от Мамая к Олегу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Олег опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Олегу выкуп за себя я пошлю. Ведь сулил ты, Дмитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремёсла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу московских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я её по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.
Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька".
Долго молчал Фома – ворочал мысли. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пёс рязанского князя, мордоворот и шкуродёр, ненавидимый крестьянами, был человеком Дмитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки людей хана, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька положил свою жизнь на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да ещё и золото копил для Москвы. Сколько же у князя таких людей сидит на русских границах и в Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести – те, что он шлёт в Москву. Фоме показалось, будто он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его услуги московскому князю казались Фоме малозначащими. Ненавидел Фома бояр да их тиунов за то, что шкуру с народа драли, но ведь не всё же для себя драли. На то добро, что он держал в руках, пожалуй, сотню воинов можно одеть в боевые доспехи, выучить и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом – то, что слезами отлилось деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков от полной погибели, их жён – от позора, детей – от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами холопа да смерда... Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст... Может, прав Бастрык – коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбережённого хлеба?.. Но душа Фомы бунтовала против этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из здоровых не заговорён от болезни. Не ради ли "слабых" существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где – два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтобы ещё сильнее стать? Этак далеко зайти можно... Хмуро сказал:
–Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?
–Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Дмитрию далеко слышна... Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.
–Моя служба тебе, Федька, – неведома. Да она – и не по твоему уму. Но ты гляди: коли от князя слова нет – сидеть тебе здесь надобно.
–Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Дмитрий. Как-нибудь вывернусь, он помнит старые заслуги.
–Гляди... Однако заговорились мы, вот-вот петухи запоют, да и проснётся кто из твоей стражи, – Фома усмехнулся. – Оружие мы у тебя заберём. Пойдём к Дмитрию, с оружием-то охотнее примет. Эту шкатулку ему вручу с твоей грамоткой. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.
–Твоя воля, – буркнул Бастрык.
–Аль не веришь?
–Тебе-то верю.
–Ин и добро. Другие о ней и не прознают.
Фома завернул шкатулку в тряпицу, перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рухляди, глянул в лицо Бастрыка.
