Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 71 страниц)
–Мне, государь, хотелось бы узнать своих воинов, и они должны привыкнуть ко мне.
–Понимаю. Сотню получишь нынче. Ступайте в мою дружину и там ждите.
К вечеру князь Хасан получил под своё начало сотню воинов в конной дружине большого полка. Тупик возглавил один из дозорных отрядов в сторожевом полку. Просился в крепкую сторожу Семёна Мелика, узнав, что ей государь приказал: "Только своими глазами повидайте татарские полки", но главный воевода сторожевого полка князь Оболенский не пустил, сказал: довольно с тебя славы и риска, оставь немного другим. И Тупик, двигаясь с отрядом впереди сторожевого полка, теперь позавидовал старым знакомцам из сторожи Семёна Мелика – Карпу Олексину и Петру Горскому, которые привезли Дмитрию в Березуй важные вести и пленного мурзу. Тумены Мамая они увидели в трёх переходах от верховьев Дона, на Кузьминой гати. Пленный твердил: войска у Мамая так много, что его нельзя счесть. Но Дмитрий теперь знал – сила Орды тоже имеет счёт.
В Березуе русско-литовская рать Ольгердовичей соединилась с войском Москвы. На подходе союзников им передали приказ великого князя разделить силы: Андрею Полоцкому стать в полк правой руки и принять командование им, Дмитрию Трубчевскому – занять место в промежутке большого полка и полка левой руки. Русские воины радостным кличем приветствовали братьев и союзников.
Через день войско вышло к Дону, опередив Орду. Ратники всматривались вдаль Задонщины, каждый гонец, приносившийся оттуда к воеводам, вызывал множество толков и вопросов. Что решат князья? Где – противник? Дальше пойдёт войско или станет заслоном от лютого ворога здесь, в преддверии Дикого Поля? Большинство склонялось к тому, что московский государь обложит полками левобережье Дона и не пропустит Орду в Русскую землю. Таршила не соглашался, задорил своих: "Пойдём за Дон, до Сарая и далее, где Орда заводится, – до великой стены". – "Какой стены?" – удивлялись ратники. "А есть там стена посередь степи, до неба. Когда ишшо люди сильно плодиться начали, они, штоб не воевать из-за земли, напополам её разгородили: одна половина – ихняя, хановская, другая – наша. А потом Чингизка собрал Орду и велел ту стенку продолбить, с тех пор они захватывают чужую землю. Дак мы их обратно в ту дыру загоним, заделаем её, уж тогда воротимся". Таршила посмеивался, ратники качали головами: "Брешешь ты всё, дед. Игде она, та стена, – до неё, поди-ка, и в год не доедешь?" – "А ты што, сидя за печкой, хочешь одолеть ворога? Они вон полсвета прошли, а мы што, хуже их? Пока волчье логово не разоришь, овечек не уберечь. Не ныне, так завтра до логова всё равно добираться надо, коли жить хотим".
Остылой тревожной синевой сквозила донская даль, в безветрии дремали стяги полков, к великокняжескому шатру, раскинутому на возвышенности возле деревни Чернавы, съезжались князья и воеводы. Дмитрий только теперь встретился с Ольгердовичами и обнял их.
–Ай, лихие витязи, гнездо Гедиминово! Повязали братца-то. Где он – ныне?
–Вышел из Одоева, берегом Упы крадётся, – ответил рослый Андрей, заправляя под шлем густую прядь. Дмитрий, хрупкий на вид, подвижный, чуть нервный, похожий на брата лицом и серыми большими глазами, в которых ещё не растаяла дымка пройденных далей, добавил:
–Наши дозоры с него глаз не спускают. Ночью его гонца к Олегу поймали: Ягайло просит ответить, когда Олег будет на Дону. Тот, видно, не спешит, а без него Ягайло опасается к Мамаеву котлу садиться – как бы от ордынского угощения живот не схватило.
–Рязанец-то – изворотлив, – заметил младший Тарусский, Мстислав. – Ждёт, пока мы с Ордой порежем друг друга, он же наши земли приберёт под свою руку.
–Подавится, глотка – узка, – сказал Бренок.
–За рязанский народ – обидно, – вступил в разговор Оболенский. – Эвон сколько охотников пришло. А кабы ихний князь с нами стал!..
–Народ за правителей – не ответчик.
–За кого ж он ответчик? – спросил Владимир.
–Власть – от Бога, – сказал Иван Тарусский, – народ должен чтить её.
–От Бога? – звякнул голосом Владимир. – Мамай тоже – от Бога? Нечего нам всё на Бога сваливать! Народ, он своих правителей стоит. Небось, братоубийцу Глеба старая Рязань выбила вон. И Борьку Нижегородского народ взял за глотку, как начал тот разводить крамолу.
–Что ж, ныне бунтовать рязанцам? – спросил Тарусский.
–Против князя-изменника бунтовать не грех. Или судим мы ныне тех рязанцев, кои явились к нам, не спросив своего государя? Или те бояры и паны, что от Ягайло к нам переметнулись, чести себе не добыли? Они же – бунтовщики против своих-то государей...
–Будет, Володимир, – Дмитрий, хмурясь, осмотрел воевод, поджидая, пока они рассядутся. Каждый из них знал своё место. На военном совете по правую руку от князя сидел брат Владимир Серпуховской, по левую – Бренок. В первом ряду напротив – Боброк, Ольгердовичи, Оболенский, Ярославский, Белозёрский с сыном, Тарусские, боярин Тимофей Вельяминов, его брат Микула, за ними – другие князья и большие бояре. На князьях и воеводах полков золочёные шлемы и брони, оружие тоже чеканено золотом, изукрашено дорогими каменьями, на боярах помельче рангом чеканка серебряная. Хотя иные из них богаче удельных князей, соблюдали необходимый в воинском деле этикет – ратники должны издалека различать своих начальников. Поэтому и ферязи почти на всех разного цвета.
В наступившей тишине взоры устремились на государя. Он долго молчал, глядя перед собой сквозь бояр, одной рукой поглаживая бороду, другой опираясь на меч с золотой рукояткой. Полото льняного шатра рассеивало солнечный свет, пригашенные блики текли по шишаку князя на сталь оплечья. Золочёное зерцало с красным фигурным крестом оттеняло чернь подстриженной бороды и серебристые переливы лёгкой кольчуги из нержавеющего булата. Стальные бутурлыки Дмитрий снял, его шагреневые сапоги бросали красное пламя в зеркальные пластины оборки на бёдрах, и воеводам казалось, что их государь только что вырвался из битвы, где по пояс текли кровавые ручьи.
Наконец взгляд князя вернулся издалека, он глянул в лица наперсников и заговорил:
–Наше войско соединило знамёна. Ждать нам больше некого, кроме врага. Перед нами – Дон, за Доном – Орда. Через день-другой Мамай будет здесь. Союзники Орды – Ягайло и Олег – приотстали, один – под Одоевом, другой – под Ряжском. Мы не ведаем всех мыслей врагов, но есть у нас такая думка: они могут ударить разом, с трёх сторон. Стоять будем – того дождёмся. За Дон пойдём – вызов Орде бросим, и тогда уж миром спор не поладим. Опять же, дорогу себе отрежем. Что скажете, бояре?
Долго молчали, хотя каждый с утра ворочал в голове вопрос: что дальше? Намёк бы подал государь, какое из двух решений – любезнее его сердцу, ан, нет: так высказался, будто оба не годятся. Может, у него есть третье, а, поди, угадай! Даже те, кто пришёл на совет с готовым словом, задумались – так ясно и просто Дмитрий обнажил опасности того и другого выбора. Наконец Тимофей Вельяминов, покашляв в кулак, заметил:
–На Воже мы встретили Бегича после его переправы и одним ударом в реку смели.
–На Воже нам не готовили удар в спину союзники Орды, – отозвался Фёдор Белозёрский.
Красное лицо Вельяминова стало как буряк.
–Я лишь напомнил...
–Заманчиво ударить врага на переправе, – заговорил Иван Тарусский. – Мы раньше к Дону вышли, время есть изготовиться да последить за Мамаем и его друзьями. Ягайле-то через Дон тоже идти надобно. Тут преимущество наше немалое...
–Коли встречать их поодиночке, – подхватил Ярославский. – А вот как разом обложат, что медведя в берлоге...
–Тоже верно, – согласился Тарусский.
–Оно конешно, – заговорил Ярославский, – на сём берегу стоять удобнее: земля, почитай, своя, полюшко ровнёхонько позади – бежать легко будет. А из-за Дона-батюшки шибко не разбежишься, особливо спешенный.
Дмитрий посматривал на воевод, не выдавая своего отношения к их словам.
–Киевские князья перешли Калку, а после...
Хоть и не договорил владимирский воевода Тимофей Волуевич, но словно масла плеснул в костёр – воеводы зашумели наперебой:
–Эка вздумал, Калкой пугать! А я бы ещё тебе напомнил, што Александр Великий реку Тигру перешёл против царя Дария.
–А то ещё Аннибал Карфагенский при Каннах перешёл Ауфид.
–Али Цезарь – Рубикон!
–Ноя ещё вспомните, как он Всемирный Потоп переплыл на своём ковчеге. Наших забыли? Святослав сколько рек перешёл, первым на недругов нападая! А Мономах, он што – за Днепром половцев поджидал?
–Олег-то вон за море ходил, и свой щит на ворота Царьграда повесил!
–Государь! – с передней скамьи, звякнув сталью налокотника о соседский наплечник, встал Андрей Ольгердович, повёл глазами на притихших воевод и басовитым голосом заговорил. – Я скажу то, о чём думаем мы все. А коли не все, так большая часть... Коли хочешь, княже, крепкого войска, то вели переправляться за Дон – тогда не будет и единого, помышляющего о бегстве. Великой силы врага не бойся, ибо не в силе Бог, а в правоте. Тут былое вспоминали, и я вспомню. Ярослав перешёл реку – Святополка окаянного победил, и прадед твой великий Александр Ижеру-реку перешёл – короля победил, ибо за правое дело оба стояли. И тебе Господь велит поступать так же. Побьём врага – все спасёмся, нет – все общую смерть примем от князя до простого человека. За Доном все мы станем равны, и то оценят ратники.
Умолк князь, и по затаенному дыханию воевод Дмитрий понял: если есть тут несогласные с Андреем, рта они сейчас не раскроют. Покосился на Боброка, приглашающе кивнул. Тот поднялся, потеребил тёмно-русый подстриженный ус, обвёл бояр синими глазами.
–Правду молвил князь Андрей Ольгердович, да не всю. Кабы мы знали, где Мамай переправляться станет, можно бы и подождать его. Что ему отвлечь нас тремя-четырьмя туменами, разорвать наши силы! И поле здесь – самое раздольное для татарской конницы, прижмут к Дону да и начнут со всех сторон молотить. Иное поле надобно искать для битвы, и такое поле есть по ту сторону – между Доном и Непрядвой. Выезжали мы с государем наперёд, за сторожей, вечор смотрели то поле. Перегородить его щитами и копьями – ни с одной стороны татарин не обойдёт. Пусть-ка они своим хитрым лбом да об нашу стенку! Опять же к Мамаю ближе подойдём и союзничков его оставим – одного за Доном, другого – за Непрядвой. А берега там такие – леший голову сломит али утопнет.
–Ну, как Мамай не полезет на стенку-то?
–Куда же он денется? В тыл нам зайти – ему дважды придётся Дон одолеть и опять на ту же стенку налетит, только с другой стороны. Да мы его тогда и на берег не пустим, утопим в Дону, как всей ратью оборотимся. Разве вот с Ордой назад побежит?
Воеводы засмеялись. Оболенский сказал:
–Не бойтесь, назад не побежит – его тогда мурзы сожрут. Сейчас он гонит все тумены к Непрядве, здесь-то, видно, своих союзничков надеется встретить, а встретит нас. Не потерять бы нам только время.
–Твоё слово, Володимер.
–Оно сказано, государь, устами Боброка и Андрея. Я лишь спросить хочу, когда змея кусается?
–Коли раздразнишь али хвост прищемишь.
–То-то! Перейдя Дон, мы раздразним Мамая, да и хвост ему прищемим. Деваться некуда – он с ходу полезет в драку. Орда не любит на месте топтаться. А начнёт Мамай хитрые разговоры – сами ему битву навяжем. Нельзя терять и часа – завтра Мамай будет здесь.
–Есть ли иное слово, воеводы?
–Веди, государь! – сказал за всех Бренок.
Дмитрий встал.
–Братья! Смерть в бою – лучше жизни раба. И лучше нам было не ходить против безбожных сил, нежели, придя и ничего не свершив, возвратиться восвояси. Велю вам переправить войско за Дон в одну ночь и развести полки на Куликовом поле, как укажут мои люди. Завтра с утра построить войско для битвы. Это важное дело я поручаю князю Боброку-Волынскому, в помощниках у него князь Серпуховской, Ольгердовичи и боярин Тимофей Вельяминов. Бренку быть при мне, другим воеводам – при своих полках. Всё – понятно, бояре?
–Да, государь, – отозвались голоса.
–Князю Семёну Оболенскому с Белозёрскими и Тарусскими сей же час начать переправу передового полка татинскими бродами. Развернёшь полк на Куликовом поле, Семён, налево от Хворостянского хутора, и прикроешь переправу. Тебе будут сообщать вести Семён Мелик и начальники сторожевых застав, они знают, где тебя искать. Самое важное передавай мне. С Богом!
Бояре проводили взглядом воевод передового полка, дивясь тому, что у государя уже всё предусмотрено. Не зря держит он при себе самых умных и расторопных помощников.
–Теперь о переправе, – заговорил Дмитрий. – Мы тут с окольничими вычли: чтобы переправить войско в одну ночь, к двум разведанным бродам надо построить пять мостов, ибо лодок здесь добыть негде – всего-то десятка полтора наскребли в деревнях. Посему от каждого полка выслать плотников, люди князя Бренка ждут их на берегу.
–Деревья уже рубят, государь, и возят к местам переправ, – отозвался Бренок.
–Добро. На лодках перевезите людей за Дон, чтобы строили мосты с обоих берегов, навстречу. Действуй, Михайла Ондреич, с Богом!.. Последнее, воеводы: полки подтяните ближе к реке, каждому стать против своего моста или брода. И помните: враг – близок!
Не прошло часа, как сотни плотников и их подсобников взялись за привычное, милое сердцу дело. Стук топоров, визг и звон пил, команды и окрики, протяжное "Ой, да взяли, да пошли, куму чару поднесли..." слились в гул, над которым взлетали ахающие удары деревянных баб, вгоняя в песчаное дно заострённые сваи. Запах смолы и свежих стружек смешался с запахами воды, полыни, будто вернул мужиков в родные края. Плотники не желали ударить в грязь лицом перед государем и всем войском, может, последний раз наслаждались мирной работой и азартом бескровного состязания – от усердия трещали пупы и рубахи. Звенья пяти низководных мостов шириной в полторы повозки, белея отёсанным деревом, на глазах росли с обоих берегов. Не на век строили – на единую ночь, но старшины плотницких артелей и княжеские розмыслы – инженеры по делам строительным и дорожным, подобранные в поход князем Бренком, – были строги и придирчивы. За эту единую ночь тысячи пройдут через Дон, и Боже избавь от беды и позора, коли случится осечка: подмоет ли сваи вода, разойдётся бревенчатый настил под колёсами или копытами – виновные ответят головой. Приказ государя – суров: к завтрашнему рассвету ни один человек и ни одна повозка не должны остаться на левом берегу. Мосты ещё росли, а команды факельщиков раскладывали по краям пролётов тюки смолёной пакли, баклаги с горючим маслом, кувшины со взрывчатым зельем, каким заряжают тюфяки и пушки, установленные на крепостных стенах. Появись на берегу сильный враг – стоит поднести факела, и вспыхнут все пять мостов, загремят, окунутся пламенем и дымом – ни конному, ни пешему на них не ступить. Против бродов стоят заслоны, а в челнах у перевозчиков – топоры под рукой, чтобы днища высадить, коли появится угроза захвата врагом.
Едва солнце коснулось холмов за Доном, от моста, где трудились мастера московского ополчения, понеслось над рекой раскатистое "ура!". Великий князь в сопровождении отроков под клики рати первым проехал по золотистым брёвнам настила; мост не имел ограждения, и белый конь косил тёмным глазом на зелёную быструю воду, но шёл уверенно и послушно, чувствуя под копытом опору. Дмитрий ещё не достиг берега, как новое "ура!" прилетело от соседнего моста – отличились коломяне. Едва затихли коломяне, им ответили суздальские и владимирские мастера, а там почти враз подали голос псковские да брянские, можайские да звенигородские. И уже зашевелились полки, готовые начать переправу, княжеские люди – проводники гарцевали впереди походных колонн, и воеводы то и дело поглядывали на сигнальные стяги великокняжеской дружины, окружённой на правом берегу московскими плотниками.
–Благодарствую, мастера русские! – крикнул князь. – Много ласковых слов сказал бы вам, да нет времени на разговоры. У всякого моста два конца, и велю я за каждый конец выставить строителям по бочке зелёного вина. Москвитянам, как они первые концы свели, за добрый пример, за золотую серединочку – и третий бочонок.
В воздух полетели шапки, и ещё они не упали – взлетели у других мостов: догадливы – мужики, отчего второе "ура" гаркнули московские умельцы, а может, увидели подводы с бочками, въезжающие на мосты впереди воинских ратей. Громче всех теперь ликовал Филька Кувырь, строивший мост с коломянами, в тысячу которых влились его односельчане. Узнав, что московские пожалованы тремя бочками, хватил о землю шапкой, притопнул её ногой, едва не плача, напустился на Фрола:
–Говорил я те, Фрол Пестун, аль не говорил?! Говорил я те, што надоть бабу для свай потяжелее взять? Говорил я те, што в два топора, соопча, надоть сваи те острить!.. Ты всё бережёшь людишек, сувечить нас боишься, быдто не плотники – мы. Што нас беречь ныне, татарин-та, он не побережёт! Да мы б всех обошли, каб слухал ты Фильку-плотника, и третью бочку себе забрали – про запас годилась ба!
Фрол, и сам раздосадованный, вызверился:
–Я те дам запас! – Он сунул под нос Фильки кулачище. – Вот игде – мой запас! Ишь голь бражная, утроба ненасытная! Кажинный день готов жрать до блевотины. Завтра, глядишь, с Ордой схлестнёмся, а ему бы всё лить в глотку. Попробуй у меня, нажрись только!
Филька сжался и заюлил:
–Да я ж, Фролушка, лишь от обиды, – и преданно смотрел в глаза десятского – ну, как лишит Фильку Кувыря честно заработанной чарки?
–От обиды!.. Мне, может, обидней твово. Да не мы одни – такие ловкие, Москва, она – завсегда первая, там и народ первый собран.
–Будя вам, – посмеивался Сенька. – Свои обошли, не чужие – тому радоваться надо. А бочки-то эвон, подводы ломят, на всех достанет. Пошли, Филька, может, последний разок вдарим по бездорожью, чтобы грязь полетела.
Мужики грудились у костра на берегу, где в медном котле прела каша и куда уже подкатывали бочки вина.
Войска одновременно вступили на все мосты. Бродами шла конница. Семь колонн, каждая из которых растянулась на один дневной переход, должны утром стоять на Куликовом поле. В одну ночь переправить через реку семидесятитысячное войско – такой задачи русским воеводам ещё не приходилось решать. Ночь окутала переправу, против мостов и бродов горели малые костры, скрытые от степи прибрежными увалами. В селе Рождествено Монастырщина не светилось ни одного огонька. Княжеские люди, расставленные днём от села до опушки Зелёной Дубравы, помогали проводникам полков выйти на свои направления между речками Смолка и Нижний Дубяк. Сотни потревоженных птиц носились в темноте над полем, и всюду встречали их голоса, храп коней, стук копыт и колёс, всюду маячили тени, и птицы, вскрикивая, уносились за овражистые, обросшие густолесьем притоки Дона и Непрядвы. Совы ловили куликов на лету, высматривали упавших в траву. За Непрядвой выли молодые волки. На Дону трубили лебеди. Войско наполняло ночь тревогой за многие вёрсты вокруг. Оно нависало над пространством, подобно туче в час заката, и другая туча вставала вдали, двигаясь навстречу первой, их столкновение сулило грозу.
Острее птиц и зверей чуяли тревогу воины дозорных отрядов, высланных за Куликово поле. Васька Тупик, спешив своих, растянул их цепью у подножия лесистого холма близ деревни Ивановки, залёг в траву рядом с Шуркой, приник ухом к земле – ночью она говорила слуху разведчиков не меньше, чем днём говорила глазам. Где-то впереди лишь крепкая сторожа Семёна Мелика, но всего задонского поля ей не перегородить, а враг – коварен, ему степь – дом родной. С татарской стороны долетали крики птиц, лай лисиц, почуявших человека, да изредка – топот копыт вспугнутых волками косуль и оленей. Со стороны Куликова поля, чмокая, проносились бекасы, падали в кочки у речки Курцы. Дважды за ночь Тупик отправлял к воеводе передового полка связных, извещая, что застава не дремлет и не побита врагами. Утром Тупика сменит отряд Андрея Волосатого.
Давно не видел Васька пышнобородого друга Андрюху – с того дня, когда на Дону погнался за разведкой татар и взял сотника. Слышно, и Андрюха отличился у боярина Ржевского, тоже теперь – сотский, был в крепкой стороже Мелика. Стать бы в битве рядом с теми, с кем не раз ходил на русское пограничье, – нет вернее товарищей.
Хасана вспомнил с обидой: увидел его днём в колонне войска, во главе сотни, кинулся с распростёртыми объятьями, а тот лишь кивнул, посмотрел так, будто встретил случайного знакомого: "Здравствуй, боярин". – "Здравствуй, князь". И сказать вроде больше нечего. Так и разъехались, едва поклонясь. Конечно, владетельный князь, – да не уж то сословные титулы помеха воинскому товариществу? В одной яме сидели, одной смерти смотрели в глаза, против одного врага стоять в битве. Окажись Васька Тупик удельным князем, разве он посмотрит свысока на Ивана Копыто или кого другого из своих разведчиков?! Пусть у него тогда глаза бельмом зарастут!.. Когда в яме казни ждали, Хасан был свойским, и в глазах – веселье, будто на пир собирался, а вырвались – не улыбнулся ни разу. И теперь вот, сидит на своём гнедом, будто идол в пурпурной мантии, десяток всадников при нём, все угрюмые, немые, что истуканы. Пятеро русские, пятеро – татары. Прямо ордынский хан...
Травы пахли горечью. Полоса моросящих дождей прошла, местами проносились грозы, озаряя степь сполохами. Ночами лучились крупные звёзды, днём припекало, лишь по утрам ложился в междуречьях туман или падала роса. Птица на Дону и притоках гуртовалась местная, в меру пугливая.
Васька всматривался в темень, слушал землю – не застучат ли копыта коней, не зашуршит ли трава под руками ползущего врага, а сам думал, как завтра, отправив отряд отдыхать в походных телегах, объедет войско в поисках звонцовских ратников и выспросит у них о девушке, чей крестик носит на груди.
На другой речке, на маленькой Чуре, держал дозор поп-атаман Фома, посланный от князя на одно из самых опасных направлений. Лесные братья по двое расположились вдоль берега, Фома с Ослопом затаился в овражке над излучиной. Совы и козодои проносились над водой, плескались утки и лысухи, изредка переговариваясь в камышах, попискивали мыши в траве, где-то заверещал, заплакал и смолк заяц, схваченный хищником, стадо кабанов переплыло речку, захрюкало, зашелестело, зачавкало, пожирая корни куги и мешая слушать. Ослоп запустил в них камнем, стадо замерло, потом сорвалось с хрипом и треском, затихло в поле. Фома толкнул напарника. Из зарослей олень вышел, постоял у плёса, попил и словно растворился. Прилетали кряквы с полей, зависали над камышом, медленно опускались. Охотник Никейша вздыхал и замирал при появлении дичи, Фома сердился, но помалкивал, лишь внимательнее смотрел и слушал, мало надеясь на своего телохранителя.
Тревожили воспоминания и думы, Фома гнал их, и всё же образы прошлого прорывались к нему...
Фома встряхивает головой, гонит воспоминания, минуту следит, как по плёсу расходятся тёмные "усы" от плывущей лысухи или гагары, а потом из речного зеркала возникает иной лик, приближается, и подходит к нему живая Овдотья, молодая, румяная, держит за руки малюток, упрекает: "Почивать уж пора, Фомушка, у деток вон глазки слипаются. Небось, опять полуночничать с книгой собрался? И што в ей – такое интересное?"
...Фома даже на руки глянул, будто вправду держал пергамент, а не чекан. Вздохнул, глядя во тьму за речкой, и блески далёких зарниц оживили радужное полыхание праздничных сарафанов на лугу за деревенской церковью, оно сменилось пляской огня, пожирающего избы, резанул уши чужой визг, горбясь, проскакал серый всадник, волоча в пыли такое, на что смотреть жутко... Фома даже глаза прикрыл и прочёл молитву.
Зарницы вспыхивали будто ближе, часто срывались и сгорали в полёте звёзды, светлые полосы таяли в безлунном небе, багровая звезда стояла в зените, и её немигающий свет, казалось, уплотнял мрак ночи.
Было за полночь, когда Фома встрепенулся, весь ушёл в слух и зрение, – вроде бы где-то пропела струна гуслей. Такой стонущий звук рождает горло журавля. Осенью по ночам журавли редко подают голос, поэтому Фома и велел сигналить об опасности криком журавля. Долго ждал, пока не увидел: от полуденных стран ползёт по степи туча чернее ночи, заливает шевелящейся тьмой увалы, низины и взгорки, и в ней зарождается будто шуршание змей, топот ног, лязг и бряк железа; вот уже тысячи глаз зеленовато засветились на чёрных лицах... Хочет Фома прокричать журавлём, чтобы его услышал весь отряд, но в горле застрял кусок льда. Хочет толкнуть Никейшу Ослопа, броситься к лошадям, укрытым в овраге, но лёд оковал тело. К Чуре подползает черноликое воинство – вот-вот хлынет в реку, расплещет её тысячами ног, растопчет дозорных, затопит Куликово поле, сомнёт русские полки, переходящие Дон. Ничего не страшился прежде атаман Фома Хабычеев, ибо давно уже не дорожил собственной жизнью, но тут омертвил его ужас, только мысль ещё жила, и он хотел обратить её к молитве, да забыл слова. И когда уже совсем близко придвинулась ползучая тьма, когда Фоме надо бы умереть от своей вины перед государем и русской ратью, на востоке встало светлое облако, от него упал огненный столб, и из того столба вышли на берег Чури два светлых витязя с сияющими мечами в руках. Едва увидев, он узнал их. Взрослые мужские лица мало походили на те, что помнились ему, но это были лица сыновей. Он узнал их по родинкам – лишь теперь вспомнил те родинки, у одного на правой, у другого на левой щеке. По этой примете он узнал бы их даже стариками. Оба вскинули мечи, озарив степь, и голоса колебнули пространство:
–Прочь, нечестивые! Не добудете вы на Русской земле ни богатства, ни чести, ни славы, а добудете лишь могилы!
Ударили мечи-молнии по чёрному войску; легли его первые ряды, и вторые, и третьи; заметалось море ползучей темени, начало сжиматься, редеть. Последний раз сверкнули вдали огненные мечи и пропали...
– Ох, и полощет, – шептал Ослоп на ухо атаману. – Сурьёзная тучка. Кабы к нам не заворотила...
Фома приходил в себя; чёрный окоём рвали зарницы, оттуда уже доносились громы. Ничего не сказал своему приёмышу, ибо понял: ему лишь одному было видение, которое надо поведать государю. Фома молился о победе Дмитрия Ивановича, благодарил Спаса, но вместо иконописного лика чудились ему лица выросших сыновей. И Фома поверил: оба – живы и оба нынче пришли на Дон...
Лишь один разъезд степняков вспугнули той ночью княжеские заставы. О движении больших сил Мамая не было вестей до утра. Но с рассветом в степи, на полдень от Куликова поля, запели стрелы, зазвенели мечи. Крепкая сторожа под командованием Семёна Мелика начала битву, опрокинув и почти поголовно истребив тысячный отряд лёгкой ордынской конницы, рвавшийся туда, где строились русские полки.
III
Ясное утро 7 сентября застало русское войско на Куликовом поле в сомкнутых колоннах. Перекликались сторожевые полков, носились рассыльные, отбившиеся воины искали свои отряды; время от времени взрёвывали сигнальные трубы, и сотни пешцев, всадников и телег перемещались по полю, сминая травы и кустарник, до дна расплёскивая бочаги и ручьи.
В час восхода над Доном заполыхало пять длинных костров – по приказу великого князя факельщики запалили мосты. Потянул ветер, раздувая пламя, оно словно пожирало туманец над плёсом; смешиваясь с дымом, он уносился вниз по реке. На левом берегу Дона не маячило ни единого ратника, ни единой подводы. Чёрные дороги, проложенные полками ночью, уводили от берега на равнину, скрытую Зелёной Дубравой, и оплотневшая земля ещё курилась, разогретая тысячами подошв, копыт и колёс.
