Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 71 страниц)
–Теперь ты останешься? Не пойдёшь воевать?
–Аринушка... – Юрко растерялся, замолк, потом взял её руку и сказал. – Я же первым вызвался. Матушка вон и то... плакала, да и благословила.
–Но ты же, когда назвался, не знал, что я попрошу... Что я не хочу... Теперь ты останешься?
–Нет, Арина. Пойду я. Все идут.
–Пусть идут! – коса-змея извивалась в её руках. – Не хочу, чтобы тебя татары убили!
–Бог – с тобой, Арина! Почему меня убьют?
–Убьют, я знаю – гадала. Не ходи, Юра, ты же – молоденький! – и опять обняла, прижалась лицом к груди и повторяла. – Не ходи! Не хочу!..
Даже ласки Арины не прогнали холодка от её пророчества, он отстранил её руки и сказал:
–Убьют, – значит, судьба. А я пойду. Дядька Фрол правильно сказывал: кто совесть хоть раз потерял, другой не купит. И што хуже, Арина, меня убьют, аль басурман над тобой надругается, твою Уленьку к седлу прикрутит, Татьянку погонит бичом в степь?
–Нет! Что ты?.. Коли беда – себя порешу, и сестёр.
–Эх, Арина! – он погладил её по голове. – Не так-то легко себя порешить. Да и татарин не прост: упадёт, как дождь слепой с ясного неба, не охнул – на тебе уж верёвка.
–Юрко, милый, не уж-то силы убудет у князя, коли ты один не пойдёшь?
–Один?.. Я – один, другой – один... Рать, она из воев строится. Ведает ли Бог, какое копьё по счёту делает её сильнее вражеской. Может, моего-то копья и недостанет нашим...
Она миловала его и говорила:
–Знала я, чуяла – не одни у тебя руки золотые. Гордилась, что ты, желанный мой, такой молоденький, первый на зов князя вышел и всех мужиков увёл. Не ошиблось моё сердечко, но не жалеешь ты меня, бросаешь, когда открылась.
–Аринушка! – взмолился Юрко. – Што же ты со мной делаешь? Не уж-то не понимаешь?!
–Ох, Юрок, всё понимаю. Не верь словам, иди, сокол мой, ничего не бойся – не возьмёт тебя смерть от басурманской руки. Удержать хотела, затем и пугала. Да разве напугаешь тебя, желанный мой? Иди, я слово знаю, с тобой оно будет, от всякой беды оборонит. Вот возьми, здесь оно скрыто.
Девушка расплела косу, освободила ленту с привязанным косником, подала парню. Юрко взял треугольник, ощутил под шёлком бересту. Бусинки, нашитые на шёлк, холодили ладонь, поблёскивали звёздочками. Он поцеловал косник и повязал ленту на шею.
–До смерти не расстанусь.
–А как воротишься, положи цветочек на мою могилку. Прощай, Юрко...
–Стой! – он догнал её, схватил за руку. Сумасшедшая – эта колдуньина дочка. То его хоронила до времени, теперь себя укладывает в могилу. – В себе ли – ты, Аринка?
–Кабы – в себе, так первая не позвала бы, – сказала она. – Не дождаться мне тебя, Юрко, прошла моя девичья воля. Сказывать не хотела, да вырвалось. У нас гостит один мужик, с-под Москвы, богатенький, торговый. Бражку с тятькой пьют, обо мне сговариваются, пока мы тут милуемся...
Юрко молчал, не в силах постигнуть меру несчастья. Да о таком не с Аринкой – с её отцом говорить надо. Иной парень с девицей не один год милуется в хороводах, а глядишь – просватали её и увезли в чужое село, в даль дальнюю. Свою же невесту он лишь на свадьбе увидит. И не помнит Юрко случая, чтобы кто-то в Звонцах восстал против воли родителей. Даже боярин в такие дела редко вмешивается, да отец Аринки – и не боярский человек, он – вольный смерд, у боярина спрашивать согласия на замужество дочери не станет.
–Сам сватает? – спросил, наконец.
–Сын у него жениться надумал. Не знаю, где он меня видел – чтоб у него глаза полопались! – я о нём досель не слышала. Глянулась, вишь, ему, забыть не может. Мой тятенька – и рад. Он что говорит: не дал Бог сыновей, зато дочки одна другой – краше. Повыдаю за богатых, да и стану по зятьям ездить, меды попивать – так жизнь и покатится масленицей.
Арина всхлипнула. Юрку хотелось приласкать её, но что-то уже встало между ними, делая её чужой и недоступной. Юрко знал хромого Романа – хитрого и упрямого отца Аринки. На работе пупа не сдернёт, но своё вырвет из глотки. Малую услугу тебе окажет – потом вспомнит сто раз, и чувствуешь себя его пожизненным кабальником. Жена-знахарка оказывает услуги бескорыстно, он же тайком, будто от её имени, мзду берёт. Правда, жену он побаивается больше княжеского пристава. Неудивительно, что дочери ему – товар. Первые две – уже невесты, но и двух меньших он наряжает хоть дёшево, зато ярко – чтобы сызмальства в глаза бросались. Вот и выглядел старшую купец.
–Што ж, родитель тебя не спрашивал?
–Он спросит! Сказал только: счастье в твои руки плывёт, так ты отца не забывай. А мне омут милее того счастья.
–Бог – с тобой, Арина!
–Кабы Бог!.. Вот вы на битву идёте, а он-то, мой ненавистный жених, тоже в Коломну с родителем наладился – наживаться. С обозом едет. Его отец по дороге договаривается, кто зерно продаст. Князь большие деньги сулит поставщикам – он и нарядился. Тятька его нахваливает – вот человек разумный, ему и война – мать родна. Прежде-то всё тебя мне хвалил, с того, может, и приглянулся поначалу... А нынче пришёл тятька-то со схода и тебя, и всех охотников обозвал хвастунами – вот-де татары собьют с вас петушиный гонор. Может, злится, что его старостой не выбрали?
–Он же – не боярский человек.
–Что – с того? Старостой он и под боярина пойдёт... Откуда свалился этот сват с его постылым женихом? Не видела ни разу, а уж всю меня выворачивает от него, ненавижу до смерти, будто он – червяк, мокрица! С чего бы это?
–Эх ты, "колдуньина дочка"! – усмехнулся Юрко. – Вот если б я теперь отказался в Коломну пойти ратником, ты бы и меня возненавидела, Аринушка... Сватовство – не свадьба, когда она ещё будет?! Вот ворочусь...
–Ты-то воротишься, а я уж нет. С Коломны они поедут назад, тогда и окрутят нас. А я... – Качнулась к нему и в лицо, шёпотом. – Юра, хочешь твоей женой стану, сейчас?.. Потом пусть хоть что!..
Он чувствовал, как она дрожит в его руках, её дрожь переходит в Юрка, тьма встала вокруг, и Юрко исчезал – Извечное, Всемогущее наполняло каждую его кровинку солнцем, сияющим в середине сомкнувшейся тьмы. И её глаза тем же солнцем сияли ему в глаза. Он не хотел, чтобы тьма так близко, так бесстыдно стояла рядом, он уносил её на руках от этого мрака, грозящего уничтожить это солнце в ней и в нём. Она молчала, прижимаясь, но вот, очнувшись, спросила:
–Куда мы?..
–К твоему батюшке. Бросимся в ноги, скажем – не жить нам поврозь. Не зверь же – он... А то к попу, к старосте Фролу...
Её руки упёрлись ему в грудь, но Юрко держал Аринку ещё крепче, грел губами косу.
–Пусти...
Он приближался к стене конопли, когда она наотмашь ударила его по лицу. Руки Юрка разжались.
–Не витязь – ты... Не жених! – у Аринки срывался голос, она задыхалась. – Холоп и есть холоп! Мокрица!.. Чтобы мои глаза больше тебя не видели...
Мелькнул в сумраке у куста черемухи и пропал девичий силуэт. Разгоралась щека, и шумело в голове от удара...
Дома в сенях он попил прохладного квасу, вошёл в избу. В бабьем куте над кадкой с водой потрескивала лучина, вставленная в железный светец, нагар падал в воду с шипением; мать, рано постаревшая, маленькая и тихая, в длинной серой телогрее, заводила тесто. В мужском углу, под коником, лежали на лавке приготовленные кожи, колодки, сапожный нож, молоток, дратва и деревянные гвоздики – мать позаботилась. Услышав сына, оторвалась от корчаги с квашнёй и сказала:
–Я думала, ты – в церкви. Там нынче староста с Меланьей венчаются – выбрали времечко! Глянуть охота, да с квашнёй куда ж? Напеку тебе хлеба, сухариков насушу.
–Что? – спросил Юрко, глядя на коптящее пламя лучины. – Кто венчается?
–Фрол, говорю, с Меланьей, аль не слыхал? – мать глянула на сына словно бы помятыми глазами, – видно, плакала над квашнёй. – Сходил бы. Он всех велел звать на часок, свадьбу затеял скороспелую.
Юрко прилёг на лавку, смотрел на тёмный образ Спаса в красном углу. Лучина пригасала, мать снимала нагар, и пламя вспыхивало ярче, тени бросались в углы, лик Спаса шевелился, кивал Юрку, подвигая его на какое-то дело, но Юрку было не до дел. Мать, вздыхая, возилась у печи; когда подходила к светцу, тень качалась на бревенчатой стене, доставая до закоптелого потолка, и мать представлялась большой-большой, как в детстве; хотелось рассказать ей всё, даже то, чего Юрко не расскажет лучшему другу Сеньке. Однако Юрко знал: в этом деле мать ему не поможет, только слёзы прольёт. Какая же она – маленькая и беззащитная на вид, его мама, но что он в жизни – без неё?! И теперь вот поплакала да и перекрестила: "Иди, сынка, постарайся для православных..." – будто Дух Святогора вошёл в грудь Юрка, и ничто впереди не страшит... Арина тоже...
Юрко отвернулся к стене, прикрылся ладонью. Только бы утра дождаться – днём всё яснее и проще...
Очнулся в темноте... Матери не слышно. Откуда-то издалека, через волоковое окно, долетал брех собак. Потом – песня. У старосты гуляют?.. Чувство, что он куда-то опаздывает, толкнуло Юрка к двери. В темени плыла хороводная песня. Не до сна девкам – два денёчка осталось до расставания с милыми. А вот с другого конца – озорное:
Ой, ты, пристав волостной,
Приезжай ко мне весной.
У меня на кунке
Вырастут медунки...
Соседское подворье распахнуто, из волокового окна избы струится свет свечей, долетают голоса. Старостина свадьба спутала время, Юрко не знал, долго ли пролежал в забытьи. Пытался разобрать голоса, но окошко – узко и высоко. Пугающая мысль пришла Юрку: может, жених уже приехал, и сейчас пропивают, благословляют на замужество его ладу. А она?.. Соглашается сгоряча – ведь ударила же его. За что? Она теперь – не в себе... Он бросился в распахнутые ворота. Зазвенев цепью, навстречу с лаем вздыбился Серый, но смолк, завилял хвостом. Поодаль, у тына, жались светлые фигурки, всхлипывающая Татьянка метнулась из растворённых сеней, и чувство беды полоснуло грудь...
В неярко освещённой избе за деревянным столом, выскобленным до белизны, сидел лысый пегобородый мужичок в расстёгнутом сером кафтане, рядом, под образами, похожая на большую чёрную икону, стояла мать Аринки. Скрестив на груди руки, она смотрела на влетевшего парня блестящими от бражки глазами. Половину избы от Юрка заслоняла широченная спина мужика в распущенной рубахе, его курчавая всклокоченная голова подпирала потолок.
–...Так, сватушка, так, золотой, поучи родительской рукой, беды нет, добра же прибудет, – гундосил пегобородый, наваливаясь грудью на глиняную кружку. Юрка он и не заметил, глядя куда-то в угол. – Учёна баба шёлком стелется, неучёна терном колется. Обломай-ка, сватушка, постарайся для зятька...
–С-сука! Гулёна! – загремел мужик, хромовато переступая раскоряченными ногами. – Я те покажу, как мы зря сговариваемся! Я тя научу как из воли выходить! В клеть! Под замок до свадьбы! Запорю, коли слово ещё поперёк услышу!
Свистнул кнут, стегнул по мягкому, и Юрко увидел на полу, под ногами мужика, расплетённую чёрную косу. И до того, как в глазах потемнело, успел ещё увидеть разорванную, задранную сорочку, белую спину в красных рубцах.
–Дядя Роман! – он повис на взлетевшей к потолку руке мужика. – Не надо!
Мужик отшатнулся, припадая на короткую ногу, оборотился, дохнул в лицо сивухой:
–Кто?.. Ты пошто, щенок, лезешь не в своё дело?
Широкое половчанское лицо, сине-багровое от браги и ярости, раздутые ноздри, белые волчьи зубы и под лохматыми бровями – налитые кровью белки, жутковатая темень зрачков.
–Пошто лезешь, говорю, шорник-сапожник?
–Не бей её, дядя Роман, она – не виноватая!
–Не виноватая? Ты почём знаешь, виноватая аль нет? Вон из избы, заступник соплястый! Кто тебя звал?
–Он знает. – Арина приподнялась, упёршись руками в пол. В лице – ни кровинки, глаза – сплошные зрачки: омутовый мрак и безумный блеск.
–Он знает, – повторила в тишине. – Он да я, да ещё Бог знает, что мы стали мужем и женой. Вот вам!
Чёрная "икона" в углу качнулась и кинулась к Арине.
–Что ты! Зачем Богородицу гневишь, доченька, зачем на себя наговариваешь? Ну, осерчал батюшка, побил маленько, так он тебе же счастья хочет, он простит и пожалеет. Возьми назад слово глупое!
–То – правда, матушка, перед Богом тебе говорю: муж мой единственный – Юрко Сапожник, и другого мне не надо.
–Кхе, – пегобородый завозился за столом. – Ай, девки пошли! Чуть не прикупил я у тя порченую телушку, хозяин. Кхе... Ты уж дале-то сам, Ромушка, мы – сторонкой. – Он начал подвигаться на край лавки.
Пришедший в себя Роман сунулся к дочери и выхрипел:
–У-убью-у!
–Убивай. – Арина смотрела на отца сияющими глазами.
Мужик шагнул к парню, вцепился в рубаху.
–Ты-ы... Пащенок! Ублюдок! Голь перекатная... Боярское дерьмо! Ты как посмел дочь мою тронуть? Неш думал, я её в холопки отдам? Дочь-то мою?! Да я её лучше – в омут, пусть бесу водяному достанется, только не тебе...
–Роман, опомнись! – закричала мать.
–Не-ет, пусть бесу... – Мужик тряс Юрка за грудки, а другой рукой шарил за поясом. – Пусть лучше бесу...
Если бы этот пьяный лохматый зверь не был отцом Аринки!..
–Тя-тя! Не надоть! – детский крик вырвался из сеней, за ним метнулись две белые сорочки, повисли на руках отца.
–Роман, ты сдурел?.. Юрко, беги!..
–Ю-ура-а! – пронёсся в избе крик Аринки.
Юрко отпрянул от мужика, нож блеснул перед его лицом. Злоба ударила в голову, рука напряглась, из рукава в ладонь скользнула свинчатка. Юрко свистнул, взмахнул кистенём.
–Дядя Роман, не подходи! – И рванулся к девушке, схватил за руку. – Пойдём!
Она встала и шагнула за ним к двери.
–Ку-уда? – хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но свинчатка описала перед ним круг.
–Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу... Тебя засекут! В колодки забьют!
–То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь ещё княжеских отроков да судью. За "боярское дерьмо" тебе перед ними отвечать придётся. На дыбе, пожалуй. А за "ублюдка"...
Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в сени. Но ещё раньше туда проскользнул сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в сестру.
–Нянька Арина, пойдём на сенник, мы боимся...
Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь бас мужика уступал крику женщины.
–Вот што, птахи, – сказал Юрко.– Утро вечера – мудренее. Ступайте ко мне домой. Бабки пока нет, а дверь – не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите. Есть, поди, хотите?
–Хоцим, – пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.
–На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мёд, да репа – всё ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.
Она пошла за ним, не спрашивая, она доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть его вина – велика, а люди растревожены – могут сгоряча даже прибить – Юрку верилось в справедливость. Вины перед Богом он не чувствовал – это главное для него. Так и скажет принародно – там пусть решают. Староста – не зверь, боярин – тоже милостив, поп Божьим судом судит. Авось дело обойдётся продажей да покаянием. То, что Роман – вольный смерд, для него – и хуже теперь. "Холоп – не смерд, мужик – не зверь", – любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку – за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя – и вотчина, и господин, и его князь. Смерду вроде – вольготнее, а что случись – только сам за себя. Зверь и есть. Кто – посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики идут под сильных бояр. Роман – из упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до Бога, – дальше, пожалуй: Бог-то в каждом доме хоть с иконы смотрит... Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтобы судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.
Не забыть ему до смерти, как он вошёл в набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол чёрные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И тишину, когда говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались выкрики:
–Неслухи окаянные! Што надумали – против воли отца!
–Этих защити – завтра свои на шею сядут!
–Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.
–В подолах начнут приносить!
–А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?
–Пороть обоих!.. Аришку – в дом церковный!
Юрко вздёрнул голову. Перед собой увидел набелённое лицо, соболиные брови и пылающие зелёным светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склонённой Аринки. "Будто ястребиха над курочкой..." Опуская голову, успел заметить в конце стола испуганные глаза матери... Ропот нарастал, и Юрку казалось – вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, – эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина – тот, которого Аринка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенём. Но рядом возник Сенька, стал за спиной Юрка. В углу верещали девки...
–Бабоньки! Мужики! – голос Меланьи прорезал шум. – Али мы – не христиане? Али молодыми никогда не были? Что же это делается? Фролушка, скажи ты им...
Ропот покатился на убыль, а девки загалдели, жалея осуждаемых, – спохватились, что надо радоваться: соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.
–Тихо, сороки! – принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он красив; наверное, многие женщины лишь теперь заметили это. – Што я скажу, православные? Не мне их судить – какой судья жених? А своё выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдаёт девку за постылого. Оправдать же трудно. Родительское право – свято и не нами писано. Без него всё прахом пойдёт. А побежали они не в тёмный лес, не в разбойный скит, не в Литву, не в татары – к вам пришли, к батюшке вот, ко мне, старосте, – правды и защиты пришли искать открыто, и уж тем они – чисты и любы мне. Так, может, сумеем без розог в их беде разобраться да вразумить – и дочь, и отца, и Юрка?
–Ить верно! – выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. – Ай, мудёр – ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! – Он полез к старосте, но жена дёрнула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав смех.
–Твоё слово, батюшка, – староста оборотился к попу, и люди замолчали: в семейных делах решающее слово – за попом.
Тот поднялся, тронул медный крест на груди, глядя на виновников смуты, и приказал:
–Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.
Парень и девица поднялись с колен и шагнули к столу. Сзади зашептали:
–Глянь, спина-то...
–Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.
–Кака там нагота – рубцы кровавы!
–Спасибо ишшо не убил, зверюга.
–Он-то, Роман, может. Половчан чёртов!
–Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?
–Не греши – чиста девка. И Фёклу не трожь, а то звездану!..
–Тихо, батюшка говорит.
Попик повёл глазами вбок и спросил:
–Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?
–Здесь, батюшка. – Агафья встала, отбила поклон.
–Што скажешь, Агаша, о сём деле?
–Да што, батюшка, тут скажешь? Коли моему сыну девица по сердцу, рази стану я его неволить? – Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чём её и не спросил.
–Так, с этой стороны чист – Юрко Сапожник. Виноват же он перед отцом, чью дочь увёл из дому, виноват и грешен.
–Грешен, батюшка, – загудели голоса.
–Грешен – Юрко Сапожник, – возвысил голос священник, – в том же пусть никто не усомнится! Но ещё он – молод, от молодости его грех, а нет такого греха, коего не принял бы Господь на покаянии.
Попик сделал паузу, взглядом обвёл лица прихожан.
–Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привёз мне московский гонец. Слово то ко всем слугам Господним, ко всему православному люду – от нашего пастыря, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.
Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по стене на пол... В Русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрёкшегося от боярской жизни ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в лишениях создавшего обитель в глуши леса, установившего в ней невиданный порядок, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая – из бояр ты пришёл в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва ещё становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.
–...Так слушайте, дети мои, слово Сергия...
Попик помолчал, глядя поверх голов слушателей, заговорил размеренным голосом:
–"Встретил я на площади града стольного стражей, что вывели на позор душегубов, по праву осужденных, кнутами битых, обречённых на муки вечные как на этом, так и на том свете. Печатью каиновой были мечены их угрюмые лица, а злобные, ненавистные глаза каждого встречного заели бы. Жалок и страшен – человек, Богом проклятый, людьми отвергнутый. Благословить сих падших рука не поднималась, будто тяжким камнем оковали её...
Слушатели вздыхали, качали головами, поёживались, вспоминая, видимо, свои прегрешения. В какую же страшную пучину может толкнуть человека злонравие!
–...А спешил я в храм – помолиться за избавление земли Русской, народа православного от беды, что от степей половецких тучей надвигается. Так и прошёл бы, стеснённый душевным холодом, мимо отверженных, но в тот миг блеснуло в небе, и над стольным градом раскатился глас, грому подобный: "Отче Сергие, вот люди несчастные, коим дан лишь единый путь возврата к престолу Господню. Укажи им путь Божьей милости". Тотчас будто руку мне расковали, осенил себя крестным знамением и на коленях вопросил Небо: "Светлый посланец, с радостью я исполню волю нашего Спасителя. Укажи лишь и мне тот путь..."
Мужики и бабы начали креститься.
–...Народ видел свет в небе, слышал Небесный глас и мой вопрос, народ со мной молился и ждал ответа. И колодники молились о милости Господней. Когда же снова возгремел глас Небесного мужа, каждое его слово будто огненным уставом вписалось мне в память: "Тот путь – через битву кровавую с царём нечестивым Мамаем, с ордой его бесчеловечной, народами ненавидимой..." Отгремел глас далёкий, и тогда вопросил я несчастных: хотят ли кровью, своей и вражеской, отмыть грехи перед Господом и людьми? Осветились лица угрюмые, пролились из глаз слёзы, и все двенадцать колодников молили во прахе поставить их ратниками в ополчение. Так в войске великого князя прибыло бесстрашных воев...
Голос попа дрогнул, слеза блеснула в глазах, проникающим в самую душу словом он продолжил:
–Была среди осужденных жена падшая, нераскаявшаяся грешница, ради полюбовника отравившая мужа и своё дитя ...
–Свят, свят, свят! – зашептали бабы, крестясь.
