Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 71 страниц)
–Погодите, старшины, – удержал Олекса выборных, готовых покинуть терем. – Мыслится мне, воевода, негоже нам силой неволить тех, кто стремится из города. Какие с них – ратники? Да и в Кремле тесно будет – народ валит к нам вовсю. Ну, как надолго засядем? Голод начнётся, хуже того – от стеснения хвори нападут. Придут холода – одних дров сколь потребуется всех-то обогреть.
–А я што говорил, Адам? – поддержал боярина Рублёв.
–Пущай бегут, – пробасил Клещ, – токо пожитков им не выдавать.
–Это почему ж?
–Потому! Зачем татарин идёт со степи? Да за поживой. Нам, глядишь, откупаться от хана. Кто мечом не хочет – пущай нажитым добром делу послужит.
–Верно! – удивился Адам. – Решаем: путь беглецам – чист, но оставлять им лишь тягло, одежду и корм. Остальное – долой с возов. И штобы порядок построже блюсти, выезжать им лишь Никольскими воротами.
Когда старшины разошлись, Адам предложил:
–Пойдём-ка, Олекса Дмитрич, навестим владык в обителях. Сами не спешат к нам, а без них воеводствовать негоже. На бояр надежды мало – опять в терема позабились.
Олекса лишь глянул на дверь, ведущую в верхние покои, и стал оправлять меч.
Пахнуло дымом от догорающих мостов. В воротах появилось трое ополченцев, они вели скованного цепями человека, одетого в лохмотья, заросшего серым грязным волосом. Ввалившиеся глаза смотрели, как испуганные мыши из норок, нос на опавшем лице казался огромным.
–Што – за колодник? – спросил Адам.
–В вельяминовском подвале на чепи сидел. Его, видать, забыли, дом-то – пустой. Стал выть собакой, а дружинники боярина Красного услыхали и нашли ево.
–Кто – таков? Пошто в подвал посажен?
Глаза метались, осматривая окружающих. Человек, кажется, плохо понимал происходящее: отчего опустел двор окольничего, где его бросили прикованного, почему небо – в дыму, с чего это на княжеском дворе хозяйничают простолюдины и одного из них именуют воеводой?
–Язык те отрезали? – спросил Олекса. – Имя? Откуда сам?
–Сибур – я, господин боярин. С Новагорода Великого, – ответил колодник.
–Имя – странное, нехристь, што ли?
–Христианин – я, христианин...
–Как в Москву попал? За што взят в цепи?
–Помилуй, великий боярин! С торговыми людьми шёл, обнесли меня злыдни, наклепали Вельяминову, будто татьбой промышлял. Он и велел в подвал кинуть. А за меня великие новгородские гости поручатся – и Купилка, и Жирох, и Корова, да и старост иных кончанских взял бы в послухи.
Адам хмурился. Колодник называл именитых купцов, да поди-ка проверь, что и они знают этого Сибура!
–Давно сидишь на цепи?
–Как бы тебе сказать, боярин... Счёт уж дням потерял. Месяца с два...
–Не уж то Вельяминов за то время сведать о тебе не мог?
–Не смею грешить на великого боярина – у него дел много, а я – человек маленький.
–Ну-ка, целуй крест, што не врёшь, – приказал Адам.
Колодник нашарил под рубахой крестик, дрожащей рукой сунул в провал бороды.
–Што будем делать, Олекса Дмитрич?
Звякнув цепями, колодник упал на колени:
–Помилуйте, бояре, по неправде страдаю. Отпустите вы меня за-ради Христа, молиться за вас стану. Дома жена уж извелась теперь с малыми. – Сибур заплакал.
Чуял Олекса фальшь в этом носатом, да и Вельяминов – не таков, чтобы держать человека на цепи по навету. Но сердце податливо на слёзы, к тому же Олекса обычно имел дело с открытым врагом, прущим на тебя с обнажённым мечом. Махнул рукой.
–Раскуйте его, – приказал Адам. – Дайте чего-нибудь на дорогу да отправьте вон. И пусть волосья обрежет – не то переполошит весь город.
Заглушая вороний грай, колокола церквей зазвонили к вечерне.
