Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 71 страниц)
–Дурочка...
Она уловила его смущение и улыбнулась, да так, что в нём шевельнулась жалость.
–Есть хочешь?
Она смотрела ему в лицо.
–Не понимает по-нашему, – проворчал слуга. – Ещё глупая. Брал зачем?
–Дали, – буркнул Акхозя. – Поставишь мясо на огонь, постели дастархан и развяжи турсук с угощением.
Слуга, ворча, поднялся и вышел из юрты с котлом, наполненным нарезанной бараниной. Кроме родного языка, Акхозя знал немного персидский – ни русский, ни польский, ни немецкий ему не были ведомы, а полонянка – из тех земель. Ткнул себя в грудь:
–Акхозя-хан.
Она закивала, повторила его имя и сердце юного царевича дрогнуло, как в то мгновение, когда увидел, что она порезалась.
–Ты – кто? Как звать? – Он указал на неё.
–Анютка.
–Аньютка. – Он засмеялся. – Литва?
–Нет. С-под Курска я. Литвой мы только пишемся, а так мы – курские, с Руси.
–Русь?..
Эту Русь предстояло заново покорять его отцу, а может, ему.
Вернулся слуга с хурджином, разостлал льняную скатерть, выложил сухой молочный сыр, сушёные яблоки и виноград, горсть засахаренных орехов, просяные лепёшки, мелко нарезанную вяленую жеребятину и копчёную спинку севрюги.
Царевич приметил, как девушка проглотила слюну. "Голодная. Эти торгаши потому и сидят на тугих денежных мешках, что своих людей держат впроголодь".
Он кинул в рот кусочек кислой круты и, жуя и чавкая, велел:
–Ешь!
Она поняла, отломила краешек просяной лепёшки, стала жевать. Тогда он, зная, что русы любят рыбу, схватил балык, сунул ей в руки:
–Ешь! Хорошо ешь, много – приказываю.
Она ела, посматривая на своего юного повелителя. Слуга наливал в чаши кумыс и кобылье молоко, сетуя: до чего бедны нынешние ордынские сотники – в оловянные чаши приходится лить то, что ещё древние боги велели пить из золота, серебра или дерева. Лучше всего – из дерева, но хорошую деревянную чашу, достойную царевича, ханского сотника, теперь и на серебряную не выменяешь. Все воюют, не переставая, а добычи нет. Не лучше ли нынешним воинам перейти в ремесленники и купцы?
Царевич нахмурился и приказал:
–Юрту раздели пологом. Девушка не пьёт кобыльего молока, положи ей турсук с водой. Отдай мою шёлковую епанчу. Она ничего не имеет, кроме того, что – на ней. Поэтому во встречном караване надо купить необходимое. Она скажет.
Слуга наклонил голову, хотя его лицо выражало недовольство: кого привёл царевич в юрту – рабыню или госпожу?
Глядя, как девушка подбирает крошки, Акхозя схватил её руку. Ладонь источала сладкие ароматы – эту руку ещё недавно умащивали пахучими бальзамами, – но он ощутил и её силу, и не сошедшие бугорки мозолей под бархатистой кожей ладони. Девчонка знала труд.
–Хочешь, я отпущу тебя домой?
Она не поняла, Акхозя подосадовал на себя: куда её отпускать? На корм зверям или в новое рабство?
–Я отвезу тебя домой!
Слуга, занятый пологом, обернулся и покачал головой. Он не мог понять, что случилось с его господином. Или нянька когда-то в люльку царевича подложила сына бродячего дервиша-бессребреника?
–Тебе стелить отдельно? – Слуга спрятал лицо.
Царевич вспыхнул и вскочил.
–Я не платил за неё. Она мне – подарена, но она – свободна.
Старый воин проводил господина усмешкой: бедный джигит, он ещё помнит, как на его спине ездили сыновья хромого Тимура, как один из них променял его своему брату на облезлого щенка. Царевич боится обидеть невольницу, будто она – дочь хана. Но она же – рабыня! О том, что полонянка – человек, как, впрочем, и сам слуга, старику даже не подумалось. Какие там люди! Мир всегда делился на господ и рабов.
