Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 71 страниц)

После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, покачал головой:

–Не густо.

В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:

–Это кто ж у тебя?

–Крайним стоял Адам, суконник, да вот – он, подходит.

Широкоплечий посадский в зелёном суконном кафтане вразвалку подошёл к начальнику и посмотрел ему в глаза, на круглом курносом лице – улыбка.

–Доску-то, небось, придётся раскалывать, иначе стрелы не вытащить.

–Это пошто же не вытащить? – басовитым голосом сказал Адам. – Вот как это делается, боярин.

Адам наступил на плаху и повыдёргивал железные стрелы.

–Однако силушкой тебя не обидели. Ну-ка, отнеси плаху ещё на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в неё, получишь награду и поболе алтына.

–Спаси Бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь – дороже.

–О чести и говорю.

Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в дерево. Тупик взял Адама на замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.

Под вечер от Напрудского прибежал мельник:

–Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.

Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От тёплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дёрн, и она в момент размыла вешняк до материка, устланного обожжёнными брёвнами ещё при постройке плотины. С рёвом поток шёл под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, работники мельницы с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трёх ополченцев, Адам с остальными пошёл к мельнику за рыбацкой снастью.

С посада, от сёл Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику – беда, народу – потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную верёвку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за верёвку, рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши – трёхаршинные верши с широким четырёхугольным зёвом, плетённые из ивовых прутьев, – с подвешенными к ним тяжёлыми камнями и, привязав хвостушу к верёвке, выскакивали на берег, бросались к костру и натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошёл в середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.

–Адамушка, привяжись к верёвке! – кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рёв воды и голоса людей. – Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!

Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он с головой ушёл в поток, на берегу ахнули, двое мужиков, ещё не обсохших, рванулись к воде от костра, но Адам вынырнул и, фыркая, побрёл к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто-то накинул на него зипун.

–Ай да Адамушка, бес водяной!

–Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.

–Кто мешает – ныряй да хватай, – смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.

–Опустил хвостушу-то, слышу – ка-ак жахнет! Вода-то – слеза, вижу, мотается в верше – ей голову прутьями защемило, не то бы вывернулась. Я головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост её, сатану, в воде не удержать, – нащупал жабры, да и выволок. Токо жабры у сатаны – што пасть с зубами, искровенился. Но – шалишь, не таких шшук имали.

–Не укусишь, небось, щука, она молодая – хороша, жареная.

–Да и эта – не стара, вишь, голова плоская – донная это, из крупной породы.

–А вот мы спробуем.

Суконник всыпал в раскрытый щучий зёв горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костёр и забросал горячим песком.

–Теперь наваливай – штоб жаром её проняло. К закату спечётся.

–Искусник ты, Адамушка, – подольстил сухонький мужик.

–Какое там! Вот Каримка – тот искусник. Трёхпудовую шшуку так сготовит – язык проглотишь.

–Вечор, говорят, отпросился он да пошёл со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.

–От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?

–Он тя искал, дядя Адам, – сказал мальчишка из бронной слободки. – Ему сказали – ты в ополчении.

–Ну, коли так... Да зря он туда пошёл. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же – густёра одна.

Мужики начали разоблачаться – пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:

–Не студно в лаптишках-то, Андрейка?

–Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил – не студит.

–Што братка?

–Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.

–Слава Господу, теперь ничё, заживёте.

–Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он – тож из бронников.

Адам крякнул и, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:

–Ты забеги завтра ко мне. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдём.

–Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.

–Сочтёмся, Андрюха, ты не думай о том. Моему соседу, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдёшь?

–Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.

Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублёв погиб на Куликовской сече, его взрослый сын вернулся домой с тяжёлой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сёстрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять мощь кузнецкой слободы. Адам-суконник, Данила-бронник, Карим-кожевник оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе – забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?

Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хоть горловина и была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики опорожняли верши на лужайку и спешили поставить снова.

Адам скинул кафтан, пошёл в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошёл к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.

–Никак, осетришша!

–Хоть бы за верёвку держался, бес!

Вавила вошёл в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осётр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше ещё несколько стерлядок и две белорыбицы.

–Купцу и тут – счастье.

–Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, – попросил Адам, – пошлю князю, небось, пруд-то – ево. А эту, большую, порубить и – в котёл. Икру – в горшок, присолим – твому брату на поправку.

