Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 71 страниц)
Незнакомец рассмеялся:
–Ты не понял. У меня – другая гордость, она – ответ на презрение тех, о ком ты сказал. Правители больше всего боятся, как бы их народы не перемешались и не объединились. Тогда многие потеряют власть. Войны и грабежи прекратятся, останутся лишь жулики и тати, на которых довольно будет судей и приставов.
–Ладно, – сказал Тупик. – Мы с тобой до того всё равно не доживём.
Незнакомец встал, скинул плащ, одной ногой наступил на полу, разорвал пополам, протянул половинку Тупику.
–Возьми. Будет что подстелить. Иначе ты скоро заболеешь.
"Никогда не думала, что татары бывают такими", – услышался дорогой голос, и Васька не посмел отвергнуть великодушный жест товарища по несчастью.
–Как тебя зовут? – спросил он.
–Хасаном. А тебя?
–Зови Васькой.
Болдырь насторожился, долго следил за Тупиком из своего угла, потом спросил:
–Пленный?
–Допустим.
–Зачем шёл в Орду, Васька Тупик?
Если бы стена ямы обрушилась, Тупик не вздрогнул бы так. Хасан усмехнулся:
–Зачем тебе скрывать своё имя? Оно ведь ничего никому не скажет в Орде, кроме меня. Ты знаешь Ваську Тупика. И Климента Полянина ты знаешь. И Родивона Ржевского.
–Допустим...
–Тогда ты знаешь и слово "Медведица", – это слово Хасан произнёс почти шёпотом, но теперь Тупик не вздрогнул, он лишь глянул вверх.
–Не бойся. Зачем им торчать наверху? Из колодца без помощи оттуда не выбраться, а порядки там я знаю... Так ты знаешь это слово?.. Говори ответ.
Васька молчал.
–Говори ответ... Ответ?!
–"Непрядва"...
Они стояли уже друг перед другом, ко всему готовые, и Хасан взял Ваську за плечи, коснулся его щеки своей, прохладной и жестковатой...
Названия двух донских притоков – Медведицы и Непрядвы – служили паролем и ответом для встречи важного московского человека, который должен был выйти к русской стороже из Орды.
–Вот оно как, Василий... Думал обнять тебя на реке Сосне, а приходится в яме Мамая.
–Где же ещё встречаться в Орде её врагам? – усмехнулся Тупик. – За что тебя-то – на голодную смерть?
–Поднял руку на темника, – помедлив, ответил Хасан.
–Тож, выходит, по глупости. Как и я...
Долго молчали, наконец, Хасан сказал:
–Вдвоём легче думать. Давай думать. Кто-то из нас должен попытаться уйти отсюда. При мне важная весть, без неё Дмитрий может проиграть битву.
Васька рассказал о своей встрече с Мамаем, и товарищ его вздохнул:
–Завтра Мамай снова призовёт тебя. Авдул для него – всё равно, что сын. Ты согласишься. Он отпустит тебя и даст охрану.
–Но он требует княжеского слова.
–Иные русские как дети, – Хасан покачал головой. – Что для тебя дать ложную клятву врагу?
–Я никому не даю ложных клятв – ни врагу, ни другу. Мой Бог карает за такие преступления.
–Ох, дурак!
–Кто – дурак?
–Ты – дурак, Васька. И как этого не поймёт твой государь, посылая тебя под Орду? Нет, пусть лучше тебя покарает твой Бог, чем убьёт Мамай. Велю тебе дать княжеское слово Мамаю. Да не вздумай проболтаться, что ты – не русский князь!
–Ты... мне велишь?! Брось, татарин, свои шутки, я ведь терплю их до времени. Видали – он мне велит!
–Я велю тебе, – сказал Хасан. – Я, сын татарского мурзы и русской княжны, я – русский князь Хасан, велю тебе, Васька Тупик, обмануть врага ради нашего дела.
Васька таращился на Хасана.
–...Велю тебе именем нашего государя Дмитрия Ивановича, именем Родины и Великого Спаса.
–Ты? Именем Спаса?..
–Так, Васька. Твой Бог – мой тоже, хотя вслух мне приходится называть Его иначе.
Тупик содрогнулся. Ни за что не поверил бы прежде, что на свете возможно и такое.
