Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 71 страниц)

Пока Тохтамыш казнил лишь нескольких крамольников, тех, кто нарушил приказ не поднимать меча в усобицах. Но к смерти их приговорили судьи хана. Нет, он не станет распускать павлиньи перья доброты и всемилости, чтобы его дёргали за хвост из потехи или корысти. В нём течёт кровь Повелителя Сильных, он чувствует в себе кровожадность сокола и беркута, он должен следовать своей природе. Но чтобы не скрючиться от яда, как Чингисхан, не подохнуть в степи с переломанной спиной, как Джучи, не задохнуться в петле, как Джанибек, не остаться без головы, как Мамай, он не станет рубить ничьи шеи, наслаждаться зрелищами расправ над неугодными с переламыванием спины, вырезанием сердца и печени у живых людей, не будет оплёвывать посаженных на кол. В Орде для поддержания её законов достаточно судей и палачей. Мамай ведь тоже пришёл к этому, но он долго был простым начальником войска и не раз прилюдно марал руки кровью. Что возвышает темника, то нередко роняет хана. Тохтамыш убивал врагов только в честных поединках...

–Повелитель, смотри!

Ох, эти мысли, они могут испортить даже охоту, из-за них потеряешь ту минуту наслаждения, ради которой выехал в степь!

Высоко над цепью озёр шёл большой косяк лебедей, и на их стаю из-под облака падала едва различимая белая молния. Вот она черкнула по косяку, и крайняя птица, переворачиваясь, трепеща крылом, стала падать на зарябившую под ветерком равнину воды. Тревожный клик пронёсся в небе, лебеди пошли вниз, делая круг, и хан, доверясь коню, с задранной головой помчался вдоль озера. Круто взмыв, кречет сложил крылья и камнем упал в середину стаи, превратив ещё одну большую снежную птицу в безжизненный ком, выпавший из перемешанного косяка лебедей. Всплеск ударившегося об воду первого лебедя заставил хана глянуть на озеро, и он потерял кречета в небе. Теперь стаю прорезала чёрная стрела, раненая птица отлого пошла за холмы, оставляя перья в воздухе, лебеди закричали, шарахнулись в разные стороны. Но что – с чёрным соколом? Сломав круг восхождения, он в косом падении ринулся к земле – прочь от улетающей добычи. И тогда хан увидел, что за соколом, настигая, гонится белая молния.

–Беда, хан! – закричал скакавший следом старый ловчий. – Белый Огонь рассердился – он не любит, когда мешают его охоте. Он убьет Чёрного Вихря!

Тохтамыш вздыбил и остановил коня на скаку. Его глаза сверкали, ноздри раздулись, на лбу выступила испарина. Нет, сапсан – не селезень и не гусь: он извернулся в воздухе, пропустил кречета и кинулся на него. Кречет вышел из-под удара, птицы сцепились над плёсом и, выдрав по нескольку перьев друг у друга, разлетелись. Сапсан, однако, признав силу за противником, уступил ему место над большим озером и кинулся на стаю гусей, крадущихся над водой. Едва не задевая крыльями волны, он поднырнул под гусей, стаю взбило, сокол свечой ушёл в высоту и, когда стая была уже над берегом, вышиб громадного гусака, упал на него, бьющегося, когтистой лапой прижал голову к земле. Гуси, гогоча, стали опускаться на помощь сородичу, и молодой ловчий, вскрикивая, помчался к месту схватки. Вкогтившийся в добычу сокол ни за что не выпустит её, если даже гуси забьют его до смерти крыльями.

Тохтамыш стоял у берега, не отрывая взгляда от белого кречета, снова вошедшего в высокую ставку. От горизонта над исчезнувшим руслом древней реки, о которой напоминала цепочка весенних озёр, плыл клин журавлей, и существо хана замирало – будто он готовился ринуться на стаю птиц...

После полудня нукеры на взгорке у берега поставили палатки, над водой заполыхали костры. Повара потрошили ощипанных уток, лебедей и гусей, набивали их фисташками, черносливом и сушёными яблоками, вымоченными в солёном молоке. Ловчие кормили соколов и ястребов кровью на тушках добытых птиц. Хан, сидя на кошме, отхлёбывал холодноватый кумыс и смотрел, как из-под ближнего к воде костра, разведённого ещё в начале охоты, помощники повара извлекали мешок, слегка обгорелый, чадящий дымком и паром. Даже на царской охоте нельзя обойтись без заранее приготовленного угощения. Нукеры прихватили в степь молодого барана, разделав его, зашили мясо с ливером в шкуру, старший положил в мясо раскалённый камень, и потом зарыли набитую шкуру в песок под костром. Теперь мясо созрело и его надо медленно остудить.

Тохтамыщ велел позвать сына, указал ему место подле себя. Царевич сел на кошму, отдуваясь, потом, путаясь в словах, начал хвалить своего чисто-рябого Джерида.

–О соколах и ястребах, Акхозя, мы ещё поговорим, – перебил хан. – После охотничьей утехи на вольном ветру глаза мужа видят даже скрытое временем, а мысль становится острее меча. Давай же острые мысли направим на важные дела, пока наши головы – не затуманены чадом пира.

–Я слушаю, повелитель.

–Сейчас ты мне – сын. – Тохтамыш дал знак телохранителям удалиться и заговорил. – Знаешь ли ты, Акхозя, отчего на Орду свалились неслыханные беды?

Царевич насторожился и сдвинул брови. Отец ещё никогда не говорил с ним так.

–Жадные до власти, корыстолюбивые люди стали нашёптывать наследникам ханского трона, будто ещё до того, когда Аллах призовёт их отцов в Свои сады, они могут отправить их туда и овладеть ханской властью. Щенки, возомнив себя тиграми, стали нанимать убийц и резать своих отцов – законных правителей. Первым кровавое дело совершил Берди-бек по наущению зятя Мамая. Этот собакоголовый властолюбец даже не додумался, что, нарушив закон престолонаследия, он приговорил себя к насильственной смерти, указал своим братьям, что и они могут сесть на трон, перешагнув через труп правителя. Так началась самая кровавая полоса в истории Орды, потому что ни один из тех, кто садился на трон, убив отца или брата, в глазах войска не был Богом данным правителем. И не своим умом правили они в Орде, ими играли корыстолюбивые люди, а первый – Мамай. Лишь с гибелью Мамая и моим воцарением в Орду вернулся закон.

–Ты так говоришь, отец, словно твои сыновья замышляют против тебя.

–Я этого не думаю. Вы росли рядом со мной в походных сёдлах. Вы видели весь мой путь. Я закалился в борьбе, я знаю, чего хочу. За мной стоит испытанное войско. Но я – смертен.

–Живи – вечно, отец! – воскликнул царевич.

Тохтамыш улыбнулся:

–Ты знаешь: это – невозможно. Ханскую власть наследовать тебе. Да-да, не мотай головой. Придёт час, и тяжёлый золотой плод упадёт в твои руки. Но удержат ли они его? Я не хочу, чтобы тебя постигла участь тех, кого резали в гаремах и убивали ядовитыми стрелами на троне.

–Отец!..

–Я говорю правду, Акхозя, – эту правду ты должен знать. Слушай. Бог, видно, не любит высокорожденных. Ты знаком со многими принцами крови, ты, верно, заметил: что ни принц – то и болван, то и раб собственной трусости, зависти, пьяница и развратник. Такие думают: достаточно родиться царевичем, чтобы потом стать ханом и дать волю своим страстишкам, достойным навозного червя. Даже принцессы одна в одну – набитые дуры и шлюхи. Может, это от лёгкой жизни – не знаю, – но разве слова "принц" и "принцесса" не превратились в ругательства, оскорбительные для слуха? Я хочу, чтобы ты держался от таких подальше и родил себе наследника от простой женщины. Вырасти его не в блеске сарайского дворца, а в кочевой юрте и воинской палатке. Слушай. Правителю надо многое уметь и знать. Тебе необходимо узнать Орду, её войско, её военачальников и тарханных князей. Ты обязан знать наших друзей и врагов. Ты уже многое знаешь, но пока это знание – сотника. Тебе необходимо знание государственного мужа. Ты должен помочь мне вернуть Орде величие после донского разгрома.

–Но на Дону – поражён Мамай!

–Мы так говорим. Правда – в том, что на Дону разбита Золотая Орда. И это ещё – не вся правда. Москва уже доказала, что способна собирать силы русских земель воедино. Больше такого не должно случиться, иначе конец нашему могуществу.

–Так начнём поход, повелитель, ударим на врага!

–Чтобы повторилась Непрядва? – Хан наполнил чашки кумысом, жмурясь, отпил из своей и продолжил. – На Руси должны поверить, что разгром Мамая только укрепил власть хана. Это случится, как только Дмитрий заплатит дань.

–Но ведь он отказался платить!

–Зато прислал нам великие дары. Тогда он находился на гребне славы – и всё же прислал. Но в жизни человека – царь он или раб, – как в неспокойном море: за гребнем следует яма. Когда Дмитрий попадёт в эту яму, он согласится выплатить любую дань, чтобы его не утопили. И яму ему готовят.

–Кто – эти люди?

–Кто? Пока я назову тебе тех, о ком ты не раз слышал. Вспомни, что ни Михаила Тверского, ни Дмитрия Суздальского, ни Олега Рязанского на Куликовом поле не было. Туда ходили их люди, но я – не уверен, что с согласия своих государей. Вот и надо сделать, чтобы в другой раз эти князья не пустили подданных в войско Москвы. Надежду даёт нам и нелюбовь, поселившаяся между московским князем и главным их попом – митрополитом Киприаном. Я послал Киприану ярлыки и подарок, напомнил, что сарайская православная церковь – под его рукой, что присланные им люди и он найдут в Орде покровительство. Пусть душа Киприана не лежит к Орде, важно, чтобы он склонял Дмитрия к покорству, чтобы церковь не благословила меч, поднятый против нас.

–Я уже многое понял из твоих слов, повелитель.

–Да, наши дела на Руси – не так плохи, как мне казалось прошлой осенью. Возвышение Москвы напугало великих князей, с этим страхом они придут к нам – надо их только подтолкнуть.

–Я трижды прочёл "Ясу", как ты велел. Повелитель Сильных завещал поддерживать в подвластных народах страх перед именем Орды. Зачем же нам поддерживать страх перед именем Дмитрия?

–Повелитель Сильных жил давно. И он покорял слабодушные народы востока и юга. Его великий сын, наш предок Джучи, первым узнал народы запада и севера, и понял, что одолеть эти народы помогут лишь их распри. Батыю это подсказали темники Субедэ и Джебэ, разбившие поодиночке половцев и киевских князей, но сами разбитые в царстве волжских булгар, поддержанных рязанцами, черемисами и мордвой. Батый вытребовал себе войско других ханов, а затем внезапным ударом разорил Булгарию. И на Русь он явился внезапно, зимой, когда там не ждали нападения из степи, не дал времени враждующим князьям сговориться. Но и он должен был прервать свой поход, не достигнув Новгорода, Пскова и Смоленска.

–Но в книгах написано: коней Батыя остановили болота и леса.

–В книгах, Акхозя, отличить правду от лжи, познание от невежества так же легко, как в устном рассказе. Помни, что книгу писал человек, и ты сразу поймёшь, где он говорит правду, где соврал от незнания, где хотел угодить повелителю, где решил потрясти читающего и снова заврался. А уж где хвалил или оправдывал себя – поймёт и младенец. Подумай: как могли наши кони остановиться там, где ходили русские, литовские и даже тяжёлые рыцарские рати? Наши-то кони, знакомые с тайгой и лесами Каменного Пояса, плавнями степных рек и глинистыми такырами, эти кони застряли в русских лесах?

–Но почему же великий Бату-хан не взял самого богатого города урусов, сохранил им такую силу?

–Не мог! Сначала Батый в считанные дни брал сильные крепости – Рязань, Владимир, Суздаль, Ростов, Тверь. Потом его войско неделями топталось вокруг деревянных городков, не имея силы быстро одолеть их. Оно было выбито, измучено и отягощено добычей. Новгород и Псков по праву считались сильными городами-государствами, в борьбе с ними Батый погубил бы себя. У Батыя был великий воин и советник – Субедэ, поэтому, возвращаясь в степь, войско не допустило смертельной ошибки, оно обошло Полоцк, Смоленск и Брянск, хотя эти города сулили многие богатства. Лишь на краю степи, желая ободрить войско новой победой, Батый решился приступить к Козельску. Целых семь недель вся Орда штурмовала этот городок. Какой уж тут Новгород!.. Даже через два года, залечив раны и пополнив войско, Батый не решился продолжать дорогу на полночь, он двинулся на закат через Киев, брошенный князьями на волю судьбы. Но в эти два года хан склонил к себе великого князя Ярослава, пообещав ему помощь для утверждения его главенства на Руси и в Великом Новгороде. Ярослав стал его союзником – тут Батыю помогли шведы и тевтоны, которые напали на Русь с другой стороны. Я знаю: Батый боялся сына Ярослава Александра, разгромившего шведов и тевтонов. Он поссорил его с братом, помешал стать наследником отца, пытался угрозами заставить прийти к себе, чтобы приручить или уничтожить. Угрозы не помогли. Была немалая опасность, что Александр, прозванный Невским, поднимет против Орды всю Русь. Наконец гнев был сменён на милость, Александру послали ярлык на великое Владимирское княжение, лестью и лаской Батый привлёк его к себе. Конечно, Александр выбирал меньшее зло для себя, имея под боком давних врагов – немцев и шведов, и он уговорил новгородцев признать власть Золотой Орды, уплатить ей дань. Правда, люди хана, посланные с ним в Новгород для составления ясачных списков, были растерзаны, а князь бежал из города. Мы так и не узнали число знатных и простых новгородцев, они стали платить выход в Орду без списков. Так делают скорее от выгоды, чем от страха. Князь Александр удостоился великой чести. Каган Гуюк позвал его в столицу Великой Орды – Каракорум, одарив, назвал своим сыном, уравняв с ханами Орды. Батыя это взбесило. Может, спохватился и каган, но, может, перепугались немцы, чьи лекаря находились в свите Александра и Батыя. Только известно, что Александр на обратном пути из Каракорума, не доехав Новгорода, заболел и умер, будто бы отравленный. На Руси была великая печаль. Это убедило Орду, что смерть Александра случилась вовремя, что никого из русских князей нельзя слишком возвышать над другими. Уже сыновья Александра водили друг на друга тумены Орды. На русских полях рекой лилась наша кровь только ради того, чтобы ни один из князей слишком высоко не поднялся. Тогда же с Руси были отозваны наши баскаки, дань для Орды стали собирать князья – слишком часто против баскаков восставали волости и уделы, грозя вызвать пожар по всей Руси. Хитрее всех действовал великий хан Узбек, уничтожая силу русских князей их руками. Пока Узбек наводил порядок дома, усмиряя мурз и наянов, выступивших против введения в Орде ислама, Тверь набрала могущество. В то время поход против Твери мог окончиться так же, как поход Мамая против Москвы – Узбек понял это. Надо было найти врага тверскому князю Михаилу, и великий хан нашёл его. Мелкого московского князя Юрия он сначала хотел покарать за своеволие и сокрытие собранной дани, но вместо этого дал ему ярлык на великое Владимирское княжение, оскорбив Михаила. Юрий приехал в Орду за ярлыком, и Узбек женил его на своей сестре. Маленький князь стал великим. Мало того – вместе со своим родственником Кавгадыем хан Узбек дал Юрию большое войско для утверждения на Владимирском столе. Но Михаил разгромил войско Юрия, захватил его двор вместе с женой, Юрию и Кавгадыю едва удалось бежать в Орду. Жена Юрия – сестра великого хана – скоро умерла в Твери. Наверное, её отравили, чтобы уничтожить родственные связи московского князя с Узбеком. Разве такое творят от страха?.. Михаил приехал в Орду для суда с Юрием, и Узбек не решился тронуть его открыто, лишь избегал, не допуская к себе. Михаилу советовали уехать, но он требовал суда в присутствии великого хана, считая себя законным наследником Владимирского княжения, а Юрия – смутьяном. Так не ведут себя от страха. Михаил следовал за ставкой хана на кочевьях, пока его не зарезали люди Кавгадыя и Юрия, отпустив, однако, его слуг. Узбек, видно, хотел, чтобы Русь узнала, кто пролил кровь тверского князя. Юрием Узбек дорожил, он пожертвовал Кавгадыем – предал его смерти. Это успокоило церковь и многих других на Руси, разъярённая Тверь осталась в одиночестве. Там всё же сыскали повод и устроили мятеж, побив наш отряд во главе с послом-царевичем. Сын Михаила князь Александр, не находя союзников и, может, отчасти утешенный казнью одного из убийц отца, посоветовал тверичам помириться с Узбеком, заплатив за побитых, а сам отъехал во Псков, где был посажен на княжение. К тому времени и московский князь Юрий был убит во время поездки в Орду сыном Михаила. Но ярлык на великое Владимирское княжение остался за Москвой. Он перешёл к брату Юрия князю Ивану. Тот последовал путём убитого брата – принял и ярлык, и войско хана, с которым опустошил тверские земли, потребовал удалить из Пскова опального князя Александра. Бороться с Иваном псковичи не могли, Александру оставалось одно – ехать в Орду и отдать себя в руки хана. Большей услуги Узбек не мог ожидать от московского князя. Но Иван, задарив хана и его приближённых, предложил Узбеку избавиться от забот по сбору даней с Руси. Маленькая Москва Узбека не пугала, её князь был силён, главным образом, туменами Орды. Узбеку показалось проще иметь дело с одним князем по выходам в Орду, чем со многими. Он согласился, и в первые годы Иван присылал больший выход, чем Орда получала прежде. Но Иван перехитрил Узбека. Когда в Орде узнали, что московского князя на Руси прозвали денежным мешком (калитой), вытряхнуть этот мешок стало невозможно. Наследникам Узбека пришлось иметь дело не с маленьким князьком, а с самым сильным княжеством Руси, к которому Юрий и Иван Калита с помощью меча и денег присоединили окрестные земли.