На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.

–Вдовушки из Напрудского, – сказал кто-то.

–Андрейка, сбегай, позови, – велел Адам. – Вы, мужики, наденьте портки, а то не спустятся.

–Всю Москву не одаришь, – сказал тот же сухонький мужичок.

–Тебя дарить не заставляют, – отрезал Вавила.

Женщины сошли с плотины, пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.

–Мелочи оставьте фунта два – для навару, остальное – поровну.

Отдал свой улов и другой ополченец. Разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, посмотрев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали махать: "Спускайтесь!"

Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды слитков, разевали пасти щуки, засыпали на воздухе стерлядки и белорыбицы, окуни, трепеща, норовили доскочить до воды, смотрели в небо два судака. Адам колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди. За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы – слободки оружейников и суконников соседствовали, – он спросил: нашёл ли тот кого-нибудь из своих родичей?

–Мать с отцом уже померли, старший брат с сестрой – живы, там же, в Коломне, семьи – у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, ещё на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привёз сюда.

–Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о заморских краях.

–Лучше мы вон странников послушаем. – Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.

–С уловом вас, рыбари, – заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бородёнке, одетый в потёртую овчину и войлочную шапку. Его спутник был моложе, крепче телом, круглолицый, с бегающими тёмными глазками.

–Откуда идёте, странники? – спросил Адам.

–От Белоозера, родимый, идём – Господа славим.

–Эко, таскает вас нелёгкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте – хлеба не припасли.

–Хвала Господу, хлебушко свой едим. – Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, жевал дёснами, с хлипом запивал наваром и похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешённо, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котёл, перестал бегать.

–Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? – спросил старик.

–А што – такое? – мужики, ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.

–В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Дмитрия.

–Знаем, – сказал Адам. – В честь победы Куликовской – та церковь, Москве и государю нашему во славу.

–Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу Господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду Божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, Господа забыли, чинят утеснения соседям, свою волю им навязывают, царей поносят. А Бог-то, Он всё видит, и Его кара всюду настигнет. Согрешили мы ныне – грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, архиепископ освятил его. А едва удалился владыко – рухнул тот храм, рассыпавшись на кирпичики, и народу подавлено – страсть!

В глазах слушателей явился ужас.

–Врёшь! – выдохнул Адам.

–Вот те крест, родимый!

–Истинно – так! – молодой тоже начал креститься.

–Эгей, ратнички! Так-то вы, окаянные, подсобляете мельнику? – Мужики повскакали. На плотине стояли верхами Олекса, Тупик и дворский боярин великого князя с дружинниками.

–Да уж пособили! – крикнул Адам. – Вода вешняк отворила, а мы дно укрепили – устоит плотина.

Дворский поговорил с прибежавшим мельником, всадники съехали к реке по откосу.

–Дух-то от щербы! – дворский потянул носом.

Афонька бросился ополаскивать деревянные чашки, начерпал из непочатого котла, стал угощать начальников. Алёшка с Микулой, достав ложки, пристроились к котлу. Поглядывая на склонившееся к закату солнце, Варяг попросил:

–Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться – рыбы привезём хозяйкам.

–Эге, – удивился дворский, – вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай, ты с собой привёз, купец?

–Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.

–Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.

–Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадёт, ослабнет – она и проскочит вверх.

–Чего за рыбу-то просишь?

–Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.

–Знаю вас, бесов. – Боярин погрозил пальцем, отхлёбывая уху из чашки. – При случае ведь напомнишь.

–Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?

Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.

–А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на двор князя. Меня назовёшь – чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену хорошую дам.

–Не мёрз, не мок, а поймал мешок, – бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.

–На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алёшку с Микулой.

–Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнёхоньки, мне одному не управиться. Рыбу – пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим – потемну самый улов.

Микула начал стягивать кафтан. Раздевался и Алёшка. Адам спохватился:

–Постойте, а где же – странники-то?

–Какие странники? – спросил Алёшка.

–Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

–Што за весть? – насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

...Москва была взбудоражена новым слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, – значит, небесное знамение всё же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трёхногим телком, и людей охватил ужас. Телёнка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снёс яичко, и слухи стали плодиться. Сначала многие видели – ночью на трубах печей плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьём, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и звуков, сотрясающих стены амбара. Когда же утром отпёрли дверь, нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над стеной Кремля извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосёт и портит коров, да встречные опознали в нём немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принёсших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Дмитрий Иванович, наконец, призвал митрополита – посоветоваться, как прекратить слухи и порождённую ими смуту. Выслушав князя, Киприан сказал:

–Народ – тёмен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

–Речь теперь – не о кометах, отче. Этот слух о рухнувшей в Новгороде церкви...

–То – не слух, государь, то – правда.

–От кого сиё – ведомо?

–Из Троицы вестник был. Новгородский архиепископ сообщил Сергию, как всё случилось. Уж с неделю мне известно.

Дмитрий молчал, глядя в окно, на скулах ходили желваки. Киприан ждал – вот сейчас князь взорвётся криком, грохнет по столу кулаком, а то и... Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провёл рукой по лицу. Зная о лёгкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, заговорил:

–Велики – наши грехи, государь, но Господь, наказывая гордыню, остаётся милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение...

Что-то словно дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас... сейчас – припадёт к руке владыки: "Прости, отче, неправду, учинённую мной, – пусть на мою голову падёт любутский позор. Это Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем – каюсь в том". Что же тогда Киприан? А он поцелует лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой – всё зло против князя сожжёт в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря Русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! – они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошёл к застеклённому окну и дёрнул раму, посаженную на шарниры.

–Экая духотища в апреле-то! – Повернулся и ожёг гостя взглядом. – Вот што, отче. Давно уж в Великом Новгороде наших пастырей не было с церковным судом. То – непорядок, и пора их туда послать.

–Благое дело, государь, – сказал митрополит. – Моя казна – не так богата.

–Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы ещё повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Дмитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошёл конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам – близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета – Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошёл к оградке, разделяющей усадьбы.

–Княгиню с собой берёшь? – спросил Дмитрий.

–В Полоцк сбирается – по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

–Слышал о том. Глянется – и к себе позову... Ты вот што, Володимер, устроишь работы – не засиживайся там. Тревожно.

–И тебя, государь, слухи одолели? – Глаза Серпуховского похолодели. – Я бы этих шептунов...

–Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей – и грехи великие.

–Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То – святое дело. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те-то, первые страннички, небось, от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за заморские штаны продаст и тебя, и свой удел, и всю Русскую землю.

–Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается – дела б по-нашему правил.

–Дела! Небось, уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на мельницу Орды.

–Будет о сём! Помни, чего я тебя прошу – не засиживайся. Наш стол – здесь, а там и умного боярина – довольно.

Глядя в спину удаляющегося брата, Дмитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Всё ещё злится, что Белозёрский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть Москвы – за ним... С Еленой потолковать бы – есть у Дмитрия, что передать Андрею Полоцкому. Смутно – в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал с виленского стола Ягайлу, но из-за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлён в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Дмитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что-то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из-за Торжка, завёл шашни с сыновьями суздальско-нижегородского князя. Не уж то и впрямь Юрий Белозёрский – заодно с ними? Владимир перегибает, но у него – нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш – смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо вновь собрать князей...

Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды – то половодье потопит, то ураган снесёт деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушёл с отрядом прошлым летом – будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придётся – Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики – ладно, а тут – сорокалетний мужик. Может, поправится – деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно – в них от многолюдья, от навоза и гнили – летом, от печного дыма – зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.

На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Фёдора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Дмитрий. Ваську с Юркой, небось, обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.

На охоту бы, да распутье. Однако охоте есть замена.

–Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он, небось, – изрядный рыбалка?

–Адам-то? Лучше и не надо, государь.

–Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьёт. Пойдём по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.

На другой день от устья Неглинки отошли три ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили вёслами, и суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, стоял рослый темнобородый человек. Рядом – такой же рослый, чуть по суше, с косым шрамом на щеке топорщил подстриженные усы, с удовольствием оглядывая простор реки. Его синие глаза, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены лёгкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вёл рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из Медвежьих озёр, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили леса по её берегам, и каждая деревушка на взгорке, окружённом водой, стала царством на острове Буяне. От восторга томилась душа Андрейки, всё вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, и вывернутые с корнями деревья, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плёсы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в небе, гребцы, в лад ударяющие вёслами под песню, и две фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, чёткие на зеркальном полотне реки и побережных сосняков да вербников. Плыть бы так бесконечно – пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголёк – он собирал плотные угольки и завёл для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:

–Ты почто это пачкаешь ладью?

