Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

КНИГА ПЕРВАЯ

НА ГОРБАТОЙ ЗЕМЛЕ

I

Тропа сделала поворот, кущи дубняка сменились зарослями терна и бузины, всадники в них едва скрывались. Отступили запахи прели, чуждые душе степняка, ветерок донёс запах трав и краснотала, откуда-то просочилась струйка прохлады. Кони зафыркали, задёргали головами, и передний всадник натянул поводья, умерив рысь длинногривой мышастой кобылы. Шедший сбоку на привязи заводной жеребец той же мышастой масти посунулся вперёд, дёрнул повод, всхрапнул, кося глазом. Всадник хукнул на жеребца, подтянул повод, коснулся шеи лошади рукой, и конь успокоился. Едущие следом тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Стук копыт по земле вспугивал зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу. Но вот кони захрапели, остановились, не слушая хозяина, прижимая уши. Три больших серых зверя сидели на тропе, щуря глаза и обнажая ряды зубов.

–Хук! – всадник поднял правую руку с плетью, в конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием пошли вперёд, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив клыки, – было видно, как вздрагивает от ярости верхняя губа ближнего. Тогда всадник выхватил из пристёгнутого к седлу саадака большой чёрный лук, длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, всадник выстрелил. Поражённый в шею зверь подпрыгнул и растянулся поперёк дороги, задёргал задними лапами, другие исчезли в терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой смотрел, как с наконечника стрелы, насквозь пробившей шею волка, капает кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.

Затопали копыта, и всадник, держась за древко бамбукового копья, вставленного в чехол, пришитый к стремянке, всматривался в тропу. Кожаная островерхая шапка, казалось, приросла к его круглой голове, обнажённые по плечи мускулистые руки были темны, как и дублёная кожа, прикрывающая его грудь и живот, и эта кожаная броня тоже казалась слитой с кожей всадника. Даже висящая сбоку кривая сабля в деревянных ножнах, обтянутых шкурой сайги, казалось, росла из его бедра. Другие всадники, на таких же мышастых лошадях, походили на первого; лишь один выделялся в отряде – необычайно плечистый, в стальном блестящем шлеме с поднятой стрелкой, в чешуйчатой стальной рубахе с сияющим нагрудником и оплечьем, в стальных наколенниках, вооружённый длинной булавой и лёгкой дорогой саблей в замшевых ножнах. Его широкое скуластое лицо, украшенное отвислыми усами, походило на маску, но в глубине сощуренных глаз полыхал огонь. По его прямой посадке, по немигающему взгляду, по тому, как его короткопалая кисть сжимала рукоять булавы, чувствовалось: этот человек умеет приказывать, он не знает жалости и снисхождения, а его глаза привыкли к виду смерти. Он первым ехал по следам дозорного во главе десятка воинов. Синий лоскут трепетал на конце его копья, изредка этот значок склонялся на сторону, покачивался, и тогда всадники торопили или сдерживали лошадей, растягивали или уплотняли колонну. Он ткнул рукой в сторону волка, задние повторили его жест, и последний, наклонясь с седла, подхватил зверя, захлестнул петлёй аркана, забросил на круп присевшего жеребца.

Тропа ширилась, а кони похрапывали, косясь на заросли; видно, волки следуют за отрядом, и это – добрый знак: звери заранее чуют кровь, значит, скоро она прольётся, но прежде чем волки получат добычу, всадники получат свою. Пусть ещё далеко до богатых, зажившихся городов московского князя, в которых достанет добра на каждого из ста тысяч воинов Золотой Орды, торока можно набивать и здесь, за рекой Воронежем, где начинается земля руссов, племени, которое ничему не научилось за полтораста лет власти Орды. Забыли, как занимались кострами их города, забыли клич туменов Одноглазого и оскал Батыя. Забыли, как их трупами заваливали рвы у городских стен, прудили реки, как нукеры ордынских владык, кроша кинжалами стиснутые зубы самых упрямых, набивали их рты зародышами собственных детей, вырванными из животов матерей. Забыли, как тысячами приковывали их к повозкам и гнали в степи на пожизненное рабство, как, смеясь, на глазах брали их жён, дочерей и невест, чтобы растоптать, низвести в пыль и грязь гордость тех, кого оставляли жить рабами. Выходит, не растоптали, не выбили, не истребили дух непокорства в душе славян. Теплился он по лесным сёлам и скитам, разгорался за стенами монастырей и возродившихся городов, разносился над страной русов звоном колоколов Новгорода, собирался под знамёнами московских князей, где силой, где коварством забравших под свою руку мелкие княжества, усыпивших ханов Золотой Орды показным смирением и богатыми дарами. Теплился, разгорался, собирался, и вот уж грозовой тучей поднялся среди владений Орды. Громом и молнией ударили русские мечи по степному войску на реке Воже.

Сотник Авдул не может без скрежета зубов вспоминать Вожу. Не будь он хорошим пловцом, раки давно обглодали бы его кости. Два года минуло, а не затихает рана в душе, взывает о мести. И понять случившееся ему нелегко. Что-то просмотрели последние ханы Орды в русской стороне. В усобицах и на пирах, среди дворцов Сарая и гаремных забот стали забывать завет Повелителя сильных – снова и снова совершать набеги в покорённые страны, карать за малейшее непослушание, взвалить на плечи народов такую дань, от которой плачут они кровавыми слезами и только что дышат, не мечтая о большем. Мыслимое ли дело – из простого улуса Орды Московская земля хочет стать независимым княжеством и уже сама называет величину дани, какую согласна платить Орде! За полтораста лет множество степных племён забыло свои названия, другие зависимые племена рады бы стать частью Золотой Орды, а русы так и остались русами и теперь взялись за мечи. Слава Аллаху, у Золотой Орды ныне сильный владыка, полководец Мамай. Он умеет говорить с непокорными. Вожа – не его вина, Вожа – на совести прежних правителей Золотой Орды. Кто же мог предполагать, что отборного тумена степной конницы во главе с мурзой Бегичем – уже недостаточно против возросшей силы московского князя? Авдул, тогда ещё простой нукер Мамая, искал военной славы, и Мамай послал его к Бегичу начальником десятка. Броненосная конница московитов встретила Бегича на Рязанской земле, где её не ждали. Когда же атакующий вал тысяч Орды натолкнулся на вал контратаки по всему фронту, это было так неожиданно и страшно, что многие воины поворотили коней. Авдул со своим десятком рубился насмерть. Его меч затупился, потом сломался, кто-то бросил ему оружие убитого воина, но его смела в реку обезумевшая толпа. Холодная кровавая вода, месиво тел, летящие отовсюду русские копья и стрелы, тяжесть железной одежды, чьи-то цепляющиеся руки... Степняки топили друг друга в реке. Какое счастье, что Мамай заставлял своих нукеров учиться плавать!.. Авдул знал, как освобождаться от рук тонущих: он нырял, отталкивался от трупов, выныривал, и когда за него хватались, снова нырял, приближаясь к берегу... Темник Бегич был убит на берегу той речки, а десятник Авдул остался живым. Многие видели, как он рубился, и рассказали Мамаю... Тот снова взял его в сменную гвардию, назначил начальником десятка своих личных нукеров, потом поставил во главе сотни.