Смеркалось. Возле юрты хана горели костры, освещая путь расходящимся гостям. Нукеры подхватывали под руки пьяненьких начальников и – кого волоком, кого в седле – доставляли в свои курени. Из сумерек Акхозя видел недповижную фигуру отца. Тохтамыш не пренебрегал хмельным, от выпитого он внешне твердел и становился почти немым. Зато любил тех, кто много пил и много говорил в его шатре, он прощал им даже выпады против него. Ведь человек, отрезвев, никогда не сделает того, чем грозился во хмелю. И не случайно древний степной обычай завещал: в доме хозяина допьяна пьёт лишь его друг...
Акхозя представил, как укладывается полонянка и, стыдясь мыслей, направился к дежурной страже, взял коня и поехал в степные сумерки, туда, где нёс охранную службу десяток из его сотни. Вернулся он в темноте. Слуга спал у входа, Акхозя попытался перешагнуть через него, но не вышло – слуга вскочил.
–Спи, – бросил царевич.
Улёгся на войлок, накрылся походным халатом и, чтобы не думать о полонянке, спящей за тонким пологом, вызвал образ Джерида – любимого чисто-рябого ястреба, его полёт в угон за утками и стрепетами, хватку и падение с добычей в траву...
Ещё во сне он услышал рёв, так знакомый бывалым воинам: "Хурра-гх!.." Вскочил, налетел на слугу, отшвырнул полог. Он спал без доспехов, но меч сразу оказался в руке, в другой – щит. По лагерю метались огни факелов, вырывая из мрака полуодетые человеческие фигуры. Горящие стрелы лились из степной тьмы, вонзаясь в юрты и палатки. Некоторые уже занимались огнём. Курени тысячи стояли плотно, Акхозя по слуху определил – где-то за юртой хана шла рубка. С противоположной стороны холма тоже шёл бой, там особенно страшно ревела труба, и туда, размахивая мечами, бежало большинство поднятых тревогой людей. Воины сотни окружили царевича, он же, вскидывая саблю, кричал:
–Копья!..
Без копий пешие против конных – бессильны, а кони отряда находились в ночном, лишь дежурные стражники крутились верхами. "Спасать хана", – единственная мысль овладела Акхозей.
–Все – за мной! – Прорывая толпу, он ринулся в сторону юрты хана, его обогнали верховые, потом пешие копейщики. Впереди бежали воины соседней сотни. Дождём полились горящие стрелы. На пути пылали палатки, несло палёным от тлеющей кошмы. Но самое страшное – не огонь. Лагерь без повозок – легко доступен для нападающей конницы, и если она ещё не ворвалась в середину общего куреня, значит, врагов – не так много.
Кажется, все сотни тысячи хана спешили спасать повелителя, и бегущие впереди спасли Акхозю с его воинами. Вылетевшая из темноты конная лава потоптала и порубила несколько десятков пеших, но сотня Акхози успела поднять и упереть в землю копья... Сбитых с коней рубили без пощады. Закалённые в битвах, поражениях и победах, ко всему привычные воины тысячи хана, казалось, не знали страха смерти и внезапное нападение встречали стеной.
–Кутлабуга! Ойё, Кутлабуга! – Хан ревел. – Спасай казну, иди на курган, Кутлабуга!
Озарённый горящей палаткой, чёрный в свете пожара, Тохтамыш стоял посреди дерущихся, недвижный и страшный своей уверенностью, лишь голос выдавал его тревогу. Он раньше всех понял, что нападение на его личную стражу – только отвлекающий маневр, им нужна казна Орды, без которой хан Тохтамыщ недолго усидит на троне. Заметив сына среди бегущих, он заревел:
–Туда! На курган! Все – на курган!
Акхозя повернул к вершине, увлекая и другие сотни. Уже присоединясь к сменному караулу нукеров, стоящему у казённой палатки, Акхозя увидел: у подножия кургана озарённый факелами, голый до пояса, тощий, с выпирающими рёбрами Кутлабуга крутится среди нападающих всадников с длинным кривым мечом в руке, и сквозь многоголосый рёв и лязг железа рвётся его визг. Подоспевшие издали вопль: "Хур-раг-х!" – и враги бежали.