–Ты – дьявол, что ли? Разве у тебя две души?
–Я – всего лишь человек, Васька, хотя мне порой хочется стать дьяволом, – Хасан улыбнулся. – И душа у меня – одна, и Бог – один, как бы ни называл Его. Но люди меня учили разному. Одни – послушанию и доброте. Другие – послушанию и жестокости к тем, кто – слабее. Я не хотел жестокости ни к кому. Но однажды отроком увидел в Сарае, как сажали на кол пленных, и тогда я поклялся, что никто в мире не будет владеть мечом лучше меня. Потом я ходил с Араб-шахом и Мамаем в русские земли. Я видел, что делали мои ордынские собратья с русскими крестьянами, как рубили головы детям, которые достаточно выросли, чтобы сохранить память о Родине и Свободе. В первом же походе я своей рукой зарубил трёх насильников. Никто не узнал... И я второй раз в жизни дал клятву: уничтожать насильников, когда это – возможно. Но скоро понял: меня схватят однажды и предадут казни, как убийцу. Тогда я нашёл путь к людям Дмитрия. Человек, если он – человек, ищет правду, и я поверил, что правда ныне – за Москвой. Дмитрий вернул мне княжеский титул по матери, я имею удел в Русской земле. Я не был в нём ни разу, но знаю, что он – разорён Ордой. Я надеялся, что скоро приду в него, чтобы обживать и защищать... Теперь не знаю... Но пока жив, здесь, в Орде, именем Великого Московского князя приказываю я. И ты мой приказ слышал.
Васька поднял голову. Небо потемнело, и над краем ямы лучилась голубоватая звезда. Вспомнив, расстегнул кошель, опустошённый накануне ордынской рукой, и увидел засохшую былинку. В затхлый воздух ямы проник аромат лесной лужайки, зазвенел ручей, вывела иволга золотое колено своей песни, плеснула рыба в озере...
–Что – это? – Хасан наклонился к Ваське, долго разглядывал в сумраке стебелёк на ладони и сказал. – Родной стороной пахнет...
Будто глаза-васильки проглянули сквозь слёзы, пахнуло полем, дымом и кровью, мальчишка с переломанной спиной лежал на снопах ржи, плачущая баба в разорванной рубахе несла на руках окровавленную девочку, клёкотали коршуны над занимающимся дымом пожара, и снова плакали глаза-васильки, с надеждой глядя на Ваську Тупика – не оставь сироту на безвестных дорогах... Как же он мог позабыть?! Как смел поставить браваду боярским словом выше бед Отчизны? Как мог рассуждать о погублении души из-за ложной клятвы врагу, который грозил гибелью его Родине? Или хотел вроде того петуха-мурзы покрасоваться перед ордынской дивой с миндальными глазами?..
–Мне – стыдно, князь...
–Ничего, боярин. Таким стыдом в иное время можно гордиться.
Сверху донеслись шаги, посыпалась земля, чья-то голова возникла над краем ямы.
–Эй, шакалы! – крикнул стражник. – Повелитель прислал вам жрать!
Хасан вскинул над головой растянутый в руках обрывок плаща, стараясь прикрыть и Тупика. Что-то ударило в натянутый шёлк, соскользнуло на дно ямы. Сверху донёсся хохот, шаги удалились. Хасан поднял кусок известняка.
–Если бы ты знал, Васька, до чего я иных тут ненавижу!..
Они накрылись обрывком плаща, и Хасан стал говорить сведения о войске Мамая, каких ещё не было ни в одном донесении, отправленном великому князю.
IX
Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович вёл русские войска от Москвы на Коломну. По трём далеко отстоящим дорогам текли человеческие и конские реки, ибо узки – лесные дороги Руси. Свой полк Дмитрий вёл кратчайшим путём через Котлы и Шубинку, и после трёхдневного марша передовые команды полка достигли реки Северки, в нескольких верстах от Коломны. Великий князь ехал во главе основных сил, сопровождаемый неразлучным товарищем и первым московским воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Сильно и гордо ступал белый великокняжеский иноходец рядом с тёмно-гнедым скакуном воеводы, Дмитрий держался в седле прямо, голова вскинута, глаза остры и серьёзны, а в глубине их затаилась печаль или дума. Такие глаза бывают у раненых. Может, князь тревожился об оставленной столице, где у него в резерве лишь пятитысячный отряд во главе со старым боярином Свиблом? Или малочисленным показалось ему войско русских князей? – только двадцать тысяч выступило из кремлёвских ворот. Может, вспоминалось заплаканное лицо жены Евдокии, долго и жадно целовавшей его в гриднице, перед тем как выйти ему на крыльцо терема, где ждали воеводы, потому что на народе она, жена государя, не имела права голосить и цепляться за стремя? Или услышались голоса сыновей: "Тата, ты сулил мне перепёлочку, привези мне перепёлочку, тата", – пятилетнего Юрки; "Тата, жеребёночка хочу, бурого, как у дедушки Ильи был, ты сулил жеребёночка..." – девятилетнего Васьки? Что будет с ними, если знамёна московского войска падут в этой битве? Что будет с Москвой и Русской землёй?.. Тяжкую ношу взял на свои плечи великий князь; первые серебряные ниточки – в тёмной бороде и на висках.
Вчера, на полдневном привале, догнал Дмитрия гонец с доброй вестью. Прислали ответ на его призыв литовские князья Ольгердовичи – Андрей Полоцкий и Дмитрий Трубчевский:
"...Спешим к тебе, великий государь, со всей силой брянской, полоцкой, трубчевской, а также других уделов, подвластных нам. Наш отец Ольгерд воевал с Москвой, ныне же такой час приспел, что мы, его сыновья, должны послужить Москве своими мечами. Не время нам старые обиды вспоминать да разводить домашние ссоры. Устоит Русь в битве с Ордой – и Литва стоять будет. Русь погибнет – и Литве не бывать. С горечью пишем тебе, государь, что наш брат, Ягайло, погряз в гордыне и зависти к тебе, предал славянское дело, вместе с Мамаем идёт на тебя войной. Хотят они поделить между собой московские земли, а того не осилит Ягайло своим умом, что Мамай, одолев Москву, его превратит в последнего холопа. Да не будет изменнику Божьего покровительства! Да не забудут Литва и Русь предательства Ягайлы, как не забудут и того, что против ордынской погибели вместе с русскими витязями встали ныне многие сыны Литовской земли..."
"Ягайла... Что Ягайла!" – думал Дмитрий Иванович. Иные из русских князей затворились в своих городах, затихли – выжидают, что же получится у московского князя. Недалеко до Твери, а Михаил Тверской, старый завистник Москвы, дружок Ольгердов, не прислал-таки своего полка. Бояре Великого Новгорода по-прежнему делают вид, будто оглохли. Тесть, великий князюшко суздальско-нижегородский, прислал гонца с оправданием: земля-де его оскудела от набегов, а пора горячая, страдная, и мужика от сохи оторвать невозможно. Между тем Дмитрию известно – и в Твери, и в Новгороде, и в Нижнем князья и бояре собрали войска и держат под рукой. Трусят. Чего больше трусят – ордынской мести или возможной победы Москвы? С Олегом Рязанским – неясно, на чьей стороне он станет, хотя Олег первым предупредил Дмитрия о появлении Мамая на Дону. Значит, не вывелись на Руси люди, способные даже в такой час позабыть о своём русском происхождении, готовые от своекорыстия лизать сапоги сильному чужеземному владыке. Два служилых князя – их имена Дмитрию и вспоминать не хочется – в такое-то время покинули Москву, якобы обидясь на великого князя, на его властную руку, под которой им-де не хватает воли. А что ещё, как не крепкую власть и единство, можно противопоставить сильному врагу, когда он грозит существованию государства! Черви, питающиеся гордыней! Если когда-то им даже по заслугам наступили на ногу в родной земле, они бегут во вражескую, на весь мир воют – вот какие порядки на нашей родине, вот как нас там обидели, – готовы натравить полчища врагов на родную мать и отца, сестёр и братьев, готовы бежать впереди тех полчищ с факелом в руке, сея пожары на земле, которая дала им жизнь, имя, силу, которая в самые страшные годы войн, голода и болезней оберегала их колыбели, отдавала им последний чёрный сухарь, посылала ради них на смерть лучших своих сынов, а потом ждала, что, выросшие, они своей работой, своим служением помогут ей подняться и расцвести, защитить детей, обрести силу и славу, которыми она поделится с ними же! Может, хоть на смертном одре по-иному взвоет их душа и они поймут, в какую бездну бесчестия и забвения ввергло их себялюбие. Но уже ничего нельзя будет исправить, ибо кто оттолкнул свой народ, оказал услугу врагам, оставляет после себя лишь прах.
Горько думать московскому государю и о "кротах", и о предателях. Но двадцать русских князей встали с ним, как один! Двадцать князей! Не было такого со времён Мономаха... Низкий поклон и вам, братья Ольгердовичи! Теперь у Москвы и её войска есть щит с правой руки – против Ягайлы.
Дмитрий одарил литовского гонца серебром и лаской, велел отдохнуть на привале, сменить коня и скакать со стражей обратно. Братьям Ольгердовичам наказал идти одной ратью, по всем военным правилам. Да не спешить, и двигаться не на Коломну, а южнее, с расчётом переправиться через Оку вблизи Тарусы. Да связь через гонцов держать с главными силами.
...Светлели глаза великого князя, лишь когда рассказывали ему, как ещё до появления московского войска по всем дорогам спешили к Коломне пешие и конные отряды ополчения, а иные, припоздавшие, и теперь выходят на Коломенский тракт, присоединяясь к великокняжескому полку. Отозвался русский народ на зов боевых московских труб, и хлебная страда не удержала мужика возле родной избы и набитого снопами гумна. Светлели глаза Дмитрия Ивановича, но лишь глубже пряталась в них печаль: сколько же русской крови прольётся в битве с силой Мамая!
Колоннами, по три в ряд, выступали за воеводами конные сотни полка. Своя земля – вокруг, по всем дорогам рыщут дозоры, и знает великий князь, где теперь чужое войско, но порядок в походе, им установленный, непоколебим. Головные и тыльные сотни, а также и те, что высланы боковыми заставами, идут в полном воинском снаряжении. Округло сияют на солнце остроконечные шлемы с поднятыми стрелками и забралами, сталью блещут кавалерийские щиты, серебром переливаются кольчуги, усиленные стальными наплечниками и нагрудниками, поблёскивают бутурлыки на ногах, синева струится по наконечникам копий. До поры дремлют в ножнах и чехлах булатные мечи, разрубающие железные латы, трёхгранные мечи-кончары, пронизывающие кольчатую броню самых плотных панцирей, шестопёры, луки и стрелы – не хуже ордынских. Придёт час битвы, и отборные сотни оденут в кольчуги своих рослых и выносливых лошадей; каждая такая сотня станет тараном, способным проламывать стену вражеского войска или разрушать встречный вал сильной конницы, прокладывая дорогу своим легкоконным отрядам. Хороши всадники у князя Димитрия – все крутоплечие, сбитые, ладные в сёдлах, с загорелыми лицами и смелыми глазами. В передовых сотнях – двадцатилетние удальцы, нетерпеливые, горячие, самозабвенные в сечах, по-молодому жадные к славе и чести, боящиеся только одного – как бы другие не переняли их славу, раньше дорвавшись до врага. Во втором эшелоне полка идут сотни опытных тридцатилетних рубак, не раз смотревших смерти в глаза, знающих, как бывает упорен и жесток враг, какой ценой добываются военная победа и слава, и как стойко, сплочённо и яростно надо рубиться, чтобы удар конной вражеской массы не расстроил русских рядов, и как в самые критические минуты боя, когда кажется – вот-вот враг опрокинет тебя и уже нет мочи держаться, – как надо тогда верить в победу, пересиливать страх, и рубиться, чтобы, в конце концов, побежал враг, а не ты. И наконец, в третьем эшелоне полка – сорока-, пятидесятилетние бородачи, чьи тела и лица сплошь в рубцах от вражеского железа. Это – гвардия князя, умеющая бить недруга не только силой и сплочением, но и смекалкой, хитростью, которые даются воину опытом походов и битв и служат ему так же, как добрый меч и верный конь. Свою гвардию князь бросает в сечу в самые ответственные моменты, и горе тем неприятельским отрядам, на которые обрушиваются мечи стариков.
Хороши витязи у великого Московского князя – нет таких в других государствах. Хороши витязи и у союзных князей Дмитрия. Государю их дал русский народ, отрывая от себя последнее, выкормил, выучил, снарядил так, что любо-дорого, но мало их, русских богатырей, искушённых в ратном деле. Двадцать тысяч выступило из Кремля, только двадцать тысяч против стотысячной конницы Мамая, усиленной ордами его вассалов и союзников. Значит, всё-таки главная сила русской рати – ополчение. Вот где – и гордость, и тревога, и боль государя...
Стремя в стремя с великим князем ехал Дмитрий Боброк, сдерживая шенкелями своего скакуна, чтобы не выступал наперёд великокняжеского иноходца. Как и Дмитрий Иванович, был он в стальном золоченом шлеме, в лёгкой и крепкой байдане, поверх которой накинуто белоснежное корзно, стекающее с его покатых плеч на спину коня. Лицо перечёркнуто по щеке косым загорелым шрамом, русые брови вразлёт, русая, подстриженная бородка, колючие усы и синие глаза. Красив – князь Боброк, даже седина в волосах и шрам на щеке не в ущерб его мужской красоте, они, как последние штрихи, нанесённые жизнью, завершают портрет старого воина и полководца. И ростом Бог не обидел Боброка – косая сажень в плечах. По сему случаю Дмитрий Иванович даже шутил однажды: "Все великие полководцы – от Александра Македонского до Александра Невского – были коротышки, а вот наш Боброк не в пример им вымахал со Святогора ". Боброк только засмеялся в ответ: он-то лучше других знал, кто – первый полководец в великом Московском княжестве.
Глянь со стороны – в лице Дмитрия Боброка ни тени заботы, но обманчива спокойная синева глаз первого московского воеводы. Все тревоги государя – знакомы Боброку. И самая злая мысль, что гложет обоих, – недостаток доброго вооружения для тех тысяч народных ополченцев, что сошлись в Коломне. Как ведь мечтали вооружить народную рать не хуже княжеских полков – да где там!.. Слал великий князь с купцами на все стороны света богатства Московской земли – драгоценные меха и хлеб, пеньку и воск, рыбу и мёд, золото и серебро, даже редких охотничьих птиц – с одним требованием и просьбой: везите доброе оружие. Но мало оружия идёт на Русь из чужеземных пределов.
В который уж раз орденские немцы задержали ладейные караваны датских купцов с мечами, кольчугами и панцирями! Шведы обещали прислать в июле доброе ратное снаряжение, но то ли заранее умышляли обман, то ли теперь, предвидя войну, вмешались их князья – недруги Руси: пришли ладьи лишь с тканями да посудой.
На Волге и караванных путях с востока сидят ордынцы – те и охотничьего ножа не пропустят. Шло оружие от фрягов и турок через город Тану, что – в устье Дона, но и этот ручеёк иссяк. Слышно, Мамай купил фряжских наёмников, значит, и тут замешались враждебные силы. Ещё весной приходили два торговца, показывали бумаги от знаменитого венецианского оружейника, клялись, что нагрузят несколько судов новейшим оружием по сходной цене. Нужда заставила довериться. Послал с ними ушкуи по Десне к Русскому морю – в устье Днепра должен был ждать корабль с оружием. Посадил на ушкуи дружину, не поскупился на меха и золото. Ушёл караван и как в воду канул. А недавно сказали Дмитрию, что видели тех купцов в Орде. В гневе приказал своим людям поймать и удавить обоих за предательство и погубление каравана, но оружия от этого не прибавилось... Во всякой стороне натыкался московский государь на заговор. Ну, добро б, готового оружия не везли, найдутся на Руси мастера. Так ведь не пропускают ни железа, ни меди, ни олова.
Гнев носили против ненавистников-соседей московские воеводы. С Олеговых времён и доныне, почитай, одни против бесчисленных орд, и никто в западных странах не спросит себя: отчего в старые времена варварские полчища докатывались до Рима, перехлёстывали Пиренеи, а вот уж сколько веков их там не видят? Переполошились, когда Батый встряхнул Европу. Короли, герцоги, император и папа наперебой сулили помощь Руси, обещали двинуться крестовым походом против язычников, но увязла сила Батыя в русских пределах, и двинули крестоносный сволок против славянских племён. Мало Орды – так этих ещё бить приходится!
Кровью обливается сердце Дмитрия: выдержат ли против ордынской стали наскоро выкованные мечи и брони ополченцев? И о том же болит сердце Боброка-Волынского.
Друзья и недруги Москвы считали опыт и талант Боброка едва ли не главной причиной военных удач княжества, но Боброк знал: лишь отчасти было так в юношеские годы Дмитрия. Да, Боброк чувствовал войско, а войско чувствовало его руку, любило его и доверяло ему. Но стихией Боброка были марши и битвы – та вершина войны, что венчает огромную всегосударственную работу в решающем споре с врагом. И с тех пор как возмужавший Дмитрий перевалил гору этой работы на свои плечи, победы стали приходить одна другой блистательней. Боброк был тактиком, Дмитрий Иванович – стратегом. Он назначал сроки выступлений в поход, и всякий раз угадывал, когда Москва – сильнее своих недругов. Молодое бесстрашие и немалый боевой опыт – вот что рождает прозорливость государского ума. Когда на военном совете Дмитрий назвал местом сбора ратей Коломну, поначалу Боброк удивился: под самым-то боком у вечного соперника Москвы рязанского князя?! Не лучше ли выбрать Серпухов или Тарусу – и к Орде поближе, и сидят рядом союзники Дмитрия? А то для безопасности можно назначить один из северных городов... Но подумал и поразился стратегии государя. Пойди великий князь собирать войска на север, многие подумают – побежал прятаться от Мамая. Серпухов, Таруса или другой ближний к ним город тем плохи, что открыты с ордынской стороны: пронюхает Мамай – быстро ударит всей силой. А Коломна? То-то и оно, что Коломна Рязанской землёй от Орды прикрыта, и князь Олег со своим полком – всегда наготове. Ударь Мамай на Коломну, ему не миновать сердца Рязанской земли, а поход ордынцев – известен: разорения, пожары – всё равно через земли врагов или союзников они идут. В единый час Олег из союзника Мамая во врага превратится, ударит на Мамая, и тогда уж не застать Мамаю московское войско врасплох. Если же в Коломне спокойно соберётся сильная рать – пусть рязанский владыка посмотрит, против кого он собрался пойти с Мамаем: против князя Дмитрия или против русского народа? Поневоле задумается... И, наконец, с западной стороны этот марш объединённого войска Ольгердовичей, отрезающий и обезвреживающий силы Ягайлы...
Ещё далеко до битвы, а Дмитрий Иванович уже наносит дробящие удары по союзу врагов. Неестествен – их союз. Держится он лишь ненавистью к московскому государю трёх правителей, которые сами готовы порвать друг другу глотки. Однако же нужен большой государский ум, чтобы разглядеть трещины в таком союзе, вогнать в них меч.
Хоть и зовут Дмитрия князем-воином, а не одними полками он воюет. Даже в малый поход собирается – интересует его не только число рати, её справа и дух, но и настроение смерда, который должен отсыпать меру зерна для прокормления ратников, и останется ли у того смерда хлеб, чтобы его дети не голодали, и одобряет ли княжеский поход, понимает ли, зачем надо князю и его воям идти на битву? Всей силой государства воюет Дмитрий Иванович, и не в том ли ещё тайна его прозорливости?..
Повезло Дмитрию с наставником – многоопытен, мудр, прилежен к делу Москвы был покойный митрополит Алексий. Сколько раз Дмитрий водил рати против крамольных князей, и всегда не только простой люд княжества, московское боярство, но и духовенство вставало за него стеной, а противники лишались опоры в своих же землях. Там поднимали голос сторонники Москвы, и без больших разорений и кровопролитий дело склонялось в её пользу. При жизни церковь готова объявить Дмитрия святым, а это во мнении народа даёт государю такую славу, какую не добудешь и военными победами.