V
До Оки Тохтамыш не давал войску ни сна, ни отдыха. Он стороной обошёл Тулу, лежащую в пределах Рязани, его передовые отряды врасплох захватили городок Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников тянулись позади вьючных караванов тылов Орды и сотни вьюков были набиты первой военной добычей: пока ещё не пресытившиеся грабежом воины хватали всё, что попадало под руку. Жечь селения Тохтамыш запретил, чтобы не выдать движение Орды. Он надеялся поживиться в Серпухове и пошёл с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди спят и самую бдительную стражу одолевает дрёма. Иные из пленников утверждали, что в Серпухове находится брат великого князя московского знаменитый воин Владимир Храбрый. Этот князь стоил города, а то и удела – он мог стать в руках хана бесценным заложником или пугалом для Дмитрия. Не верил Тохтамыш, чтобы высокородный Серпуховской князь удовлетворялся при Дмитрии положением удельника.
Оку перешли вдали от Серпухова, перед закатом. Здесь, у переправы, рязанский князь, как и было условлено, откланялся хану и убыл восвояси. Впереди лежали только московские волости. К городу двинулись уже в темноте. В полночь облака озарились. Изумление Тохтамыша сменилось яростью. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шёл с левой руки, нарушил приказ хана и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях – жгли, рвали всё, что попадало под руку, загоняли в полоны даже стариков, надеясь, что хоть кто-то выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно сбыть всё.
–Я повешу на суку этого табунщика за его жадность! – поклялся Тохтамыш перед свитой.
Деревни близ Серпухова были пусты. Или сожжены. С лесистого холма, где остановился хан на рассвете, отряд воинов поскакал к чёрному пожарищу. Посланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.
–Но кто сжёг город?
Свита молчала. Тохтамыш следил, как курились дымки над пепелищем, смешиваясь с туманом и распространяясь вокруг, смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь, поджав хвост, убегал в лес, завидя всадников.
Хан подумал об Олеге Рязанском: куда так поспешно ушёл этот князь? Не выхватил ли он добычу из-под носа повелителя Золотой Орды? Но когда охотится тигр, шакалы должны сидеть в норах, чтобы не потерять собственной шкуры. Он приказал проверить, не оставило ли следов под Серпуховом чужое войско. Позади лежала Ока – рубеж, который за последние пятьдесят лет не удалось преодолеть ни одному хану Орды или темнику. О каких-либо силах Москвы нет даже слуха. Успей Дмитрий собрать большое войско, он поспешил бы навстречу. Но когда ему успеть? Судя по всему, с первой московской сторожей столкнулись два дня назад. Но призрак Куликовской сечи остерегал хана от огульного продвижения в глубину лесной Руси. Не раз в этих дебрях пропадали немалые отряды Орды. Не так ли исчез и его чамбул, посланный разорить гнездо князя, перешедшего из Орды на службу к Дмитрию? Городец тот был всё-таки сожжён, но узнал Тохтамыш случайно, от купцов... Пусть разведка теперь добудет точные вести о Дмитрии с его дружиной. А войско немного отдохнёт перед последним броском к главной русской столице.
Тохтамыш приказал сделать общий привал, выбрав открытые холмы в междулесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Запретив устраивать торжественные встречи, он до вечера объезжал тумены. От чувства вины перед Кутлабугой за неправый гнев хан решил оказать честь темнику, разделив с ним ужин. К столу были позваны некоторые мурзы, а также старший сын Тохтамыша – царевич Зелени-Салтан, взятый в поход. Родившийся от первой жены хана, знатной княжны, чей род восходил к одному из сподвижников Повелителя Сильных, Зелени-Салтан по праву крови считался первым наследником трона, но Тохтамыш думал, что из его старшего способен выйти, может, неплохой сотник, ещё лучше – десятник, но не правитель царства. Тщедушный, не по годам замкнутый и угрюмый, этот двадцатидвухлетний "принц крови" был и жесток не по возрасту. Нет, то не жестокость сокола, ястреба или тигра, которую Тохтамыш почитал. Когда царевичу не исполнилось ещё и пятнадцати, отцу довелось увидеть, как сын со сверстниками, сынками мурз, травил собаками беглого раба-кипчака. Для царевича подобное занятие – позорно, однако отца ужаснул вид Зелени: скаля зубы, визжа и рыча, он прыгал в исступлении, словно хотел стать собакой и рвать человеческое мясо. То жестокость опьяневшего от крови волка или хорька. Тохтамыш отстегал сына плетью, но урок не пошёл на пользу, – видно, тут не случайная вспышка кровожадности, а природное свойство его отпрыска, черта вырождения. Тохтамыш стал примечать: сына тянет к пастухам, когда они режут скот, на охоте он старался вонзить нож в горло зверя, остановленного стрелой. В Самарканде, когда по приказу Тимура отрубали головы сотням мятежных узбеков, Зелени-Салтан, нарушив запрет отца, пошёл на казнь и красовался в первых рядах жадной до зрелищ толпы. Тимур сделал по этому поводу замечание – владыке Мавверанахра нравилось, если мурзы и ханы посылали наследников посмотреть, как он расправляется с непокорными, – и Зелени-Салтану сошло его ослушание. Однако тогда Тохтамыш дал себе слово, что старший сын не будет его преемником, ибо царевичу не пристало наслаждаться убийствами, самолично резать головы, умываться кровью людей, смазывать их жиром свои раны, как то делал прежде Тимур – сын мелкого бека, когда-то промышлявший разбоем. Тохтамыш выбрал Акхозю, потому что тот рос нормальным юношей. С годами и Акхозя научится жестокости, без которой нельзя стать правителем царства, но не опустится до кровожадности волка и тем не погубит себя. Были у Тохтамыша и другие сыновья. Но двадцатилетний Керимбердей – слишком завистлив, ленив и вспыльчив, Геремферден – слишком молод и похож на Керимбердея. Ближайшие наяны имеют тайный приказ хана: в случае его смерти на трон Золотой Орды сажать Акхозю. Вероятно, жёны Тохтамыша о чём-то догадывались, ненавидели Акхозю, и с десяти лет хан таскает его за собой во всех походах.
Перед ужином Тохтамыша разыскал начальник разведки Адаш и донёс, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего города нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат – в леса по берегам Протвы. Тохтамыш позвал Адаша к ужину. Вечерний свет не проникал сквозь полотно шатра, по углам в серебряных плошках горел топлёный сурочий жир, попахивало копотью и норой. В походах Кутлабуга не был склонен к роскоши, в его шатре находились только скатерти с угощением и подушки. Хозяин разлил кумыс для гостей в деревянные узорные чаши и по древнему закону степи первым отпил несколько глотков из своей, показывая, что его напиток – безвреден. Хан, держа в руке нетронутую чашу, спросил:
–Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?
Кутлабуга отвёл взгляд:
–Я думаю, это объяснят тебе урусы.
–Что ты хочешь сказать? – Глаза хана заледенели. Зелени-Салтан, сидящий напротив темника, ощерился, его суженные глазки скользили по жилистой шее Кутлабуги, словно он уже примеривался к ней с ножом или верёвкой.
–Великий хан, мои воины поймали в лесу несколько городских мужиков. Они говорят: Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.
–Он что, враг князю?
–Я сначала тоже так подумал, но они крестились и уверяли: воевода исполнил волю князя.
Тохтамыш не поверил. Со многим он встречался, но такого, чтобы люди сжигали свои жилища, даже и, покидая их, прежде не видел. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.
–Почему они это сделали? Они ведь знают: мы не поселяемся в их домах.
–Наверное, они не хотели ничего оставлять нам, – ответил Кутлабуга. – В покинутых жилищах что-то можно ещё найти.
–А как думаешь ты, Зелени-Салтан? – Хан, отпив из чаши, оборотился к сыну. Тот оскалил в усмешке зубы:
–Темник ищет на войне добычи, я ищу силы и радости, поэтому думаю по-другому. Урусы знали, что мы всё равно сожжём город, они не оставили нам этой радости. Я им припомню!
Кутлабуга ухмыльнулся, спрятал лицо за опрокинутой в рот чашей. Он не упускал случая поиздеваться над глупостью старшего царевича, зная, что хан в наследники прочит другого. Но при отце смеяться над глупыми детьми опасно. Кутлабугу Зелени-Салтан ненавидел смертельно.
–А что думаешь ты, главный харабарчи Адаш?
–Повелитель, урусы хотят создать перед нами пустыню, где мы не найдём добычи и пищи. Таким образом, они думают вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать.
В глазах хана пробудился интерес, он задумался, потягивая напиток, посмотрел на тысячника Карачу. Тот ещё десятником и сотником ходил в русские земли, зорил Нижний, Рязань, литовские городки.
–Я думаю, повелитель, сказанное здесь – истина, но не вся. Сжигая город, князь решил вызвать тревогу в своей земле. Ведь зарево горящего города ночью видно далеко.
Ели в молчании. Слуги входили, меняя блюда: за варёной бараниной последовал обильно политый маслом разварной рис. Свежий овечий сыр, айран сменились копчёными языками. Наконец, подали костный мозг жеребёнка с жареным просом. Гости начали рыгать, и слуги внесли сладости: шербет, кусочки плавленого сахара, сушёный виноград, засахаренные орехи, семечки арбуза и дыни. Обильно лились в чаши кумыс, просяное пиво и сладкое лёгкое вино. Нетронуто стояли на скатертях кувшины с аракой. Хан любил видеть пьяных в своём застолье – это все знали, – но только в дни мира. Напиться допьяна в военном походе – всё равно, что совершить воинское преступление. Правда, наказание в этом случае было самым лёгким: пьяницу зашивали в мешок и бросали в воду, в то время как за трусость в бою, оставление поста, неповиновение начальнику, сообщение ложных сведений ломали хребёт, вырезали сердце у живых и четвертовали. Но всё же хлебать воду, сидя в мешке на дне кишащего пиявками болота, не хотелось.
–Теперь я увидел: русы – беспощадный враг, – заговорил хан. – Видно, слухи об их добродушии – преувеличены. Они подняли зажжённый факел – пусть же на себя и пеняют.
Мурзы притихли, один Зелени-Салтан чавкал, жуя орехи.
–У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Пусть эту ночь они отдохнут, завтра же оставь на месте три тысячи, остальные рассыпь на сотни. То же сделает Кази-бей. Ваши сотни распространятся вокруг на два дневных перехода. Не пропускать ни одной деревни – выжигать дотла. Сейчас – пора урожая, кормите коней зерном – не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне.
Двенадцать тысяч всадников Орды омертвили южные волости Великого Московского княжества, сжигая сёла, деревни и погосты, вытаптывая огороды и поля, полоня и убивая людей. Смысл ночного зарева над Серпуховом поняли не все селяне – деревянные городки выгорали часто, – и весть о появлении врага не везде опередила его отряды. В москвитянах уже не было старинного страха перед Ордой, как не было и той лёгкости, с которой рязанцы, нижегородцы, жители Литвы бросали дома и поля при первой тревоге. Дым и стаи воронья снова заклубились над Русской землёй. Снова трактами потянулись к Оке вереницы связанных волосяными верёвками людей под бичами лохматых наездников. Снова на пепелищах выли ночами осиротелые собаки, и осмелевшие волки выходили из урманов лизать кровь убитых, рвать бездомную скотину. Сытые вороны и коршуны лениво клевали глаза мёртвых младенцев, стариков и старух, а на брошенных полях и огородах, в покинутых избах, клетях и сараях явились полчища крыс. Всюду, где появлялась Орда, она словно плодила ворон, крыс и волков.
Хан с главным войском ещё стоял у Оки. Мурзы гадали, отчего повелитель остановился? Разве не он так бешено гнал тумены вперёд, спеша к Москве? Дмитрий теперь узнал о нашествии, он вооружается и укрепляет город... А между тем хану требовалось знать, что Дмитрий – в Москве. Пусть он тройные стены воздвигнет по какому-нибудь волшебству – Тохтамыш окружит их, не задумываясь. Любая крепость – обречена, если у её защитников нет надежды на помощь извне. Дмитрию надеяться не на кого: и от боярина Носатого из Твери прибыл гонец с вестью, что великий князь Михаил готов встретить хана на своём порубежье, принести покорность, если хан отдаст ему ярлык на великое Владимирское княжение. Остановку Тохтамыша вызвала мысль о том, что Дмитрий, скорее всего, покинет столицу. Где он – теперь? Какая – у него дружина? Легко осадить город с ходу, но под стенами легко и увязнуть. И тогда удар даже небольших русских сил в спину может оказаться гибельным.
Два года Тохтамыш издали изучал московского князя и его брата. Оба – вспыльчивы и гневливы, оба радеют за благополучие своих подданных, обоих уязвлённая гордость способна подвигнуть на безрассудный шаг. Останутся ли они в бездействии, видя, как опустошается их земля, слыша отовсюду стенания, жалобы и проклятия избиваемых людей? У Дмитрия есть опытные воеводы, но воеводы со временем становятся похожими на своих князей...