Тохтамышу ханская корона не упала в руки, как иным наследникам, он вырвал её силой, и его окружала своя сменная гвардия не хуже Мамаевой. Может, этого не понял тот, кто хотел отбить у Тохтамыша казну Золотой Орды...
Ночь таяла. На рассвете похоронили убитых. Войско в боевом порядке построилось на склонах кургана. Тохтамыш допросил пленников. Раненых он приказал добить, живых отпустил со словами:
–Такого нападения я ждал. Я не сказал своим нукерам, что оно – возможно. Потому что сова даже ночью не заклюёт ястреба. Можете в степи говорить без страха: хану Темучину удалось когда-то украсть первое имя Повелителя Сильных. Но украсть хоть один алтын из казны Орды больше не удастся. Я – не безродный темник Мамай, который вынужден был закрывать глаза, когда иные родовитые мурзы обворовывали Орду. Улус Темучина останется за мной, и достойный получит то, что потерял недостойный. Дозволяю всякому, кто встретит в степи этого рыжего старого пса, убить его. Сделавший это получит награду и моё покровительство.
Охоту отменили, и отряды разделились. Кутлабуга, получив жалованье на весь тумен, пошёл в Крым, с ним – кафское посольство. Свою тысячу хан повёл в Сарай.
Далеко впереди отряда, во главе сторожевой сотни, скакал Акхозя, всматриваясь в дали, отыскивая дымки костров. Но горизонт был чист: появление войска Орды разогнало случайные кочевые племена, а скрывшиеся всадники Темучина таились от возможной мести за ночное нападение. Акхозя тосковал: во время ночной схватки пропала его полонянка. Слуга видел, как она выбежала из юрты и кинулась в темноту, не слыша его криков. Догнать её он не мог, да и как воин обязан был присоединиться к сражающимся. Всадники Акхози обшарили окрестности и не нашли следа. Царевич решил, что девушку похитили нападающие. Никто его не упрекал, даже отец – ведь сотня сражалась умело и храбро, – однако похищение из юрты женщины, пусть рабыни, считалось оскорблением хозяина, да и потеря девушки поранила сердце сына хана. Он гнал коня по следу разбойных всадников, надеясь настигнуть, отомстить, вернуть то, что принадлежало ему, без чего жизнь царевича омрачилась.
II
Странные дни пережила рязанская земля после Куликовской победы русских войск. Великий князь Олег Иванович, словно на страже отстояв со своим войском положенный срок на берегу Прони, в пятидесяти верстах от места побоища, и получив весть о разгроме Мамая, велел воеводам отпустить ратников по домам, сам же с дружиной помчался в "Новую Рязань" – Переяславль-Рязанский, дал своему двору и княгине с детьми лишь день на сборы и отъехал в Литву.
Однако земле нельзя оставаться без князя – страх и смута овладевают народом. Дмитрий прямо из похода послал своего брата князя Владимира Серпуховского сажать в Переяславле-Рязанском московских наместников. Пока ещё Москве трудно удержать рязанские владения, да и выгодно ли становиться лицом против Дикого Поля? Однако Дмитрий посылал наместников не без тайной мысли: пора приучать рязанцев к московской руке. И пусть они видят: Олег их покинул, Дмитрий пригрел.
Ладно замышлялось, да неладно пошло. Рязанцы были привязаны к своему князю, по-особому любили и жалели за то, что его жизнь была неуютна, опасна, часто горька. Сколько раз зорили и жгли Рязанщину степняки, и все её беды князь делил с народом. Бился до последней возможности, не раз терял дружины в сечах, изрубленный и исстреленный врагами, уходил в леса, возвращался на пепелища городов, скликал уцелевший народ – оживлять свою землю. Ко всему привыкли рязанцы с князем Олегом – каждую минуту готовы поменять обжи сохи на копьё и боевой топор, с топором в изголовье и спать ложились, научились по первому дымку в небе и в войско стать, и в лес бежать, схороны понаделали в урманах и посреди болот, куда пробирались по жёрдочкам через лешачьи топи, уничтожая след. И несли в себе рязанцы особую гордость – они первые на Руси встречают врага в лицо.
Победу на Дону праздновали как свою, хоть и не без тревоги: помнили, как быстро и внезапно нагрянул Мамай, мстя за разгром Бегича на Воже. Да и не их ли князь ещё задолго до Вожи и Непрядвы перехватил нашествие хана Тогая, опрокинул в битве и порубил его тумены под Шишовым лесом? А потом – новый хан, с новым войском, ещё более многочисленным... Но всё же такой победы, какая одержана на Непрядве, ещё не случалось от века. Надежда одолевала сомнения.
И вдруг – известие об отъезде Олега Ивановича в Литву, о скором прибытии московских наместников. Насторожились, затихли рязанцы. Как отказаться народу от своего государя? Шёл слух, будто в Донском походе Олег со своим полком берёг тылы московской рати, теперь же, как вошёл Дмитрий в силу после победы, не нужен ему больше рязанский князь, хочет его землю взять себе, обложить данью в пользу Москвы.
Слово опасное, сказанное в тревожное время даже шёпотком, – что искра в сухую траву. Опережая отряд Владимира Серпуховского, поползли шепотки о "московских баскаках", отравляя воздух всего княжества. Войско Дмитрия уже покинуло рязанские пределы, и если отряд Владимира не встречал открытой враждебности, то не было и той сердечности населения, какую видели москвитяне в начале своего пути с Куликова поля. Ещё в Пронске стали примечать: в толпах, рассматривающих победителей Орды, нет-нет да и мелькнёт косой взгляд, а то – и кукиш. На подходе к Переяславлю в попутных деревеньках жители посматривали на московских всадников сквозь щели в плетнях. Однажды у речного водопоя подошёл старец-пастух и спросил: "Зачем идёте? У нас – свой государь, и другого не примем даже от князя Донского. Хочет – пусть на наш стол садится, тогда покоримся". Воины переглядывались, кто-то спросил, о каком Донском князе говорит пастырь. "О Дмитрии Ивановиче Донском, – ответил старик и повторил. – Ему лишь покоримся как великому князю рязанскому. Хочет – пусть и московским остаётся".
Разговор передали Владимиру Андреевичу и боярам. В отряде впервые тогда услышали о новом имени великого князя Дмитрия, которое дал ему народ, но и слава мало утешила при таком настроении рязанцев. Бояре задумались.
–Кто-то мутит людей, – заметил один из наместников.
–Знаем кто! – бросил Серпуховской. – Погодите, заскулят побитыми псами!
Тишиной встретил Переяславль-Рязанский московских гостей. Никто не вышел за ворота, хотя гонцы были посланы вперёд. Бояре прятались по теремам, епископ со всем клиром молился в церкви Рождества Христова. Город отворён, детинец распахнут – въезжайте и владейте. Кривые улицы в посаде не густо заставлены домами, кое-где – заросшие бурьяном, не старые пепелища: последний раз Мамай сжёг город два года назад. Как и в попутных деревнях, только говорок да взгляды из-за плетней и частоколов сопровождали отряд. Воины, однако, чувствуя внимание, прямили плечи, подбоченивались и задирали головы. Кто-то предложил грянуть удалую, но сотник запретил: князь требовал чинности. Старались, и всё же один рослый кучерявый десятник, услышав за плетнём молодые женские голоса и смех, гаркнул:
–Эй, вы, девки-рязаночки, налетай – прокачу, не замочу!
Над плетнём явилась непокрытая головка русокосой и курносой молодицы.
–Своих катай! Поди-ка, в Москве да в Коломне жёны и ребяты по ним плачут, а им и на Рязани девок подай! За плетнём прятался целый хоровод молодиц: послышались испуганные ахи, смельчанку словно бы осудили за разговор с чужаками, но тут и там выглянуло несколько девичьих лиц. Десятник придержал коня и в тон отозвался:
–А мы ребяты не простые – на походе холостые! Приходи, красавица, завтречка к детинцу, как солнышко сядет, колечко подарю.
–Была дарига, звала за ригу! А не хочешь фигу?
–Бойка! – Десятник тряхнул кудрями. – Да што ж вы такие боязливые все, аль мужиков не видали?
Бородатый немолодой воин, проезжая мимо, отпустил грубую шутку. Послышался сдержанный смех – из приоткрытых калиток, из-за оград выглядывал посадский люд, привлечённый разговором. Мальчишки, осмелев, облепили говорливого воина, хватали за стремена, гладили его коня. Что мальчишкам до опасений взрослых! – эти витязи были для них героями Куликовской битвы, в которую мальчишки играли уже по всей Руси.
Бойкая молодица покраснела от слов бородача и, скрываясь за плетнём, крикнула:
–Трогай, говорун! От ваших речей зубы болят.
–Эх, малинка! Я в Орде цельный гарем взял да за так и отдал – на тебя похожей там не было. Приходи – не обижу!
Он стронул коня в рысь и бросил бородачу:
–Чёрт смолёный, испортил мне хороший разговор. – И, забыв, что недалеко едут бояре, затянул:
Шёл я вечером поздно,
Семь лохматеньких ползло.
Я ловил, ловил, ловил -
Одну шапкой придавил...
–Олекса, язва те в глотку! – налетел на него сотник. – Услышит князь – и с десятского сгонит!
–Всё одно, – махнул Олекса рукой. – Под гору катись, пока сани везут. А уж после хомутайся – да обратно в горку тащи.
–Дурак!
–А вы все – умны! Я вот погорланил с бабами, так и народ повысыпал. А то едем как сычи – всю Рязань распугали. Говорил же – надобно удалую, мы ж им праздник везем, не беду.
–Оно и вер... – Сотский поперхнулся, крестя рот, глянул вокруг: камешек-то Олексы – в огород бояр. Ох, отчаян – парень, с ним, того и гляди, беду наживёшь.
В ту ночь после битвы, на берегу Красивой Мечи, охраняя сводный гарем мурз, Олекса нарушил приказ воеводы Боброка-Волынского: сменив стражу, он разрешил воинам провести остаток ночи в пёстрой юрте, где его среди полонянок застал воевода. Дьяк, присланный для описи имущества и пленниц, нашептал князю. Утром воевода отвёл сотского за телеги, подальше от посторонних глаз, и трижды ожёг по спине плетью. Олекса сообразил, кто – повинен в его бесчестье. Он разыскал дьяка, вытащил его из кибитки, и кулак сотского отпечатался на лице доносчика по числу ударов княжеской плети. Расправа происходила прилюдно, воеводе донесли о ней, и стал Олекса Дмитрич десятским.
...У ворот детинца отряд встречал старый сотский Олега Ивановича, оставленный присмотреть за добром. С поклоном пригласил князя и бояр в пустые палаты к накрытым столам, сказал, что и гридницы для воинов, и стойла для лошадей приготовлены. Владимир распорядился выставить стражу, пригласил с собой бояр и десяток дружинников, приказал дворскому:
–Кажи хоромы боярина Кореева.
Детинец в Переяславле-Рязанском, воздвигнутый на мысу у слияния Трубежа с Лебедью, уступал московскому величиной, но застроен деревянными боярскими теремами не так тесно. Зато конюшни и клети, сложенные из толстых бревён, выглядели просторнее, внушительнее, чем у московских бояр. "Широка – пасть, да неча класть", – усмехнулся Владимир. Большинство боярских домов пусто – хозяева съехали вместе со своим государем либо укрылись по вотчинным сёлам. На бояр Владимир не держал сердца – они обязаны служить своему государю. А вот церковный владыка не вышел встречать – худо. Не иначе и тут козни Епифания Кореева и иже с ним. Прихвостни Мамаевы!
Все эти дни было сухо и тепло, и вдруг дунуло пронизывающим ветром, над детинцем, кружась, промелькнула пёстрая стая. Птицы уходили в тёплые края. В рязанских городах не было деревьев – погибали в пожарах.
Переднее крыльцо терема Кореева – не огорожено. Сложен терем из тех же толстых лесин, только оструганных. Над острым верхом тесовой крыши на длинном шпиле вздыбился деревянный конь, устремлённый на закат. Не на Москву ли боярин в поход собирается? А может, на Серпухов? У князя Владимира свои давние счёты с рязанским князем и боярами из-за порубежных владений. Дома ли – Кореев? В Литву он не поехал, это Серпуховскому – известно. Но может, тоже ушмыгнул в свою вотчину?
Дворский нырнул в сени. Владимир дал знак своим оставаться в сёдлах, сам спешился. Дверь терема растворилась, боярин выбежал на крыльцо. Был он одет будто для думы или великокняжеского приёма – в бобровой шубе и высоком горлатном столбунце: ждал вызова. Да и кого первого вызывать посланцу Москвы, коли не боярина Кореева, стоявшего у правой руки рязанского князя? Простучав серебряными подковками высоких сапог по ступеням, боярин поклонился гостю, повёл рукой:
–Буди здрав, княже, милости просим в наши хоромы – не чаяли мы этакой чести и не ведали, што ты уж – в воротах.
Лицо боярина потекло ухмылкой и тут же будто схватилось морозцем, редкая борода вздёрнулась, он качнулся назад: гость наступал на него. Позванивали серебряные колокольцы на шпорах.
Епифаний Кореев попятился к крыльцу, но Владимир ухватил его за бородёнку, подтянул лицо боярина с выкаченными глазами к своему носу и осевшим от бешенства голосом заговорил:
–Крыса переяславская, ханская подтирка! Будешь народ баламутить? – Он тряс боярина за бороду так, что у того выступили слёзы. – Штоб сидел отныне на своём дворе и дальше нужного места не казал носа! Станешь наместникам пакостить – смотри! С Мамаем управились, а уж с тобой-то!.. Вот так: за бороду и – на плаху!
Он последний раз трепанул боярина и оттолкнул. Тот, запутавшись в длинных полах шубы, сел на крыльцо. Владимир подошёл к лошади, взялся за повод, обернулся и показал кулак.
Епифаний сидел на крыльце и плакал. Вот они, порядки московские, начинаются. Со времён Рюрика и Олега не было роду Кореевых большего бесчестья. За бороду оттрепали, да прилюдно – свои холопы видели, – как теперь на народе показаться? Худшего от ордынцев не терпел. Да что ордынцы! – Епифаний Кореев знал от них лишь добро. Мамай и его мурзы рязанские земли пустошили, его же вотчины не трогали. Олег Иванович из стольного града в леса убегал, а Епифаний в своих теремах сидел – ханский ярлык отводил от него грозу. С давних пор он был посредником между рязанским князем и Ордой, на его дворе дневали и ночевали ордынские послы и гости. Ради Рязанского великого княжества всю жизнь подталкивал Олега к союзу с Мамаем – чтобы сделать окорот и Москве, и Твери, и Литве, простирающим руки к рязанским владениям. Орда – ладно, к ней притерпелись, она – что кобель цепной: схватит кусок и отскочит. Москва, небось, одним куском не насытится, но проглотит всё княжество, как проглотила Коломну, бывшую рязанской пограничной крепостью, а затем Переславль-Залесский и Можайск. Так же и Тверь, и Литва – дай им силу! Ханам русские князья нужны, а зачем они московскому государю, коли завладеет царской властью? Но князья нужны и боярам. С князем справиться нетрудно, он – не волен в боярских вотчинах, бессилен со своей дружиной против боярской стены. А попробуй сладить с единым царём, коли сядет на Руси! Да он взглядом сотрёт с земли любого вотчинника. Московское княжество – ещё далеко не вся Русь, а уж вон как Дмитрий скрутил своих бояр – тише воды, ниже травы перед ним. Два года назад предал Дмитрий смертной казни Ивана Вельяминова – сына последнего московского тысяцкого. Ну, бунтовал Иван против московского князя, а что ему оставалось делать? Решил Дмитрий единолично править Москвой и не передал Ивану, старшему из сыновей покойного тысяцкого, отцовского чина. Тогда Иван Вельяминов поехал в Орду и с помощью богатого сурожанина Некомата, которого выбили из Москвы за неуёмное ростовщичество, убедил великого хана в том, что Дмитрий готовится свергнуть власть Орды над Русью. Так ведь оно и было. Хан посылал ярлык на великое Владимирское княжение Михаилу Тверскому, но Дмитрий к ярлыку не явился, и ханский мурза, оставив Михаилу бесполезную грамоту, отправился в Москву – мириться с её князем. Иван же с Некоматом снова побежали в Орду жаловаться и по пути, в русских городах, старались возмутить народ против Дмитрия. Но в Серпухове обоих схватили и привезли в Москву. Некомат был человеком чужой веры, им руководила корысть, и его в наказание заточили в темницу. Ивана Вельяминова объявили предателем. Сына великого боярина, закованного в железо, вывезли на Кучково поле под Москвой и там, при большом стечении народа, казнили на плахе. Слыхано ли подобное на Руси! Говорят, братья Вельяминовы осудили Ивана, но Епифаний Кореев не верит, что добровольно. Дмитрий их вынудил. Таких князей надо изводить даже отравой, иначе – конец боярству...