Боброк не уставал изумляться памяти князя на события истории, его желанию разобраться: почему было так, а не иначе? Ссылки на волю Божью меньше всего устраивали Дмитрия, особенно в том, что касалось войн. Ведь Русь не выпускала из рук меча. И Дмитрий хотел знать, в чём была тайна неотразимых походов Святослава, напористой силы Олега, дерзостной стремительности Мономаха и Александра Невского? Выслушивая мнение Боброка и других воевод, он иногда кивал, иногда посмеивался, но чаще сохранял задумчивость, поглядывая на собеседника словно бы из какой-то жуткой дали, откуда все кажется маленьким, вызывающим снисхождение и жалость, и тогда казалось Боброку – Дмитрий знает о войнах нечто неведомое другим, но знает это про себя и для себя, потому что другим этого говорить нельзя.
Блистательные предки были его героями, всё, что донесла о них память потомков, Дмитрий, кажется, хотел иметь в себе. Только своему деду Калите не желал следовать, о нём не высказывался, и не в пример ему с врагами был дерзок до безрассудства. Не на хитрую политику – на битвы ум изощрял и не убирал своих русских противников руками ордынцев. Рассказывают, как во время поездки в Орду за ярлыком на великое княжение, в шатре хана на пиру, Дмитрий хватил рукой по спине Мамая, тогда ещё темника, и предупредил: "Слыхал я, князь тёмный, ты древней дани от Руси добиваешься, какую платили мы при Батые и Узбеке? Грозишься по Руси огнём и мечом пройти, как Субудай ходил? Гляди, поостерегись! Ярлык теперь – в моей руке, и она вдвое тяжелей стала. Субудай с одним глазом да с одной рукой остался, тебе же обе руки оторвём, да и глаз обоих лишим с башкой вместе". У гостей на пиру скулы провалились. Мамай халат изодрал, но и только. Новый хан успел тогда почуять в своём темнике смертельного врага и дерзость русского князя обратил в шутку, злорадствуя, что опаснейший для него в Орде человек так уязвлён и высмеян. Но Мамай, конечно, не забыл. Тем более что слова Дмитрия на целую голову убавили Мамаю авторитета, отчего покойный хан прожил тогда лишний год...
Одно всё же стало тревожить Боброка в великом князе – растущая властность, самоуверенность и нетерпимость к чужой воле. С противниками твёрд – добро, но ведь и к своим порой бывает не мягче. Угроза рубить головы боярам может когда-нибудь нехорошим эхом отозваться. И союз русских князей пока ещё больше их доброй волей держится, а князья ведь – разные. Белозёрские или тарусские всякое слово Дмитрия без оговорок примут, иное дело его двоюродный брат – серпуховской князь Владимир Андреевич. Родом он Дмитрию – равен, сила за ним немалая – частью Москвы владеет, – а уж душа – кремень да железо. Но подойди к такому с уважением, попроси о помощи, участии ли, он за то уважение и честь оказанную сердце из груди вынет да на ладони поднесёт. Дмитрий же гонца к нему шлёт с приказом, будто к служилому человеку: "Велю тебе, княже..." Нынче ладно – ордынская угроза Москве и землям Серпуховского крепче железной цепи держит его под Дмитрием; завтра же случись что, он на этакое повеление дерзостью ответит: животом-де маюсь, великий князь, с печи слезть не могу, сам уж обходись как-нибудь, брат любезный. Одним ведь неосторожным словом этот союз порушить можно, не уж то Дмитрий того не понимает? Или понять не хочет? До Вожи вроде понимал, перед сильными союзниками не заносился. Значит, неспроста властность выказывает... Об Олеге Рязанском поначалу не велел худого слова молвить, но вдруг сам же принародно обругал его Святополком окаянным. А Олег-то ведь – обидчив!
Знает Боброк о своём государе даже то, в чём Дмитрий небось себе не признается. Хочется московскому князю стать царём на Руси. Боброку для князя того же хочется не меньше, да не приспело время русских царей. Ни в Твери, ни в Рязани, ни в Нижнем, не говоря уж о Великом Новгороде, не примут воевод, поставленных московским государем. А без того какая же царская власть! Побил вон Дмитрий Михаила Тверского, а Боброк побил Олега Рязанского, но великие княжения за обоими остались, только и признали тверской да рязанский государи Дмитрия старшим братом. Михаила-то из Литвы воротить пришлось. Ну-ка, не вороти – в Твери бунт начнётся. Пусть хоть татарин, да свой боярин!
