Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 71 страниц)
–Юра, сколько годов тебе?
–Маманя говорит – семнадцатый...
–Господи, я-то думала, ты – уж мужик, серьезный больно и такой ведь сильный... Мне-то за двадцать, Юра, не отдавали – сестёр нянчила, и жених, вишь, подрастал... Витязь мой, не болит у меня спина, нисколечко не болит, вот ей-Богу...
На другой вечер справили Звонцы ещё две свадьбы. Сколько же было тайных свадеб в Звонцах и окрест, о том знали трава да звёзды. Некогда было родителям присматривать за взрослыми детьми – в те последние ночи жёны любили мужей, а мужья жён на жизнь вперёд. После, когда вместе с победным звоном колоколов печаль утрат разлилась по Русской земле, дивились люди, сколько брюхатых баб кругом. Но и на девок невенчанных, прячущих животы от стороннего глаза, боялись глянуть злым оком, потому что сразу кривело то око, а за посланное вслед нечистое словцо усыхал язык, опухало горло, заячья губа садилась на рот, лёгкие отхаркивались кровью и мокротой, и сходил в могилу злобный ханжа. Ибо отцы тех детей спали вечным сном в земле Куликова поля. И церковь, не спрашивая, где отцы, крестила «законных» и «незаконных», давая им святорусские имена на страх врагам нарождающейся Руси. И через тридцать лет, и через триста, и через пятьсот с лишним брали в руки оружие сыны, внуки, правнуки тех витязей, зарытых на Куликовом поле – Ивановы, Фроловы, Сапожниковы, Семёновы, Васильевы, Дмитриевы, Туликовы, Кузьмины, Гридины, Филимоновы, Петровы, Фомины, Михайловы, Таршилины, Алексеевы, Романовы, Меликовы, Тимофеевы, – вставали против врагов, идущих с запада и востока, с севера и юга, и били так, что лишь холмы могил оставались от чужеземных ратей, – одни холмы могил, доныне сутулящие Русскую землю.
...Шёл невыспавшийся Сенька Бобырь, спотыкаясь о кочки, вспоминая руки и губы девчонки, от которой он прискакал домой на рассвете.
Шёл рядом с Сенькой ровесник Юрка – сын кузнеца Николка, смотрел вокруг карими глазами и улыбался. Никогда ещё Николка не бывал далее окрестных погостов, а теперь шагать ему до Коломны, может, и дальше – куда поведёт князь. В той дали текли молочные реки, в лесах стояли белокаменные дворцы, где томились прекрасные девы, полонённые злыми чародеями, и ожидали своего избавителя. Оттуда вернётся он прославленным богатырём, которого узнает вся Русь, и привезёт в позолочённом седле первую из освобождённых красавиц – точь-в-точь такую, как попова дочка Марьюшка...
Шёл рябой Филька Кувырь, роняя по временам нечленораздельные звуки, встряхивая кудрявой головой, тяжкой с похмелья, жалеюще вспоминая, что утром торопился и плохо потряс опустевший лагунок. Надо бы перевернуть его вверх дном да подержать так, – глядишь, натекло бы с полкружки барды. Он даже постанывал от досады – с полкружки-то наверняка ведь осталось и пропадёт зря, – в огорчении всё время забегал наперёд подводы, косился на медную баклагу, пристёгнутую к поясу Сеньки, – что это в ней побулькивает?
