Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 71 страниц)
–От боровья! Небось, горох жрут, нам же снова – кавардак да осетрину с белужьей икрой. Воротит уж!
–Сходи да попроси, небось, вырешат, – предложил Алёшка.
–Я те схожу! – пригрозил Тупик. – Ты, Мишка, не дразни мне людей. Надоела осетрина с кавардаком – ступай в посадские торгаши, там каждый день горох лопают.
Мишка исподлобья глянул на сотского, ничего не сказал. Когда же сытые дружинники прилегли на потниках и Тупик отошёл посмотреть коней, Мишка нагнал его:
–Пошто злишься, боярин? Аль я твоей жёнке ребёнка сделал?
–Што говоришь?! – Тупик схватил Мишку за грудь.
–То и говорю, Василь Андреич. Настя-то вот-вот разрешится. От меня она не могла. Бил я её, сказала – от тебя. Не обманывает – не та баба.
–Ты бил её? С ребёнком в животе?!
–Её бил, по заднему месту, – усмехнулся Мишка. – Ребёнка не трогал – чужих не бью.
Тупик ухватил дружинника, притиснул к сосне.
–Брось, Василь Андреич, я могу и покрепче тряхнуть. Не трону её больше. Она и попу сказала, что не мой – ребёнок. Только куды её теперича? Обратно в деревню – дак отец не примет без твоей воли. Я-то уж себе купецку дочку высмотрел. Она – согласна, а купец – стар, наследство за мной будет... Дал бы ты мне пару рублишек на развод, Василь Андреич, а? Расходы ж...
Тупик расстегнул кошель.
–Я – дрянь, но ты, Мишка!.. Не уж ты – русский? А Настёну... Не твоя забота, как её теперь устроить.
–Русский – я, Василь Андреич. Потому и гоню неверную жану. Токо уж ты не лезь в это дело. Моя жана – я и устрою.
–Зачем же соглашался жениться? Не уж не понимаешь – ты во всём виноват! Хотя и я...
–Кто говорил – отец, мол, справный? Я и подумал – приданое за ней изрядное. А Стреха – жох, полушки не дал. Мне нужна не баба, боярин, а казна. С казной любую бабу добуду.
Тупик смотрел в широкую спину Мишки с растущим отвращением к происшедшему. Двумя рублями за его Настёну расплатился – по цене вырванной бороды, – и он взял! Попросил!.. А если узнает Дарья?..
На следующий день с берега речки Жилотуг глазам московских посланцев явились башни каменной стены Новгорода, вознесённой над земляными раскатами, в вечереющих лучах засияли купола Софии и множества монастырей, обступивших северную столицу Руси...
X
Месяц больших трав был в разгаре, когда Тохтамыш объявил смотр войску. Мурзы и наяны ждали этого: большая охота – хороший повод проверить военную готовность. На ковыльной равнине близ Сарая-Берке собрались многие тысячи всадников при полном походном снаряжении. Не было лишь Кутлабуги да Едигея – первый должен скоро подойти, а второй ждал охоту хана в своих владениях. Кутлабуга – единственный из военачальников, кто знал о намерениях Тохтамыша, Едигей же, не ведая того, оставался поберечь тылы Орды.
Ещё до смотра в ставку хана был вызван Батар-бек – начальник сильнейшего в Орде тумена. Третьим в шатре находился царевич Акхозя.
–Тебе, Батар-бек, – заговорил хан, – знакомы все дороги на Русь, Акхозя ходил только до Нижнего Новгорода. Стань ему учителем. – Темник поклонился. – С пятью тысячами воинов вы пойдёте в Казань. Там в эту пору много русских купцов. Убивать их не надо, купцов мы бережём. Отбери у них всё имущество, скажи: это – в счёт многолетних долгов московского князя. Лучшие чамбулы эмира подчини себе, потом переправься через Итиль – лодий у тебя будет довольно. – Каменное лицо Батар-бека потрескалось от удовольствия. – Пойдёшь от Казани на Москву, как можно быстрее и как можно незаметнее. – Хан подозвал темника к разложенному чертежу, провёл ногтем, обозначая путь тумена. – Там, где пройдёшь, не оставляй ничего. Вот отсюда пошли одну тысячу на Владимир, другую – на Суздаль. Тысячникам города брать изгоном, с налёта. Если не удастся – уходить сразу, к Москве. Что тебе непонятно?
Батар-бек поклонился всем телом и достал войлок лицом.
–Мы слышали – мы исполним.
–А где же будешь ты, повелитель? – спросил царевич.
Тохтамыш усмехнулся:
–Об этом тебе скажет твой темник.
К радости большинства мурз хан поручил им смотреть войска и возвращаться в улусы. Присоединив к своему тумену оставшиеся тысячи Батар-бека и лучшие сотни сборного войска, он поднялся и ушёл на закат. В тот же день сакмы конных тысяч дотянулись до реки Итиль. Под летним небом, среди зелёных берегов, текучее море воды сияло бирюзой. В заливе стояли торговые суда, похожие на плавучие сараи. К берегу приткнулись сотни рыбачьих лодок. Воины, однако, радовались зря – суда и челны предназначались для переправы верблюдов и снаряжения. По сходням Тохтамыш въехал на палубу, сошёл с коня, поднялся на кормовую надстройку.
Войску Орды часто приходилось одолевать реки с ходу, и давно минули времена, когда степняку под страхом смерти запрещалось омывать в реке обнажённое тело. Спешиваясь, всадники раздевались догола, укладывали в челны одежду с оружием и сёдлами, пробуя воду, с хохотом плескали друг на друга. Кое-кто надувал бычьи пузыри на случай, если оторвёт от лошади и придётся до берега выгребать самому. Вот уже первые сотни, ведя лошадей за гривы, вошли в реку. Когда конь всплывёт, важно успеть схватить его за хвост, иначе придётся плохо – Итиль широка и быстра, не утонешь – отстанешь, а это – хуже, чем утонуть. Постепенно река очернилась тысячами человеческих и конских голов, среди них плыли челны. Над водой кружили чайки. Посреди реки вскинулась туша гигантской рыбы, до хана долетел крик, но вода снова стала спокойной, лишь голоса чаек нарушали тишину, и хан перевёл взгляд на берег.
Визг прорезал голоса птиц, у хана по спине заходил мороз. Вопль человека смешался с ржанием лошади.
–Что – там, повелитель? – Побледневший тысячник Карача расширенными глазами смотрел в середину плывущих. Вода поднялась горбом и словно вскипела – какая-то неведомая сила, взбивая пену, поднимая тучи брызг, тянула в пучину одного из плывущих, он визжал, уцепившись за хвост коня, а лошадь рвалась, не в силах тащить тяжесть, запрокидывалась и погружалась. Вот-вот ей зальёт уши и ноздри – конец. Плывущие поспешно удалялись от места схватки. Из толчеи пены вывернулось изогнутое чёрное бревно в три или четыре роста человека, голый воин торчал из усатой пасти чудовища, заглоченный по пояс, он уже не кричал, мотаясь из стороны в сторону, хватая руками воду, – освободившаяся лошадь ржала, уплывая. Гребенчатый закруглённый хвост речного гада стегнул по воде, разбежались волны, исчезла пена, и снова гладкая вода бирюзой сияла под солнцем. Только лошадь звала сгинувшего хозяина и старалась догнать сородичей, волокущих к берегу перепуганных людей.
–Рыба-людоед! – побежало по берегу. Сотники размахивали плетьми, но в воду никто не шёл. Тохтамыш предпочёл бы умереть на плахе, чем оказаться проглоченным водяной тварью.
–Позови хозяина судна, – приказал он тысячнику и, когда явился седой широколицый человек, спросил. – Ты знаешь, кто похитил моего воина?
–Это – старый сом, великий хан. Он, видно, охотился на осетров, но неудачно, и напал на первого попавшего. Большой рыбе трудно находить добычу по себе, а сомы живут сотни лет и бывают весом до двадцати пудов. Я находил больших лебедей в их животах. Детей они проглатывают нередко, но взрослого человека... Я слышал об этом, однако до сих пор не верил. Видно, эта рыба сильно оголодала, если вышла охотиться на осетров ещё до заката.
–Они не нападут на плывущих стаей?
–Нет, великий хан. Сомы живут в одиночку, охотятся обычно ночью. И такие большие встречаются редко. Сегодняшнее можно считать чудом.
–Он снова не бросится?
–Ни за что, великий хан. Проглотив человека, сом будет спать на дне много недель. Если же подавится и исторгнет – он уже на человека не нападёт никогда. Но может, тут другое?
–Что же? – хан сломал брови.
–В природе много чудес, но она хранит свои тайны и открывает чудесное немногим из смертных. Может, дух реки узнал, что на берегу находится повелитель народов, и поэтому вызвал из бездны чудовищную рыбу – показать тебе?
–И скормил ей моего человека? Хороша – честь! Ты, видно, язычник, а я – правоверный и речных духов не признаю. Знай, мудрец: этого сома выгнал из ямы не водяной дух, а голод. Но ступай и расскажи всем о сомах, что ты рассказал мне.
Не прошло часа – переправа возобновилась. Когда отчалили суда, на другом берегу уже поднимались дымы костров – войско становилось на ночной привал. Нукеры толпились у бортов, всматриваясь в зелёную тьму реки. Карача сказал хану:
–Воины не верят, что это была рыба. Они думают: речной шайтан утащил нашего человека.
–Что они ещё думают?
–Не знаю, повелитель. Но они говорят: мы ещё не начали охоту, а шайтан уже охотится на нас. Плохой – знак.
–Придётся охоту отменить. Так и скажи всем.
Тысячник попятился.
Снова ночная степь соревновалась со звёздным небом – мириады огней грудились в её пространствах. У одного из огней сидели Тохтамыш и главный юртджи. Вспышки пламени по временам отражались в броне часовых, отступивших в темноту. Хан долго молчал, уставясь в огонь, старый чиновник ждал, держа в руках доску для письма, на которой лежали перья, свёрнутые пергаменты и стояла золотая чернильница. Наверное, хан принимал нелёгкое решение, если писцом позвал одного из довереннейших людей. Он поднял глаза, блеснувшие жёлтым огнём, в упор глянул на юртджи, и тот вздрогнул: показалось – не человек сидит рядом, а степная рысь.
–Пиши так: "Знаешь ли ты, великий рязанский князь, что одной ногой я уже стою на твоей земле? Противиться мне бесполезно, и зачем тебе противиться? Орде не нужны твои города и земли, они нужны другим. Запомни: в твоём покорстве – спасение и благополучие твоего княжества. Поспеши на встречу со мной к реке Елец, и приму тебя, как возлюбленного сына".
Хан взял пергамент, шевеля губами, прочёл, обмакнул печать в пурпурную краску и приложил к листу.
–Грамоту запечатай свинцом и позови Шихомата.
Самых важных гонцов Тохтамыш отправлял в дорогу ночами, чтобы чужие глаза не проследили их путь.
Через два дня всадникам Орды открылся Дон. Тумен хана стал на крутобережье. В белую вежу прибыли горские князья, приглашённые на охоту. Их становища раскинулись далеко вверх по течению реки – в ожидании хана гости успели потешиться соколами и ястребами. В юрту входили насторожённые – очень уж эта ставка не походила на лагерь охотников. Каждый называл число прибывших с ним нукеров, получал чашку кумыса и знак воинского начальника – сотника или тысячника.
–Кази-бей! – Тохтамыш отыскал взглядом знакомое лицо. – Золотой Барс, правда, – очень быстрый конь. Будущей весной я пришлю тебе годовалого жеребёнка от него.
Хан, кланяясь, благодарил за милость.
–Но этого жеребёнка надо заслужить. Назначаю тебя начальником всего тумена горских джигитов. С этого дня тумену жить по законам военного времени. Будь беспощаден. Завтра, как только встанет солнце, мы выступаем на полночь. Ловчих с птицами отправь домой. Мы идём за лучшей добычей.
Беки застыли с чашами в руках.
–Мы не взяли железных броней, – заговорил, наконец, Кази-бей. – Припасов мало, ведь рассчитывали кормиться охотой.
–Брони в этом набеге вам не нужны. Довольно мечей и луков. А пропитание воин находит сам.
–Куда мы идём, великий хан?
–Ты узнаешь, когда мы станем делить серебро и рабов. Ступайте и скажите всем: ни один не вернётся с пустыми руками.
Когда удалились князья, Тохтамыш спросил юртджи:
–Сколько всего наездников у Кази-бея?
–Примерно пять тысяч – по сведению начальника харабарчи Адаша. Отборные джигиты.
Хан считал. В его тумене – десять тысяч. Столько же – у Кутлабуги. Пять тысяч увёл Батар-бек. От его огромного тумена осталось ещё семь тысяч, временно подчинённых Шихомату. Две тысячи Тохтамыш взял из остальных туменов Орды. Пять тысяч привёл Кази-бей. Всего под сорок тысяч войска...
–С такой силой Субедэ покорял мир. Мне нужно мало.
Старый юртджи смотрел на хана. Тот усмехнулся:
–У меня – хорошая харабарчи, Рахим-бек. Это ведь – и твоя заслуга.
Да, разведке и он, и его ближние отдали много сил в эти два года. Но и ближайшему из сановников хан до сих пор не доверял всех мыслей. Даже в степи, когда аилы кочуют, двадцатитысячное войско не собрать за неделю. А ведь его надо не только собрать, но и приготовить к сражениям. Сейчас всё решало время, а время он уже выиграл. С десятитысячным полком Дмитрий против него в поле не выйдет. Но если всё же случится невероятное и Москва к его подходу соберёт большой полк, Тохтамыш уклонится от встречи. Тумены чёрным смерчем пронесутся по московским землям – попробуй их догони! Во все отряды он дал старых разведчиков, ходивших на Русь. И за кем погонятся полки Дмитрия, если Орда рассыплется на тысячи? В этом случае Тохтамыш запретит брать тяжёлую добычу и пленников – только драгоценности, деньги и меха, только необходимую торбу зерна для лошади. Всё, что можно, – в золу и камни, чтобы вынудить князя платить дань под угрозой новых опустошительных набегов. При любом повороте событий избежать большого сражения – в этом замысел Тохтамыша, сулящий успех. В больших битвах русы побеждают всегда или почти всегда. Их надо раздёргивать в мелких сражениях, не давать им возможности собирать крупные силы – не в том ли тайна неотразимых набегов Субедэ, Бурундая, Дюдени и других удачливых полководцев Орды?
На рассвете следующего дня двадцать три тысячи всадников, не отягощённых большим обозом, семейными кибитками и стадами (для прокорма гнали только молодых лошадей, дойных кобылиц и везли во вьюках баранов), двинулись против течения Дона. В одном переходе, другим берегом, шёл тумен Кутлабуги. На седьмой день Тохтамыш запретил подавать сигналы дымами. На девятый приказал разводить ночью один костёр на сотню. Если бы кто-то и увидел эти костры с деревьев, растущих по дальним возвышенностям, он решил бы, что кочует малое племя.
Шёл август – месяц зрелых трав, обильной росы, ясного неба и сытой дичи, легко попадающей под выстрел. Иногда Тохтамыш не велел ставить шатра, спал под открытым небом, положив под голову седло и укрывшись овчиной. Роса садилась ему на ресницы, холодила скулы, и хану грезились моря, по которым плывут нетающие белые льды. Давным-давно воины Батыя купали коней в тёплых водах "последнего моря", но оно оказалось не последним. Тохтамыш уже не рвался к закатным и полуночным морям, ему нужен лишь один город, носящий имя серединной русской реки.
Были частые звездопады. Однажды огненный дождь хлынул с ночного неба. В том месте, откуда он шёл, звёзды начертали фигуру женщины, идущей навстречу крылатому коню, и четыре самые яркие обозначали её слегка наклонённый стан. Тохтамышу показалось – небесная женщина заплакала: сверкающий ливень падал из её глаз. По ком лила звёздные слёзы жилица ночного неба? О чём предупреждала великого хана? Не она ли присылала минувшей весной хвостатую гостью, когда Тохтамыш принял решение о военном походе? Интересно бы знать, какие знаки посылало небо Мамаю, но Мамай уже ничего не расскажет. Тохтамыш загадал: если приснится хорошее – он будет продолжать задуманное, если плохое – разграбит пограничные земли Литвы, Рязани и Нижнего Новгорода, а на Москву не пойдёт. Однако, проснувшись, хан ничего не помнил. С тех пор как удачи пошли Тохтамышу навстречу, он не видел снов или забывал их. Зачем счастливому сны?
На двенадцатый день, когда войско шло уже по рязанской земле, на взмыленной лошади прискакал разведчик передовой тысячи, распластался на земле перед ханом.
–Повелитель! Великий рязанский князь спешит тебе навстречу со своей дружиной.
Мурашки побежали по спине Тохтамыша, его глаза сузились.
–Сколько – войска у князя?
–Пять сотен.
Мурашки перестали кусаться, они только щекотали. Давно не было большой днёвки, войско шло от зари до зари, люди и кони притомились. Тохтамыш глянул на Карачу:
–Сигналь общий привал. А ты, – оборотился он к главному разведчику войска мурзе Адашу, – отвечаешь за то, чтобы ничьи чужие глаза не увидели нашего стана. Теперь мы – во враждебной земле.
–Дозволяет ли повелитель разорять сёла урусов, брать пленников и добычу, кормить коней на хлебных полях? – спросил Адаш.
–Ещё нет. Если встреча с рязанцем что-то изменит – скажу.
–Воинов будет нелегко удержать. У нас нет времени для охоты. – Видно, главному харабарчи казалось невозможным оставлять в целости селения, куда его воины вступали первыми. Он хотел снимать сливки с добычи.
–У тебя, Адаш, и твоих наянов есть плети. Помните, что нам ещё идти обратно. Деревни урусов – не кочевые кибитки.
–Слушаю, повелитель. – Адаш наклонил голову и вздохнул. – Но мои джигиты отощали в походе.
–Ладно, – смилостивился Тохтамыш. – Возьми у казначея по три денги на всадника. Если приказ не отменится, разрешаю покупать мясо и хлеб у рязанских старост.
На берегу Дона вырастали кольца юрт, табунщики отгоняли лошадей на травы за пределы становищ, гудели охрипшие на ветру голоса, отряды охотников поскакали к дубравам, где были замечены табуны тарпанов.
Часа через два в полуденной степи закурилась пыль над большим конным отрядом. Тохтамыш боялся, что рязанский князь, получив его послание, отправит гонцов к Дмитрию и начнёт скликать дружину. Этого не случилось – боярин Кореев не обманул в своих тайных письмах. Он неплохо отрабатывает охранные ярлыки и золотую пайзу, которая может открыть боярину Корееву дорогу в ставку хана. Чем-то оплатят свои серебряные пайзы нижегородские княжичи? Уговорят ли отца остаться лишь свидетелем набега? Впрочем, если удача не изменит хану Тохтамышу, в свидетелях не отсидеться ни рязанцам, ни их соседям.
В Москве ещё не знали, что два года мирной жизни, купленные для Руси кровью куликовских ратников, уже закончились.
КНИГА ВТОРАЯ
ВЛАДИМИР ХРАБРЫЙ
I
Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принёс в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила свёрток на солому и вышла. "Мама!" – хотел позвать Николка, и не смел: кричать было опасно. Бежать следом – но крохотная сестрёнка? Мать не воротится – он знал. А стоит выйти из балагана – сестрёнка останется за неодолимой чертой – и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять умом. Николка схватил сестрёнку и, холодея, увидел, что это – берёзовая чурочка, обёрнутая повойником. "Я – твой суседка", – сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе и, скаля зубы, смеялся.
–Мама! – заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлёпали босые женские ноги.
–Слышу. – Он взялся за щеколду и спросил. – Кто?
–Я – это, Кузьма. – Голос старосты приглушён.
Судя по темени, до рассвета – не близко. Николка, отходя от сна, зевнул и поёжился. У калитки всхрапнула лошадь.
–Ты, никак, – в дорогу?
Староста притворил дверь сеней.
–Беда, Микола, – ордынский хан в двадцати верстах.
–Што-о? – Парень задохнулся. – Да в набат надо бить, а ты шепчешь.