На третий день в ставку хана ввели сотника из крымского тумена. Поцеловав край кошмы перед владыкой, он заговорил:
–Повелитель! Высокородный эмир Кутлабуга велел мне доставить к тебе важного человека.
Тохтамыш насторожился: с каких это пор Кутлабуга стал высокородным и по какому праву именуют эмиром безбожника, таврического бродягу, которого Тохтамыш держит в Крыму как сторожевого пса и пугало для кафских жидов? Не выращивают ли там, среди крымских репьёв, нового Мамая?
–Кто – этот человек?
–Он клянётся, что приехал из Москвы.
Тохтамыш разом позабыл о Кутлабуге.
В шатёр втолкнули невысокого, наголо обритого человека в рубище, он опустился на колени перед ханом, рядом с ним появился толмач.
–Пусть говорит.
Неизвестный поднял голову, и его носатое лицо, и глаза-мыши показались хану знакомыми.
–Владыка народов, разве ты не узнаёшь меня? – заговорил по-татарски. – Я – Некомат, купец-сурожанин.
Тохтамыш вспомнил: это был тот торговец-ростовщик, изгнанный из Москвы и вместе с Иваном Вельяминовым пытавшийся взбунтовать удельные города против Дмитрия. После Куликовской победы его, как и многих, выпустили из темницы, где он принял крещение, чтобы расположить к себе своих надсмотрщиков. Под новым именем Некомат пришёл в Орду, переполненный желанием отомстить москвитянам за потерянное состояние, за пережитые унижения и страх. Хан послал его в Новгород с другими людьми, которые должны были поссорить боярство Новгорода с Дмитрием.
По знаку хана толмач исчез.
–Я помню тебя. Но ты долго не присылал вестей.
–Разве ты не получил главной моей вести? Ведь храм в Новгороде, воздвигнутый в честь Куликовской победы, разрушил я.
Падение церкви минувшей весной было для Тохтамыша такой услугой, какой он и не ждал от своих лазутчиков. Но кто из них приложил руку, Тохтамыш не знал.
–Чем ты докажешь, что храм разрушен тобой?
–Вот этим. – Некомат наклонился вперёд, задрал на спине рубаху. – Ты видишь рубцы. Я получил их в подвале московского окольничего Вельяминова. Строительство храма вели мои люди, но они просчитались и храм рухнул слишком быстро. Московский боярин выследил меня в Новгороде, силой захватил и увёз в Москву. Этот город послан мне как Божье наказание.
Тохтамыш усмехнулся:
–Я вижу, у Дмитрия – длинные руки.
–И это – опасно, великий хан.
–Где он – сейчас?
–В Москве его нет. Он ушёл со своими боярами так поспешно, что меня забыли в подвале. В Москве хозяйничают мужики. Они собрали вече и решили защищать город без воевод.
–Куда ушёл Дмитрий и где – его брат Владимир?
–Оба ушли в сторону полуночи. Дмитрий думает собрать войско в Переславле. Говорят, в Кремле осталась больная княгиня Евдокия с детьми, а также митрополит Киприан.
–Говорят или это – правда?
–Я видел дружину княгини и видел дружину митрополита. Княгиню собираются вывезти, как только она поправится.
–Что ты ещё хочешь сказать?
–Великий хан, не теряй времени. Стены Москвы падут от одного крика твоих воинов.
–Ты заслужил мою награду. Подумай, чего ты хочешь. А пока отдохни – скоро позову снова.
Едва перебежчика увели, из-за полога вышел старый юртджи.
–Что скажешь? – спросил хан.
–Церковь в Новгороде строили люди Некомата. Это – ценный человек. Он может ещё пригодиться и в Москве. Иногда один хитрый и пронырливый сделает больше, чем тысяча воинов. Дай ему награду, какую попросит.
Тохтамыш выслал три сотни всадников под командованием опытных наянов в обход Москвы, на Переславскую дорогу. Захват великой княгини с детьми восполнил бы упущенного Серпуховского князя. Начальники отрядов получили приказ: в случае перехвата поезда княгини всех женщин и детей сохранить живыми. Даже нечаянное убийство жены или сына московского князя повлечёт смерть виновников. Зато пленение семьи князя сулило всем воинам отряда награды и почести.
