Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 71 страниц)

–Слава Всевышнему, дождались сокола. Примай, Остей Владимирыч, крепость, ослобони от тяжкой заботы.

Остей улыбнулся:

–Ты уж и рад... Адам-суконник, я не ошибся?

–Не ошибся, государь, – уж как рад, словом не сказать.

–Ладно, воеводство приму – на то воля великого князя Донского. Но тебя, Адам, с твоими подручными не ослобоню от дела. Как мне – без помощников? Бояр-то, почитай, нет у меня.

–Э, государь, – ответил темнолицый человек с клешневатыми руками. – Был бы князь – бояре найдутся.

Остей свёл белёсые брови и спросил:

–Что о татарах слышно?

–Да уж в зареченской стороне показывались их дозоры. Большое войско будто на Пахре. Олекса Дмитрич вечор пошёл в сторожу, ждём с часу на час.

Клешнерукий со смехом прогудел:

–Што я говорил! Эвон, князь, бояре подваливают!

Сначала в воротах появились сразу три чёрные рясы настоятелей монастырей, во главе шествовал рослый архимандрит Симеон. За святыми отцами – толпа боярских кафтанов, шуб и шапок, оружные отроки и челядины.

–Глядите: великий боярин Морозов!

–Чудны – дела Твои, Господи: то ни единого воеводы в Белокаменной, то сразу три! – хохотнул клешнерукий.

–На готовенькое вороньём летят, – заметил другой.

Монахи наперебой благословляли князя, он, кланяясь им, поглядывал на Морозова.

–Здоров ли государь наш, Дмитрий Иванович? – загудел тот.

–Здоров, – ответил Остей. – А ты, боярин, будто занедужил?

–Одолело меня лихо проклятое, да миловал Бог. В Симоновском к мощам приложился, а ныне спешу принять службу, возложенную на меня государем.

"Какой только дьявол тебя принёс?" – подумал Остей.

–Княже, суда и правды у тя прошу! – Вперёд через толпу проталкивался боярин Томила. – Не попусти убивцам и татям!

–О каких татях речёшь, боярин?

–Здесь, перед тобой – они! Били меня смертным боем и этот вот, – ткнул пальцем в Рублёва, – и тот вон, и Олекса, Богом проклятый, бил и конно топтал, бросал меня, боярина служилого, под ноги черни. Глянь на язвы мои, княже! Послушай других лучших людей, битых и ограбленных ворами. И ты, народ, не попусти ватажникам, вяжи их! – Томила попытался ухватить Рублёва за ворот, но получил такой толчок в грудь, что едва не свалился.

–Пошто охальничаешь, боярин? – крикнул Адам. – Ты, государь, людей допроси, прежде чем слушать буяна Томилу. Он – виноват в бесчестье своём. Стыдно, боярин!

–Што-о? Ты, суконник, стыдишь меня?

–Погодь, Томила. – Морозов выступил вперёд. – Князь, и я наслышан о воровстве. Смуту учинили тут без меня: в колокол били, в детинец ворвались силой, человека мово Баклана с иными стражами, почитай, донага раздели.

–Людей побили, сучьи дети, кои Жирошку, боярского сына, воеводой кричали! – раздался голос из толпы.

Боярские слуги стали напирать на выборных, Остей побагровел, не зная, на что решаться, оглянулся на своих дружинников, они придвинулись, и это спасло выборных от расправы. Морозов, чувствуя колебания князя, потребовал:

–Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.

–Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, в храме прокляну – с амвона! – Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на толпу бояр. – Ворог лютый – на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушёл али побил нас всех каменьями?

–Кого защищаешь, отче Симеон? – крикнул Томила. – Смутьянов, воров государевых?

–Ты – вор, Томила, ты – не они. Били тебя за дело – не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того – велел народ бичами стегать? Прости, Господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти! – Подняв посох, погрозил Морозову. – А тебе, Иван Семёныч, как только не совестно на людей-то смотреть?

–Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?

–Смею, ибо свои грехи ты выдаёшь за чужие. Ты вызвал смуту – в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся. От нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты стреканул подальше!

Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил направленный в грудь посох.

–Погодь, черноризец! – вырвалось у Морозова.

–Ты, князь, не верь наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых – ибо не нашлось там достойного боярина, окромя сотского Олексы, – ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернён. Адаму спасибо со товарищи его.

На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:

–Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние – то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле Русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну – будь он хоть чёрным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!

Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин надулся – его уравняли с выборным воеводой, – но делать нечего: пошёл! Томила же, излив князю свои обиды: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, попросил:

–Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне её под общий досмотр?

–Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, – сказал Остей.

Первый вывод, который он сделал для себя, – быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой – сила.

Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на стены Кремля и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева – от Никольской башни до угловой Неглинской и далее располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось ещё по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжёлые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила ещё до веча перевёз семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни и забот прибавилось.

Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным. Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:

–Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.

–То – мой сынишка, – объяснил Вавила. – Сызмальства к пушечному делу приучаю, он – смышлёный, баловать не станет.

–На своём дворе приучай, а тут крепость. – Дал боярин и дельный совет. – Вы энту дурищу, – ткнул рукой в сторону фрондиболы, – лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось, на верёвках-то руки пообрываете.

–Да мы, боярин, нынче же пару подъёмников поставим. А машина ещё сгодится.

Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. "Кончилась власть наших выборных", – подумал Вавила.

Едва отошёл Остей, к воротам прискакал Олекса.

–Готовьте свои громыхалки! – крикнул пушкарям. – Завтра Орда пожалует.

Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта пелена, казалось, надвигается на Москву.

Внизу послышался говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.

–Ай, не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет, да и уташшит в свой гарем? – спросил Беско.

–Вы-то нашто? – ответил девичий голос.

–Ладно – не пустим их, токо почаще пироги носите.

–И медок с княжьего погреба, – пробасил Бычара.

–Орду отгоните – будет медок.

–Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме.

–Да уж лучше – в колодец! – Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Её руки с корзиной вдруг опустились.

–Ой! Ты ли, дядя Вавила?

–Анюта?

–Я – это, я. – Она подошла к нему, остановилась и заговорила. – Мы вот пирогов напекли... Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала...

–Слышал я о том, спасибо, дочка. – Вавила глянул на притихших ополченцев. – Да у меня, как видишь, тоже – слава Богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олёна взяла.

–Она ж – в отъезде...

–Откушайте наших пирогов, – одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, улыбнулся Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот – вдоль стены мчались трое, впереди – Олекса.

–Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше – в посад пойдём. Я – мигом назад!

–Зачем пойдём-то?

–Аль не догадываешься?– Олекса сверкнул глазами на девушек и наклонился с седла. – Анюта, душенька, угости нас – со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте – детинец проспят. – Жуя пирог, на скаку оборотился и крикнул. – Посад палить – вот зачем!

Ополченцы замерли с не дожёванными пирогами во рту, Анюта шагнула к Вавиле:

–Что же теперь будет?

–Не бойся, дочка, так надо. – Неожиданно для себя спросил. – Олекса – твой суженый?

–Што ты! – Лицо девушки зажглось румянцем. – Он в нашем тереме с дружиной стоит.

–Витязь – лихой. И ты вон какая стала – не узнать. О родных-то чего сведала?

–Ничего. Поди, съехали в Брянск...

–Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.

Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.

–Твой? Когда ж вырос-то?

–Приёмыш. – Вавила улыбнулся. – И девочка есть, семилетка. И другой сынишка... Годок – ему.

Анюта улыбнулась с грустью:

–А я всё помню, дядя Вавила. Дай Бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?

–Не надо, дочка. Мы – ратные люди, да и семьи у многих – тут. Ты в гости ко мне приходи...

Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повёл ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.

В сухой полдень Посад, подожжённый со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, смотрели на буйство пожара. И было страшно оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь – люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни стены Кремля, заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и головёшки, копоть свивалась над посадом в тучу, гарь поднималась к облакам, растекалась, накрывала пригородные луга и леса и застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, грохоте разваливающихся строений не слышно было криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.

Из-за прясла Никольской башни взирал на пожар князь Остей. Он кутался в светлый плащ. Лишь теперь Остей начал понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом топтался Морозов. Его одутловатое лицо словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы. Поодаль застыл Адам, рядом с ним что-то пришёптывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка молился Пронька.

Вавила уже вернулся на своё место. Он стоял на стене возле Фроловской башни, вымученный, с опалённой бородой, в прожжённом кафтане. Маленькая миловидная женщина с ребёнком на руках жалась к нему, утирая глаза концом повойника. Вавила не стал удалять жену, прибежавшую к нему с детьми, да и жёны других ополченцев теснились тут же. Вавила смотрел на огонь, и по временам горящие избы, терема и храмы казались ему кораблями, гибнущими в сражении – так много схожего было между московским пожаром и тем, что он видел на море. Люди – безумны, или это Бог за прегрешения ставит их перед неизбежностью войн?.. Вспомнились холёные лица богачей, роскошь их одежд и дворцов, великолепие храмов, которые они воздвигли своим святым на костях рабов и чужом золоте, алчность работорговцев, жестокость надсмотрщиков, старавшихся для большего обогащения хозяев. Те две морские армады дрались за право владеть торговыми путями, по которым стекаются в закатные города богатства всех земель и дешёвая рабская сила. И Орда снова идёт на Русь, чтобы взять новые полоны, дармовые меха, золото, серебро и хлеб. Но те-то, кто полезет на эту стену, подставляясь под выстрелы тюфяков, луков и самострелов, под камни и горящую смолу, много ли получат? Как и те, которые на его глазах жгли, резали и топили друг друга посреди пылающей Адриатики? Обогатятся ханы и мурзы, ещё больше обогатятся работорговцы и скупщики награбленного, а с ними – владетельные сеньоры в закатных и полуденных странах. Если, конечно, война для хана будет успешной.

Он скрипел зубами, вспоминая издевательства, пережитые в неволе. Теперь снова за ним вышли на охоту с арканом. Нет уж – он предпочтёт смерть. Скажет об этом своим товарищам, поведает им, каково живётся рабу в тенетах жирных и жадных пауков.

–Ты штой-то сказал, Вавила? – Жена смотрела на него высохшими глазами.

–Это я – так, Милуша, про себя. – Он обнял жену, наклонился к сынишке – тот лопотал и тянулся ручонками к столбу пламени, охватившему Фроловскую церковь.

–Большим – горе, малому – забава, – сказала жена. – Где теперь жить станем?

–Не горюй, Милуша, выстроим хоромы лучше прежних. Вот и Алёнка станет нам помогать. Станешь, дочка?

–Стану, ежли котика с собой возьмём.

–Возьмём. Как же – без котика в доме? – Вавила улыбнулся. До чего же мало надо человеку, пока его душа не заражена алчностью, завистью и оподляющим властолюбием. И до чего щедр – человек на добро, пока кто-то по праву силы не ранит его жестокостью и унижением, вызвав в ответ обиду, ненависть и злобу! Он от природы – не жесток, но, мстя за позор прошлой неволи, защищая от новой себя, жену и детей, станет убивать беспощадно, с расчётливостью, чтобы убить побольше.

Великий Посад горел до утра. Когда встало солнце, среди чёрного пожарища чадили только головёшки да кое-где кровенели из-под пепла непотухшие угли. Холм с Кремлём словно подрос. Белые стены присыпало пеплом, прикоптило дымом, но среди выжженного города, над чёрной, всхолмлённой равниной и почерневшей под прокоптелым небом рекой они всё ещё казались снежными и лёгкими. В прогорклом воздухе кружили вороны и коршуны, налетевшие из степей.

VIII

Увидев зарево над Москвой, Тохтамыш понял: горит посад. Но Москва – не Серпухов, такой город не разбежится весь, – значит, Кремль готовится к осаде и его придётся брать приступом. Хан приказал часть пленных отдать в передовую тысячу: пусть рубят деревья для постройки переправ и осадных машин – в московском посаде теперь и бревна целого не найдёшь. Остальной полон и захваченную добычу он велел отправить в Сарай – пусть Орда увидит, что поход удался: снова в степь идут вереницы рабов, кибитки, полные добра. Узнав, что Кутлабуга приказал развешивать здоровых пленных на перекрёстках дорог, хан послал к нему гонца со словами: "Самые расточительные женщины – глупость, вино и пустая злоба. Кто долго живёт с ними, теряет голову. Я безголовых темников не держу".

В ночь, озарённую московским пожаром, Тохтамыш велел привести к нему беглого лазутчика и сказал:

–Ты просишь в награду золотую пайзу с изображением сокола – этим ты, купец, хочешь сравняться с темником Орды. Но за такую пайзу мало одной разрушенной церкви.

–Что я должен сделать ещё, владыка народов? – Глаза-мыши уставились в лицо хана.

–Тебе дадут лошадь и проводят до Москвы. Проберись в город. Как отворить ворота Кремля, ты подумаешь сам.

–Это – непросто, великий хан.

–Будь это просто, я послал бы другого.

–Что я должен делать?

–Устрой бунт, отрави воду, сожги корма, отыщи тайный ход в крепость, взорви их зелье для пушек и разрушь стену, усыпи стражу – всё годится, лишь бы мои воины проникли в Кремль. Со стены ты увидишь на расстоянии полёта стрелы несколько жёлтых флагов. Посылай стрелы в сторону этих флагов, вкладывая в них записки с важными вестями.

–Исполню, великий хан.

–Не теряй времени. Моё войско не может топтаться под московской стеной больше одного дня.

На следующий день с Поклонной горы Тохтамыш увидел город. Среди пожарища, над серебристой лентой реки, стоял игрушечный холм, окружённый белой стеной с игрушечными башнями. Игрушками казались и сияющие золотом купола храмов, островерхие крыши теремов. Далеко справа, ниже Кремля, пойменными лугами приближались к берегу сотни тумена Батар-бека, с которым шёл Акхозя. Тохтамыш послал разведчиков в обе стороны по реке и велел строить переправы.

Набат выбросил Остея из терема, не тронув стремени, он взметнулся на осёдланного коня. Народ бежал к подолу, в сторону угловой Свибловой башни. Здесь, близ устья Неглинки, стену обороняли кожевники – рукастые, присадистые мужики, наполовину из крещёных татар, черемисов, мордвинов и мещеры. Бок о бок с ними стояли гончарная сотня, оборонявшая москворецкую сторону, и усиленная сотня кузнечан, взявших под защиту невысокую часть стены над обмелевшей к осени Неглинкой – до северной угловой башни. Остей взбежал на стену по высоким ступеням, оставив коня отрокам.

–Гляди, бачка-осудар! Вон – собак нечистый! – заговорил Каримка, уступая место между зубцами.

Выше устья Неглинки через Москву вплавь переправлялось до двух сотен степняков. Небольшие вьюки с оружием привязаны к сёдлам, воины плыли, держась за хвосты коней. Ещё сотни три стояло за рекой, там же грудились повозки с жердями, брёвнами и расколотыми лесинами.

–Государь, ниже Кремля тоже появились, – сообщил подошедший по стене Клещ. Остей направился к Свибловой башне, чтобы с её высоты обозреть реку, скрытую москворецкой стеной. Тяжело дыша, следом топал Морозов, за ним – Томила и выборные. Оборачиваясь на ходу, Томила спрашивал Клеща:

–Ты поставил тюфяки для прострела повдоль стены?

–Как же, Томила Григорич, всё сполнено по твому слову.

–А великую пушку ты вели Проньке с башни снять да перетащите её во-он против той горушки, за Неглинкой. Там будет ставка темника али тысячника. Достанет ли?

–Я спрошу Проньку.

–Ежели не возьмёт ставку, всё одно под горушкой чамбулы ихние сгуртуются – хорошо будет горяченького запустить в серёдку.