Андрейка попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил:

–Неча зипунишко марать – тряпицу возьми.

Отстранясь, он ахнул:

–Мать честна! Да ты... – От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.

–Я счас сотру.

–Я те сотру! Эй, Иван! – кликнул он старшину княжеских рыбаков. – Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!

От кормы подошёл белобородый десятский из дворских слуг.

–Баловство это и грех – мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от Бога – Богу и вернуть надобно: святое пиши, славь Господа и Его ангелов.

–Рази тут не мир Божий? – возразил дружинник. – Ты глянь: как живое – и река будто бежит, и лес стоит, и наши струги плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего – похож! И Дмитрий Михалыч – вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу – да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!

–Вот я и говорю: грех это – нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.

–А я – счас, я не успел...

С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под угольком отрока проглянул лик ангела. Ещё несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.

Старый десятский перекрестился.

–Стал быть, шлёт Господь благословение нашему государю в его благих делах? Да и нам грешным?

–Истинно, дядя Иван.

–Ну, ин ладно. – Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. – Храни, отроче, свой дар, послужи нашему Господу Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.

Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о Всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела солнышко или стаю пролётных журавушек.

Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, двигались между берёзками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами. Их стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, ещё прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали к деревьям, одни дружинники пошли точить берёзовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Адам взял намётку и пригласил князя с воеводой к недалёкому ручью, куда должна уже войти рыба. Дмитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Дмитрий остановился.

–Это што – такое?

Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошёл десятский и объяснил:

–Отрок изобразил наш караван.

В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрёл глубину, фигуры стали отчётливее. Дмитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.

–Ну-ка, поди сюда, – позвал тот отрока. – Давно рисуешь?

–Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.

Дмитрий улыбнулся:

–Сызмальства. Чей ты будешь?

–Рублёва, бронника сын, – едва дыша, ответил отрок.

–Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.

–Учить бы надо мальца, – сказал Боброк. – В Чудов монастырь определить, што ли.

Донской оглядел парнишку.

–Сколь тебе лет?

–Тринадцатый.

–Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?

–Я бы в дружину отроком...

–Отроком. – Донской всмотрелся в рисунок и вздохнул. – У нас отроков – довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся – пошлю тебя на двор к князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец Феофан Грек. Покажешь ему своё умение. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы – бронником станешь. А эту картину сотри, кроме ангела. Неча Бога гневить, и без того уж прогневили. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.

Андрейка от радости чуть не подпрыгнул.

Дмитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:

–Поноси уж, так и быть...

Пылала заря. В бору застрекотал потревоженный зверёк, крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал голос, с гоготом пролетела стая гусей, из поднебесья пришёл клик журавлей, и снова в тишине – только звон ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в берёзовых, набухающих почками рощах.

Весна текла талыми водами по Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, всматривался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил Небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шёл ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.

За разливом реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в пламя, думали о том же, о чём молился пахарь.

За рекой Мстой дебри всё чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочёк с Новгородом. При подходе к Мсте тракт, наконец, стал оправдывать своё название – даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжёлый путь посуху, приободрились, осматривая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.

–Гляди-ко! – дивился длинный, нескладный Додон. – И тут пашут по-нашенски – сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?

Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил:

–И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу – весь осиновый.

–Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось – куст колосьев. У нас же – не то. Пошто так?

–Эка! – отозвался Микула. – В нижегородском краю день едешь – едва деревню найдёшь, у нас же кинь камень – в мужика попадёшь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.

–Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.

–Новгород свово не упустит, – заметил пожилой дружинник. – Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про неё – всех жирней она на свете.

–Не скажи, – возразил Додон. – Небось, пузо купца Брюханова – пожирнее здешней землицы.

Кметы залились смехом.

От возка святых отцов подали сигнал привала. Спешились, развели костры на краю леска. В котлах забулькала ключевая вода. Дружинники-монахи обедали отдельно, вместе со своими пастырями. Скоро от их костра потянуло запахом варева, Мишка заворчал: