Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 71 страниц)
–Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил – и то ладно.
–Так ты душой – за них? – прищурился воевода.
–Наше ж оружье, городское. Вон в закатных странах кончилась у разбойных сеньоров волюшка над городами насильничать. Осыплют со стен каменными ядрами да калёным железом – рыцари, што воробьи от кошки, разлетаются. У нас рази своих грабёжников мало? За милую душу пужанём!
–Ты-то откуда про закатные страны знаешь? С купцами, што ль, водишься?
Вавила замялся, Пронька, нахмурясь, сделал остерегающий жест.
–Чего язык прикусил? Коли тайна, пытать не стану.
–Да какая там тайна, государь! Был я полоняником в закатных странах, многое повидал. Сгинул бы на чужбине, да один добрый болгарин выкупил, а после отпустил в Тану. А уж оттуда купцы-фряги меня отослали вестником в здешний торговый дом.
–Сослужил им службишку?
–Как сказать, государь? Было велено – и передал, штоб, значит, они почесть оказали Дмитрию Ивановичу за его победу над Мамаем. Ещё другое наказывали – то не по мне. Вот и нанялся к пушкарям. Да не ведаю, приняли фряги наказ консула Таны аль нет. Грамотку-то ихнюю у меня отняли на порубежье...
Пронька делал Вавиле страшные глаза: чего мелешь, дурак, кто за язык тянет?
–Стой! – Воевода наморщил лоб. – Грамотка, говоришь? Да ты не тот ли шатун, коего Ванька Бодец под замок засадил?
–Было, государь. – Вавила глянул на воеводу и опустил глаза, сообразив: за ним тянется розыск в Москве. Пронька даже застонал от досады: доболтался! Теперь прощайся с таким-то работником!
–Как же ты здесь оказался? – Воевода продолжал хмурить высокий лоб под горностаевой шапкой.
–Не мог я, государь, стерпеть неправды – за чужую вину хотел боярин меня охолопить. А заступников где искать? Волостель – и суд, и расправа. Ну, выбрал я ночку потемнее, буран посердитее, да и ушёл.
Пушкари, замерев, ждали приговора. Им уже было ясно, что князь, главный воевода, мирволить беглому холопу не станет. Докажи-ка без свидетелей, что волостель был неправ! Но Боброк, отмякнув лицом, проворчал:
–У него, вишь, заступников нет! Девицу-то свою забыл?
–Анюта?! Где ж она, государь?
–Почём я знаю? То зимой ещё было. Она жила в доме сотского Васьки Тупика, при его жёнке сенной девкой... Видал я твою грамотку у князя Владимира – Ванька Бодец её и привёз. Но фряги-то, экие змеи хитрющие! Ведь посылали к ним спросить: не являлся ли человек из Таны? Так божились, будто никаких вестников не было. А государю поднесли панцирь с золотой насечкой.
–Слава Те, Господи! – Вавила перекрестился. – Да они ж меня за свово приняли, а своих людишек фряги берегут в тайне.
–Знаем. Но о том – после. Давай-ка, шатун, добавь ещё с полгорсти зелья в пушку да набей железные жеребья. И откатите её шагов на тридцать. Всяко обстрелять надо сию громыхалку, потом уж решим, сколько их делать.
Пушкари бросились исполнять приказ воеводы. Пронька толкнул Вавилу в бок:
–Твоё счастье – на Боброка попал. Ну, брат, теперь тебе – прямой путь в оружейную сотню. Да корма поставят, куны станешь получать. А поручительство дам хоть нынче.
Откатывая пушку, Вавила услышал, как воевода позвал одного из дружинников:
–Каримка! Сбегай в детинец, на двор князя Владимира. Сыщи там сотского Никифора, у него гостит Ванька Бодец. Бражничают, небось, сукины дети, пользуясь отъездом князя. Как соберутся да начнут вспоминать – непременно подай им братину с мёдом. Вели Ваньке сей же час быть ко мне. А хмелем зашибло, такты не смотри, што боярин: за шиворот – и в реку, полощи, покуда не отрезвеет. С пьяной-то рожей он мне – не надобен. Да не утопи, идол чугунный!
Приземистый, квадратный воин закивал головой, его скуластое лицо расплылось в улыбке.
–Сполним, бачка-осудар! Кароший люди, зачем топить? Живой будит, чистый будит Ванька.
Воин свистнул, одна из лошадей, что паслись на лугу, подняла голову, рысью подбежала к хозяину. Каримка взлетел в седло, гикнул и галопом помчался к низководному мосту, перекинутому через реку пониже Кремля.
–Вот змей! – ругнулся Афонька. – До смерти может напугать, чистый ордынец.
–Этот "ордынец" в Куликовской сече из свалки мурзу Мамая живым уволок, и нукеры не отбили. За того мурзу, говорят, тыщу рублёв выкупа отвалили.
–Эка загнул! С тыщей он, небось, богатым гостем сидел бы в лавке, а не мотался кметом в седле.
–Кому – поп с крестом, а кому – чёрт с хвостом. Того мурзу он своему воеводе подарил, за то и взят в дружину.
–Мало ли нынче татар на княжеской службе?
–Так оне при татарских князьях и состоят, а этот при государе...
Работая у пушки, Вавила размышлял о том, что сулит ему встреча с боярином-обидчиком?
Меняя заряды, палили железом, свинцом, каменными ядрами. Боброк становился всё задумчивее. Было уже очевидно, что новая пушка превосходит меткостью самую лучшую баллисту, не говоря о катапультах. К тому же ни баллиста, ни катапульта, ни порок не могли стрелять металлической сечкой, поражая сразу множество целей. Воевода хмурился от мысли, что лет через пятьдесят огнебойное оружие может превратить войны в сплошное смертоубийство, перед которым побледнеют все нынешние битвы, даже Куликовская сеча, свидетелем которой он был. Прежние машины войны служили только слабым подспорьем мощи человеческих рук, эти же пугали Боброка: он предугадывал, что на страде смерти они со временем превратят ум и руки людей в свой придаток. Заряди, наведи, запали – и пушка совершит дело разрушения и убийства, совершит так же, как это делает стихия. Вот почему и Боброку-Волынскому не по душе огнебойное оружие. Но прав – старшина: жить надо.
–Слушай-ка, Вавила, ты и такие пушки в закатных странах видел? – спросил воевода.
–Так, государь, теперь всё чаще льют бомбарды из меди и бронзы.
–Льют? А ты-то, часом, не пробовал?
–Не пробовал, государь, но видеть приходилось – я ж чёрным рабом при ихних мастерах вертелся. Да лить нехитрое дело. У нас вон какие колокола льют – то потруднее.
–Колокола, – повторил воевода, потирая шрам на щеке. – Досель колокола лили, чаши, подсвечники, кубки, теперь надо пушки лить. И лучше заморских, ибо нам они – нужнее.
От моста галопом неслись двое конных. Передний в белой расшитой сорочке и красной бархатной шапке остановил коня на скаку и слетел с седла.
–Рад служить, государь!
–Послужи, Бодец. Зря я на тебя, однако, грешил сегодня... Эй, Вавила, поди ближе. – Когда пушкарь приблизился, воевода спросил. – Глянь-ка, знаком тебе этот человек?
Молодой боярин взглядом обежал мужика:
–Можа, видал гдей-то, а можа, и нет.
–Вспомни, боярин, не ты ли меня прошлой осенью в баню запирал?
–Ха! Странник? Дурья башка, куды ж ты пропал? От Ваньки Бодца сбёг – это ж удумать! Холопьи порты носишь. Да я б тя посадил тиуном, в камку нарядил бы, на серебре ел бы...
–Погодь, Бодец, – остановил воевода. – Што там с конём-то вышло у вас?
–Какой конь, Дмитрий Михалыч? У меня коней полно. Люди – надобны, мужики. Давай обратно, што ли, так и быть, приму...
–Довольно, Ванька! На княжьей службе Вавила, не сговорил прежде, теперь – неча. И винился я перед тобой зря – несёт, будто из медуши. Назад ступай да скажи Никифору: довольно меды усиживать – завтра, может, понадобитесь.
Пушку и побитые щиты воевода приказал доставить к нему на подворье, Вавиле – зайти в княжеский терем для разговора.
На следующий день утром у великого князя была дума. Из Городца-Мещерского от князя Хасана примчался вестник: через Казань в Нижний Новгород проехал посол Тохтамыша с отрядом в семьсот воинов. Посол идёт в Москву, но сначала будто – в Тверь.
Дмитрий оглядел собрание с привычным уже чувством утраты – нет Бренка, нет Тарусских, нет Белозёрских... Нет даже князя Владимира Храброго – уехал в Боровск и Серпухов. Сытые лица бояр вызвали раздражение, словно эти люди виноваты в том, что лучшие не вернулись с Куликова поля. Князь прошёл к своему трону на возвышении, сел, и бояре уселись, глядя на государя. Было душно, а иные – в соболях и бобрах. Завезли откуда-то обычай рядиться в меха даже летом, чтобы похвастать богатством.
–Дворский, вели растворить окна. Сопреют бояре, с кем думать буду?
Сопели, утираясь, и смотрели в лицо князя: шутит или всерьёз? Под усами Боброка-Волынского таилась усмешка.
–Стало мне ведомо, бояре: в Нижний Новгород прибыл послом от великого хана Тохтамыша его сын царевич Акхозя. А с ним, почитай, тысячный отряд войска. Идёт он к нам. Што вы мне посоветуете: слать навстречу бояр аль, может, самому ехать – всё ж сын хана?
–От кого ведомо – сиё? – спросил Морозов.
Боброк глянул на боярина – ишь ты, удивился! Считает себя посредником между Донским и Суздальским, ему непонятно, отчего посланец из Нижнего минул его двор.
–Весть от верного человека, – ответил Донской.
–Чего ж это посол хана попёрся через Нижний? – спросил русобородый Фёдор Кошка, сын посольского боярина Андрея Кобылы, недавно умершего. – В Москву из Орды есть короче пути с тысячным-то отрядом.
–Послу дороги – не заказаны, он их выбирает сам.
–Или хан за него, – отозвался Тетюшков.
–Верно, Захария, – сказал Кошка. – Глядишь, из Нижнего ещё в Тверь аль в Рязань наладится.
–Тогда и неча нам встречать его, – отрезал Тетюшков. – Не заблудится, раз ему и окольные дороги – известны.
–Што говоришь, боярин! – вскинулся Морозов. – Обидеть посла-царевича? Да пошли хотя бы меня, государь, – исполню посольство как надо.
–Небось, когда Мамай стоял на Дону и смертью нам грозил, ты, Иван Семёныч, за чужие спины прятался, животом страдал, а ныне в посольство набиваешься, – проворчал Вельяминов. – Есть заслуженнее тебя.
Морозов побагровел, вскочил, полы бобровой шубы разлетелись.
–Ты, окольник, не кори меня московским сидением! Тебе государь лапотный полк доверил, нам же со Свиблом – стольный град.
–Довольно, бояре, считать заслуги. Совета жду от вас. Так ты, Захария, не советуешь встречать посла?
Тетюшков поднялся:
–Да, государь. Не тебе ныне искать чести у татарского царя. Больше скажу. Воля посла выбирать дороги к Москве, но водить по Руси тысячные рати воли не давай. Довольно и одной сотни.
От наступившей тишины вздремнувший старый Свибл вскинул поникшую голову и уронил горлатный столбунец. Василий Вельяминов поднял шапку, что-то шепнул боярину на ухо. Свибл сказал:
–Послы из Орды приводили тысячное войско, когда привозили ярлыки на великое Владимирское княжение. Мне сдаётся, царевич тож не с пустыми руками.
Донской усмехнулся:
–Хоть ты и спишь изрядно, Фёдор Андреич, а как проснёшься – каждое твоё слово золотое. Что ж, решать будем. Ты, Морозов, хочешь встретить царевича – так нынче же отправляйся в Нижний. Где бы ни нашёл Акхозю, скажи: на нашей-де земле ушкуйники повывелись и довольно ему сотни нукеров. Вторжение тысячи вооружённых татар в московские пределы сочту за военный набег. Ступай.
Морозов раскрыл рот, но, встретив взгляд Донского, поклонился.
–Ты, Дмитрий Михалыч, – обратился Донской к Боброку-Волынскому, – призови Владимира Красного да пошли его с Тупиком по нижегородской дороге. Пусть возьмут четыре сотни. К ним присоединится отряд Хасана. Встретят посла и проводят. Но коли он ослушается и поведёт более сотни всадников, пусть заступят дорогу.
–Слушаю, государь.
–Последнее, бояре. Взято было мной из казны серебра полтысячи гривен – для дела оружейной сотни. Теперь больше требуется – без вашего приговора не обойтись.
Бояре замерли: тысячи рублей серебром не хватило?
–У нас што, оружия меньше прежнего?
–Меньше. С Куликова поля, почитай, и единого целого щита, непорубленного панциря, незазубренного меча не привезли. Что можно, мы выправили частью в Москве, частью по иным городам. Но плох – воевода, у коего на две рати запаса нет.
–Сколько надобно, государь?
–Две тысячи рублёв. Железо – дорого, медь – не дешевле, а нам того и другого требуется немало.
–Две тысячи! Помилуй, Дмитрий Иванович! Не лучше ли столько ж добавить да и снарядить ушкуйный караван за море?
–Не лучше! – Взор Донского захолодел. – Не одну Орду напугала наша победа. Лишь венецианцы везут то, чего просим, но до них далеко, да и султан встаёт поперёк дороги. С ним заодно – Тохтамыш. Своё оружие нам надобно, лучшее, чем у других.
–Да ты скажи, чего затеваешь-то, государь?
–Задумали мы завести в войске огнебойное оружие: пушки не только на стенах держать, но и на телеги ставить, часть копейщиков оборужить огнебойными ручницами да зелейными бомбами. То в иных землях уже делается.
Погудели, поспорили. Шутка ли этакие деньжищи всадить в неведомое дело! Где они себя показали, эти тюфяки да пушки? Грому от них много, да то лишь сотрясение воздуха. Шесть лет назад со стен Казани громыхали тюфенги по русскому войску, плевали в лица осаждающих серным дымом и мелким каменьем, да не помнится, чтобы кто-то пострадал или напугался – и в Москве такие громыхалки имелись. Татарские стрелы – куда страшней! И вот на тебе – тысячи рублей на забаву. Эти разбойники из оружейной сотни, небось, оплели воеводу и государя ради корысти.
Поднялся Боброк-Волынский.
–Дозволь, Дмитрий Иваныч, пригласить бояр во двор. Покажу им "пищалку", слаженную Пронькой Пестом, Афонькой Городнёй да Вавилой Чехом, а также и её работу.
Воротясь, бояре приговорили выдать в оружейную сотню деньги для устройства огнебойного дела.
Покидая терем князя, толпа у крыльца расступилась перед высоким человеком в монашеском одеянии и белом клобуке. Его тёмные глаза обжигали бояр, и они обнажали головы. Придерживая левой рукой кипарисовый крест на груди, правой он перекрестил толпу на обе стороны и прошёл в терем. Бояре вздыхали: неслыханное дело – государскую думу держали, а про митрополита никто не вспомнил! В последние дни ходило по рукам бояр письмо Киприана к Сергию Радонежскому, написанное после любутского бесчестья – трудно сказать, кто тут постарался, – только знали бояре, что Киприан того бесчестья не забыл, а Дмитрий будто и не пытается даже загладить его. На людях оба – сдержанны, однако можно ли скрыть нелюбовь между великим князем и митрополитом? Государство – крепко единением светских и духовных пастырей, жди беды, коли вражда побежит между ними. Ведь вот – не позвал Дмитрий на думу Киприана.
О митрополите сообщили отроки, в прихожей палате встретил его игумен Симоновского монастыря Фёдор, племянник Сергия, бывший на думе среди бояр. Духовник великого князя Фёдор был своим в этом доме, всюду вхож – вплоть до спальни великого князя и светлицы княгини. Низенький моложавый игумен казался невзрачным рядом с Киприаном, но тот знал о его влиянии на великого князя, и не случайно письмо к Сергию было адресовано также и к Фёдору. Сейчас, не допуская игумена к руке, Киприан заговорил, и в голосе клокотал гнев:
–Что же, честной игумен, великой князь вздумал умножать счёт моих обид, нажитых любутским бесчестьем? Доныне стражду от немочи, нажитой в те дни и ночи, в кои терпел глад и хлад, запертый в клети воеводой Никифором, перенёс муки, когда вели меня его люди неведомо куда, гадая, чего я более заслужил: убиения или потопления в болоте, где хозяйничают нечистые? И такими словами хулили меня, коих не токмо святителю, но и чёрному рабу слушать непристойно. Разве своеволием ехал я, митрополит киевский и вильненский, на московский святительский стол, разве не собор и патриарх Константинополя послали меня на место преставившегося Алексия и разве не он, святой Алексий, хотел того и, умирая, писал о том в завещании? Не вышло из моих уст ни слова против великого князя Дмитрия – ни до поставления, ни по поставлении святителем – ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы другому добра хотеть больше, чем ему, – ни делом, ни словом, ни помыслом. Наоборот, я молил Бога о нём, и о княгине, и о его детях, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и его отчине. И когда мне приходилось служить соборно, ему первому велел "многая лета" петь, а уж потом другим. Он же за то меня обвиняет, что я сначала в Литве был. Моя ли в том вина, что прежде там святителем был поставлен волей собора? И что я сделал плохого, быв там? Если кого из его отчины в плен отведённого где-нибудь находил, насколько у меня было силы, освобождал от язычников, отпуская домой. Кашинцев нашёл, в Литве два года в погребе сидящих, и, ради великой княгини, освободил их, лошадей дал им и отпустил их к её зятю, кашинскому князю. Церкви ставил, к православной вере многих язычников привёл. Места церковные, запустелые с давних лет, выправил, чтобы приложить к митрополии всея Руси. Покойный митрополит Алексий не волен был послать ни в волынскую землю, ни в литовскую какого-нибудь владыку, или вызвать, или рассмотреть там какое-нибудь церковное дело, или поучить, или поругать, или наказать виновного – владыку ли, архимандрита, игумена или князя с боярином. Каждый там ходил по своей воле. Ныне же с помощью Бога нашими стараниями выправилось церковное дело, и десятина митрополии вернулась. Разве не прибыло от того величества и князю Дмитрию? Почто же он не оценил того? А коли в гневе я послал тогда отлучение и проклятие моим мучителям, так надо пережить бесчестье, принятое в те дни моим святительством, чтобы понять меня. Однако же давно, поостынув, снял своё проклятие, ибо следовал заветам Спасителя – прощать наших врагов. И не великий ли князь позвал меня в Москву? Я прежнее забыл, принял святительский стол, почто же князь чинит новые обиды? Слыхано ль – на думу не позвал, без митрополита решено важнейшее государское дело!..
Фёдор попытался вставить слово, но Киприан не дал:
–Ведомо мне, что вы тут решили на думе. Не благословляю я ваших решений...
По лицу симоновского игумена пробежала тень. "Никак, Морозов успел нашептать митрополиту..."
–Не благословляю, ибо нет мудрости в них. Кто советует великому князю злить и дразнить хана Орды? Не те ли люди, что три года назад устраивали облаву на меня, митрополита, чтобы прогнать обратно и расколоть митрополию надвое? Друзья ли они ему? Время ли теперь навлекать новую войну? Тохтамыш – законный хан, соединивший орды. Он не разорял наших церквей в Сарае. Надо искать с ним мира, и в том я бы мог посодействовать великому князю. Он же, собираясь бесчестить посла-царевича, уподобляется несмышлёному отроку, бросающему камень в злобного кобеля, спящего у подворотни.
–Ты, отче, скажи о том великому князю, – посоветовал игумен.
–Скажу, коли позовёт для совета. Сам же ныне не войду к нему. Просить милости нам пристало лишь у Господа. И негоже святителю набиваться с советами, наше дело – наставлять, когда к нам приходят. Здорова ли государыня и её дети?
–Здоровы, отче, лишь княжич Юрий прихворнул.
–Хочу посмотреть и благословить. Помолюсь о его здоровье. Ты же передай великому князю мои слова. С Тохтамышем надо искать мира, а не войны!
Фёдор, поклонясь, пошёл предупредить княгиню о посещении митрополита, думая: "Мира и мы хотели бы, да не того, что покупается стыдной и разорительной данью. А тебя, отче Киприан, не подкупил ли хан Орды своими дарами?" Фёдор знал, что недавно купцы привезли Киприану от Тохтамыша ярлыки и старинные книги, когда-то похищенные ордынцами в разграбленных русских городах. Этим книгам цены нет. Никакими иными дарами не мог хан сильнее угодить русскому митрополиту. Был Киприан страстным книгочеем, знал многие языки, переводил с греческого, писал поучения и послания церковникам, обладал сильным слогом. Хотя в его письме к Сергию и Фёдору главный упрёк адресовался Дмитрию Ивановичу, оно, вопреки ожиданиям, вызвало не его гнев, а уважение – потому-то и оказался Киприан на московском митрополичьем столе. Но, видно, трудно склеить однажды сломанное. Учёность Киприана почиталась церковниками, и всё же среди высшего русского духовенства к митрополиту-иноземцу относились насторожённо. Вероятно, желание рассеять эту насторожённость заставило Киприана объявить, что он составляет новое, дополненное, житиё святого Петра – первого русского по происхождению митрополита, который перенёс в Москву митрополичью кафедру, и что задумал он завести в Троице летописный свод для прославления и увековечения свершений Москвы, обещая Сергию помощь в этом деле.
Знал игумен Фёдор и о том, что Киприан ищет свой путь влияния на великого князя – через набожную Евдокию, всячески располагает к себе княжичей, особенно старшего – Василия, которому наследовать стол отца.
Княгиня, узнав о посещении владыки, спешила к нему со всеми детьми. Игумен Фёдор проводил её в приёмную палату и поспешил к Донскому.
Боярин Морозов ещё медлил с отъездом на своём дворе, надеясь, что Донской после посещения Киприана переменит своё решение и пошлёт его в Нижний с новым наказом. Однако из ворот Кремля уже выезжали сотни отборных воинов, чтобы заступить дорогу послу хана, если нарушит великокняжеское требование.
Конный отряд шёл муромской дорогой – этим путём велено было следовать в Москву посланникам из Нижнего Новгорода. Не спешили. Отдыхая в Муроме, расспросили воеводу, пополнили корма, наконец, выступили из города через восточные, арзамасские, ворота. Тупик с полусотней ушёл вперёд. В берёзовых околках и сосняках дышалось легко. На прибрежной равнине часто встречались засеянные поля, деревеньки в один-два двора. Люди не прятались, завидя конный отряд. Живуч и крепок – на земле русский человек. Сколько раз только за последние годы прокатывались здесь орды грабителей, а деревни опять стоят, на полях растёт жито, по лугам пасутся коровы, лошади, овцы и козы, ребятня выбегает на дорогу поприветствовать всадников. С тех пор как породнился московский князь с суздальско-нижегородским, взяв в жёны его дочь Евдокию, теперь уже нарожавшую Дмитрию шестерых наследников, быстро стало заселяться порубежье московской и нижегородской земель. Экое благо народу, когда не разоряют князья друг друга, не сгоняют поселян с земли поближе к своим стольным городам.
С холма над речкой Тешей, бегущей в Оку среди ивняков и черёмушника, Тупик увидел на другом берегу с десяток конных.
–Никак, татары? – спросил Алёшка Варяг, щурясь от солнца.
Тупик пожалел, что нет рядом Ивана Копыто с его беркутиной зоркостью. После Куликовской сечи стал Иван прихварывать. Да и как не прихварывать – на теле живого места нет, всё в рубцах. Рвался он в этот поход, но Тупик воспротивился, оставил дома на попечении войскового лекаря.
Пришпорив коней, помчались вниз, к берегу. Воины были налегке, и кони пронесли их через брод на рыси, вспенив воду. Орлик под Тупиком заржал, из-за холма отозвалась чужая лошадь. На гребень вылетел всадник в пурпурном плаще, за ним – десяток наездников в татарских халатах.
–Хасан! – вырвалось у Тупика.
Князь аллюром спустился к берегу, спрыгнул с коня, забросил повод на гриву и пошёл навстречу спешенному Тупику. Обнялись. Хасан похлопал Ваську по спине, отстранился и оглядел с головы до ног:
–Ты не меняешься, брат. Такой же весёлый и красивый, как в Мамаевой яме.
–Да и ты, брат, не нажил дородности в князьях-то. Думал, нынче и не признаешь меня. Помню, подходили к Дону, ты сотню вёл – ну, прямо хан, не подступишься.
–Тогда я об одном думал – о мести Мамаю. Прости, коли тебя не приветил. Едем в Городец – я ту обиду твою развею.
–Погоди, закончим дело.