Добрый урок получили мурзы, но тем страшнее будет их месть за позор на берегах Вожи. Наконец-то Мамай двинулся на Русь со всей силой Золотой Орды. Скоро исчезнет дух славян с этой земли, лишь голоса кочевников будут оглашать её просторы. Поход, считай, начат, Мамай велел дозорным отрядам разорить пограничные сёла – пусть ужас бежит впереди войск Мамая, леденя врага, сжимая в горошину его сердце, заволакивая ему глаза смертной тоской. Так завещал Повелитель сильных. Начинается новый золотой век Золотой Орды; ещё никогда со времён Батыя не собирала она силы, равной той, что стоит теперь за рекой Воронежем. Шкурой убитого зверя ляжет Русь под копыта степных коней, орды снова хлынут за Одру, Варту и Дунай по пути, проложенному воинами Батыя и Субедэ, и там, на полях Европы, короли, герцоги и графы станут пасти табуны и стада Орды. В конце концов, в мире должен наступить единый порядок, а лучший порядок завещан Повелителем сильных. Это – справедливо, чтобы сильнейший народ был властелином, другие – его рабами. Так недавно сказал Мамай. А Мамай зря не говорит. Если уж он снёс головы ханам, толкавшим Орду к междоусобицам, то правителям других народов и подавно не сносить голов. Зря, пожалуй, повелитель пригласил в союзники литовского князя Ягайлу и рязанского князя Олега – оба они славянские волки, хоть и ненавидят московского князя Дмитрия. Впрочем, повелителю лучше знать, что он делает. Мамая не зря зовут лисицей с лапами барса и пастью волка. Исчезнет Москва, тогда с её соседями пойдёт иной разговор.

В лучах славы Мамая взойдёт и слава Авдула. Самые сокровенные думы поверяет ему Мамай, с началом большой войны обещает поставить во главе тысячи отборных воинов передового тумена. Авдул сумеет прославить свою тысячу, Авдул получит под начало большой тумен, Авдул станет таким же полководцем, какими были Джебэ и Тулуй. Его имя прогремит по всем землям, и тогда он положит свой меч к ногам Мамая, упадёт перед ним лицом в пыль: "Великий! Отруби мне голову или дай единственную награду!"

Аллах, только Ты знаешь мечту сотника Авдула. Что – из того, что он пока – мелкий мурза, безродный наян в тысяче сменной гвардии! Ведь его, а не иного, Мамай послал с отрядом высмотреть, что делается на границе Руси, вблизи Орды, и заодно – пустить впереди татарских войск ужас. Никому не верит Мамай так, как ему, сотнику своей гвардии. Разве в жилах Мамая течёт хоть капля Чингизовой крови? Нет её там, и повелитель, бывший когда-то сотником, больше всего боится и ненавидит "принцев крови", Чингизовых потомков, выродившихся в кичливых, жадных и бездарных улусников. Не им же он отдаст свою жемчужину, единственную дочь, миндалеглазую Наилю! Так почему Авдулу не мечтать о том часе, когда полководческая слава позволит ему просить Мамая о бесценной награде? Авдул или получит Наилю, или умрёт. Путь к той награде начинается здесь, на пограничье Руси, и Авдул будет твёрд.

Дозорный остановился, поднял руку, покачал плетью. Авдул слегка наклонил пику, уколол шпорами жеребца, поскакал вперёд. Отряд не отставал.

Заросли кончались, тропа бежала через поле, у его конца в лучах полуденного солнца сверкало озеро, оправленное в зелень дубовой рощи. Деревья полукружьем обступали озеро, и к роще жалась деревня из трёх дворов. Домишки под дерновыми крышами съёжились, вплотную к жилью примыкали дворы для скота, крытые прошлогодней соломой. Поле травы по эту сторону озера пересекала полоса ржи, сжатая наполовину. Четыре женщины в белых рубашках, не разгибаясь, работали серпами, вязали снопы, составляли их в суслоны. У края жнивы, на гумне, двое мужиков молотили хлеб, оба с непокрытыми головами, в распущенных белых рубахах и коротких портках. Вскидываясь, поблёскивали на солнце молотильные цепы, били по выгоревшим снопам. "А-хх!" – стегал чернобородый плечистый мужичина. "Ах-гу!" – отзывался своим цепом белобородый мужичок. Ветер трепал волосы молотильщиков, подхватывал пыльцу и остья, летящие с колосьев, крутил и уносил в поле, а цепы били и били, не уставая. Иному их труд, вероятно, показался бы красивым, но только не воину-степняку Авдулу. Враждебностью веяло на него от работы бородатых смердов, копающихся в земле, питающихся тем, что на ней вырастет. Он считал их низшей расой, червями, но ведь и черви за века способны источить гору. Почему они не бросят свои избы, свои сохи, свои поля, требующие каторжного труда, и не уйдут в степь, чтобы слиться с кочевыми народами?.. Однако Повелитель сильных остерегал от смешения крови ордынцев с кровью других рас – не всем быть хозяевами земли, кто-то должен рожать рабов. В этом – мудрость завоевателей...

Авдул наклонил копьё с клочком синей материи, требуя приготовиться к нападению. Он не подумал, что за деревня перед ним: "ничейная", каких немало на краю Дикого Поля, или она принадлежит союзнику Мамая рязанскому князю Олегу, – всё, что оказывается в полосе движения Орды, принадлежит её воинам и правителю.

Воины следили за начальником, опустив копья и подняв плети. Он был степняком и чувствовал их удивление перед осёдлой жизнью. Вот стоят дома, растёт хлеб, ходят люди, коровы, лошади... Как же этого не сломать, не порушить, не побить, не похватать себе, не увезти в свою юрту, если это – доступно?.. В кочевой курень без боя не проникнуть никому чужому, а тут добро само в руки просится... Он сдерживал воинов, подогревая нетерпение дорваться до горки ржи, которая наполнит турсуки и послужит кормом для лошадей в долгом походе, до горячего хлеба в деревенских печах, перебродившего мёда и браги в погребах, до пышногрудых пленниц. Наверняка найдутся в деревне жеребята и тёлки, тогда отдохнут челюсти всадников от кислой круты и вяленой конины, которыми питаются они, находясь в дозорном отряде. Авдул трижды качнул копьём, указывая на жниц в поле, на гумно и на деревню. Отряд двинулся, разделившись на группы: трое повернули коней на избы, трое устремились к женщинам, четверо кинулись на молотильщиков... Жеребец от удара плети вынес сотника на поле из зарослей, степняки завизжали, и Авдул увидел – словно крупные бабочки порхнули от груды намолоченного зерна: это полуголые дети спешили спрятаться в стоящей поодаль риге. Лишь загорелый карапуз остался на гумне, перебирая ручками и ножками, полез на ворох. Чернобородый мужик бросил цеп, схватил ребёнка, завертелся, не зная, куда бежать, но белобородый, размахивая цепом, что-то закричал, и чернобородый бросил малыша на кучу ржи, кинулся назад, к недомолоченному снопу. Дозорный воин обогнал сотника, мелькнуло в воздухе его копьё, но рус упал на четвереньки, и копьё до середины вошло в горку ржи, на которую, то и дело скатываясь, пытался вползти мальчишка. Дозорный проскочил, второй воин вскинул над чернобородым сверкающий полумесяц. Авдул обернулся к старику; тот, крутя цепом, отступал к риге, один из всадников приблизился, и щит с грохотом вылетел из рук от удара, воин едва удержался в седле. Авдул усмехнулся: впредь будешь умнее, болван! Он натянул тетиву, стрела ударила в кадык старика, его тело обмякло, цеп выпал из рук, и он свалился под копыта, хрипя и истекая кровью. Авдул оборотился – глянуть на зарубленного руса – и оторопел: лошадь, роняя кровавую пену с раздробленного храпа, оседала на задние ноги, опрокидывалась со всадником, вторая рвалась с привязи, заваливая раненую на спину, а чернобородый, крутя над головой молотилом, поднимался на ноги. Заводная лошадь оборвала повод, и воин успел соскочить с убитой, вскинул меч, но цеп, сверкнув полукружьем, опустился на его шлем, и шлем вошёл в плечи с лицом, отвислые усы подскочили, распрямились, оказались на месте бровей, из-под них брызнула мозговая кашица... Ударом копья Авдул выбил стрелу из рук ближнего воина, сорвал с пояса аркан. Смерть от стрелы была бы теперь для чернобородого милостью. Аркан лёг точно, мужик рванулся, пытаясь сбросить волосяную верёвку, но Авдул хлестнул коня, и пленник рухнул, поволокся по жнивью. Авдул заворотил коня, подтащил мужика к вороху ржи, крючком копья зацепил рубашку полуживого от испуга мальчишки, подволок ближе, поднял на седло.