Вот и теперь полка не прислал Михаил то ли из-за старой обиды, то ли из-за новой: "Велю тебе, княже..." Расхлёбывай-ка свою великокняжескую гордыню! Убудет ли тебя, коли шапку поломаешь перед седобородым тверским князем? Попозже и счёты свести можно, а ныне, ради своей же силы, переломи гордость. Вон Иван Калита тихой-то сапой в страшенные времена титул великого князя всея Руси ухватил да и Москву поднял... С тем, кто попроще, Дмитрий не высокомерен – десятскому в пояс поклонится, – но равному по роду – Боже избавь! А тому, кто – повыше тебя или твоей подмётки не достаёт, кланяться нехитро. Ты вот равному поклонись!..
Будто малостью недоволен Боброк в своём государе, но знал воевода, что в большом человеке и самая малость способна сгубить его силу. Ордынская брехня о заговоре против Москвы, она дальний прицел имеет, в ней и намёк иным государям – воспользоваться моментом да свести счёты с Дмитрием за прошлые дела. И если ныне тверской да рязанский князья замкнут в себе старые обиды, не помешают Москве встретить Мамая всей силой, какую сумеет она собрать, – уже за то им слава и ныне, и вовеки. Дмитрий, конечно, думает иначе, да ведь одними думами действительности не переменишь... Эх, кабы жив был митрополит Алексий, воевода Боброк сумел бы через него повлиять на государя. Алексия Дмитрий во всём слушал, а с Боброком считается лишь в делах войны, когда уже войско в поле вышло...
–Купцов-сурожан ты к кому поставил? – спросил великий князь.
–К твоему брату, Владимиру Андреевичу, в полк определил.
–Весь десяток?
–Да, государь.
–Как пойдём из Коломны, троих с Иваном Шихом пошли в сторожевой полк, чтобы дорогу казали да толмачили при случае. Троих же – Ваську Каптцу да Михаила и Дементия Сараевых – в мой большой полк поставь. Остальных – в другие полки. Да накажи, чтобы бояре не обижали купцов, без них в степи не обойтись.
–Не забуду, государь.
Дмитрий оглянулся, понизил голос:
–Догадываешься, зачем я взял этих хожалых людей?
–Догадываюсь, Дмитрий Иванович. Все дороги они знают – от Москвы до Таврии и Сарая.
–Ну-ка, дальше? – Дмитрий заслонился рукой, вглядываясь в конец открывшегося поля, где показалось несколько всадников.
–Задумал ты воевать, как Орда воюет, и сделать с ней то же, что она доселе с нами делала.
–Ох, провидец – ты, Дмитрий Михалыч, – засмеялся великий князь. – Одобряешь ли?
–Почему бы нет, государь? Наше войско теперь – подвижно, обеспечено надолго. Осень наступает, жары уж нет, так что дальний поход нам не в погибель станет.
–Да, воевода! Нельзя с Ордой воевать иначе – то и Вожа нам показала. Ну-ка, выползи против них неуклюжей ратью, начнут они нас дёргать да трепать малыми силами, а большие тумены бросят разорять страну, жечь города. Останемся на голом месте с измученным войском. Прежде князья дожидались степняков за стенами, но то – от слабости. Никакие стены сильного войска не сдержат. Такого подвижного врага надо ловить на встречный удар, навязывать ему битву там, где он не ждёт и не хочет.
Жутковато и радостно становилось Боброку, что государь подтвердил его догадку. Перед походом войско облетели слова Дмитрия Ивановича: "Будем сидеть дома – всё одно приползут, как змеи к гнезду, задушат наседку и цыплят сожрут. Надо встречать их вдали от гнезда. Господь простит наш грех – не по собственной воле переступаем мы чужие пределы". Значит, замыслил Дмитрий Иванович, в случае удачного сражения с Мамаем, нанести удар в сердце Золотой Орды, пройдя до её столицы через кочевую степь. Так предупреждал половецкие набеги на Русь Владимир Мономах – любимец Дмитрия...