Угрюмо шёл рыжий детина с водянисто-голубыми глазами Алёшка Варяг. Шёл тоскуя, завидуя Юрку Сапожнику, снова и снова вспоминая то лицо Аринки перед аналоем, то слезинки на её щеках в доме старосты. За каждую из тех слезинок он проломил бы кистенём череп даже отцу – лишь попроси его Аринка, – но она ни о чём не просила его, она нашла себе другого защитника... Одно только грело Алёшку Варяга: его недоброжелателям не пришлось насладиться позором Алёшки. Сегодня было назначено на сельском сходе сечь Алёшку принародно, спустив с него портки. Такое наказание определил ему отец за многие пакости, особливо же за охальство над бабкой Барсучихой. Всё-то она знала про Алёшку, и где ни встретит – грозит раскалёнными гвоздями, кипящей смолой и прочим адским угощением. На прошлой неделе он с дружками подстерёг Барсучиху, когда она пошла вечером в баню, да сунул в волоковое оконце пугало. Вроде нехитрое пугало – выдолбил тыкву, в боку сделал прорезы в виде оскаленной морды с козлиными рожками, внутри закрепил свечу, а зажги свечу ночью – кто увидит огненную харю, подумает, что гость из преисподней вынырнул. Вот и Барсучиха так подумала, особенно когда дружки его подняли вокруг бани кошачий визг, а он в одном исподнем кинулся из темноты за Барсучихой, вылетевшей из двери, в чём мать родила. Откуда столько прыти у бабки взялось? Влетела в хоровод, промчавшись через всё село, да тут и свалилась в коликах, и одолела её медвежья болезнь... Парни перетрухнули, убежали от баньки и тыкву забыли. По ней мужики нашли охальника, учинившего сором старому человеку... Не порка страшила Алёшку – эка невидаль – десяток ударов прутом по мягкому месту! Отец прежде потчевал и пастушьим кнутом, и вязовкой, отмоченной в солёной воде. Позор – страшен. Какая девка захочет дружить с публично поротым?
Шёл Алёшка – об одном мечтал: поскорее дорваться до ордынской нечисти. Погуляет его топор в строю врагов. Заметит Алёшку великий князь, возьмёт к себе в полк, даст коня боевого тёмногривого, стальной доспех, чеканенный серебром. Отпросится Алёшка в Звонцы хоть на денёк, проедет по улице, позванивая бронёй, глядя из-под шелома соколиными очами. Кто – такой? Откуда богатырь в Звонцы залетел?.. Да ведь это – Алёшка Варяг, матушки!.. Пусть тогда Аринка локти кусает, а Барсучиха отбивает поклоны...
В середине походного табора ратным шагом ступал Таршила. Смотрел на просёлок, но виделась ему борозда от сохи, какую вёл вчера, допахивая клин под рожь. Не себе пахал – чуяла душа: не вернётся больше в родные края. Велел многодетной сельчанке, проводившей в поход мужа, после засеять тот клин. Сладко пахалось ему напоследок. Век бы не отрывал рук от обжей сохи, век бы горбатился над кормилицей, слушая шаг коня, дыша запахом взрытой землицы. И земля тоже горбатилась, наползая на сошники, – то ли больно ей было от железа, то ли горько, что мало походил за сохой такой оратай, как Таршила. Давно ли в Звонцы вернулся – и снова уходит туда, где горбатится земля могильными курганами.
Он начинал служить московским князьям ещё при Иване Даниловиче Калите, многомудром, прижимистом и коварном. Тогда ратные дела случались редко. Данью и покорством усмирял Иван Данилович ханскую злобу, сам брал выходы с русских княжеств, избавляя ордынских правителей от забот. Ордынскими мечами сносил головы своим врагам, натравливая хана на непокорных удельников, их земли прибирал к рукам и, увеличивая выход, отправляемый в Орду, ещё больше располагал к себе хана. Тогда отдохнула Московская земля от больших разорений и стала полниться людьми. Ведь вспомнить жутко – иные волости до Калиты были безлюдны, лишь кулиги, заросшие травой и подлеском, напоминали, что здесь когда-то шумела жизнь... И всё же без войн редкий год обходился. Из одного похода привёз Таршила девку-литвянку. Не обижал, берёг и любил, по христианскому обычаю обвенчался с ней в церкви, дом поставил в посаде над Неглинкой, хозяйством стал обзаводиться. Жена любила гусей разводить, плодились они у неё счастливо, и от них шёл немалый прибыток. Случались у них и литовские гости – была дружба с Литвой, – поклоны жене передавали от её родных. И жена душой отошла, полюбила Таршилу, родила ему сына, да вскоре унесла её чёрная болезнь, выкосившая в одно лето половину московского люда. Заскоруз Таршила в своём горе, увидев в нём Божье наказание за то, что силой привёз жену, хотя многие женились на полонянках и, бывало, до конца дней жили счастливо. Взял он в дом одинокую старуху, она и вырастила ребёнка. Рассказывал сынишке о деревеньке Звонцы, о крестьянской жизни – была мысль воротиться на родное подворье, откуда парнем увезли его служить при старом боярине, – но сын едва слушал, ему были неведомы крестьянские привязанности, он только и бредил воинскими доспехами отца. Пришлось определить в полк отроком, и добрым воином вырос сын... Тогда-то озорники прозвали Таршилу "Мерином" – за бобыльскую жизнь, за силу и выносливость в воинском деле, за спокойный нрав и безотказность. Такие люди – бесценны для войска, поэтому до преклонных лет держал его новый боярин в строю. Однако жизнь в седле, в постоянных разъездах, в сторожевой службе становилась тяжеловатой; он снова вспомнил родную деревеньку, выросшую в село, и пришёл к господину отпрашиваться от службы. Его дом в посаде сгорел, новый ставить было ни к чему, жил в детинце с молодыми кметами. Боярин Илья Пахомыч позвал его к себе, но Таршила отказался: каково старому воину отираться среди дворовой челяди, вороватой, завистливой, жадной и наглой? Хоть и покладист Таршила, но за обиду мог и голову снести кому-нибудь из боярских приживал. Илья Пахомыч неволить не стал. Повёл к великому князю – Дмитрий Иванович любил говорить с теми, кто уходил из его полка. Сначала спросил, есть ли у Таршилы родичи, кроме сына, которого князь знал и незадолго до того велел поставить десятским начальником. Таршила ответил отрицательно, хотя в точности не знал, жив ли его старший брат, непоседа, шатун, лет шесть назад ушедший на вольные земли к Дону с десятилетней внучкой. Дважды присылал весточку с торговыми людьми, к себе звал. Но там земли рязанского князя, а Таршила своего государя не променял бы и на римского кесаря.
Дмитрий Иванович, узнав о желаниях старого воина, велел боярину, чтобы построили Таршиле избу в Звонцах да сарай для скота, да огородили подворье тыном, да выдали ему ратайного коня, да баранов, да птицы на приплод. Боярин предложил должность волостного пристава, но Таршила отказался, ссылаясь на годы. Об одном попросил: присылать к нему сына, когда будет возможность. Дмитрий Иванович сказал: "Часто сына не жди, Таршила, начинается ратное время. О посохе не думай – кабалу с тебя всякую снимаем, но одна есть подать, неотменимая и неотложная. Ты – добрый воин, где только ни бывал, со всеми нашими врагами переведался. Рассказывай мужикам о походах, весели в них русское сердце, да при случае поучивай владеть боевым топором, сулицей и рогатиной. То, может, скоро сгодится".
Знал Дмитрий Иванович, о чём сказывал. Только разок и наведался сын в Звонцы. Началась война Москвы с тверским князем, потом – поход на Волгу, против булгар, разорявших нижегородские земли. Дмитрий Иванович делом доказал, что Москва строго спрашивает за обиды, причинённые её союзникам. Едва вернулось войско от побеждённой Казани, на нижегородские земли обрушился хан Арапша. И случилась беда на речке Пьяне... Малый отряд от московского полка оставался там среди дружин удельных князей, и стоял тот отрядик до последнего воина. Один из немногих уцелевших видел сына Таршилы после битвы, когда враги кинулись преследовать бегущих. Лежал Иван Таршилин, насквозь пробитый копьём, на груде изрубленных врагов. Тяжела была у Ивана десница...
Застыла душа Таршилы от новой боли, проклинал свою старость, даже весть о победе на Воже была ему горька. Без него побили ворога. А как хотелось воротиться в полк великого князя! Вырос московский соколёнок, дерзок стал с супротивниками. Великих князей – и Тверского, и Нижегородского, и Рязанского уже не упрашивал, но требовал от них послушания. Противились – посылал рати из-за каменных стен, зорко посматривал окрест. Счастье служить такому государю. Ордынцев колотить начал. И ведь как быстро у него дело делается! Прежде князья месяцами соглашаются, неделями договариваются. А тут о битвах узнаешь, когда Дмитрий уже поколотил неприятеля. Прежде так воевали одни татары. Против Мамая поднялся московский сокол. И его приказ требует быстрых сборов уже и от ополчения: быть в Коломне через две недели!..
Будто с сыном ждёт встречи в Коломне старый воин Таршила.
Ведь по-иному могла пойти бы его жизнь, не возьми его боярин с малых лет к себе на службу. Глядишь, в Звонцах-то детьми оброс бы, а то – голый пень. И его старое сердце одним корешком в звонцовскую землю вросло, другим – в княжеский полк. Подрезали годы второй корешок, оно же всё туда тянется, тоскует, и мнится ему ночами – будто сын всё там, в войске, уехал лишь в сторожевую службу, но вот-вот воротится. Хочется бросить всё и мчаться в Москву. Сколько раз с этой мыслью вскакивал среди ночи, коня запрягал... И теперь чудится – в Коломне найдёт сына и всех старых товарищей, не воротившихся из-под Нижнего, Любутска, Твери, с берегов разных рек, где случались сечи и со своими врагами, и с пришлыми. Почему его тянет к той земле, политой кровью, не меньше, чем к полю, вспаханному своими руками? Какие плоды зреют на тех горбатых полях?.. Что зреют они, Таршила не сомневался. Орда, перед которой трепещет полмира, в последние годы стремится уже исподтишка, по-воровки ударить в сердце Руси, но ханы не могут застать Москву врасплох, добраться до неё и сжечь, как не раз делали с Рязанью, Нижним, Тверью и другими русскими городами. Москва, бывшая ещё при отце Таршилы окраинным уделом Владимиро-Суздальской земли, поднялась среди лесных пространств Руси белокаменной крепостью, и её слава растёт год от года. Дорого обходятся русским людям княжеские усобицы, но, может, и они нужны Высшему Разуму, чтобы найти сильнейшего, кто соберёт Русь и оборонит её?
В боярской вотчине Таршила ведал охотой, часто видел жизнь детей природы, и запал ему в душу один случай. Три года назад, в последний месяц зимы, на его глазах стая волков напала на стадо сохатых. Лосиный вожак, громадный горбоносый бык, тёмно-серый, с белым подбрюшьем, ринулся на хищников с двумя быками помельче, но сбоку на него бросились ещё три матёрых волка, и он метнулся в лес, стадо устремилось за ним. Таршила пошёл по следам зверей, и через две версты на истоптанном окровавленном снегу нашёл останки молодого лося, ещё через версту – разорванную корову. Обожравшиеся звери лишь распотрошили её и наполовину сожрали плод. Повздыхал Таршила, пожелал волкам отравы, да и пошёл домой... В тот же год под осень вышел на рёв лося – подсчитать стадо перед боярской охотой. Его привлёк грубый, злой стон вожака, на который скоро отозвался воинственный голос молодого зверя. Таршила увидел их, когда они сходились. Тёмно-серый гигант со страшными рогами кинулся на стройного золотисто-рыжего соперника, которому было лет восемь. "Куда ты, сердешный, аль ослеп?" – Таршила пожалел молодого, не сомневаясь, что битва будет короткой. Среди кустов лещины, под навесом дуба, стукнули рога, и начался поединок. Таршила слышал тяжёлое, частое дыхание зверей, видел, как бугрились их мускулы под шерстью, наливались кровью глаза, и пена стекала с губ. Старый вожак, уверенный в себе, привыкший к победам, наступал; тесня молодого соперника, он ходил на прямых ногах, старался прижать голову врага к земле сверху, расходовал силы бесхитростно. Золотисто-рыжий приседал, стелился над землёй, чтобы усилить сопротивление врагу, он весь подобрался. Прошло четверть часа, молодому быку давно следовало бежать в лес, получив удар в зад, однако звери по-прежнему ходили заведённым кругом, и отступление молодого становилось медленным и упорным; решимость проглядывала в его напряжённой, лоснящейся туше. Старый вожак почувствовал это в своём враге, его дыхание стало хриплым, бока часто поднимались и опускались, подбрюшье темнело от пота. Он ещё наступал, но его наступление было медленным и тяжким. Ноги дрожали и расползались на земле, взрывая подстилку; ему требовалась хоть малая остановка – расслабить мускулы, чтобы прилила к ним сила, – но он понимал, что останавливаться нельзя. И старый бык шёл вперёд, уповая не столько уже на силу, сколько на тяжесть своего тела.
Захваченный борьбой, Таршила начал вздрагивать, перенося сочувствие на вожака.
И пришёл миг, когда старый боец споткнулся. Золотисто-рыжий присел, почти коленями упираясь в корневища, ринулся вперёд, и тёмно-серый великан оторвал от земли передние ноги, – казалось, он хотел встать на дыбы и перескочить через противника, но рога ещё были сцеплены с вражескими. В этом положении он и пополз назад, потом с усилием оторвался, метнулся в сторону, ударился о куст лещины, открыв бок и притенённый потом белый живот. Золотисто-рыжий зверь ринулся вперёд, и все шестнадцать костяных копий, венчавших его "лопаты", вошли в брюхо вожака; удар опрокинул старого лося в сломанный куст; Таршила видел лишь, как забились, задёргались в воздухе задние копыта, а золотисто-рыжий горбатился над кустом, давил, бил, катал, и жалкое мычание дорисовывало картину... Потом сохатый вырвался из куста, задирая окровавленные рога, обошёл поляну, послал в лес рёв, на который от ближнего болота отозвалась самка. Победитель кинулся на её зов.
"Ах ты, зверина! – шептал Таршила, дрожа от обиды за вожака. – Ах, ты, басурман бессердечный, семя злое, сатанинское! Одолел – твоё счастье, но зачем до смерти убил сородича, который тебя же сызмальства хранил от зубов волков да от когтей рысей? Погоди ужо, волчье отродье, начнётся охота – получишь ты от меня в бок стрелу ".
Не раз видел Таршила прежние схватки вожака. Одолев соперника, тот не зашибал его насмерть; стоило тому побежать, как старый бык останавливался, трубным голосом оповещал лес о новой победе. А этот золотистый вражина, гляди, всех быков в лесу перепорет. Лишь когда, забросав тушу валежником, сбегал в село и вернулся с мужиками за мясом, подумал, отходя: "А может, так надо, чтобы не мешал старый, теряющий силы зверь молодому?" Минувшей зимой ему с двумя охотниками представилась лесная драма во всей жестокости. Та же волчья стая, заметно выросшая, окружила стадо сохатых, уменьшенное большой боярской охотой. Самки и взрослые быки прижали телят к стене подлеска, бросались во все стороны, отгоняя наседающих хищников, копыта мелькали в воздухе. Сохатые не убегали, понимая: на глубоком снегу волки скоро начнут настигать и рвать их поодиночке. Но хищники всё ближе подступали к молодняку, телята метались. Охотники спешили, прячась за деревьями. Следовало подойти на выстрел из лука, не спугнув зверей, иначе волки начнут погоню, за которой людям не поспеть.
Лоси дрались, загоняли телят в круг. Но вдруг... С рёвом на поляну вырвался из леса серый смерч, и Таршила признал молодого вожака, несмотря на его изменившуюся окраску и отсутствие рогов. Лосиный князь ринулся в гущу. Волчья засада попытались перехватить его, но он на всём скаку оборотился, и один из хищников, перехваченный на лету страшным ударом, пластом упал в снег. Второй волк прыгнул на загривок быка, рванул зубами мясо, но от толчка плеча покатился в снег, и два передних копыта ударили по нему враз. Третий проскочил мимо, не осмеливаясь напасть, стая завертелась на поляне, а бык, не обращая внимания на лязгающие возле горла клыки, погнался за матёрым волком, настиг у опушки и вбил в сугроб. Волки рассыпались. Вожак, всхрапывая, обежал стадо сородичей и повёл в осинник, косясь на мёртвые серые комки в забрызганном кровью снегу. Понял Таршила: ещё лет семь он может быть спокоен за стадо лосей в звонцовских лесах. Особенно же после того, как подсмотрел новые брачные бои золотисто-рыжего. Теперь он поступал с побеждёнными соперниками, как и прежний вожак.