–Оно уж кончено. – Хасан махнул рукой. – Царевич Акхозя два дня назад пошёл обратно в Казань.
–Вот те раз! А как же посольство?
–Почём я знаю? – Лицо Хасана стало хмурым. – Мне сообщили, будто нижегородский князь сказал послу Тохтамыша, что Дмитрий выслал против него войско. Царевич отправил в Рязань мурзу с полусотней стражи, чтобы выведать истину. Я думал, он станет ждать в Нижнем, но случилось не так. До Казани его провожает нижегородсий княжич Василий Кирдяпа.
–Чёрт с ними, коли так! Нам меньше забот.
–Нет, боярин. Тохтамыш оскорбится и взбесится. Орда ещё – опасна. Поражение не прибавляет сил, но умножает злобу.
–Ты думаешь, Тохтамыш может двинуться на Русь?
–На Русь – нет. На Москву – может.
–Но это – одно и то же!
–Так думает Васька Тупик. Но Васька Кирдяпа думает по-другому.
Тупику припомнились зимние странники, ходившие по его вотчине с опасными речами. Может, они и теперь бродят по Руси, сея смуту в душах людей.
Пополудни прискакал боярин Владимир Красный. Выслушал Хасана, подумал и распорядился:
–Ты, Василий, ступай с князем в его Городец на Оке. Оттуда последите за ханским мурзой. В Рязань пойдёт – шут с ним, а на Коломну – встрень и проводи. Я же ворочусь в Муром, оттуда государю весть подам. Езжайте, дело мешкоты не терпит.
На другой день вошли в леса. Проводник вёл отряд звериными тропами через боры и поляны, мимо озёр и болот, вдоль голавлиных речушек. Недалеко слева текла Ока, отсасывая лишние воды из местных лесов. Светлый, обильный край, но жильё здесь почти не встречалось, хотя в давние времена, до нашествия Орды, приокское побережье было многолюдно. Тупику припомнилось прошлогоднее лето, поход маленького отряда на Дон и встреча в лесу не то с человеком, не то с духом. Почти всё так и сталось, как предсказывал дед-лесовик, да только в гости к русалкам ехать уж некому. Двое уцелело из отряда, и у обоих дома свои русалки. Балагур Шурка Беда, собиравшийся поискать себе лесную зазнобу, сложил голову, не поцеловав, кажется, ни одной девицы, хотя любил выставляться ведуном девичьих сердец. Оттого-то жаль его больше других.
–Скажи, князь, в твоих мещерских краях водятся русалки?
–Кто такие – русалки, боярин?
–Девки лесные да речные, навроде Небесных гурий.
Хасан засмеялся:
–Гурии живут в садах Аллаха, а я теперь – христианин. И наши леса – мало похожи на райские сады. Я их до сих пор боюсь. В них, говорят, живёт какой-то страшный лешак, но я думаю, это старый медведь, который стал умным, как человек. Я бы хотел приручить такого.
Тупик усмехнулся и поймал себя на мысли, что вспомнил о русалках не случайно.
Недавно было – припозднился он, обучая молодых кметов, и ужинал в одиночестве: мамка-повитуха, находившаяся при Дарье, сказала, что она спит. Тупик направился к себе, в мужскую горницу, где частенько ночевал теперь, чтобы не тревожить жену, ожидавшую ребёнка. В тёмном проходе кто-то в длинной белой рубахе посторонился, пропуская хозяина.
–Ты, Василиса?
–Ой, Василий Андреич, это – я, Настёна. Василиса нынче – у тётки, так я хотела посмотреть, прибрано ли у тебя. Да свечка погасла.
Настёна – та красавица, которую он высватал для Мишки Дыбка. Не было ничего особенного в её появлении на хозяйской половине – порядок в большом доме поддерживался руками всех, кто в нём жил. Дворских слуг Тупик не держал.
–Благодарствую, Настёна, – сказал он. – Как живёшь-то? Муж не обижает?
–Не обижает, Василий Андреич... – Голос у неё какой-то пригасший, а ему вспомнилось: "Я – сама себе зорька!" – сказанное вызывающе-звонко. – Только, Василий Андреич, уж лучше обижал бы, что ли...