–Не шуми. Сам – как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся – день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идёт князь Олег.
–Куда ж – они?
–"Куда-куда"! Ум заспал?
Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму – без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться – не соглашается: что скажут его родные? Может, ещё уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец – нынешним летом, после многих неудач, они, наконец, сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.
И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей – скачи до Москвы.
–Чё молчишь? Пути забоялся?
Да ведь хан-то идёт на Москву с войском! И как тихо ползёт, змей. Олег, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!
–Спасибо, отец.
–Я те кой-чево положил там в перемётную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.
Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи и зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала чёрных сухарей в холщовый мешочек.
–Побереги ты их, дядя Кузьма,– сказал парень.
–Поберегу.
Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принёс из сеней длинный свёрток, размотал холст.
–Меч? – удивился староста.
–Не гневайся – тайком сковал.
Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, и шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие плечи Николки и всхлипнула. Хотя в селе уже не было тайной, что молодая вдова живёт с постояльцем, как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.
–Не плачь, я ворочусь за вами.
На подворье Кузьма сказал:
–Там рогатина к седлу приторочена – сгодится.
Топот коней затих во тьме и женщина, сдерживая рыдания, посетовала:
–Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у Святой Девы?
Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:
–Татары идут, Дуняша...
Женщина ойкнула.
–Не бойсь, Орда – мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни – вот я и послал Миколу.
–Пронеси, Господи!
–Ты баба – с понятием. – Староста понизил голос. – Орда – она всё ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо и скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.
–Поняла, дядя Кузьма.
В избе Дуня достала свечу, при её свете связала в узлы одежду и вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного – надолго ли им хватит? А поля стоят несжатые, не уж то бросать? Ведь всё потравят своими табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Олега перехватывали малые отряды грабёжников, но от большой Орды Олег – не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На её памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси войско Золотой Орды. Но где он, князь-надёжа, с его ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может, его дружины тоже подступают к Дону, заграждая врагам дорогу щитами и копьями? Или он почивает в своём тереме рядом с княгинюшкой, не чая о тревогах рязанских матерей?
Её толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.
Удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то шёпотом. В глазах женщины дрожало пламя свечи, а глаза видели тёмную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. "Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от чёрной татарской стрелы, от болотных зыбей, от цепких клешней зелёного деда, сидящего в чёрном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне – только бы доскакал..."
Дуня не замечала, что в её молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залётного сокола.
Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, – в другую сторону, к речке, за которой начинались Волчьи лога. Мужики проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепёшки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло – Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привёз новость: в дальних деревнях побывали разъезды Орды, торговали бычков, тёлок, молодых коней и платили серебром.
–Не уж то на Литву хан собрался? – гадали одни.
–Почто же Олег-то – с ним? – сомневались другие. – Он же с князем Ягайлой – в давней дружбе.
Чесали бороды и прятали глаза друг от друга. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что его войско не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Не уж то Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались – он готов был укусить собаку. И никто не спрашивал, где – Дунин постоялец. О нём напоминала лишь Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.
Когда стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.
–Слава Богу, все, кто – надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой – как бы кто на свет не набрёл.
В сумерках, среди закопчённых стен, бородатые лица казались зловещими.
–Теперича каждый даст крестное целование, што о нашем вече не обмолвится ни дома, ни на улице.
Поп обошёл сход с крестом и заговорил:
–Снова, братие, приспели злые времена: Орда идёт на Москву. Великий князь Олег Иванович, наставленный Провидением, решил в дела Орды с Москвой не вступаться. За то хан позволил ему провести татарское войско краем рязанских владений. О наших грешных животах, о благе нашем радеет Олег Иванович, являя пример христианского миролюбия и смирения. Тем смирением укротил он злобу хана, но руку на брата свово Дмитрия Ивановича поднять отказался с твёрдостью, достойной государя. Возблагодарим же Небо за спасение от нечестивых агарян, помолимся о здравии государя и его жены и его чад...
Когда окончилась молитва, заговорил Кузьма:
–Истину молвил батюшка: ныне обошла нас ордынская туча. Да помнить надо: она назад скоро покатится.
Пронёсся чей-то вздох.