–Сполним, боярин.

–Приду, гляну.

Задушил-таки свою обиду старый боярин. Что значит – князь явился: и ополченцы стали воинами в глазах Томилы, и кормов довольно, и припасу хватает. Вот только шишки от мужицких кулаков, небось, побаливают. Ну, да главное – Кремль отстоять, шишками после сочтёмся.

Бойниц всем не хватило, Каримка и Клещ стали позади бояр, рядом с дозорными самострелыциками. В башне сквозило. И здесь, в высоте, почти над рекой, попахивало гарью. Остей смотрел в проём на ордынских всадников, заполонивших противоположный берег ниже Кремля. Их было с полтысячи. Из-за поворота реки вышли два струга и скоро приткнулись к занятому Ордой обрыву. Похоже, какие-то купцы угодили в руки степняков. Московские суда были заранее отправлены вверх по Москве и Рузе на лесные озёра, ближе к Волоку-Ламскому. С переднего струга опустили деревянные сходни, мурза, блистающий золотом доспехов, первым въехал на судно, за ним потянулись нукеры. Не меньше сотни всадников бросились в реку. Выше устья Неглинки ордынские сотни закончили переправу, воины вооружались и вскакивали в сёдла. В Кремле у Остея стоял наготове полуторасотенный отряд конных ратников под командованием Олексы, можно бы и трепануть степняков, но Остей не хотел без нужды обнаруживать свою конную силу, а главное, не был уверен, что враг не переправился на левый берег в десяти верстах выше по реке, где имелся брод. Его конников могли отрезать от ворот.

–Ханская разведка, – сказал Томила. – А на том берегу – передовые чамбулы.

Четыре сотни степняков, переплыв реку с двух сторон от Кремля, съехались на пепелище Посада в одном перестреле от стены, от них отделилась группа с золотобронным воином в центре – о чём-то совещалась. Москвитяне, заполонившие стену, взирали на незваных гостей с Дикого Поля, на их гривастых низеньких лошадей, на цветные значки, трепещущие на длинных пиках, на бунчуки с кистями шёлка и серебра. Серое дымное небо стояло над Кремлём, из-под копыт толкущихся лошадей вился чёрно-седой прах и повисал в воздухе, и всадники словно плавали в нём. Адам стоял рядом с Вавилой между каменными зубцами, слева от Фроловской башни, не отрывал взгляда от врагов. Остей уважил его просьбу – возглавить сотню суконников на стене. Суконная сотня составляла в Москве влиятельный цех купцов и ремесленников, пользовалась особыми привилегиями. Дорожа своим именем и расположением государя, почти вся эта сотня осталась в городе и в смутные дни, наряду с кузнечанами, бронниками, гончарами и кожевниками, стала мощной силой порядка. Суконникам, усиленным отрядами других слобожан, была доверена важнейшая часть стены со стороны Посада. Слева от них стояли кузнечане, справа – бронники.

–Эко, дьяволы, разлопотались! – пробасил Гришка Бычара, поднявшийся наверх, поскольку воротники остались без дела. – Хошь бы нам чего сказали.

–Успеем – наговоримся.

Мальчишка, пробравшись под ногами взрослых, просунулся между зубцами и, повиснув над рвом, закричал:

–Эй, кумысники, ступай сюда, свиное ухо дам на закуску!

–Я те дам! – ополченец ухватил его за штаны. – Брысь отсюдова, не то без уха оставлю!

По команде десятника мальчишек стали хватать и спроваживать вниз по приставной лестнице. Адам хотел спровадить и знакомых девиц из княжеского терема, но за них попросили воротники, только что опроставшие корзину пирогов. Вступился и Вавила:

–Пущай посмотрят. Анюта, может, знакомых приметит.

Мурзы, наконец, закончили совещание и четверо рысью направились к стене. Среди четвёрки выделялись тот же в золочёной броне и широколицый, с бычьей шеей воин в стальной мисюрке с орлиным пером. Из-под его серо-зелёного халата поблёскивало оплечье байданы. Он первым подъехал ко рву так, что можно было рассмотреть нестарое лицо с отвислыми усами. Задрав голову, обежал взглядом стоящих между зубцами, ни на ком не задержался и по-русски, почти не искажая слов, заговорил:

–Я – тысячник Шихомат, шурин великого хана Тохтамыша – вашего царя. Есть ли в Москве великий князь Дмитрий?

Стало тихо на стене, люди пытались расслышать мурзу. Адам почувствовал: на него смотрят, и придвинулся к стрельнице.

–Великого князя Донского нет в Москве.

–Кто есть из великих бояр князя Дмитрия?

Адам замялся, и тут пушкарь Беско крикнул:

–Я – самый великий здеся! Чё ты хочешь, мурза?

Народ засмеялся, тысячник снова обратился к Адаму:

–Почто молчишь? Где – ваш воевода?

–Я – воевода. Говори мне.

Мурза казался озадаченным, перекинулся словом со своими и поднял голову:

–Почто сгорел город? Почто мосты сожжены? Почто заперты ворота детинца? Разве вам – неведомо, что уже близко ваш повелитель – великий хан Тохтамыш? Почто не высылаете бояр и попов для почётной встречи?

–Вот это – новость! – удивился Адам. – А мы тут сидим, ничего не ведая. За што ж нам – этакая честь от хана?

Народ загудел, засмеялся и смолк – по знаку одного из наянов с десяток степняков помчались ко рву.

–Я сказал тебе, боярин. Вели отпереть ворота, готовьте посольство для встречи и дары.

–Много ль подарков надобно? Сколько людей идёт с вашим ханом?

–Свита при нём – небольшая. Мы посланы проверить дорогу. Спеши, боярин. За послушание хан Тохтамыш пожалует бояр и церкви тарханами, чёрных людей – пашнями, лесами и водами, а также ремёслами, коими они владеют.

–Эва! Моё и мне же посулили! – крикнул Беско. – Ловки!

–Знаем ваши милости!

–Клеймо – на голяшку, колодку – на ногу, рогатку – на шею.

–Да бич в придачу.

–А детей – в мешок, девок и баб – на подстилку, старух и стариков – собакам на корм.

–Тихо, мужики! – урезонил Адам. – Слышь, мурза? Мы оттого сидим взаперти, што запоры наших ворот заржавели. Хоть помирай тут. Может, ты оттоль попробуешь, снаружи?

–Лбом! – рявкнул Бычара, вызвав смех.

Тысячник, видно, собирался продолжить увещевания, но к нему подъехал воин в золочёной броне, быстро и резко заговорил. Адам спросил Вавилу:

–Ты понимаешь?

–Ага. Он говорит: мы-де издеваемся над ними и пора показать нам плеть. Как бы не влетело от князя за этакой разговор?

–Што, Остей им ворота отворит?

–Эй, боярин! – крикнул ханский тысячник. – Ты слышал моё слово. Коли не исполнишь, Москва за то головой ответит!

Отстранив Вавилу, рядом с Адамом встал Олекса. Он был в чёрном панцире и блестящем остроконечном шлеме с откинутой личиной. Не дождался витязь княжеского приказа потрепать Орду и не вытерпел, поднялся на стену:

–Слушай меня, мурза, и передай хану. Московские ворота для него закрыты. Ежели не хотите лоб себе разбить – ступайте подобру.

–А за дарами не постоим, – добавил Адам. – По бедности хана Москва готова дать ему откуп – пусть назовёт условия.

Толмач рядом с золотобронным воином переводил ему слова москвитян. Воин завизжал, потрясая плетью.

–Он кричит: это его условие, плеть то есть.

Всадники, рассыпаясь, поскакали в разные стороны вдоль стены. Галдели, тыча плётками в москвитян, некоторые на скаку метали длинные копья в ров: вонзаясь в дно, копья оставались торчать в воде. Следя за всадниками, ханский шурин и золотобронный что-то обсуждали.

–Шугануть бы их – ров меряют.

–Эй, мурза! – крикнул Олекса. – Вели своим отъехать от стены. Не то худо будет.