В полдень звонцовские ратники встретили отряд из соседней волости, соединились. Зимой дорога сама несёт путника, но летом – трудны пути на Руси и опасны. Трясёт, ломает телеги на корневищах и гатях, по ступицу вязнут колёса то в песке, то в жиже болот. Редки – мосты через реки, но и те, что есть, того и гляди, обрушатся под ногами. Поэтому не любят вороги ходить на Русь летом. Русскому же человеку к своим дорогам не привыкать. К вечеру обоз утрясся, лишь у одной брички сломалось колесо. Его быстро заменили, а хозяин, Сенька Бобырь, получил нагоняй от Фрола. Поскольку с Сенькой пострадал и Филька (они, опорожнив Сенькину баклагу, присели на возок, задремали, напоролись на пень да и вывалились), мужики смеялись: «Где Бобырь да Кувырь – там кувырки да шишки». На привалах мужики, подчиняясь приказу старосты, первым делом осматривали повозки и коней, проверяли упряжь и поклажу, поэтому шли скоро. Ночевали у околицы лесной деревеньки о двух дворах, стали лагерем с охраной, как подсказал Таршила, занявший место военного советчика при старосте. Видно, не без влияния Таршилы звонцовский начальник оказался во главе объединённого отряда; мужикам это льстило. Фрол никому не велел отлучаться из лагеря, позволил только сходить за водой да принять две корчаги молока от деревенских женщин, накануне проводивших своих мужиков в Коломну. Когда при свете костра ратники, сняв шапки, уселись возле котлов, Сенька, поставленный в охрану, привёл двух оборванцев. Стянув шапки, они опустились на колени перед Фролом. Заросшие худые лица, сухие голодные глаза, грязное тело, просвечивающее под рванью.
–Боярин, возьми нас, ради Христа, – попросил старший.
–Я – не боярин. Кто – такие?
Незнакомцы опустили головы, потом старший махнул рукой:
–Коль не боярин, будь по-твоему – скажу, как на духу. Беглые – мы, боярские холопы, с-под Звенигорода. На Дон пробираемся, оголодали – моченьки нет. Прослышали – Дмитрий Иванович народ на Орду поднимает. Хотим сослужить ему, авось защитит?
–Есть ли на вас грех душегубства?
Старший замялся, младший сказал:
–Не таи, батя, коли начал. Может, облегчим душу?
–Есть такой грех. Огнищанина, боярского надсмотрщика, прибили. Мало, зверь был, его вон, мово сына, невесту опозорил...
Мужики загудели:
–Какой же это – грех?
–Господь велит прощать...
–Таких прощать?
–Тихо! – оборвал Фрол. – Свой суд, значитца, учинили над огнищанином? Почему же тиуну али боярину челом не били на того разбойника? Што же получится, коли всякий холоп станет свой суд вершить?
Поднял голос Ивашка Колесо:
–Фрол! Ты разве забыл слово святого Сергия? Разве нет у них тропинки к Богу и к людям?
Фрол поскрёб макушку и сказал:
–Коли покаялись, можно ещё верить вам. Своей и вражьей кровью смоете грех. Дайте им место у котла...
На другой день, в жару, остановились на отдых в тени осокорей над ручьём пообедать да коней попоить. Едва достали калачи, из перелеска появилась дюжина рослых монахов. Все – в чёрных подрясниках и клобуках, с медными крестами, в лаптях, плетённых из лыка, а на плече у каждого – ослоп. За процессией монахов погромыхивали большие пароконные повозки с поклажей. Филька перекрестился, Сенька хмыкнул:
–Монастырь, никак, удирает. От татар-та...
–Благослови вас Господь, люди добрые, – пророкотал басом шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.
–Дозвольте, и нашей братье на сей лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?
–Милости просим, святые отцы, – Фрол подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.
Сенька, щуря рыжие глаза, спросил:
–На жатву, што ль, батюшка?
Монах глянул на парня.
–На жатву, сыне, на тоё ж, что и вас ждёт.
–Чё ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.
Монах подмигнул мужикам, перебросил с руки на руку дубовый ослоп.
–Господь не велит Своим слугам ничьей же крови проливать – ни человеков, ни живой твари. Сиё же дубьё, оно – бескровно.
И со свистом рассёк воздух.
–Эге! – Сенька сбил шапку на затылок. – По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сиё дубьё.
...Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вёл уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, выговаривал:
Бился-рубился Иван Кулаков,
Много полонил он киселя с молоком,
Чашки и ложки склонил он под мёд,
Шаньги и пироги во полон положил...
Мужики улыбались, почёсывая бороды. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Красным Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь завёл Таршила, и ополченцы придвнулись к нему.
–Ордынец, он зверь – стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрёт.
–Верно, – поддакивали бывалые охотники. – От нево, главное, бежать нельзя.
–...Летит на тебя орда, визжит, ревёт, мечами блещет – так бы и дал дёру, а ты стой: у тебя в руках тоже – не шёлковая плётка. Перво-наперво, щит держи, как велено, – кинут они тучу стрел, да стрелой щита не взять, на то он и щит. Второе дело – сулицу изготовь, а стоишь с большим копьём или с рогатиной в первом ряду – упри покрепче, наметь супостата, што на тебя прёт, держи на глазу, штоб наколоть, вроде сенной охапки. Ворогов кажется так уж много – прямо счёту нет, – но ты страху не верь, помни: тоже не один стоишь, каждый по одному подденет, дак...
–Оно – так, Таршила, да ить поддеть надоть! Он тож норовит поддеть аль рубануть.
–Норовит, а ты будь ловчее. Ордынец разумный зверь – на стенку не больно полезет. Как встретят его сулицами, да стрелами, да пиками – он сейчас отскочит, завизжит свой "яман" и наутёк. Вот тут у наших кметов взыграет душа после страху-то, в голову шибанёт хмелем, в глазах – дурман, в душе – телячья радость. Кидаются догонять басурмана, прут толпой, кто уж коня ловит, кто за брошенным мечом потянулся – стадо, не войско. Татарин, он те всю силу разом не покажет, он так и ждёт, штоб наш ряд расстроился. Выждет да как навалится со всех сторон, начнут гулять мечи по хрестьянским головушкам...
Ополченцы, притихнув, моргали.
–Я к чему говорю? Не к тому, штоб вы страхом заране исходили. А штоб на хитрость не поддавались. – Таршила сплюнул. – Нападает ворог аль бежит, ты же от свово десятка – ни шагу! Десяток к десятку – вот тебе сотня, сотня к сотне – вот тебе тысяча, тысяча к тысяче – большой полк! Полк же – стена каменна! Мы, пешцы, – сильны, пока ту стену ворог не прорвал. Гонять бегающих есть конные сотни, они схлестнутся с Ордой – глядишь, их сбили, погнали, но мы стоим – рать стоит. За нашей стеной и потрёпанные конники в себя придут, снова на ворога исполчатся. Выстоим мы, пешцы, измочалится Орда о наши копья и топоры – вот тогда воеводы и двинут нас вместе с конными полками гнать басурман. Да и тут нельзя в толпу обращаться...
Слушатели кивали, гордясь, что они, пешцы, – опора всей рати, главная сила в битве. А Таршила продолжал наставлять молодёжь, как беречь силы, если битва длится не час и не два, как примечать вражеские уловки и слабости.
–Ох, мудрёна – воинска работа, – вздыхали ратники.
–Известно – не пироги с грибами. Без сметки и дерева в лесу не срубишь. Да помни: сердцем вражеского копья не преломишь.
Уловив настроение мужиков, Ивашка Колесо одёрнул рубаху и завёл бывальщину:
То не молонья сверкнула красная,
То не гром взгремел из тучи чёрныя,
То не светел месяц родился на небе, -
То родился на Руси силён богатырь...
Слушали мужики, как, испросив у матушки благословения, подросший богатырь Иван Иванович отправляется в неведомые дали искать сгинувших киевских богатырей и видит повсюду горючую, потоптанную землю силой неведомой, неприбранные христианские тела да воронов, пирующих на трупах. Закручинилось богатырское сердце.
Тут берёт Иван стрелу калёную,
Ещё кладёт на тетивочку на шелковую,
Ещё хочет стрелить птицу-ворона,
Ещё хочет кровь пролить по сыру дубу.