–Надо было сразу отнять ярлык и отдать другому князю!

–Видишь ли, Акхозя, недалёкие правители во всём ищут скорую выгоду. Уже с давних пор ярлыки для ханов и мурз стали предметом торговли. А Москва за Владимирское княжение платила больше других. Когда же ярлык у неё стали перехватывать, она на то плевала. Дмитрий девятилетним отроком вышиб из Владимира суздальского князя, при котором находилось наше войско, посланное для охраны ярлыка. И ему с боярами сошло с рук.

–Но почему?

–Потому что против Москвы недостаточно одного, даже самого большого, тумена – о том говорит участь Бегича. Большего ханы послать не могли, занятые усобицами. Когда же Мамай собрал Орду воедино, он увидел перед собой соединённые силы русских князей. Мамай и на троне Орды остался темником, но уметь командовать войском – ещё мало, чтобы управлять народом и событиями. Он думал: государство должно служить мечу. Но такое государство мало стоит, когда у противника найдётся равный меч. Мамай не понимал, что меч – только слуга государства, один из многих слуг. Мамай был из тех слепцов, что убедили себя, будто перед мечом Орды все на Земле обязаны трепетать. Он ведь рассчитывал, что Дмитрий побежит прятаться в дальние уделы, а его войско разлетится, как пыль, при первом дуновении ордынской бури. Мамай на весь мир стал кричать о своей несметной силе, о великом походе на Русь и в закатные страны – он думал, что слова разят. Узбек был сильнее его, а посылал тумены на Русь только под командованием русских князей. Мамай, говорят, хорошо изучил "Ясу". Но знал ли он прошлое Орды? Понимал ли, что иго от начала поддерживалось распрями русских князей – их руками?

