Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 71 страниц)
–Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь – во брани силён наш Господь. И каждый оставайтесь на своём месте, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве – уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьём смертную чашу.
"Исполним, княже!", "С тобой, государь, в жизни и смерти!" – неслись клики по войску...
На Куликово поле опускалась ночь. Долго горела розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами неполным ликом, скрылся за окоём, зато в зените разгорелась багровая звезда, и, накалясь в лучах заката, переливалась всеми цветами золота – от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, а другая звезда – величиной с крупное яблоко. Из-за лесов над Непрядвой летел вой волков, под Красным Холмом тявкали лисицы, в рощах до темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им – то речные девы тоскуют и зовут суженых, загулявших в степи. Слушая эти клики, каждый думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зелёной водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, утонет – в железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в бою со славой, чем захлебнуться, убегая. Да и на земле лежать всё же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.
Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то молился, кто-то поминал родных, свой дом и осеннее поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о богатырях, а кто-то – весёлые сказки, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырём завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднёс гостю медный ковшик, но тот покачал головой: ему, мол, ещё у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в его устах с первых слов заворожила слушателей, и пока он под звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слёзы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
–Бейтесь, ратники, с силой поганой, как бились наши прадеды, и о вас песни сложат. Сам я сложу – завтра, может быть.
Ещё раз поклонился и ушёл в темноту, к соседям. Николка Гридин, накалённый песней, толкнул соседа:
–Слышь, Алёха?
Алёшка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костёр на Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтобы жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алёшки, хоть и примирился с судьбой и с Юрком подружился. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял сердце Аринки этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
–...Слышь? – шептал Николка. – Пошли к сотскому в дозор проситься – от нас в ночь снаряжают, я слышал. К татарам подкрадёмся, по коню добудем.
–Ох, и дурачок ты ещё, Николка, – усмехнулся Алексей. На што отец взял тебя в поход?
Николка засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно что-то переломилось, одна половина отпала, другая выросла, заняла всё существо парня. Он стал молчалив, хотя и не угрюм, исполнителен по-умному – не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтобы делать скорее и лучше, приглядчив – опять же не из любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался. Прежние шалости и ухарство отмёл враз. "Экой ведь золотой мужичок в озорнике сидел, – дивился Фрол Пестун, присматриваясь к Алёшке. – Видно, ратное дело – по душе ему. Жаль, коли боярин заберёт в дружину, ведь из Алёшки добрый бы вышел хозяин ".
Парню походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. Во снах он не раз вскакивал, бросался на Алёшку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной дыхание врага. Просыпаясь в поту, бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся – снова убегал. В одной из деревень Алёшка сходил в церковь, поставил заранее припасённую свечку Георгию Победоносцу, моля святого дать ему силу Духа. С того дня казнённый враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алёшке часто являлся вороной конь – то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая чёрную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил копытом...
–Ты не обижайся, Николка, – Алёшка тронул товарища за плечо. – Сотский знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку...
Николка вздохнул.
–Малец – ты, Николка, правда...
Простота, в которой открылся большой мир сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья– такие же люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, – красивее, но то – от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, да от неё глаз не оторвёшь. Даже разведчик Васька Тупик и его товарищи – обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом – над ним посмеиваются. Как не обижаться!..
–Фрол! Таршила! – позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. – Поднимайте свои десятки – в охранение станете, где указал. Я вас сменю.
Николка вскочил и, забыв обиду, хлопнул по спине товарища... С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны – минуты ожидания, когда твоё тело согревает землю, уши ловят каждый звук, глаза – каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всём, что замечал и слышал, но он помнил наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него – под рукой. Вдали по степи разливалось зарево, но Николка ещё не догадывался, что это – такое, а спросить соседа боялся. Седыми привидениями из низин выползали туманы...
В тот же час русские князья покидали шатёр государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы – если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семён Оболенский, Иван Тарусский, Фёдор Белозёрский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати. Государь напутствовал на прощание воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:
–Вам особого сигнала не будет. Сами смотрите: где татары прорвутся – туда бейте всей силой. Да так бейте, чтобы вылетели они назад. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! – нет для вас засадного полка, вы – последний заслон земли Русской!
Остались ближние – Владимир, Боброк, Бренок да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.
–Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, – сказал государь.
Боброк несогласно качнул головой:
–Ключ – в твоих руках, княже. Здесь – он, в пешей рати.
–Здесь – щит и меч Руси. Здесь – сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа, не суньте в замок до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в сечу. Но больно горяч – ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей руки.
–Что ты, Митя! Какие ныне – обиды! Али не ведаю моей слабости? Счастлив – я, что даёшь ты мне первого воеводу.
–Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нём до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтобы без вас Мамая опрокинуть.
Серпуховской вздёрнул бороду, Боброк опустил глаза.
–Да, князья! Не славы хочу лишить вас – о славе ли ныне спорим! – но отборный полк сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит – не считай её разбитой: отскочит, соберётся да так навалится снова со злобой – кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков Мамая забывать нельзя. А даст Бог... – Замолк, вздохнул. – Сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдём, разорять змеиное гнездо. Иначе ведь скоро другой мамай появится.
Посидели, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чём думает.
–Значит, сами вперёд пойдём, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Олегом? – нарушил молчание Вельяминов.
–Как уговорились. Я поведу большой полк. Ну, пора...
Встали. Серпуховской, Боброк, Бренок и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Дмитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне Дмитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, спросил Бренка:
–Почему вестников долго нет?
–Я послал воеводу Ивана Квашню в сторожу под Красный Холм. Пусть посмотрит. Из сторожевого нет ничего, – значит, их не тревожат.
–От костров по степи – уже зарево, – прогудел Вельяминов. – Жгут, не боятся – хозяева степи.
–Пусть похозяевают ещё ночку.
Снаружи донеслись голоса, стража кого-то не хотела пускать. Вельяминов вышел, вошёл с двумя ополченцами, третьего, со связанными руками, они держали за плечи. Увидев государя, все трое поклонились.
–Дозволь сказать, государь? – зачастил приземистый ратник. – Десятской – я, из смердов, с-под Суздаля. Ордынца вот пымали, с нашей тысячи ордынец оказался.
Лицо связанного, бритое, с выпирающей челюстью, показалось Дмитрию знакомым.
–Какой он – ордынец? – удивился Бренок. – Ты в рожу-то ему глянь.
–Рожа-т у нево, государь, вроде нашенска, а слова не-ет, слова вражески.
–Брешешь ты! – крикнул связанный.
–Я брешу?! Это я брешу? – десятский чуть не заплакал от возмущения. – Ну-ка, Ерёма, сказывай государю! Што он брехал мужикам, ну?
–Верно, – подтвердил Ерёма, стискивая плечо "ордынца" пятернёй. – Брехал, будто воеводы, – глянул на Вельяминова, – будто оне тово... етово...
–Ну-ка, чего оне там "тово"?
–Дык етово... войско погубить надумали. Загнали, мол, промеж рек, а как татары зажмут нас тут – всех и порубят. Отойти, мол, и то некуда...
Глаза Дмитрия похолодели, он сверлил Ерёму взглядом, того даже пот прошиб.
–Дак ты што же, ратник Ерёма, испужался, коли бежать-то некуда?
–Вот и я тож... – заикнулся связанный, но государь жестом оборвал его:
–Ну-ка, Ерёма?
–Я-то, государь, не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело – бить ево, покуль он те башку не смахнёт, али сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.
–Ай да Ерёма! – глаза государя смеялись. – Дак чево же ты, умная голова, тово-етово – не ответил при всех дураку сему бритому?
–Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там, небось, брехал.
–Чей – ты? – спросил Дмитрий связанного. – Как звать?
–Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.
–Не врёшь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?
–Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.
–Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи али князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули бы тебя мужики, и спроса с них нет. Война же идёт!
–Помилуй, государь.
–Самого тебя сумленье взяло али кто подсказал?
–Авдей Кирилыч говорил нам, он – в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..
–Ступай на своё место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.
Гришка бухнулся в ноги, ратники – озадаченно:
–Значится, што ж, зря мы ево?
–Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу.
Мужики, перекрестясь, осушили по серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить – век вспоминать им этот ковш из государских рук.
Дмитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах – темень, холод, гнев.
–Ну, бояре? – будто за горло схватил словом. – Ну?
–Прости, государь, – Бренок потупился. – Там, в Коломне, я не всё сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.
–И ты молчал, зная мой приказ?! Ты, Бренок?
–Прости, государь.
–Что же, коли так, его и судить не надобно. Он тот мой приказ знал и всё же нарушил его. Тем он себя приговорил.
–Я казню пса, государь, – сказал Вельяминов. – Мы – твои подданные, и наши руки – твои руки.
–Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнён вор и изменник.
V
Перед закатом отряды Орды увидели русское войско на правом берегу Дона и поспешили донести Мамаю. После вспышки бешенства, обретя речь, он выдавил:
–Дмитрий спешит увидеть свой позор!
–Поможем ему в этом, повелитель, – отозвался Темир-бек.
Земля гудела. Трава стелилась под копыта конных тысяч, на розовый закат оседала пыль, пыль лежала на броне и лицах воинов. Мамай ехал, стискивая зубы. Мамай теперь знал: Дмитрий опередил его союзников и собирается навязать битву Орде. Этой дерзости москвитянам властелин Золотой Орды не простит. И радости ударить первыми не доставит. Вызвал двух мурз, прошипел сквозь зубы:
–Ты поскачешь навстречу Ягайле, ты – навстречу Олегу. Скажите: если завтра на рассвете они не будут на Куликовом поле, их шкуры я прикажу натянуть на ордынские бубны.
Один спросил:
–Сказать им это твоими словами, повелитель?
–Если вы скажете другими, на бубны натянут ваши шкуры.
Трогая коня, подумал: "В который уж раз тороплю шакалов. Всё – напрасно. Теперь не успеют".
–Как служит Авдул? – спросил Темир-бека.
–Три дня богатур Авдул командует первой тысячей тумена, и три дня я – спокоен за этих воинов. Плен дал ему новую злобу к врагу. А злоба питает силу.
Мамай знаком подозвал сотника охраны.
–Мой шатёр поставить на Красном Холме.
В сумерках войско Орды облегало Красный Холм. Будь утро или даже полдень, Мамай не остановил бы туменов – множество раз убеждался он, как подавляет врага удар с ходу. Ночью же, не зная расположения противника, не видя всех его сил, бросаться в битву опасно. Вокруг – реки в лесистых берегах, тумены могут смешаться, подавить друг друга, перекалечить лучших лошадей, а без них ордынское войско – жирная степная пыль. Мамай не считал Дмитрия глупцом, и переход московскими полками Дона – не следствие дерзости московского князя. Видимо, Дмитрий умышленно поставил своё войско в положение зверя, прижатого к стене охотником. Зверь будет стараться нанести противнику смертельный удар, но ведь охотником остаётся Мамай... Так пусть ни один рус не уйдёт с Дона, коли этого захотел князь!
Мамай со свитой задержался на фланге своего тумена, остановленного для ночлега за Красным Холмом. Здесь он и останется до конца битвы, укрытый от глаз врага, этот сильнейший отряд ордынской конницы, её главный резерв. Холм сейчас обтекала чёрная в сумерках генуэзская пехота. Фряги станут за легкоконными туменами татар и вассалов на скате Красного Холма, обращённом к русам, – им в числе первых испытывать остроту и крепость московских мечей. Странно было Мамаю, привыкшему к гулу конских копыт, слушать приглушённый шелест кожаных башмаков, чужой говор. Знают ли фряги, что сейчас на них смотрит из темноты повелитель степных царств, чья воля уже предопределила судьбу и тех стран, где они родились? Догадываются ли, какое это – будущее? Пока для них поход – лишь очередное грабительское предприятие, сулящее хорошую наживу. Так ли охотно они пойдут за ним, когда ордынцы начнут жечь их города и деревни, засовывать в мешки их малолетних соплеменников, погонят табуны на хлебные поля, возделанные руками их родителей? Или им – всё равно, кого разорять, – лишь бы платили хорошо и в срок? Мамай усмехнулся: зачем ему знать такие мысли наёмников? Сегодня он их купил, завтра и без золота заставит делать то, что захочет. Кого не заставит – убьёт.
Из темноты с факелом в руке прискакал всадник.
–Повелитель! Хан Бейбулат бежал из-под стражи, он – в своём тумене. Его воины взбунтовались и хотят уйти к Тохтамышу. Бейбулат уже поворачивает тысячи.
Мамай раскачивался в седле, острия шпор кровенили бока жеребца, храпя, он рвался вперёд, но рука хозяина удерживала его. "Вырубить шакалов!.. Кровавая усобица – здесь, в двух верстах от московского войска?! Ненавистные, презренные "царевичи" – что им до замыслов повелителя!.."
–Темир! Возьми сильную стражу, скачи к нему. Скажи: я нашёл изменников, оболгавших хана Бейбулата. Я выдам ему их в руки. Ещё скажи: в возмещение обиды его тумен я велю перевести из третьего в первый вал Орды – против левого крыла русов. Я отдаю ему всю добычу на этом крыле. Если же он уведёт тумен, я готов даже отменить поход на Русь, но его догоню и уничтожу со всем туменом и улусом.
Темир-бек с двумя сотнями галопом понёсся в степь. Передние всадники освещали путь факелами. Их пламя заставляло всё живое убираться с пути, чтобы не быть растоптанным. Мамай позвал сотника охраны.
–Стражников, упустивших крысу, сварить живьём.
–То уже – не крыса, повелитель, то росомаха, готовая всё пожрать. Стражники перебиты. Поручи росомаху мне.
–После битвы.
...Ещё гудела степь от копыт, подошв и колёс, а уже вблизи холма бессчётными созвездиями загорались костры. По ним Мамай с вершины холма определял положение туменов. В русской стороне – редкие сторожевые огни, лишь в одном месте, посреди поля, светилось огненное кольцо. Может, там теперь – Дмитрий? Русские государи – беспечны в отношении личной безопасности, пока не заворуются перед своим народом; ордынским же ханам без телохранителей шагу ступить нельзя – слишком много рвущихся к власти. На вершине Красного Холма – темень.
В шатёр Мамая, кряхтя, влез темник Батар-бек, безбородый, гололобый, тощий. Степное солнце высушило его до крепости камня: сколько Мамай помнит Батар-бека, тот ни в одной чёрточке не переменился. Чем-то – похож на Есутая: никого не трогает в Орде, и его задевать боятся; кроме войны и охоты, Батар-бека ничто не интересует. В прежние времена он почти ежегодно совершал набеги на дальние земли, но с тех пор как Мамай запретил самовольные походы и потребовал сдавать оружие на склады в мирное время, Батар-бек притих, устраивал в улусе охоты и учебные сражения, в которых нередко лилась и человеческая кровь. Подобных военачальников в Орде – немало, они – порождение хищного государства, их и на войне интересует не столько добыча, сколько бивуачный быт, лишения походов, тепло и свет костров, волнение крови при звуках битв, вид поверженного врага и торжество своего войска.
Сидя на ковре перед правителем, Батар-бек щурился на переливы пламени свечей в развешанном на стенке шатра оружии, Мамай ждал. Батар-бек заговорил:
–Солнце уходило за край земли, я был на этом холме и видел московское войско. Оно – велико, но солнце и тени от холмов мешали мне рассмотреть его.
–С каких пор, Батар-бек, ты стал считать врагов, когда они ещё стоят на ногах, а не лежат побитыми?
Темник, казалось, не заметил насмешки.
–Московское войско стоит на сильной позиции, его трудно окружить. У меня лёгкая конница. Сто тысяч стрел не разобьют даже крепостных ворот, но в поле теми же стрелами можно уложить большое войско. Нам следует подождать Литву и Рязань.
–А ты ещё веришь, что они придут?
Темник молчал, следя за игрой света в стали оружия. Наконец произнёс:
–В моём тумене муллы готовят воинов к битве.
–Первым на левое крыло русов я пошлю тумен Бейбулата. Разве семь тысяч его всадников и двадцать тысяч ногаев, буртасов и ясов, половина которых спешена, не заменят одного рязанского полка?
Батар-бек наклонил голову:
–Я уступлю славу первого хану Бейбулату, но в его тумене – тоже ордынцы.
–Взбунтовавшиеся псы! Пусть они кровью смоют позор.
Батар-бек наклонил голову.
–На центр московитов я двину фрягов и многие тысячи касогов. На правое их крыло – тридцать тысяч алан, кипчаков, других вассалов, которые заменят полки Ягайлы. Сброд? Да. Но даже песок, летящий тучами, засыпает города. Этот сброд для того мне и нужен, чтобы завалить трупами русские копья. Почти вся сила Орды останется у меня в кулаке для главного удара.
В третий раз Батар-бек наклонил голову:
–Ты – великий воин, Мамай. – Встретив улыбку, оглянулся на вход, вполголоса заговорил. – Я знаю, ты раздавишь врага даже половиной своей силы. Но чтобы победа не выпила много нашей крови, надо внести смятение в стан врага. Пошли своего племянника Тюлю-бека со мной в обход московского войска. Мы застанем врасплох русские города, и в полках Дмитрия начнётся смута. Ты одержишь две победы сразу: одну – здесь, над Дмитрием, а с ней получишь ключи от Тулы, Калуги, Тарусы, Серпухова, Коломны и других городов со всеми богатствами. Ведь русы не успеют их спрятать и уничтожить. Тогда отсюда ты мог бы идти на Москву.
"Он предлагает мне мой замысел! Старый волк хочет погонять на воле баранов, пока мы тут тонем в крови? Но волк, кажется, не понимает, что Дмитрий навязывает мне битву. Сам! И, значит, битве быть завтра... Пророк – мудр, но и ему – неведомо то, что открыто Аллаху".
–Я решил не распылять войско, – сказал Мамай. – Все московские стены падут, когда падёт Дмитрий с его полками.
Вошли трое мурз, ранее посланных Мамаем в войско, за ними – Темир-бек, Герцог, молодой хан Тюлю-бек – племянник Мамая.
–Не много ли вас собралось в моём шатре теперь? Когда я даю это право приближённым, они не должны думать, будто повелитель без них не может выпить и чашки кумыса. Вы должны быть моими глазами и ушами в туменах.
Мурза со знаком тысячника, из тех, что, не имея отрядов, находились в свите, исполняя обязанности именитых рассыльных и доносчиков, польстил пословицей:
–К воде, обильной растениями, слетается много птиц, в юрте, где живёт мудрец, собирается много гостей... Мы пришли, повелитель, сообщить тебе: тумены расположились, как ты велел. Воины ждут твоего слова, чтобы броситься на врага.
–Воинам сейчас надо спать. Темир-бек, я получил твою весть, ты сделал быстро и хорошо. Почему ты задержался?
–Я помогал передвинуть тумен Бейбулата. Батар-бек сначала не хотел уступать места, я действовал твоим именем.
–Ты делал правильно. – Скосился на Батар-бека: "То-то старый волк прибежал в мой шатёр выведать". – Садитесь все. Племянник, твоё место – рядом со мной. Герцог, я слушаю тебя.
–Милостивый хан, на фланги мне нужны крепкие тысячи. Касоги – ненадёжны. Это – не войско, а орда... – Поперхнулся, крякнул, дёрнул закрученный ус. – Они не понимают строя, они рассеются по полю и откроют мои фланги для ударов московской конницы.
–Московской коннице будет не до твоих флангов. Но я добавлю в отряды касогов по две сотни татар. Они укажут место горскому сброду. Ты всё сказал?
–Хочу спросить: где – полки Литвы и Рязани?
Руки Мамая ускользнули в рукава и там сжались, красный блеск явился в глазах.
–Ты получил своё золото? Ступай и делай своё дело!
Уходя, Герцог заворчал.
–Что он сказал?
Толмач посмотрел на повелителя.
–Он сказал... Он сомневается: из тех ли рук взял золото?
"Этого, старый коршун, я тебе не забуду", – подумал Мамай и спросил племянника:
–Тюлю-бек, доволен ли ты своим туменом? Он не стал хуже без тебя?
–Дядя, разве не ты дал мне темника? Я заново влюбился в моих воинов, я думаю, "непобедимые" Батыя и твои "алые халаты" – не на много лучше их.
Мамай хмыкнул. Тюлю-беку дозволялось больше, чем любому другому хану, потому что всегда и всюду он говорил о своей неспособности к военным делам, восторгаясь полководческой славой дяди. Тюлю-бек редко бывал в походах, замещая правителя в столице, он брал на себя тыл Орды, хотя слыл лихим наездником и рубакой. На ярлыках он подписывался: "Царь дядиной волей Тюлю-бек", и эти ярлыки имели силу подписанных Мамаем, разумеется пока Мамай того хотел. Племянник, в жилах которого текла капля Чингизовой крови, создавал иллюзию у сильных ханов-царевичей, будто отпрыск их "священного" рода стоит у кормила государства. На сей раз Тюлю-бек не усидел в Сарае. Недавно он встречался с Тохтамышем и привёз Мамаю подарки хана Синей Орды с пожеланием военной удачи. Видно, до Тохтамыша дошли вести о неисчислимой силе войска Мамая. Мамай слегка пожурил племянника, но назад не отослал: всё-таки хоть один родственник – рядом, пусть слабый военачальник, но свой душой и телом.
Входили всё новые мурзы с докладами: войско заняло исходные позиции для наступления на русский лагерь. Теперь Дмитрию бежать некуда, он себя втиснул между реками, а Мамай захлопнул ловушку. Зверь пойман, осталось взять его.
–Ступайте каждый на своё место, – приказал Мамай. – Завтра на рассвете мои знамёна, мои гонцы, мои трубы донесут вам мою волю. Пусть муллы читают молитвы до утра. Я тоже стану молиться, и вы молитесь.
Полоса тьмы легла между заревом костров Орды и цепью русских сторожевых огней. В этой тьме передовые легкоконные тумены Орды потеряли соприкосновение с русскими заставами. Велено было остановиться. Здесь воины не жгли костров, не рассёдлывали коней. Они грызли вяленую конину и кислую круту, жевали сухие просяные лепёшки, запивали водой из турсуков, из тех же турсуков поили коней, подвязывали к их мордам торбы с зерном и, намотав на руку поводья, валились на траву возле копыт коней. Часовые не отходили от своих сотен. Безмолвие нарушали только голоса птиц и зверей – ни с одной стороны лазутчики не пытались проникнуть во вражеский лагерь, и даже кони не перекликались, подавленные близостью необычайного.
Люди словно пугались тёмного пространства в одну версту, пока разделяющего рати, сошедшиеся, чтобы убивать друг друга. Может, они задумались у этой последней черты, за которой стояло более страшное, чем даже смерть каждого из них в отдельности, и над чёрной пустыней ничейной полосы до кровавой звезды, вошедшей в зенит, в глазах каждого вырос вопрос: "Зачем?!" Зачем идти убивать и быть убитым? Зачем тысячи здоровых, крепких, красивых людей, любящих жизнь и радующихся жизни, должны обратиться в груды изрубленного мяса, в пищу воронов и волков? Не пора ли остановиться, пока не перешли последнюю черту, за которой начинается кровавое болото, из которого уже не вырвать ног?
Вряд ли такой вопрос мучил кого-то в последнюю ночь перед битвой. Большинство спало, набираясь сил, чтобы убить завтрашнего противника. Те, кто охранял спящих, молились Небу, чтобы Оно дало им победу. Война стала неизбежностью – это чувствовали и военачальники, и воины. Русские не могли отступить, вернуться в свои города и деревни, потому что тогда они были бы убиты, их жилища разграблены, женщины и дети пленены. Не могли остановиться и ордынцы, связанные той всеобщей порукой, которая довлеет над всеми и каждым сильнее родственных уз. Под видом воли Небесного и земного правителя, интересов государства, законов долга и чести, не только оправдывающих военный разбой, но и объявляющих такой разбой доблестью, эта всеобщая порука вела всадников Орды путём войны, как во все времена она водила завоевателей. Любой из них был бы уничтожен, откажись он сражаться. Орда чувствовала своё превосходство над Московским княжеством, её властелин и развращённые грабежом воины видели в войне самый короткий путь к овладению благами, которые добываются десятилетиями трудов, поэтому Орда – безжалостна к тем тысячам своих соплеменников, что должны погибнуть в бою.
Мамай торопил утро и победу над строптивым врагом, ибо угадывал в Дмитрии судью, выбранного историей сказать "нет!" разбойной политике ханов. Дмитрий тоже торопил утро, но по другой причине: союзники Мамая двигались к Дону. Его сомнения давно ушли прочь, остались спокойствие и решимость.
Два человека, не видя друг друга, стояли по разные стороны ничейной полосы.
Костры Орды угасали в тумане, наползающем с Непрядвы и Дона.
VI
Боевые трубы запели в белой мгле, им отозвались голоса начальников, и войско встало. Кашевары, поднятые затемно, уже тащили котлы с варевом в сотни. Завтракали скоро, но обстоятельно, досыта – никто не знал, когда придётся полдничать, да и придётся ли? За туманом стояла Орда.
Дмитрий объезжал большой полк. Сквозь редеющий белый сумрак проглядывали все десять рядов рати, воины кличем приветствовали государя, Дмитрий лишь поднимал руку, но не останавливался, не звал начальников. Тупик ехал рядом с князем, приотстав на полкорпуса лошади, за ними шёл отряд из двадцати витязей, поимённо названных Боброком. Разномастные кони, булатная сталь кольчужных панцирей, в рысьих глазах под надвинутыми шлемами – отрешённость от себя и готовность на всё ради всадника на белом иноходце.
Туман... Это посерьёзней ночной темени – ту можно разогнать факелами, а туман и солнце не берёт. Заставы молчат. Молчит и передовой полк, – значит, Орда ещё воюет с бараниной или строится к битве. Дмитрий посматривал в сторону Дона, откуда временами приходило дуновение, искал едва различимое пятно солнца. Минули большой полк, когда Тупик, оглянувшись, сказал:
–Государь, смотри!..
Над разорванной пеленой, золотясь в лучах, проглянули полковые стяги, и дохнуло ветром. Молочное море колыхнулось, заклубилось, потекло мимо. Вдали заржали кони, в другой дали отозвались другие...
–Пора! – князь заворотил иноходца.
Их ждали Бренок и Вельяминов во главе конной дружины государя, поставленной за рядами пешцев. Ветерок усиливался, развевал багряные стяги, расправлял чёрное знамя с золотым образом Спаса. Всё дальше открывалось поле, и лучи солнца уже играли на стальных шлемах, на остриях копий и топоров. От передового полка прискакал посыльный с вестью: Орда зашевелилась, наши сторожевые отряды отходят на крылья полка. С той стороны им кричали в медные трубы: сдавайтесь, просите милости у великого хана, иначе всех побьём, а кто уцелеет, повяжем арканами и – буль-буль в Дону.