Зарево над Серпуховом перевернуло жизнь в Звонцах. Люди не знали, что это серпуховчане зажгли город, и Копыто решил: бежать в Москву поздно – Орда перехватила дороги. Поднятое набатом село до рассвета погрузилось на телеги. У смерда немного добра: порты – на нём, постель – на лежанке, горшок – в печи, топор – под лавкой, дети – на полатях. Скот с двумя пастухами, несколькими подпасками и девками решили с рассветом отогнать на дальнюю лесную вырубку, обмолоченный хлеб взять с собой, а тот, что в снопах и на поле, оставить как есть. На заре женщины подоили коров и коз, обнимая их шеи и всхлипывая, вытолкали за ворота на зов рога пастуха, уложили в телеги связки гусей и кур. Дети спали на возах под овчинами, открывая глаза, с изумлением видели над собой зелёные сени, слушали стук колёс и храп лошадей, укачанные, снова засыпали. У лесных перекрёстков от обоза отделялись по одной-две подводы, чтобы выйти к месту сбора окольными путями – через редколесья, поляны и кулиги. Обоз постепенно растаял. И пастухи, прежде чем направить скот в лесную глушь, прогнали его через пастбище, растворив след стада в старых следах.
Первый день село устраивалось и обживалось на ракитовом острове посреди зыбунов, заросших редким березняком, ольшаником, сосёнками, которые перемежались стенами тростника и рогоза. По звериной тропе на руках перенесли сюда детей, корма, пожитки и даже телеги. Лошадей укрыли на берегу болота под присмотром парней, выбранных старостой, наказав им в случае опасности бросить табун и скрыться в лесу. У выхода тропы на остров Иван Копыто поставил дозорного, а потом учил сельчан походной жизни, показывая, как вырыть убежище и натянуть над ним полог, чтобы не сквозило и не заливало дождём, где разводить костёр и как поддерживать огонь, чтобы не выдать себя дымом и светом, где выкопать колодец с чистой водой, какие травы настелить в жилище, чтобы не навлечь кусачих тварей, и каким образом хранить припасы от порчи. Детей припугнули болотной нечистью, чтобы не совались в кочкарник. Оступившись, там и взрослый мог сгинуть в чёрном окне, затянутом зелёным лопушком. На другой день, выбравшись из болота, разведчик-сакмагон прочёл по дымкам в небе "разговоры" сторожевых застав, и они подтвердили: враг перешёл Оку. Душа рвалась к боевым товарищам – словно колдовская рука сняла все немочи Ивана Копыто, но на нём теперь лежала ответственность за жителей Звонцов, с которыми он в три месяца успел сжиться. Терзала тревога за Москву, от дум раскалывалась голова. Двенадцать мужиков и парней, годных для ратного дела, он разделил надвое, приказав шестерым во главе со старостой быть на острове – опорой и защитой женщинам и ребятишкам, остальных, кто – посильнее, стал готовить к выходу в поиск. Как ни упирался, а хромого Романа пришлось взять к себе – взыграла в мужике честь куликовца.
Следующей ночью беглецы увидели кровавые сполохи на тучах. Теперь они были вокруг, иные близко. Копыто пошёл к балагану старосты. Фрол тоже не спал.
–Утром поведу разведку, – сказал Иван.
–Сидел бы ты с нами, Ванюша.
–Все будем сидеть по болотам – Русь просидим.
Фрол вздохнул, перевёл на другое:
–Стадо бы посмотреть. Боюсь, попортят девки коров. И сколь молока пропадёт, а тут детишки маются.
–Што, Фролушка, я сбегаю-ка завтречка в стадо? – послышался в темноте женский голос – не заметили за разговором, как вышла старостиха Меланья. – Не бойсь, не заблужусь.
–Ты – в уме? – спросил староста. – В этакое время по лесам бродить – как раз на татарина нарвёшься. А детишки?
Год назад у Фрола с Меланьей родилась двойня, и стало теперь в их семействе шестеро сыновей да две дочки.
–Девчонки приглядят, да и баб тут вон сколь.
–Уж лучше я.
–Нельзя, Фрол, – возразил Копыто. – На тебе – весь наш стан. – "Однако, и лихая жёнка – у старосты!" Копыто слышал, как Меланья управляла Звонцами во время Донского похода.
–Ему и, правда, што нельзя, а мне-то дозволил бы, Ванюша? Глядишь, и молока принесём детишкам.
–Мужа спрашивай, – буркнул Копыто, уходя к тропе проверить службу дозорных. Свою жену он, пожалуй, не отпустил бы.