–Какую службу ты назначишь мне, повелитель?

–Трудную, достойную государственного мужа. Ты пойдёшь моим послом в Москву. Ты пойдёшь туда с отборной тысячей воинов – этим мы покажем, что не думаем терять право повелителей Руси.

–Тысяча самых лучших воинов не отворит московских ворот!

–Ты, Акхозя, думаешь, как Мамай. Но ты ведь будешь послом и пойдёшь в Москву не сразу.

–Я понял, повелитель.

–У нас ещё будут беседы, когда соберём посольство. А теперь начнём пир. Ты расскажешь нам про своих соколов и ястребов, а про твоего чисто-рябого Джерида споёт сказитель. И запомни мой совет. На пирах старайся казаться пьянее, чем ты есть. Душой не размягчайся, всё примечай и запоминай. Но тому, кого хмель одолел, прощай всякое слово, хотя бы он грозил тебе. Опасен – тот, кто во хмелю молчит, – он боится сказать затаённое. Будет лучше, если все мои слова станут твоими мыслями.

Тохтамыш велел стелить скатерти на берегу. Птицы, распуганные с воды ястребами, возвращались на озеро, иные пролётные стаи делали круг-другой, садились отдохнуть и покормиться. Хорошие стрелки могли бы добывать дичь с берега, но кто же возьмётся за лук после соколиной и ястребиной охоты? Это – всё равно, что запивать кумыс озёрной водой.

Тохтамыш прошёл в большой полотняный шатёр, где на деревянных присадах дремали сытые ловчие птицы, долго любовался соколами, вглядываясь в рисунок их пера, где переход красок неуловим для глаза.

Тохтамышу вспомнилось предание о том, как Чингисхан однажды собрал своих наянов и спросил: "В чём заключены высшие радости и наслаждения мужа?" Самый старый из военачальников ответил: "Они – в том, чтобы муж взял своего сизого сокола, сел на лихого коня и, когда зазеленеют луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц". Тогда Чингисхан спросил другого наяна, и тот ответил: "Высшее наслаждение для мужа – выпускать ловчих птиц на журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивает их ударами когтей". Спросил Чингисхан и самых молодых воинов, они ответили: "Мы не знаем наслаждения выше, чем охота с соколами". – "Вы нехорошо говорили, – сказал Чингисхан. – То наслаждение – не мужа, а скопца. Величайшее наслаждение мужа – это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить всё, что он имеет! Заставить его жён и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы жён врага превратить в своё ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а губы сосать досыта!"

Тохтамыш не был согласен с кровожадным и властолюбивым стариком. Он считал соколиную охоту лучшим и достойнейшим наслаждением мужа. Нет, он и ценой жизни не уступил бы свою законную власть над землями Орды и подвластными народами. Но в этой власти он не видел наслаждения. А уж воевать только ради того, чтобы заставить баб обливаться слезами и превратить чужих жён в подстилку для сна, считал недостойным мужа. Ему не хотелось бы сейчас затевать военных походов. Но если Дмитрий не заплатит дани, а Тимур не уступит ему Хорезма и протянет руки ко всему Кавказу, Тохтамыш ударит без колебаний. Потому что и русская дань, и Хорезм с Кавказом – его законное наследие. Силу Великой Орды питает бессилие подвластных народов, которые обязаны своими трудами кормить войско хана. Не брать даней – значит, выкормить враждебную силу в подвластных племенах, а своих превратить в нищий кочевой сброд. Этому не бывать, да этого и Орда не позволит хану.