Едва встало солнце, русские полки начали построение для битвы. Воеводы появились перед полками, скликая начальников. На семь вёрст в длину и на пять в ширину раскинулось Куликово поле, но лишь на двух с половиной верстах можно поставить сплошной боевой длинник рати. Слева поле резала Смолка, бегущая в Дон, едва проблёскивая стеклом воды среди ольхи и дубков, справа звенел ключевой струёй бегущий в Непрядву Нижний Дубяк, чьи берега напоминали склоны глубокого оврага, заросшие урманом. Тёрн, усыпанный ягодами, гроздья калины манили прохожего в лесную глушь, суля иные, неведомые дары, но в это царство вепрей, куниц и крылатых ночных хищников проникнуть можно было лишь с топором.
В берега Смолки и Нижнего Дубяка предложил Дмитрию Ивановичу упереть крылья русской рати искушённый в тактике воевода Боброк, когда они с великим государем, переодетые в простые доспехи, выезжали вперёд – осмотреть Куликово поле. У них имелся чертёж поля, снятый разведчиками, да ведь место скажет глазу больше, нежели его подобие на бумаге. Дмитрий убедился, что Нижний Дубяк не даст коннице Орды охватить русский правый фланг, значит, здесь враг лишится половины своей силы.
В верховьях Смолки Дмитрий задержался дольше, осмотрел берега, направил коня в камыши, пересёк плёс, продрался через колючий кустарник на другом берегу и сказал: "Здесь, пожалуй, обойдут". – "Могут", – согласился Боброк. "Обойдут, сомкнут полк левой руки, всей силой влезут нам в тыл и окружат рать..." Боброк продолжил: "А хорошо, кабы влезли башкой сюда, да поглубже. Тут бы им башку и отсечь засадой. Эвон роща-то большая как стоит – за ней и поставить засадный полк". У Дмитрия заблестели глаза: "Здесь-то, глядишь, получилось бы. Да ведь не станешь их калачом заманивать – мигом раскусят. Татарин, он – похитрей нас с тобой". Боброк повеселел глазами: "Знаешь, государь, как иные бортники пчёл от медведей берегут, да заодно медвежатину добывают?" – "Ну-ка?" – "На дереве, где рой поселился, поближе к дуплу гвоздей с одной стороны набьёт и колючек навяжет. С другой же – чурбан потяжелее привесит. Зверь, коли он мёд почуял, дерева не оставит в покое, пока борти не разорит. Лезет, наткнётся мордой на колючки да гвозди, начинает по стволу елозить. Ага, с другой стороны не колется, только чурбан и помеха. Толкнёт его лапой, а тот хлоп косолапого по шее аль по башке. Михайло-то заворчит, да и хвать лапой сильнее, и чурбан его сильней припечатает. Тут уж мишка озверел – мёд-то вот он, одна чурка мешает да ещё колотит. И так он её хватанёт, что она сшибёт зверину с дерева, а там, внизу, колья в землю набиты"...
Дмитрий молчал, осматривая поле, опушку Зелёной Дубравы, заросшие холмы вдали, у Непрядвы, взвешивал замысел воеводы. Наконец сказал: "Значит, раздразнить зверя видимостью близкой добычи, чтобы он вроде победу здесь усмотрел да и влез сюда всей силой?.." – "Именно, государь, рать поддержки большого полка ближе к его левому крылу поставим, она и ударит татар – это навроде как раскачавшийся чурбан". – "Велика ли та рать и долго ли она продержится?" – "Лишь бы сильней Мамая раздразнила, лишь бы он увидел, что мы свой резерв уже кинули в сечу. Да и вся Орда решит – это последний наш заслон, а за ним – лагерь с обозами в чистом поле... И как начнут они теснить полк поддержки, окружать большой полк да к обозам кинутся, тут и повернутся спиной к Зелёной Дубраве..." – "А мы – мечом по затылку?!" – Дмитрий подался вперёд, готовый, кажется, вобрать глазами всё поле между Доном и Непрядвой, но, сдерживая чувства, откачнулся в седле, смял в кулаке бороду, скосил глаза на Боброка. "А ну, как не прорвут они нашего длинника, Дмитрий Михалыч, что – тогда?" Боброк сморщил лоб, покачал головой: "Я и не подумал о сём, государь, вот беда-то". Оба рассмеялись. "Эх, кабы не прорвали, да вышло, как на Воже! – вздохнул государь. – Нет, не бывает одинаково дважды кряду. Худшего надо ждать – со всей силой Орды Мамай пришёл".