Адам потянул со спины самострел.

Шихомат засмеялся, отдал какой-то приказ, всадники, останавливаясь, выхватывали мечи и грозили москвитянам. Со стен ответили свистом, насмешками, бранью. Кто-то швырнул дохлую крысу: "Хану подарок!" Мужичонка в затрапезном полукафтане спустил портки, выставил в стрельницу голый зад, согнувшись, просунул между ног бородёнку и закричал:

–Поцелуй, мурза, красавицу!

Золотобронный воин вздыбил коня надо рвом, тыча рукой в стоящих на стене людей, стал что-то выкрикивать.

–Какая муха его укусила? – удивился Адам.

–Тихо! – Вавила наклонился вперёд, вслушиваясь, обернулся и нашёл глазами девушек, которых ополченцы пропустили вперёд. Анюта, прижав к груди руки, стояла между зубцами соседней стрельницы. Её глаза на лице, залитом бледностью, словно околдованы змеиным взглядом – так и кажется: сейчас шагнёт за стену. В выкриках мурзы всё время повторялось: "Аньютка!"

–Ты слышишь, Олекса? Он кричит: у нас, мол, полонянка ево, требует выдать, грозится адом.

Олекса кинулся к девушкам, отстранил Анюту и поднял кулак в железной перчатке:

–Вот тебе – полонянка!

Мурза взвизгнул, развернул на месте танцующего скакуна и помчался прочь. За ним – ханский шурин. Степняки отхлынули от стены. Олекса держал девушку за руку.

–Это – он? Тот, кому тебя продавали? Сын хана?

В её глазах заблестели слёзы.

–Ох, не знаю, Олекса Дмитрич. Больно похожий. Все они – похожи, проклятые.

...В вечерние часы, когда Кремль затихал, Олекса, если не уходил на стену, заглядывал иногда к девушкам, прихватив кого-нибудь из молодых кметов. Случалось, девицы кормили дружинников ужином. По просьбе подруг Анюта пересказывала свои мытарства в неволе, и самым внимательным её слушателем был Олекса. За всё время он лишь однажды как бы нечаянно коснулся её руки, и она не выделяла его среди других, но, вертясь в карусели осадных работ, прислоня к подушке голову ночами, Олекса мгновениями переживал радость от мысли, что рядом живёт Анюта, что рано или поздно кончится военное время и тогда они встретятся наедине. Сейчас он забыл, что в её рассказе молодой хан был добрым. Перед ним дёргалась, прыгала, металась свирепая, зверская морда молодого мурзы и волчьи глаза пожирали Анюту, готовую в обмороке упасть со стены, и ничего Олекса так не желал теперь, как встречи с этим волком на поле.

Царевич Акхозя не забыл пропавшую полонянку. Вначале его память подогревалась чувством неотмщённого оскорбления. Но все, кто был пойман из числа нападавших на лагерь и кто пришёл с повинной, Аллахом клялись, что не видели полонянки. Тогда он припомнил, что сбежала-то она сама. Почему её не остановили ни ночь, ни степь, населённая зверями и разбойными бродягами? Решил, что испугалась, хотела спрятаться, а потом заблудилась. Но после неудавшегося посольства в Москву Акхозя многое понял. В ней, наверное, таилась та же ненависть к нему, ко всей Орде, которую много раз читал он в глазах русов на пути в Нижний и обратно. Нищенка, крестьянская девка, проданная за серебро и подаренная ему как вещь, она бежала от царской жизни, едва коснулась её тень надежды добраться до своей избы, крытой соломой, до чёрной работы, мозоли от которой не могли вывести даже бальзамы фрягов.

Сладость её прохладной ладони он помнил своей кожей, как помнил глазами сладость её глаз и губ, белой шеи и соломенных волос. Нет, он теперь не отпустил бы её в чёрную избу – он уже знает, как надо поступать с такими полонянками. Он сломал бы её гордыню, навсегда запер в золотую клетку, как запирают райских птиц, чтобы наслаждаться их красотой.