–Ну-ка, што там у вас? Пошли – расскажешь. – Тупик взял руку женщины и провёл в гридницу, едва озарённую светом месяца, дробящегося в слюдяном окошке. В порыве искреннего участия Тупик забыл, что он – не поп, не монах, закалённый в воздержании и молитвах, чтобы наедине да в тёмной комнате исповедовать молодую женщину, которая ему нравилась. Едва за ними затворилась дверь, будто искра проскочила из руки в руку, и он не помнит, как Настёна оказалась в его объятьях... Но в тот вечер большего не случилось. Только остался в памяти шёпот: "Сокол мой, Васенька. Не уж ли не видишь – сохну я по тебе, с того дня, как увидела... Стыдно, а говорю. За Михаила пошла, чтобы только с тобой рядом... Да лучше б служанкой взял, помощницей Василисы, чем с постылым жить..."
Ему стало стыдно: Мишка – на службе, а начальник с его женой хороводится. И Дарья за стеной спит... Отшатнулся, но её руки не выпустил.
–Ведь муж – он тебе, законный. Сама пошла...
–Муж! – Настёна всхлипнула. – Чурбан постылый... Ему лишь одно от меня надо: побольше ткать да прясть. Только и разговоров – как он свой дом поставит, хозяйство заведёт, денег накопит да откроет лавку.
–Мишка? – удивился Тупик и прикусил губу, вспомнив ухватки дружинника. – А разве плохо своим домом жить? Многие кметы так живут.
–Да рази я про то, Василий Андреич? Я-то ему – вроде рабы дармовой. И зачем женился?.. Да и не нужны мне его ласки...
Тупик заговорил, едва справляясь с собой:
–Глянешься ты мне, Настёна. Но што делать? Мы ж – не басурмане, и не мог я взять вторую жену. Ступай-ка нынче спать. Может, к лучшему пойдёт у вас...
Утром он увидел её возле колодца. Дружинники после ночной службы поили коней из дубовой колоды. Настя набрала воды. Тупик залюбовался ей – словно пушинку, несла на одном плече коромысло с деревянными вёдрами. Он поймал её взгляд, румянец залил щёки женщины – та же она, что явилась однажды зимним вечером на крестьянском подворье, только на голове бабий волосник вместо короны сплетённых тёмно-золотистых волос. Тупик поприветствовал дружинников, оборотясь, проследил, как Настёна поднималась на крылечко, напрягаясь под рубашкой всем крепким станом, и с улыбкой сказал Мишке:
–Жёнку мы тебе высватали на загляденье. Такую лишь на руках носить, миловать да лелеять.
Мишка посмотрел на начальника.
–Ха! Не хватало баловать. Баба, она и есть баба. Да ишшо деревенская. Одначе, Василий Андреич, коли службы нет, мы до вечера спать завалимся.
Глядя в Мишкину спину, подумал: "Сукин ты – сын, однако! Не стоишь ты этого сокровища". Ему взаправду было досадно – словно обманул кого-то и сам обманулся, – но сильнее досады захватывало другое: Настёна так близко – и что им двоим до Мишки Дыбка, которому теперь всего дороже сон?
Двор опустел, лишь у скотного сарая старая птичница кормила кур. Поодаль дрались два красно-рыжих петуха, не обращая внимания на зерно и зов хозяйки. Тупик обходил конюшни, амбары и клети. Дворского у него не было, за порядком приходилось следить самому, но сейчас мало что видел.
Настёна вышла к колодцу, и он окликнул её.
–Ай, Василий Андреич?
–Отнесёшь воду, Настёна, зайди в оружейную клеть, поможешь мне.
Она кивнула, наклонила голову, и Тупика обняло жаром.
Оружейная клеть примыкала к глухой стене дома, её закрывали бузина и черёмуха. Здесь хранились старые щиты, рогатины, топоры, копья, которые ещё могли пригодиться, а также охотничья снасть. Тупик отпёр дверь с хитроумным внутренним замком, вошёл в сумрак. В оконце вливался приглушённый листвой свет. Железо, развешанное на стенах, едва поблёскивало, в углах трепетали синие тени. Тупик сел на лавку, застеленную медвежьей полстью, прижал руку к горящему лицу. "Что делаешь, Васька, что творишь!" Прошелестели шаги в отворённой двери. Она стояла перед ним, опустив руки вдоль тела и смотрела на него, и её глаза были – два озера, которые не переплыть.