Поднявшись на рассвете, Копыто увидел возле костерка под развесистой ивой Фрола, Меланью и ещё двух женщин. Староста давал жене наказ, она слушала, кивая. "Отпустил, однако". Отряхивая росу с вербника и вздрагивая от холодных брызг, Копыто вышел к костру, увидел деревянные лагунки, которые женщины засовывали в торбы.
–Ладно, бабы, раз уж решились – дам вам двух лошадей. Но, чур, на дороги не соваться – идти лесом. Понятно?
Подняв разведчиков, Иван вернулся в свою землянку, накрытую полотняным шатром. Жена укладывала харч в перемётную суму и, глянув, отвела глаза:
–Всё ж едешь?
–Нельзя сидеть.
Жена была брюхата четвёртым ребёнком, он чувствовал себя виноватым перед ней, жалел, но не давал волю жалости: бабиться воину – пропащее дело. Не глядя на жену, поднял сыромятный мешок, шагнул к выходу и вдруг вернулся к ней, и обнял свободной рукой. Не избалованная мужней лаской, она прижалась и, вздрагивая, давила рыдания.
–Будя тебе, Федора, – сказал тихо, чтобы не разбудить детей. – Што я, впервой иду в сторожу? На Ваську Тупика да на Ваньку Копыто ишшо не сковано вражье железо.
"Зря я это, однако, – подумал, перешагнув порог. – Разжалобил только бабу, а на ней – дети".
В тот день дымы пожаров торчали в небе особенно часто, и от них горючая копоть оседала на душу. Ярость сменялась недоумением: почему прозевали врага? Кто – виноват? Прежде, бывало, корили рязанцев и нижегородцев, когда набеги Орды заставали тех на печи, сами же вставали ратями на Оке, и откатывались от московского порубежья полчища Тогая, Арапши, Сары-Хожи, иных грабёжников. Бегича перехватили на Воже, Мамая – ещё дальше, на Непрядве. Что случилось теперь?
Верстах в пяти от убежища отряд выехал на поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных – в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, набитых пенькой шапках. Крестьянские кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех – саадаки, к сёдлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны кривыми мечами, привезёнными с Куликова поля. Роман воскликнул:
–Вот оно как: был Стреха – да весь вышел!
–Какой Стреха?
–Там вон жил. – Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.
–Что-то вроде чернеет?
–Нынче одно везде чернеет – угольки. Жил на открытом месте, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.
–Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего. – Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, горланя, взлетели вороны, застрекотала сорока в саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.
–Ишь, как потешились, ироды клятые, – сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. На кольях плетня торчали человеческие головы. Одна – седобородого старика, другая – длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, лица попорчены. А поодаль, на том же плетне... У Касьяна вырвался стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребёнка животом насажено на кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот.
–Эх, дядька Стреха! – Касьян размазал по щеке слезу. – Чего в дому-то сидел, не уж то зарева не видал? Жадность, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на Бога понадеялся...
Копыто поднял глаза к небу:
–Клянусь Тебе, Господи, – не помру, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют – подыми меня из могилы, Господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!
Мужик, крестясь, смотрел на начальника.
Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.
–Похоронить бы, – сказал Касьян.
–Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.
–Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, – рассказывал Касьян. – Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребёнком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развёл, она и приехала к родителю. Уж не её ли дитё?.. Остальных, видно, в полон увели.
Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настёной.
–Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы. – Касьян слез с лошади, отвязал суму и пошёл в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребёнок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.
–Касьян! Ты ничего не слышишь?
–Нет. А што – такое?
В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, пошёл по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали звуки. Он увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу и распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: "Уа-уа..." – будто плачущему ребёнку зажимали рот.
–Кто там есть, выходи!
В ответ звучал лишь тот же плач. Копыто нырнул в погреб и стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свёртком на руках, из сумерек поблёскивали глаза.
–Ты – кто?
–Васька я, Васюха, – ответил дрожащий голосок. – Дяденька, не убивай меня, я больше не буду...
Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:
–Што ты, сынка! Свой – я, православнай...
Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребёнком, поднял на руки, шагнул к лестнице:
–Касьян, помоги...
Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тётя Настёна дала ему ребёнка поводиться, пока поливала огород, и он ушёл с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнём, и забился в гущу овсов. Голодный ребёнок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головёшки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил братишку пережёванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле – колоски, и близко пробегал родниковый ручей.