–Смотри, ты, русская собака! – крикнул чернобородому, который ворочался на земле, глотая пыль и остья. – Смотри – так будет со всем твоим родом!

Он опрокинул мальчишку спиной на луку седла, уперев руки в детскую грудь и пах, начал переламывать. Мальчишка закричал и смолк – было слышно, как хрупнул позвоночник. Чернобородый с рёвом привстал и свалился под ударом булавы, Авдул отбросил тело ребёнка, оно ударилось о землю и подскочило. Сотник начал следить, как двое всадников вязали заарканенных женщин, а третий гонялся по полю за простоволосой девушкой, настигая её. Третья группа всадников рысила к деревне.

–Ма-а-амынька!..

Из риги выскочила девочка лет десяти и, крича, бросилась в поле, алая ленточка трепетала в её волосах. Дозорный воин, рассёдлывавший убитую лошадь, оставил своё занятие, поднял чёрный лук, и Авдул краем глаза проследил за бегом маленькой двуногой дичи.

–Ма-а-амы...

Свистнула чёрная стрела, но мгновением раньше девчонка споткнулась на меже, и стрела сбила пух с кустика осота. Сотник вздыбил жеребца, развернул в сторону опозорившегося стрелка, достал его полуголую спину плетью. Багровый рубец вспух между лопатками, воин чуть сгорбился, вырвал вторую стрелу, торопясь загладить промах. Какая всё же удобная цель – белая рубашонка и головка с алой лентой, мелькающие над жнивьём, – не то, что скачущий степью сайгак или пролетающий гусь.

Подобие улыбки прошло по лицу стрелка, когда белый комок свернулся на краю сжатого поля, в примятой траве.

–Мамынька-аа!..

Вторая девчонка, поменьше первой, выбежала из риги, куда направился один из всадников, только помчалась она в другую сторону, к лесу. Авдул усмехнулся:

–Муса, у тебя сегодня хорошая охота – матёрый волк и две маленькие урусутские волчицы. Да не промахнись ещё раз – одним ударом плети не отделаешься.

Муса осклабился, поднял лук и выронил его, запрокинув голову, – красная оперённая стрела, пробив стальную пластинку и буйволиную кожу шлема, торчала в его виске, отточенное жало вышло через глаз, и глаз вылез из орбиты. До того, как Муса рухнул на солому, Авдул оборотился вместе с конём, и только быстрота спасла его: вторая красная стрела цвиркнула по нагруднику из арабской стали и застряла в чешуе защитной рубахи. От удара сотника качнуло в седле.

Двое всадников крутились у края зарослей терна, там, откуда выехал отряд Авдула. Вероятно, за ними вот-вот появятся другие. Нет, это – не степняки: остроконечные удлинённые шлемы, кольчатые рубашки, красные округлые щиты выдавали русских. Авдул заслонился щитом, окинул взором поле. Воины, что ловили женщин, во весь опор мчались к своему начальнику, другие достигли деревни, они пока не заметили опасность. Авдул, заставляя коня танцевать, выхватил из колчана голубую сигнальную стрелу с особым, "поющим" устройством и послал в небо; вибрирующий свист полетел к деревне, всадники осадили коней и помчались назад галопом.

Русских стало пятеро, когда трое ордынцев присоединились к группе Авдула. Пятеро против пяти. Русские видели, что к врагам спешит помощь, и всё-таки развернулись в цепь, опустили копья, забрала и стрелки шлемов, рысью двинулись вперёд. Может, где-то у них таилась засада, но вряд ли их вместе больше десятка. Авдул понимал: перед ним такая же разведка, какую ведёт он.

Авдул усвоил тактику лёгкой конницы, испытанную веками. Сейчас бы удариться в бега, показать спину врагу – пусть русы кинутся преследовать, распалятся от преждевременного торжества, обнаружат свою засаду – ведь и она не утерпит, кинется за бегущим противником, – а когда растянутся в погоне, поворотить коней, ошарашить встречным ударом, смять, перебить по одному, оставив пару "языков". Но ненависть захлёстывала сотника, едва вспоминались спины ордынцев, бегущих по холмам у Вожи, и русские копья, вонзающиеся в эти спины. Нет, он своей спины врагу не покажет.

По знаку его руки воины выпустили стрелы, Авдул наклонил копьё, вонзая шпоры в бока жеребца.

–Хур-ра-гх! Р-ра-а-а...

Боевой клич побеждающих пронёсся над полем, и в сердце Авдула вскипела ярость всех его предков, топтавших своими конями чужие страны – от берегов Великого океана в краю зари до лазурных морей в краю заката. Он видел, как один из русских воинов, поражённый стрелой в лицо, раскинув руки, сползал с седла, и смерть врага наполнила его торжеством, предвкушением победы, которая начинается здесь, на поле, в столкновении сторожевых отрядов, и будет продолжаться, пока кони Орды топчут землю... Он сразу наметил себе противника – плечистого русского боярина в светлом посеребрённом шлеме, в длинной кольчуге со сверкающим зерцалом на груди, украшенным узорчатой насечкой в виде креста. Взглядом хищника выбрал точку между краем красного щита и бедром боярина, предвкушая удар и ход копья сквозь тело, боль и ужас в глазах врага, когда он, опрокидываясь, понимает, что уже убит. Авдул знал толк в поединках. На состязаниях конных батыров редкие смельчаки решались становиться против него, а там ведь бились тупыми копьями...

Оставалось три лошадиных корпуса до врага, когда у Авдула мелькнула мысль, что боярина убивать нельзя, его надо взять живым – ведь он командует разведкой русов, – а такого "языка" ждёт повелитель. Копьё сотника вскинулось на высоту вражеского плеча, прикрытого щитом, – от прямого удара пики не спасают щиты и стальные наплечники, – Авдул перехватил взгляд русского из прорези забрала, и его словно ударили в лицо. Боярин сделал то же, что и Авдул, – упал вбок, за гриву коня, остриё пики пробило воздух, русский вырос рядом на стременах, громадный, сверкающий бронёй, его рука в стальной перчатке взметнулась, Авдул бросил навстречу ей наклонённый щит, ударом щит сорвало с ременной наручи, копьё прошло сквозь него по согнутому локтю сотника, он едва отразил, отбросил его со щитом и в своей железной одежде почувствовал себя голым. Красный щит и горящие ненавистью глаза кинулись к нему. Авдул бросил жеребца в сторону, выпустил из рук пику, бесполезную в ближнем бою, вырвал из ножен кривой меч, способный рассечь лошадь, отбил вражескую саблю и обрушился на противника. Сбоку, прикрываясь разрубленным щитом, отбивался от двух русских всадников его телохранитель, другой воин лежал ничком в траве, пригвождённый к щиту сулицей; кричала раненая лошадь, какие-то всадники рубились в отдалении, и к ним, размахивая длинными топорами, скакали на косматых лошадях двое мужиков в белых рубахах.

Авдул вертел конём, нападал на врага со всех сторон, но тот, едва поворачивая рослого рыжего жеребца, отмахивал удары, искры сыпались от клинков, глаза из стальной прорези в упор жгли сотника. Уже ничего не видя, кроме этих глаз, Авдул завыл, вздыбил степняка, направил его на рыжего скакуна, поднялся на стременах во весь рост, готовый развалить всадника пополам, и тут молния поразила его в стальной шлем, загремели его доспехи от удара о землю, мышастый жеребец взбрыкнул задом, уносясь в поле, равнина накренилась, и это помогло ему вскочить... Меч остался в руке, ветер освежил бритую потную голову... "Кто упадёт с лошади, каким образом будет иметь возможность встать и сражаться? – заговорил в нём голос Повелителя сильных. – А если и встанет, то пеший, каким образом, пойдёт под конного и выйдет победителем?" Ненавидя себя за мгновенный страх, с налитыми кровью глазами Авдул пошёл на русского витязя. И видел в траве, за длинным хвостом рыжего скакуна, обезглавленное тело своего телохранителя. Двое его всадников, пригнувшись к гривам лошадей, уносились через поле, преследуемые тройкой русских, других он не видел, но за спиной не слышалось звона мечей, значит, порублены или тоже бежали.