Через день, передав власть наместникам, Владимир с полусотней стражи отъехал в Москву. Ушёл в Городец-Мещерский на Оке и князь Хасан. Сели московские наместники в переяславльском детинце с небольшой дружиной. Шла жизнь чередом и без князя: заканчивались полевые работы, уходили белковать охотники, трудился посадский люд – ковал, лепил, тесал, шил, строил, ткал – и текли подати в казну князя через руки тиунов и дворского боярина. Судные дела решали те же тиуны с сотскими да церковь. К наместникам люди не шли. Москвитян не задирали, им кланялись, слов обидных не говорили вслед, но чурались. И оказались наместники со своей дружиной чем-то вроде наёмной стражи города. Скучая, смотрели со стены детинца на захолодевшие воды Трубежа и Лебеди, слали государю жалостные письма. Не скучал лишь десятский Олекса: во всякую ночь, когда не было ему службы, выскальзывал за ворота крепости, насвистывая, петлял кривыми улицами, пока из темени глухого тупичка не вышагивала ему навстречу фигурка в тёмной душегрее. Он распахивал свой кафтан, и она пряталась под его полой... Не без участия Олексы скоро ещё несколько дружинников завели сударушек. Оба боярина о том знали и помалкивали: хоть какие-то живые ниточки тянулись между посадом и детинцем. Глупый военачальник ради внешнего спокойствия станет пресекать связи своих воинов с жителями чужого города и добьётся лишь отчуждения, подозрительности, даже враждебности между войском и населением. Умный и дальновидный воспользуется ими.
Из Москвы в Литву давно отправился гонец, и вёз он письмо Дмитрия к "брату молодшему Олегу Ивановичу", который приглашался на общий съезд русских князей, где предстояло решить: как жить дальше? "Брат молодший" помчался домой, увидев, что одна угроза – с московской стороны – миновала.
На рязанской земле оставались ещё тысячи куликовских ратников. Не всех раненых можно было везти далеко по ухабистым дорогам, у иных в пути растравлялись раны, их оставляли в попутных селениях, а с ними часто оставались родичи, односельчане, ратные побратимы. Жители, теснясь, принимали всех – милело народное сердце к победителям. У бояр, помещиков и тиунов – свой расчёт. Немало было в московском войске голи перекатной. Ежели у человека ни двора, ни кола, он, глядишь, где зацепился, там и прирос. А сила земли – в людях. Берегли раненых, как родных, приставляли к ним сидельцев, находили лекарей и лечили, не жалея снадобий и кормов.
Небывалая стояла тогда осень. В ноябре леса в поймах Оки и Прони ещё светились золотом и пурпуром листвы. Глади рек и озёр чернили стаи птицы. Ожиревшие от обилия ягод, орехов и грибов дикие свиньи, медведи, барсуки, тетерева и рябчики становились лёгкой добычей охотников. Бортники за полцены предлагали мёд, огородники – всякий овощ, рыбаки – рыбу, даже хлеб в цене поубавился. Казалось, и природа с людьми праздновала победу над ордами кочевников, не скупясь, одаряла всех.