–Такое повеление имею: хлеба сжать в неделю, в другую – обмолотить. Держать в схоронах всё, што есть ценного, – до сошника и лопаты. Скот отогнать на лесные пастбища – пусть к возвращению татар следы гуртов застареют. Разбегаться по лесам не будем. При первой недоброй вести уведу вас за Жёлтую речку, в Волчьи лога – там лучше вместе держаться. И не всё им охотиться на православных – на волка тож бывают охотники. Куйте коней, готовьте рогатины и топоры. А кузнецам, часа не теряя, наделать стоячих шипов для порчи коней.
Кузьма и Касьян шли домой вместе, оба молчали, думая о Николке. Одному человеку опасно в долгом пути, если он – не калика перехожая. С год после Куликовской сечи почти не было слышно о разбоях на русских дорогах, теперь снова стали шалить, особенно после нехороших знамений. Неверие в лучший день толкает людей в безделье, разбои, пьянство и всякий разврат, рушит узы и в семьях, и в княжествах. Силу народ теряет – тогда и является враг, беспощадный, как гнев Бога.
Во тьме ночи затаилась земля. От селения к селению летела весть о движении конной Орды. Не в одном Холщове точили топоры и готовились зарывать зерно.
Медведь-стервятник был стар и свиреп. Он давно не ел вдоволь тухлого мяса и, раздражённый до бешенства, начинал ненавидеть своё зелёное царство, которое в далёкое, почти забытое время его звериной молодости казалось одним изобильным столом. Тогда он пробовал мясо лишь от случая к случаю, находя птенцов или зайчат. Но после того как нашёл полтуши оленя, зарезанного волками и пролежавшего с неделю на солнце, в нём проснулась страсть к охоте на больших зверей, и на долгие годы стервятник стал грозой окрестных лесов. Старость вынуждала возвращаться к забытой пище. Ему были отвратительны когда-то лакомые корешки и листья трав, черви вызывали тошноту, даже пьянящая малина и сок муравьёв заставляли морщиться его поседелую морду. И вдруг – запах лошади, он и в лучшие годы кружил голову медведя, а теперь оглушил. Стервятник распластался на земле, устланной иглами сосны, от волнения захлёбывался ветром и слюной, вытянутый нос его шевелился, трепетал и извивался, хватая набегающий ветерок. Одолев голодное желание броситься на одуряющий запах, медведь пополз, припадая к земле, извиваясь в кустах, скользя по траве. Шерсть на его загривке ходила волнами и, то вздыбливаясь, то опускаясь, колыхалась спина. Он уже слышал фырканье и хруст скусываемой травы, звуки говорили ему, что на поляне пасутся две лошади, что до них не более десяти прыжков, но, наученный последними неудачами, он полз, подбираясь как можно ближе. Его настораживал запах человека, этот запах часто сопутствовал лошадям, и стервятник мирился с ним, как и с необходимостью терпеть укусы пчёл, добираясь до мёда. Лошади насторожились, нельзя было медлить, зверь сделал прыжок вслепую, на запах, через кусты бузины и шиповника...
Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться. Он спал чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня и поставил на ноги. Медведь, горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись. Укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать шею коня или хребёт. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и крик не вышел внезапным. Бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом зверя, красная разинутая пасть в жёлтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от рёва, в злых дремучих глазах на него наступал враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы нить понимания. Перед ним был зверина, и он для этого медведя – тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка ещё ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему. За медведем стояла сила, вооружённая зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приёмом, обретённым за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать врага. За Николкой стоял опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой приём и своё оружие. Рогатина была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга – тогда топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упёртую в землю наклонённую рогатину, целя лезвие, отточенное с обеих сторон, в медвежью грудь. Ещё шаг, и мишка наткнётся на остриё, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, убивая себя.
Но что-то изменилось. Что?
Всё так же были прижаты уши стервятника, так же дрожала от рёва слюнявая пасть, но в глазах зверя родился страх перед неподвижным человеком.
–Што ты, Миша? – почти шёпотом спросил Николка, глядя на чёрный нос медведя. – Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на моих коней кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас, мне надобно поспешать, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь – вон их сколь в лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?