–Бросай меч, наян! – сказал по-татарски боярин хрипловатым голосом. – Если жить хочешь.

Лишь теперь Авдул заметил по бокам двух конных русов, нацеливших в него копья. Один с рассечённым лицом сплёвывал кровь на рыжую бороду, злобно вращал глазами, едва сдерживаясь, чтобы не проткнуть врага.

–Бросай меч! – повторил молодой голос. – Мы не станем тебя казнить. Великий хан Золотой Орды не объявлял нам войны, и великий Московский князь не считает татар врагами. Ты – разбойник, и мы выдадим тебя первому татарскому начальнику. Пусть он осудит тебя по вашему обычаю. Бросай меч!

–Ты... собака!.. Повелитель идёт по моим следам со всей силой, он велит сдирать с вас шкуры на потники...

Авдул прыгнул вперёд, намереваясь достать боярина клинком. Удар тупым концом копья в затылок оборвал его прыжок...

Между ворохом зерна и разваленным суслоном сидел чернобородый мужик, держась руками за окровавленную голову. Молодая баба в растерзанной рубашке, простоволосая и растрёпанная, завывая, причитала над мёртвым ребёнком:

–Ты куда ушёл-сокрылся, светик мой аленький? Закрылись глазыньки твои ясныи, не видать им красна солнышка, ни родной матушки, ни батюшки, не расти тебе ясным соколом, не миловать красных девушек, не беречь, не холить в старости батюшку с матушкой. Уж мне плакать – слёз не выплакать, жить-страдать – беды не выстрадать, злое горе пришло неизбывное, горе лютое материнское: злы татаровья убили мово Иванушку, погубили мою кровинушку, мою малую кровинушку безвинную, мою деточку несмышлёную. Уж и чем я прогневала Господа, чем обидела я Богородицу? Уж не я ли ночами простаивала на коленях пред светлым образом Пречистыим? Уж не я ли молила Заступницу?..

Мужик, покачивая стиснутой в ладонях головой, прохрипел:

–Перестань, Марфа. Не рви душу, не гневи Господа. Татарин убил дитя – с него и спрос. Иванку не оживишь, ты поди-ко сыщи Алёнку. Заблукает в лесу, сгинет – за татарами волки идут.

Баба положила на солому мёртвого ребёнка, встала, воя, пошла к лесу, где скрылась вторая девочка, спасённая русской стрелой, что на миг опередила чёрную стрелу Мусы. Теперь упокоенный Муса лежал, опрокинувшись навзничь, с залитым кровью лицом, стрела торчала из его глазницы. Поодаль ничком в жнивье будто уснул после тяжёлой работы беловолосый старик. А между ними с вбитой в плечи головой плавал в кровавой жиже, облепленной мухами, степняк, попавший под молотило чернобородого. Все трое умерли легко. Не то досталось лошади, оглушённой цепом. Она лежала на боку с залитой кровью мордой и шеей, синий закушенный язык вывалялся в пыли, лошадь часто, с бульканьем дышала, розовая пена пузырилась над перебитым храпом, дрожь пробегала по натянувшейся коже, и в мокром неподвижном глазу текла синева неба.