Но до чего же хороша – мирная весна! Степь – полна гоготом, свистом, курлыканьем, воркотнёй, шорохом крыльев, залита журчанием жаворонков и ручьёв. Такая музыка – приятнее, чем – военные трубы и бубны, звон оружия и предсмертный хрип. Пока не настало время походов, надо ей насладиться вволю.

Всё было готово к пиру. В воздухе разливался дух запечённой баранины и жареной дичины. Тохтамыш приблизился к скатертям, где для него на лучшем месте были положены подушки. Прежде чем сесть, он отыскал глазами в толпе охотников старого сказителя с комузом в руках и указал ему место напротив себя.

VII

Над зелёными лугами Замоскворечья, над рябой синью реки Москвы и гладью голавлиных проток ударил гром, покатился к лесистым холмам, встряхнул в посаде терема и домишки, шарахнулся о белокаменные стены Кремля, сорвал с башен крепости и куполов церквей стаи воронья и галок, отражённый, заглох вдали. Заезжие люди изумлённо оглядывали небо в редких кругло-кудрявых облаках и крестились. Москвитяне, для которых грозовой удар под голубым небом давно перестал быть чудом, оставляли дела, поглядывая в замоскворецкую сторону, где клубилось и расплывалось белёсое облако дыма. Знали, что гром и облако извергнуты тюфяком либо пушкой – трубами, склёпанными из листового железа и прихваченными к деревянным колодам с помощью цепей, – а всё же есть зловещее в противоестественном. Может, правду разносят шептуны, будто воеводы продают души дьяволу, чтобы только одолеть своих врагов в битвах, – и дьявол дарит им адские машины, изрывающие вместе с огнём, каменьями, рубленым железом зловонную серу преисподней? Не зря же в закатных странах пушкарей объявляют слугами сатаны, а рыцари, враждующие с городами, отрубают руки пленным. На Руси велено считать пушкарей наравне с кузнецами, да как же поверить, что их оружие не обладает колдовской силой? Засыпав в такую трубу пригоршню зелья и забив ядро, любой способен уложить наповал броненосного воина, сызмальства воспитанного в богатырстве, который нормального человека пришибёт одним щелчком железного пальца. Нет, не своей силой действует огнебойщик – оттого и не принимала душа подобного оружия. Даже кузнецы, сплошь колдуны и чернокнижники, чурались первых пушкарей, поселённых на окраине кузнецкой слободки.

Зато воевода Боброк-Волынский и окольничий Вельяминов тех пушкарей жаловали, не обходили, заглядывая в слободку, а тюфяки и пушки велели ставить на стены Кремля, каждую новую поделку смотрели. Вот и теперь рыбаки, тянувшие неводом карасёвое озерцо в пойме Москвы, видели на лугу, там, где истаивало облачко дыма, белое корзно не то воеводы, не то окольничего в окружении десятка воинских плащей.

То был Боброк-Волынский, выехавший со старшиной оружейной сотни на испытания боем новой пушки, слаженной мастерами Пронькой Пестом да Афонькой Городнёй. Ещё зимой они задумали сковать пушку, не похожую ни на жестяные тюфенги Востока, ни на дерево-жестяные бомбарды Запада, ни на русские тюфяки. И те, и другие, и третьи, имея расширенное жерло, широко разбрасывали заряженные в них каменья и жеребья – рубленое железо, медь или свинец. То – хорошо, и для пушкарей пальба – не опасна, но заряд быстро терял силу: на сто шагов свинец и железо отскакивали от дерева, а по живым мишеням из кремлёвских тюфяков, слава Богу, стрелять пока не приходилось. Будет ли от них прок в бою?

Пронька с Афонькой предложили выковать пушку с ровным длинным жерлом, а чтобы жестяную трубу не разорвало – обложить её плотно пригнанными дубовыми дощечками и снаружи обмотать проволокой. Такое орудие должно стрелять дальше и поражать даже небольшую цель. Воевода загорелся новой пушкой, не велел мастерам заниматься иными делами, пообещав, что без хлеба их не оставит. Трудились пушкари денно и нощно, немало извели жести, и вот их детище, прикованное железными цепями к дубовой повозке, первый раз рыкнуло на замоскворецком лугу.

Пока пушку прощупывали, воевода осмотрел разбитый камнем щит, воротился задумчивый, разглядывал чудище на повозке, теребя подстриженный ус. Мастера и их подручники притихли, спешенные дружинники князя прекратили топтание вокруг пушки.

–Слушай-ка, Пров, – обратился воевода к старшему мастеру. – Ты можешь в свою пушку зелья добавить?

–Можно, государь! – ответил Афоня.

–Нишкни, Афонасий! – оборвал старший, и посмотрел в глаза воеводы. – Отчего ж не мочь, Дмитрий Михалыч? То дело – нехитрое, да беды б не вышло?

–Выходит, нельзя.

Пушкарь, подёргивая бороду, пояснил:

–Сила в этом зелье – неровная, её, сатану, заране трудно вычесть. Зелье-то готовим на глазок, оно и выходит когда как.

–А мы лишь полгорсти. Я, пожалуй, сам запалю.

Пушкарь насупился:

–Полгорсти оно, конешно, ничего. Да палить я буду. Тебе не можно, Дмитрий Михалыч. Пушкарский закон не велит. Кто сладил пушку, тому и стрелять с неё.

Афоня бросился к мешку с зельем, но Пров удержал:

–Афонасий, язви тя в дышло! Што ты ноне мечешься? Сядь на травку – не то беды с тобой наживёшь. Тут не молотком стукотать.

Огнебойное дело не терпит суеты и спешки, но Боброк лишь улыбнулся, гладя на Афоньку, хотевшего показать перед воеводой своё рвение. От успеха нынешнего испытания пушки зависело – быть или не быть обоим мастерам зачисленными в оружейную сотню – едва ли не самый почётный и сильный цех московских ремесленников. Пронька позвал помощника:

–Вавила-свет, твой глаз – самый верный. Отмерь-ка ты, как должно, и зелье, и заряд по зелью. Ядро прикажешь, Дмитрий Михалыч, аль жеребья?

–Положите медной сечки, – велел Боброк.

Мужик средних лет, русобородый, одетый в чистую холщовую рубаху и чистые портки, с помощью каменных гирек отмерил заряд, потом забил его в дуло сосновым стежком, обёрнутым войлоком, повернул повозку, направив пушку на щит.

–Дозволь-ка, Проня, мне запалить?

Старший оглянулся на воеводу, махнул рукой:

–Пали, Вавила. Ты бы, государь, отошёл подале с кметами. Бережёного Бог бережёт.

Он первый пошёл от пушки, Боброк, дав знак дружинникам, двинулся следом. Вавила перекрестился, выхватил из костра пальник – железный прут с загнутым концом, боком подошёл к пушке и приложил пылающее железо к запальному отверстию. Телега подпрыгнула, воздух рвануло длинным пламенем и громовым раскатом больно ударило в уши. За речной протокой от водопоя шарахнулось стадо, донёсся рёв животных. Вечером хозяйки станут жаловаться, что у коров пропало молоко...

Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, зашагал сквозь дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.

–Однако! – только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько картечин, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, заговорил. – Тюфяки, што там, – больше для испуга. Твоя же страховидина – не пустой гром. С ней не токмо на стенах – и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?

–Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить – и три сотни выдюжит. Да не таких ещё запалов.

–Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?

Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода спросил:

–Сколько тебе сроку надобно – десятка три таких изладить?

Пронька споткнулся, уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:

–Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.

–А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.

–Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить – через два управились бы.

–Тебе сразу пушечный двор подавай! – Боброк усмехнулся. – Ты-то чего молчишь, сотский? – оборотился он к старшине оружейников.

–Да што скажу, государь? Пока не до пушечного двора и нет в нём нужды. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!

–А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь? – Боброк обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как заговорил, Боброк убедился, что угадал человека неглупого.