Тут спроговорил ворон – птица вещая:
"Не стреляй ты меня, Иван Иванович,
Моё чёрное мясо ты не будешь есть,
Мою чёрную кровушку ты не станешь пить.
Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую -
Я скажу тебе про горе-беду христианскую:
На Смородине-реке стоит Орда-царь,
Не пропускает ни конного, ни пешего,
Ни единую птицу полетучую,
Ни единого зверя порыскучева.
А идёт он, Орда-царь, христиан полонить,
Красных жён вдовить, ребят сиротить.
Рассказали ему чёрные изменщики,
Што скудна-де силой земля Русская,
Спокинули её богатыри могучие,
Ушли в страны дальние, неведомые.
Их обидели бояре крамольные,
Возвели клевету-напраслину,
Перед князем светлым опозорили,
Чтоб самим на Руси хозяйничать...
Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею,
За речку скачи, за Калицу,
Садись во челны дубовые,
Плыви за море за синее.
Там под дубом сырым, кряковистым
Спят могучие русские витязи -
Вот уж двести лет, как сморил их сон,
А продлится он ровно триста лет,
Коль не будет к ним скоровестника..."
Мужики покачивали головами, оглядывались, а сказитель, поднимая голос, продолжил:
Не стрелял Иван Иванович чёрна ворона,
Не спешил он дорогой прямоезжею,
Ещё думал про себя такову думу:
"Поскачу за речку за Калицу,
Поплыву за море за синее,
Разбужу Илью со Добрынею,
Со другими богатырями славными, -
А спасать уж будет некого.
Им и спать-то осталось всего сто лет,
Может, сам я до срока выстою,
Голова слетит – постоит другой.
За сто лет Иванов не вывести
Ни Орде-царю, ни князьям его..."
Согласно кивали мужики, светлели их лица от решимости юного Ивана Ивановича. Вот оно, дождались своих богатырей, а то ведь только и жили воспоминаниями о сгинувших...
Поворачивал коня круто-накруто,
Да наехал он на силушку бессчётную,
Ещё стал он ту силушку поколачивать.
Его вострая сабля притупилася,
Его копьё мурзамецкое призагнулося,
Булава его железная надломилася...
Мужики насторожились – не так-то легко побить несметную силу вражескую.
...Он схватил татара, стал помахивать,
Стал татару приговаривать:
"Татарские жилы не оторвутся,
Татаркое тело не поторкается,
Татарские кости не сломятся".
Как вперёд махнёт – часты улицы метёт,
Как назад махнёт – переулицы метёт...
Мужики смеялись, когда сказитель вставлял в бывальщину присказки о том, какой переполох поднялся вокруг. Ай да Иван Иванович: он и врага бьёт, и шутить успевает!..
Колонна шла разреженным лесом, миновав дорогу из Москвы на Серпухов; всюду виднелись свежие следы колёс и мужицких лаптей – валит в Коломну сила народная. Заслушались бывальщиной так, что вздрогнул каждый, когда из-за деревьев донёсся женский крик:
–Татары!.. Спасите – татары!..
Колонна остановилась, захрапели лошади, и в голове каждого пронеслось: пока собирались, Орда пришла и уже хозяйничает на Русской земле.
–Ой, мама! – рвалось из лесу. – Спасите-е!..
Двое парней стреканули в кусты, но Таршила уже держал в руке первую попавшую сулицу.
–Хватай топоры и копья!.. Всем – за телеги! Стоять плотно! Ивашка, Юрко, – смотреть за тылом!..
Полтораста ополченцев сомкнулись вокруг старого воина, ощетинились копья, сверкнули топоры, поднялись луки. Из лесу приближались женские крики и топот коней.
VI
Троих беглецов, уцелевших от отряда Авдула, Мамай велел доставить к нему.
–Жалкие шакалы, забывшие ордынское имя, как вы смели бежать, бросив своего начальника?
Воины клялись, что русов было не меньше сотни, что они рубились до конца, что сотник приказал им скакать к Мамаю и сообщить: он выполнил приказ, но гибнет в бою.