К риге с конём в поводу приближался витязь в посеребрённом шлеме, за ним двое всадников тащили на аркане шатающегося бритоголового сотника, от леса скакали трое воинов, за ними молоденький парень в белой рубахе гнал табунок коней; со стороны деревни долетало плачущее бабье разноголосье. Чернобородый не видел всего, что произошло на поле, – ни рубки двух маленьких отрядов, ни того, как трое русских воинов из засады перехватили мчавшихся в сечу врагов и, срубив одного, обратили других в бегство, ни того, как женщины, освобождённые подоспевшими мужиками, кинулись искать ребятишек и как уносили в деревню, к знахарке, девочку, раненную чёрной стрелой, – но он догадывался, что оплакивать придётся не только его малолетнего сына и старика. Нежданно-негаданно нагрянуло лихо ордынское. Нет милого сынка – отцовской надежды, да и жива ли дочка – тоже неведомо. Сколько лет береглись на краю Дикого Поля, и вот не убереглись. Может, оттого случилось, что прослышали о замирении рязанского князя с ордынским ханом, надежде отворили души, уставшие от вечного ожидания беды. Ведь что ни год – то и новое разорение Рязанской земле. Три лета назад по ней погулял хан Арапша. А через год, в отместку за побитого Бегича, Мамай опустошил её, перебив множество людей и не меньше угнав в полон. Здешним-то повезло тогда – севернее прошло войско Орды, – хотя не одну неделю пришлось по урманам отсиживаться. И вот – слухи о крепком замирении с Мамаем. Жить-то и работать хочется без оглядок на степь, не держа под рукой узлы с пожитками, не хватаясь поминутно за топор и рогатину. Давно бы посадил своих на телегу да подался на север, в глухие леса – за реку Сухону, за Белоозеро, куда не достают набеги Орды. Ловил бы рыбу, промышлял зверя. Русская земля – велика, а людей мало, всюду тебя с радостью примут, потому, как лишь единый человеческий труд приносит богатство и князю, и боярину, и монастырю, и общине крестьянской. Да ведь не отпустит князь. Хоть и не холопы ему, а всё ж, почитай, в закупе. Земли тут – его, и лошадей он дал, и упряжь, и пожитки кое-какие велел здешнему тиуну выделить для поселенцев новой деревни, – только живите, оперяйтесь, а там за всё разочтётесь. Надо рассчитываться, помаленьку уж начали. Да от князя-то уйти ещё можно, вот как уйти от кормилицы-земли? Душа иссохнет, руки обессилеют, коли не выйдешь по весне в поле за сохой, не увидишь, как отваливается пласт чернозёма, не разотрёшь в ладони влажного комочка, не вдохнёшь его запаха, а по осени не окунёшь руки, гудящие от трудов, в закрома жита. Какая там земля на севере – на ней, говорят, и хлеб-то не родится! Природному оратаю не жить без хлебного поля, даже ордынское лихо не осилит его земляной привязанности. И не пересадить степного дуба в сырые северные леса – зачахнет.

А какое райское житьё можно б тут наладить, кабы не Орда! Земли не надо вырывать у лесов огнём и корчёвкой – тучная целина кругом, бери, сколько осилишь. Бросишь в здешний чернозём зёрнышко – вырастет каравай. И далеко бояре, жадные тиуны их – не то, что вблизи городов стольных, где светские господа и монастыри норовят на каждого смерда путы накинуть.

Рязанский князь берёг их своими сторожами, воины у него – храбрые, но мало их. Потому-то от греха мужики до нынешнего покоса свою, казацкую, сторожу, набранную по жребию в пограничных сёлах, держали на реке Воронеже. Но и вправду с минувшей зимы что-то переменилось в степи – лихие ордынские люди не показывались, проходили купцы из Сарая, торг вели по справедливости, хорошие слова говорили о великом князе Олеге – быть ему первым князем на Руси и в вечной чести у татарского царя. Хоть и знали об ордынской хитрости, всё же к покосу сняли сторожу, оставив лишь малый дозор, потому как мужицких рук в деревнях – по паре на двор, да и то не на всякий. Тут приспел богатый урожай, так и не воротили казацкую сторожу на реку Воронеж. А беда – вот она...

Опираясь на ручку цепа, мужик поднялся навстречу подошедшему боярину, попытался отвесить поклон.

–Сиди-ка ты, дядя, – сказал воин. Его хмурый взгляд задержался на голом тельце мёртвого ребёнка, потом на старике, скользнул по убитым врагам. Сняв кольчатую рукавицу, отёр потное лицо, бросил через плечо. – Додон, приколи лошадь, ей-то за что маяться?