Лишь с Куликова поля странники несли тревогу. Говорили, каждую ночь огни загораются по полю, тысячи призраков блуждают между Непрядвой и Доном, то завывая погребальные песнопения, то стеная и грозя костлявыми руками. А в самый глухой час полуночи, когда волки роют ходы в овчарни и в банях нечистые устраивают свои игрища и скачки на грешных душах, слетают на Красный Холм два ангела – белый и чёрный, закутанный в огненно-кровавый плащ. И белый ангел говорит: здесь, на крови христианской, он воздвигнет храм Тишины и Мира, Счастья и Братства людей во Христе. От сего света храма рассеется зло, люди протянут друг другу руки, сгинут войны и болезни, пробегающие по человеческой поросли, и сольются княжества воедино, господин назовёт братом своего раба, установится тысячелетнее светлое царство, искуплённое кровью ратников. Чёрный же, кутаясь в кровавого цвета плащ, смеётся в ответ: твоё царство станет на костях – что же это за основа? Год-другой минёт, кости сгниют, подрастут мстители за убитых, и рухнет твой «Небесный храм» в яму, а я выпущу из неё на свет такие воинства и такие злосчастия, каких люди и не видывали в прежние времена. Никогда не будет на Земле ни Мира, ни Тишины, ни Справедливости, ибо нечестивые силы обращены к злому и жадному в человеке, а жадность дана ему от рождения – уже в колыбели младенец хватает и тянет к себе что ни попало. Каждый хочет иметь больше другого, каждый норовит стать выше другого, сильный попирает слабых, униженный хочет возвыситься и стать сильным, обиженный – отомстить, бедный – разбогатеть. Чем люди лучше зверей, знающих один закон – пожирать тех, кто – слабее? Ну-ка, брось в самую мирную толпу лакомый кусок – она передерётся, каждый станет рвать его себе. Никогда князь не откажется от удела, боярин – от вотчины, купец – от лавки с товарами, смерд – от лучшего поля. Ты скажешь: есть, которые отказались, святые люди. Но оттого и они – святые, что горстка их в человеческих сонмищах. Даже церковь, призванная учить людей бескорыстию, накапливает богатства, старается расширить монастырские владения, кабалит крестьян, а святые отцы покупают себе чины за серебро. Проклятие гордыни и алчности управляет народами, и Орда – это наказующий бич в руке Божьей. Разбита одна, так явится другая, и не с восхода, так с заката. Вечно будут люди драться за землю и воду, за право властвовать над другими, пока не изведут себя железом и огнём.
И так спорят они на холме до первого проблеска зари, потом, взмахнув крыльями, истаивают.
Кровь, пролитая на Непрядве, небывалое самопожертвование многих тысяч людей и победа над Ордой будоражили умы и души, казалось, должно что-то перемениться на Земле, и нельзя жить по-прежнему.
Ещё рассказывали, что в деревню Ивановку, что – на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел – поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят трубы и скачут перед полками седые воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда – мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с факелами в руках – степь от края до края, будто пожаром занялась. А впереди – некто чёрный, на чёрном коне, в рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик – бросил овцу и бежал до деревни.
Многое ещё рассказывали, иногда рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через её пределы в другие земли.
Ещё доцветал, редея, багрец осени в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Гонцы разнесли его тайный приказ: чинить препятствия возвращению московских ратников в своё княжество. Желающим остаться – давать привилегии и всё необходимое для обустройства, уходящих – задерживать силой, убегающих – ловить и сажать под караул, пока не дадут крестного целования на покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них – сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.
В тот миг, когда он с чужим копьём кинулся навстречу лавине конницы Орды, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее – миг жизни, озарённый вспышкой этого Небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может, Алёша Попович, стоял в Диком Поле, встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от змеиного свиста? Он выбросил копьё, как учил его Таршила, уверенный, что попадёт в цель, и всё же копьё угодило не в змеиное, а в конское горло, под челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от головы Николки мерцающее полукружье сабли, ударил грудью. Николка только увидел – покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта лавы – и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей кровью...