–...Подползла она ко мне на коленях, протянула руки, окованные цепью железной, и стала просить в слезах: "Отче Сергие, ничего у меня не осталось, и жизнь моя постылая никому не нужна, разве лишь палачу? Так возьми эту цепь, отдай кузнецу – пусть он скуёт копьё на врагов христианских. А меня пусть удавят, чтобы не тратить на преступницу ни железа, ни хлеба, ни воды и стражу при мне не держать". Тряхнула она руками, и расскочилась цепь – будто разрубили её сталью булатной. Стоял народ изумлённый, я же поднял ту цепь, поцеловал со слезами и ответил горемыке: "Спасибо тебе, дочь моя, за этот дар. Послужит и он святому делу". Тогда осветился её лик, и понял я: для неё тоже открылась тропинка к Богу и к людям. Велел ей постричься, принять схиму, и как случится битва, собирать сирот, спасать от гибели, растить силу для Русской земли. И будет каждый пригретый ей ребёнок шагом к спасению..."
Ревели бабы, сопели мужики.
–Велик – Господь милостью, коли и таких прощает.
–Слава Ему за то; может, и наших деток в несчастье кто призрит...
–Слава Сергию, эко счастье – есть на Руси такой угодник.
–Нужен, стал быть, коли есть.
Попик отвердел голосом:
–Сергий передал нам ещё такое слово: кто сложит голову за веру православную, за Русскую землю – чистым предстанет у престола Всевышнего Судьи. Кто исполчится на ворога со всей отвагой сердца и живым выйдет из битвы, начнёт жить как бы заново: все грехи прощает ему церковь православная. Тому же, кто пойти на битву не может, но поделится с русским войском добром, нажитым трудами, трижды тридцать грехов отпускается...
С глаз попа как бы смыло дымку, они блеснули, в голосе зазвучали строгие нотки:
–Теперь моё слово послушайте. Ты, Юрко, первый в моём приходе отозвался на зов великого князя вступить в его войско охотником. Тем явил ты пример мужества и благочестия, готовность послужить вере православной и земле Русской. За то Господь прощает твой молодой и невольный грех. Десница Его да послужит тебе защитой. Аминь!
Юрко упал на колени, стукнул об пол лбом и замер, ожидая.
–Твой же грех, девица, – больше его, хотя твой грех – так же неволен. Десять лет уж пекусь о здешнем приходе, а не упомню, чтобы дочь вышла из воли родителей. Не сетуй на своего отца – справедливы его розги. В иное время над тобой была бы суровая кара, ныне же случай особый. Вижу – не за проезжего-прохожего щёголя, не за богатого сластолюбца, не за пустого красавца готова ты пострадать. Хочешь отдать себя в жёны честному, работящему юноше, вольной охотой идущему ныне на правый бой, откуда не все вернутся. Для него, русского воина, готова ты принять пожизненный вдовий крест лишь за два дня супружеского счастья. Велика – твоя жертва, и нашему Господу она – угодна. Именем Его прощаю твой молодой грех. Аминь!..
Арина упала рядом с Юрком и разрыдалась.
–Сильна – родительская воля, – чеканил слова поп, – но воля Господа – сильнее её. Коли вместе совершили мы тут какой грех, беру его на себя. Встаньте, дети мои, и дайте руки. Нет с одной стороны родительского согласия – я...
–Это почему же нет согласия? – загремело от порога. – Это пошто же нет ево?
Расталкивая людей, хромая, к столу лез Роман, полупьяный, всклокоченный, в располосованной на груди рубахе.
–Што ж это вы, басурманку, што ль, каку полонённую венчаете? Отец я – ей, и мать следом бежит...
Арина съёжилась, мужики зашевелились, готовые по первому знаку попа или старосты навалиться на Романа, а он припал к ногам дочери.
–Деточка моя болезная, кровиночка милая, прости меня, пса окаянного, зверя пьяного!.. Юра, сынок, и ты прости слово нечистое. Видит Бог – не хотел Арине жениха иного, кроме тебя. Ныне же позавидовал тебе и всем вам, мужики, позавидовал. На битву идёте, на праздник страшный, долгожданный, я же, кляча колченогая, в товарах остаюсь солому жрать... И подсунул нечистый этого свата! Прости, сынок...
–Бог простит, дядя Роман.
Арина, уливаясь слезами, поднимала отца.
–Мать, Агаша, – позвал Роман, – где вы – там? Люди, дайте образок – детей благословить, тогда твоё слово, святой отец...
Поднялся гвалт, Юрка оттёрли от невесты, Меланья осыпала Аринку поцелуями, посылала кого-то достать из сундука своё сбережённое от первой свадьбы подвенечное платье. Услышав это, Роман загремел:
–Благодарствуем, хозяюшка, да ведь и мы – не нищие. Для того ли берёг дочку набольшую, любимую, штоб в чужом наряде под венец вести? Своё уж заготовлено.
–Ишь ты, любимая, то-то в кровавых рубцах от любви.
–За то прощён!.. Мать, сватьюшка, чего стоите? Бегите стол собирать, снопы стелить, жито готовить – ночь-то летняя недолга. Гридя, друже, стань хоть ты тысяцким, Сенька – в дружки, парни, девки, аль дела не знаете?.. Фрол, прости за смуту в доме твоём. Знаю, сладки у тебя пироги, крепки бражка да медок, но и у меня – не слабее. Не обессудь, коли со всей свадьбой к себе зову. Есть запасец у меня, думал ратников напоследок угостить – вот и угощу.
Староста улыбался в бороду, радуясь приглашению. Роман хвалил его угощение, но было скудным оно. Время летнее, не свадебное, уж опустели и горшки, и жаровни, а главное – в глиняных кружках остался лишь пивной дух. Мужикам ещё поговорить хотелось, – может, последний раз сидели за пиршественным столом вместе. Русский человек не всякий день пьёт, зато досыта любит. Роман – хозяин прижимистый, тем богаче будет стол – у прижимистого всегда найдётся, чем удивить гостей при случае.
В ту ночь, когда в доме Романа продолжали пить и петь, а молодых отвели в сенник, где на тридевяти снопах были постелены попоны, задёрнутые поверху чистым льняным полотном, по углам в глиняных кружках стоял мёд, в головах – две горящие свечи и кадь с пшеницей. А потом, осыпав хмелем, оставили одних, Арина, дичась, осмотрелась и сказала:
–Юрко... Кабы ты не пришёл сегодня – не увидел бы меня вовек. Тебя возненавидела, свет стал немил... А теперь – за всё – дороже ты мне всех на свете...
Он поцеловал её спину, и сквозь платье она пахла травами и елеем – мать-знахарка залечивала следы ярости отца. Что ещё сделать для Аринки? Случившееся – будто страшная сказка с близким счастливым концом. Зачем потребовалось пережить весь, такой жуткий по временам, вечер, чтобы снова оказаться наедине с Ариной, как уже было в лесу? Но там, в лесу, не могло закончиться так счастливо, с таким ясным днём впереди. Там они были одни-одинёшеньки в каком-то яростном, временном луче, а вокруг теснился насторожённый, враждебный мрак, готовый кинуться, поглотить обоих, едва луч погаснет, поглотить и опустошить душу, надолго – навсегда, может, – погрузить в безысходность. Теперь же за стенками сенника, укрытый сумраком ночи, мир шумел, радуясь радостью Юрка, а то солнце, что горело в каждой его кровинке и сияло навстречу глазам Аринки, ничуть не слабее при свадебных свечах. Оно по-прежнему – для них одних, но теперь не только сжигает, оно и охраняет их, делая для всех сторонних запретным тот уголок, где они остались вдвоём. Сказке не хватало конца, но сказки всегда не договаривают – они кончаются свадебным пиром, а дальше что? Аринка женой стала... Что такое – жена, чем она отличается от той Аринки, за которой он не раз подсматривал сквозь плетень, не ведая, почему хочется смотреть на неё вечно? Господи, подскажи Юрку Сапожнику, что ему с женой делать!.. Мёдом, что ль, напоить?..
Он поил её мёдом, она смеялась и поила его, потом взяла его лицо в ладони, посмотрела и спросила:
