Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 71 страниц)
Снова увидел он Небесный свет не скоро. Море холодной сини покачивалось перед ним – будто плыл, привязанный к опрокинутому челну – лицом в прозрачную, бездонную глубь.
–Пить...
Море воды так же качалось, текло мимо – столько родниковой влаги пропадало зря. Ему бы глоток!
–Пить...
Как странно скрипит чёлн, проносясь над синей пучиной.
– Пить!
–Ой! Никак, очнулся, родненький ты мой!
Забулькала вода, и тогда море стало небом, чёлн – телегой. Его поили, он глотал, давясь водой, пока не опустела чашка.
–Будет, сынок, потерпи, нельзя много – лекарь не велел опаивать. – Это сказал уже другой, мужской, грубоватый голос. Николка замолк и уснул.
Потом в сумрачную просторную избу с чёрным потолком вошла девочка, поставила на лавку корчагу с мытой репой, что-то мурлыча, стала очищать её от кожуры кривым ножом из обломка серпа. Он удивился – у девочки знакомая косица, знакомое платье, а вот лицом – не похожа на его сестрёнку. И где же – мать? Мама...
Память обрушилась так, что он рванулся с лежанки и свалился бы, сумей встать. Девочка метнулась к нему.
–Где – я? – спросил Николка, едва разобрав свой голос.
–В Холщове, дяденька... Это староста Кузьма тебя привёз и передал мамке... Да ты, поди-ка, оголодал, – почитай, уж пять дён беспамятный. Думали – не жилец. Я счас, дяденька.
Девочка метнулась в бабий кут, он закрыл глаза. Холщово? Где – оно, это Холщово?.. И – всего прожгло: "Что – с нашими, чем закончилась битва?" Девочка придвинула к лежанке табуретку, поставила чашку с просяной кашей и сотовым мёдом, положила пахнущий ржаной хлеб, принесла деревянную ложку.
–Я тебя покормлю, дяденька, кашку-то я маслицем конопляным сдобрила. Одним Святым Духом, небось, не поправишься.
От запахов пищи рот Николки наполнился слюной и свело в животе, но есть не мог и, боясь спросить главное, сказал:
–Уж я, небось, – не маленький. Ты мне под голову чего-нибудь принеси.
Она сорвалась с места, принесла старый зипун и подтолкнула его под затылок. Левая рука Николки была перевязана, смотрел он лишь правым глазом – половина лица тоже в повязке.
–Как зовут тебя?
–В крещении – Устя, а больше Коноплянкой кличут, потому, как мамка меня в конопле нашла.
–Скажи, Устя, – спросил полушёпотом, – што – с нашими-то на поле Куликовом? Жив ли – Дмитрий Иванович?
Девочка всплеснула руками:
–Да ты ж беспамятный был, ничегошеньки-то не ведаешь! Побил ведь ваш князь Мамая, страсть сколь их там полегло. А ваши-то страсть сколь добра татарского взяли. Наши мужики досель коней ихних ловят, и быков много, и вельблуды горбатые попадаются.
Она продолжала тараторить обо всём, чего наслышалась про сечу, разыгравшуюся в двадцати верстах от Холщова. Николка, прикрыв глаза и откинувшись на зипуне, впервые переживал чувство воина-победителя. Ига больше нет! Но где – отец и другие звонцовские ратники? Не уж то все побиты? Не могли же свои оставить его чужим людям.
–А наших этот... дядька, што меня привёз, не видал? Односельчан моих? – Слова Николке давались с трудом.
–Ваших? Нет, он не сказывал. Вас ведь там тыщи лежало, князь и велел: берите умирающих, спасайте жизни – опосля разберётесь, кто – чей. Ты откуль сам-то, дяденька?
–Село наше – Звонцы, от Москвы – вёрст сорок.
–Далеко, должно быть. – Девочка покачала головёнкой. – Не слыхала. Да ты ешь, дяденька. Тебе, небось, много теперь надо есть. А дядька Кузьма троих ведь вас привёз.
–Те двое – здесь? – Николка встрепенулся.
–Один-то – живой, у дядьки Кузьмы – он. Другой помер, даже имени не узнали.
Ах, как хотелось Николке побежать к соратнику, но он взял ложку и, стараясь не выказать перед маленькой хозяйкой слабости, зачерпнул кашу. Потом спросил:
–Ты – одна у мамки?
–Одна, дяденька. Тятьку лесиной придавило, был братик Васютка, да помер от животика. – Девочка подпёрлась кулачком, умолкла, задумавшись о чём-то своём, недетском. Николка разомлел от нескольких ложек и утомился. Ему захотелось отблагодарить девочку.
–Устя, давай с тобой дружить, как брат с сестрицей?
Она засмеялась:
–Разве маленькие с большими дружат, дяденька?
–А мне, Устенька, только шешнадцатый минул.
–Хитрый – ты. – Она погрозила пальцем. – Вон – какой старый, небось, моей мамки – старее, а ей уж – третий десяток...
То ли чудодейственны были снадобья холщовской знахарки, то ли молодость и уход сказались – боль в разбитой груди и плече утихала. Николка через две недели уже выходил на улицу, начал двигать левой рукой. Его хозяйка, молодая женщина с соболиными бровями и пепельными густыми волосами, которые убирала под тёмный вдовий волосник, ухаживала за ним как за меньшим братом. Заходил местный староста, крепкий мрачноватый мужик со смоляной бородой и горячими тёмными глазами – расспрашивал, сам рассказывал, как закончилась битва на Непрядве, где он командовал десятком охотников-рязанцев, бился до конца в Большом полку, получив лишь царапину копьём. Узнав, что Николка стоял молотобойцем при отце, которого хвалил за работу и обещал взять в Москву Боброк-Волынский, намекнул: и в Холщове – добрая кузница, на целую артель кузнецкую, да вот беда – умелых рук не хватает. Много мужиков разбежалось, когда Мамай двинулся от реки Воронеж, двух лучших кузнецов ещё раньше увёл бывший тиун, неведомо где сгинувший. Николка сходил к другому московскому ратнику, привезённому Кузьмой. Тот оказался боярским холопом из-под Ростова, был ранен в бедро, рана заживала трудно – до весны ему отсюда не вырваться. Да он, похоже, и не торопился. Не подходил этот парень в товарищи Николке Гридину, душа которого рвалась в Звонцы... Как они – там? Мать у Николки – тихая и боязливая. За спиной мужа-кузнеца не привыкла к сквознякам жизни. Ну, а если теперь – ни мужа, ни сына и девчонки на руках?..
От ростовского ратника Николка узнал, что Кузьма – самозваный староста. Когда вернулся с Куликова поля, мужики попросили взять дело в свои руки, но как ещё посмотрит князь на мужицкого тиуна? Прежний тиун, говорят, был зверюгой, исхитрился мужиков по рукам и ногам скрутить, иные побаиваются – кабы не воротился, на сторону поглядывают, да нажитого жалко.
Убраться бы Николке до нового хозяина, но дорога – неблизкая, обозы в московскую сторону пойдут лишь зимой. А куда зимой тронешься без тёплой одежды?.. Возвращался Николка из гостей мимо пруда, засмотрелся на отражённые в воде пожухлые ракиты, и захотелось ему на себя глянуть – лишь вчера снял повязку с лица. Стал на колени у края плотины, наклонился, да так и замер: из омута смотрел на него незнакомый худой мужик с багровым шрамом через левую щёку. Морщины резали лоб, от глаз бежали лучики, легли складки возле губ. Вздохнул и поднялся. В тот момент показалось Николке, что прожил он долгую-долгую жизнь – на старичка ведь похож, – а девчонке-семилетке в братья набивался. Сызмальства приученный к трудам, он устыдился: до сих пор объедает вдову и старосту да ещё собирается просить одежонку на дорогу. Отыскал глазами кузню на бугре, понаблюдал за мужиком, который возился там возле кучи хлама, и побрёл к нему. А когда уловил запах древесного угля, кожаных мехов и горячего металла, заволновался, заспешил...
Через полмесяца из Переяславля-Рязанского с двумя отроками прискакал боярский сын, посланный водворить порядок в здешней порубежной волости, всполошённой событиями на Непрядве. Засел в покинутом хозяевами доме, потребовал новоявленного старосту и попа, долго говорил с ними, потом стал призывать к себе мужиков. Выспрашивал о пропавшем тиуне, о пожаре, обо всём, что случилось в Холщове и окрестностях, наконец, собрал сход. Новым тиуном объявил Кузьму, и мужики вздохнули.
Николку Гридина боярский сын позвал к себе после схода. Парень вошёл в просторную избу с широкими, затянутыми плёнкой бычьего пузыря окнами. На лавке за столом, застеленным вышитой скатертью, сидел княжеский посланец, чуть поодаль поп, на боковой лавке – староста. Молчали. Николка выдержал пристальный взгляд приезжего, оглядел его. Молод, бриться начал недавно, да и чином – невысок, а вид – что у князя. Плечи под кафтаном – литые, руки смуглые, широкие, хваткие – руки воина. В светло-голубых глазах – властность.
–Кузнец?
–Молотобоец, помогал отцу кузнечить.
–Он уж куёт, только рука вот маленько мешает.
–Рука заживёт, умение останется. Вот што, московский ратник: рязанская земля жизнь те спасла, из мёртвых воскресила, и за то ты обязан ей по гроб. Дмитрий Иванович много людишек рязанских переманил, а то и силой увёл к себе, и теперь договорились они с Олегом Ивановичем ущерб тот покрыть. Велено работников, кои задержались у нас, оставлять по нашей воле. Кто нам – люб, того берём, кто не люб – путь чист. Твой соратник Касьян попросил оставить его, и мы не перечили. Ты нам – тоже люб, – усмехнулся глазами, – а потому решено тебя оставить пока, там поглядим.
–Што ты, боярин! – возразил Николка. – Меня дома ждут.
–Весть твоей семье подадим, пущай на сани грузятся да к нам подаются по первопутку – тут сотни полторы вёрст. И дороги ныне – спокойны.
–Нет, боярин, я – человек великого московского князя, уйду домой хотя бы и пеши.
–Здесь воля великого князя Олега Ивановича, – отрубил боярский сын. – Иной нет, и не будет. Ты обязан дать крестное целование, што без его воли не побежишь из Холщова. Батюшка, крест!
Никола оглянулся на старосту, тот смотрел в пол.
–Не буду целовать крест! – Скрипнув зубами от проснувшейся в груди боли, Никола посмотрел в глаза приезжему. – Крест я целовал великому государю московскому и боярину Илье – грех нарушать ту клятву. Ваш хлеб отработаю. Да тебе, боярин, знать бы надобно, што не куликовские ратники – в долгу у прочих. То тебе всякий смерд скажет.
Боярский сын привстал, упёрся в стол кулаками, подался к Николе телом, нацелился взглядом.
–Коли ты сей же час не дашь крестного целования, московский холоп, пожалеешь о том. Поруб на подворье тиуна, слава Богу, не сгорел. Не сгинул ты в сече – в яме сгниёшь, смерд!
Поп делал какие-то знаки Николке, а тот сказал:
–Смел – ты, боярин, с увечным-то ратником. А стал бы ты супротив меня на поле Куликовом! Жалеешь, небось, о нашей победе – дак чего ж не полезли в драку заодно с Мамаем? А ныне разбойничаете. Не стращай зубовным скрежетом, я уж татарских мечей наслушался – што мне твой скрежет!
–В яму – его!– приказал боярский сын.
На улице староста сказал:
–Зря ты ощетинился, парень: плетью обуха не перешибёшь. И не своей волей он тя понуждает. Слышно – по всей рязанской земле задерживают отставших ратников.
–Дождётесь – Боброк явится под Переяславлем с московским полком!
–И то может статься, – сказал бородач. – Не от одной Орды терпела Рязань.
–Видно, за дело терпела.
–Зелень ты – луковая! Мы с тобой против Орды на одном поле стояли, хотя ты – москвин, а я – рязан. Думаешь, радость мне в яму сажать свово соратника? Паны дерутся – у холопов чубы трещат, то спокон веков. Пока не будет в князьях единения – умываться нам слезами и кровью.
Никола стал прислушиваться к словам старосты.
–Как увидал я наши рати на Куликовом поле, заплакал в радости – будто Христа-Спасителя лицезрел. То ж русская рать была. Не московская, не рязанская, не тверская – русская! И силы равной нам не было. А распустил Дмитрий войско – пошло по-старому. Ох, сожрут князья нашу победу, снова приведут ханов на Русь.
Замолчали. Никола с трудом осиливал слова Кузьмы. К ним присоединился ростовский ратник Касьян, ковылял рядом, опираясь на посох. Видно, у них со старостой многое было говорено, Кузьма продолжил:
–Нам ведь отсюдова, с издалька кой-чего виднее. Вы там считаетесь, кто чей, а мы тут всякому рады, который с Руси, – живём-то под татарской саблей. Князьям што – они к ханам попривыкли, так и шастают с доносами друг на друга, те же всегда готовы поравнять их ради своей корысти. Нам больше всех достаётся: и на Тверь, и на Рязань, и на Нижний, и на Москву – по нашим костям ходят. Ну, а стань князья заедино!..
–Не в князьях лишь зло, – подал голос Касьян. – И в боярах – оно. Все они хотят первыми быть на Руси – и московские, и рязанские, и тверские, и литовские – вот и стравливают князей, крамолу сеют. В боярах зла – больше.
–Ты, видать, натерпелся от свово боярина. – Кузьма сверкнул тёмными глазами. – И не Николу бы, а тебя, Касьян, надобно в яме держать. Да за такие речи на кол угодить можно.
–Твои речи моих стоят, дядя Кузьма.
–Про единство-то? Не мои это – речи. Народ будто прозрел после Куликовской сечи. Дмитрия Ивановича Донского уж царём величают. Но, видать, нет ещё за ним царской силы. Он вот Олега-то, говорят, из Литвы воротил, а тот што делает с вами!
–Ты куда это ведёшь меня, дядя Кузьма? – спросил Никола.
–Куды надо. Яма, небось, не убежит. Потрудись пока...
–Для рязанского князя?
–Рязань – тож Русская земля, и без неё, глядишь, Москвы бы не было. А прибудет у князя – на Руси прибудет. Да вот што, парень, ты поостынь и целуй крест. Поживёшь, окрепнешь, справу заработаешь – и ступай на все четыре стороны. Батюшка разрешит тебя от клятвы, он тож не одобряет насилия над ратниками, пролившими кровь за христианство. И на боярского сына не держи сердца – не его тут прихоть. Пошто, думаешь, он твои слова стерпел, за меч не схватился? Да у него вся грудь исполосована ордынским железом, под кафтаном – шейная серебряна гривна, Олегом повешена за храбрость. Когда жил я на Чёрном озере, не раз видал его в сторожах. Не одни мы с тобой защитники Русской земли.
Доброе слово – сильнее угроз. И всё же крестное целование – не шутка. Ну, как обманут да не разрешат от клятвы? Ковал Никола тележную ось, перебрасывался словами с Касьяном и кузнецом, а сам думал. Щебетунья Устя принесла обед, Касьян достал свои пироги, холщовский кузнец с молотобойцем, прежде обедавшие отдельно, глядя на соратников, присоединили снедь к общему столу. За обедом Касьян и Никола вспоминали поход. Кузнец заметил:
–Вас послушать, дак война – престольный праздник.
Парни замолчали, задумались.
–Нет. – Николка поёжился, что-то вспомнив. – Победа, наверное, – праздник, да я и не видал её. А вот как люди без страха на смерть идут за Русскую землю, видал, это – праздник.
Касьян глянул.
–Ты ровно по книжке читаешь. Поди, грамоте – учён?
–Учён. У нас всех батюшка учит письму и чтению, особливо мастеровых парней – боярин велел. – Засмеялся. – Да не все – грамотеи, иного хоть палкой бей, а он буквицу ни за што не назовёт. Смотрит на неё так, будто она – чёрт с рожками.
–Говорят, в Новагороде Великом народ до грамоты – охоч и способен, – сказал кузнец. – Там и холопья писать, мол, обучены.
–В Новагороде – каждый купец, а купцу, куда ж без грамоты?
–Там, говорят, и доныне куют булатные мечи и ножи с узором задуманным, как в старину по всей Руси ковали.
–То – и немудрено: из Новагорода в Орду кузнецов не увозили в полон, они и хранят секрет.
–А ить на всём белом свете такой булат с узором задуманным наши лишь кузнецы выделывали, он и ныне – дороже басурманского.
–Видал я такой клинок, – подал голос Никола. – Мой отец для боярина делал.
–Брешешь! – Холщовский кузнец привскочил на лежанке.
–Вот те крест. Сам помогал ему.
–И помнишь науку ево?
–Могу обсказать и показать, да не знаю: выйдет ли?
–У отца-то выходило?
–Отцу я – неровня. Да прутья нужны укладные и железные, проволока, уголь самый добрый, тигли подходящие, травитель...
Кузнец подумал.
–Вот што, Никола. Коли правду говоришь, и не жаль отцовского секрета, всё найду. Получится – запрягу тебе мово гнедка, в свою доху одену, припасов дам на дорогу – езжай домой. Весь грех перед князем и тиуном на себя возьму, – небось, не сымут голову с таким-то секретом.
–Батяня это и не считал за секрет.
–Тебя послушать – дак твой отец не считал за честь и того, што князь велел ево в Москву взять. Одначе, робяты, и поспать надобно для здоровья.
Растянувшись на лавке в тепле стынущего горна, Николка подумал: то ли он делает, собираясь выдать рязанскому кузнецу отцовский секрет ковки булата? Что бы сказал отец? Рязань обращает свой меч не только против Орды. Не проклянут ли его московские ратники, обливая кровью кольчуги, разрубленные рязанскими мечами?.. Но ведь русским, православным собирается он передать отцовский секрет! И рязанцы всегда первыми встречают ордынские нашествия.
Он так и уснул, ничего не решив. Потом до темноты ковали тележные оси, правили косы, серпы и рала, попорченные на осенних работах. Жили по строгим законам: окончена страда – исправь и приготовь для будущей всё необходимое, пусть лежит наготове, не отвлекая ни рук, ни мыслей хлебопашца от других забот. А забот хватало.
В свою избу Никола вернулся затемно. Хозяйка зажгла свечу, упрекнула:
–Заработался наш ратничек и про баньку забыл.
Никола улыбнулся Усте. Раскрасневшаяся, отмытая, она в накинутом на плечи зипунишке сидела над варевом и в ответ на его улыбку выпалила:
–А дядю Николу исправник нынче неволил: велел целовать крест, што не уйдёт от нас в Москву.
Хозяйка посмотрела в лицо парня своими серыми с поволокой глазами.
–Правда?
–Правда, мамань. А дядя Никола назвал исправника разбойником и князя – тож.
Женщина перекрестилась:
–Да што же теперь будет?
–Ничё не будет. – Николка встретился взглядом с женщиной, краснея, отвёл глаза. Удивительная она в последнее время – на девку похожа. Сменила тёмный волосник на светлый, травчатый, с зелёным рисунком, дома ходит простоволосая, в чистой сорочке, и уж сколько раз ловил он себя на желании погладить её пепельные волосы. Иногда тайком засмотрится на свою хозяйку, и она будто почувствует – обернётся. Он глазами вильнёт, в лицо жар кинется – стыдно. Ей же словно нравится подкарауливать его взгляд: снова своим делом займётся, а глаза Николки будто колдовской властью уж потянуло к её волосам, к её спине и плечам, к белым, до локтей открытым рукам – мочи нет отвести взгляд, и тут-то она обернётся... Но что уж совсем смущало парня – в думах о родном селе поповна Марьюшка всё больше походила на его хозяйку. И зачем староста Кузьма определил его в эту избу? Да так оно вроде всюду принято: случайных постояльцев, особенно ратных людей, определять к одиноким, а вдова либо вдовец в какой деревне не сыщутся?
Хозяйка достала из сундука чистое исподнее.
–Собирайся, ратничек, я пойду, огонь раздую, свечу зажгу. – Прихватив лучины, она улыбнулась ему и скрылась за дверью. А Николка понял: никуда ему не уйти из этого дома, по крайней мере, до будущего лета. Потому что должен, обязан расплатиться за возвращённую жизнь, за кров, за хлеб и заботы о нём, за привязанность Усти, за улыбку женщины, побежавшей в темноту, чтобы зажечь для него свет. А расплатиться он мог лишь трудами.
–Ложись-ка ты, спи, Конопляночка, – приказал он и, покоряясь чему-то, что было сильнее его, шагнул за порог.
III
В ноябре ветер в один день потушил последние костры краснолистных осин и желтолистных берёз, забросал лесные дороги коврами, погнал на юг припозднившиеся птичьи станицы, осыпал поля первой снеговой крупкой, вычернил воды. В преддверии зимы на косогорах и лесных опушках загрустили русские деревеньки, нахохлились терема бояр, лишь церкви словно подросли в своём стремлении к небу – их кресты хватали низкие тучи. Смолкли по городам и погостам торжественные колокола, утихли плачи по убитым на Дону, и тогда-то с зимними ветрами во многие избы заглянуло осознанное сиротство. Лишь белокаменная Москва, казалось, бросала вызов и унылому плачу метелей, и людской тоске, сменившей первую острую боль от потерь, когда неверие в смерть дорогого человека, защитника и кормильца, переходит в осознание, что его уже нет, и никогда не будет, что прежняя жизнь переломилась и жить придётся по-другому.
Во всякую погоду купола московских церквей золотыми свечами сияли над оснеженными крышами сторожевых башен, теремов князей и бояр, над чёрной водой замерзающей реки Москвы, над всей белой равниной. И колокола над Москвой рассылали окрест тот же звон, что и в первые дни победы, – стольный город принимал знатных гостей. Со всей Русской земли съезжались на думу князья, великие и удельные. Тесно стало в Кремле – каждый князь приехал хотя бы и с малым двором да со стражей.
Пиры шли поочерёдно в палатах великого князя, его брата Владимира, зятя Боброка-Волынского, в теремах великих московских бояр, – казалось, в Москву пришли времена князя Владимира Красное Солнышко, знаменитые пированиями. Москва угощала на золоте и серебре, изумляя даже знатнейших обилием стола и роскошью столового убранства. Поначалу великие князья – рязанский, тверской и суздальско-нижегородский, привыкшие считать каждую гривну, хмурились: вот они, ордынские выходы, собранные с их земель! Но хмурились недолго. Всякий раз великих князей сажали за первый стол рядом с князем Владимирским, Дмитрием Ивановичем Донским, почести воздавали по чину. Всё было, как повелось исстари: после заздравной чаши в честь великого Владимирского князя, победителя Мамая, Дмитрий Иванович возглашал здравицы старейшему из великих князей Дмитрию Константиновичу Суздальскому, славному умом и отвагой великому князю Михаилу Александровичу Тверскому, храброму Олегу Ивановичу Рязанскому. И Дмитрий не выпячивался. Одевался на пиры в лёгкий полукафтан голубого бархата с накладными застёжками и длинными косыми пуговицами прозрачно-малинового цвета – стекло с примесью золота, – в шапку того же голубого бархата, отороченную горностаем, без единого дорогого камня, в скромное княжеское оплечье, связанное из серебряных колец. Лишь на срезе голенищ высоких сапог голубого сафьяна блестело по ниточке речного жемчуга. Куда богаче наряжались многие гости! Держался московский государь тихо, даже застенчиво. Сидел за столом, потупясь, краснел от похвальных речей, не каждую чашу пил до дна, зато следил за тем, чтобы кубки гостей не пустовали. Таяли сердца великих князей, доброжелание хозяев лебяжьим пухом обволакивало коросты от старых ран, нанесённых Москвой. Даже Михаил Тверской, седобородый, рослый, с суровым ликом русского Спаса, острый и злой на слово, вечный трезвенник и гонитель корчемников и пьяниц, нет-нет да и прикладывался к золотому кубку, теплеющим взором посматривал на Дмитрия. Тот ли это вспыльчивый юнец, который его, зрелого мужа, князя великого, за слова поперечные велел однажды взять под стражу здесь же, в Москве. А потом разбил под Любутском войско тестя Михаила, Ольгерда, с огромной ратью обложил Тверь, разорил тверские посады, принудил, угрожая штурмом, подписать покорную грамоту, назваться "братом молодшим", обязанным слушаться брата старшего – его, Дмитрия? Не уж то слава придавила? Михаил-то Александрович по-иному воспользовался бы столь великой победой – все до единой непокорные головы пригнул бы, по рукам скрутил князей – лбами землю били бы перед ним. Ловя себя на этой мысли, Михаил хмурился, пробуждалась старая досада на несправедливость судьбы. Кто как не великая Тверь, много раз поднимавшая меч против ханов, должна бы, кажется, сокрушить Орду? Ан, нет, снова наверху Москва. А не её ли государи водили рати Орды против русских княжеств, и против Твери тоже, не её ли должен был Господь покарать за то? Михаил Александрович грешил против истины – водили и тверские князья тумены Орды против своих соперников, но то – давние дела, их мало кто помнит, а попытки Михаила заполучить войско хана тоже редкому известны. Зато дела Калиты ещё у всех на памяти. Старики – те своими глазами видели московского князя Ивана Первого на буланом коне во главе соединённых московско-татарских ратей. Вот уж кто теперь затиснул бы всю Русь в свою калиту! И, слава Богу, нет ни Ивана Калиты, ни его сына Симеона Гордого, молодым умершего в чумной год. От таких мыслей снова смягчался тверской князь, наклонялся к Дмитрию, выспрашивал о Донском походе, зная: то – приятно хозяину. Слушая, вставлял слова, исподволь наводя разговор на то, что и тверские ратники стояли на Куликовом поле.
Был смотр военных трофеев, взятых в Донском походе, трёхдневный выезд на охоту в подмосковные леса, потом, после трезвого дня, когда гостям предлагали только рассолы с мёдом да клюквенный и брусничный квас, князья со своими ближними боярами собрались в думной палате. Сразу условились: споры и счёты разрешать без криков, полюбовно, по совести, последнее слово при отсутствии согласия – за великим Владимирским князем, в советчиках у него другие великие князья. В два дня уладили междоусобицы, скрепили договорные грамоты печатями и целованием креста. Хотя в последнее время ушкуйники притихли, в особой грамоте к новгородским господам напомнили об их недавних разбоях, потребовали возмещения убытков за разграбленные Ярославль, Кострому и Приустюжье, и выкупа из рабства и возвращения людей, полонённых и проданных новгородскими речными варягами.
Остались последние дела – ордынские. Речь держал Дмитрий Иванович. Говорил кратко, твёрдо. Сначала рассказал о том, что посол Тохтамыша потребовал уплаты дани и назвал её величину.
–Мы ответили послу: земля-де Русская оскудела боярами и купцами и чёрными людьми, побитыми на Непрядве в сече с врагом хана – Мамаем, а потому должно быть от хана послабление Руси по великой услуге хану и по нашим бедствиям. Ещё я сказал: должен со всеми русскими князьями держать совет.
Загудели одобрительно. Дмитрий велел своему дьяку Внуку прочесть список подарков, посланных великому хану. Внук читал долго и монотонно, однако слушали внимательно, кряхтели, качали головами – дары были немалые. Однако дары – не выход, всерусская дань.
–С тем посол и отъехал восвояси, – продолжил Дмитрий. – Да я мыслю – нового посольства из Орды ждать нам надобно. Решайте.
По чину первое слово – великим князьям, они же высказываться не спешили: слушали своих бояр. С великокняжеского места Дмитрий Иванович оглядывал собрание. Вон над плечом рязанского князя нависает лисья рожа боярина Кореева – шепчет государю в ухо, а сам то и дело сверкает зверушечьими глазками в сторону князя Владимира Храброго, сидящего напротив и слушающего своих думцев. Олег кивает Корееву, но вдруг морщится, трясёт головой, его глаза мрачнеют, он отмахивается, клонит ухо к другому советчику, но Кореев не отстаёт, и Олег снова клонит ухо к нему. "Вор, лиса ордынская", – думает Дмитрий о Корееве, но спокойно, без озлобления. Плечистый, с одутловатым лицом великий боярин Морозов Иван Семёнович, несколько лет назад перешедший от Дмитрия Суздальского к московскому государю, сейчас присоединился к нижегородским боярам. Говорит он один, то и дело, отирая лицо большим платком – жарко, небось, в бобровой-то шубе да в натопленной палате. Дмитрий Константинович слушает Морозова благожелательно, по морщинистому лицу скользит улыбка – тоже лис порядочный, его тестюшка, таких поискать! Тверской князь свёл брови, слушая своего боярина Носатого, который и стоя едва дотягивается до уха сидящего государя. Что же нашёптывает Носатый – этот "Кореев на Твери", которому прозвище будто в насмешку дано? – носа-пуговки на его плоском лице и сблизи-то не разглядишь. Не без помощи Носатого, изменника Ивана Вельяминова и сурожанина Некомата однажды Михаил Александрович схватил ханский ярлык на великое Владимирское княжение, требовал Дмитрия к себе на поклон, а навлёк на Тверь общерусскую военную грозу. Да, было: смиряя Михаила, будто смотр и проверку сил устроили тогда перед избиением войска Бегича на Воже... Уж не о той ли обиде шепчет Михаилу боярин Носатый – что-то его глазки сверкают зло?
Поблизости от князя тверского со скучающим видом слушает бояр князь Юрий Белозёрский, брат погибшего на Куликовом поле Фёдора. На нём английского сукна лёгкий зелёный кафтан на малиновой подкладке, тесный европейский камзол и панталоны бежевого цвета, короткие жёлтые сапоги расшиты серебром, на голове нерусская бархатная шапочка. Юрий долгое время жил в Литве и Польше, объездил многие закатные страны, читал и писал по-латыни. Ему пока ещё – малопонятны заботы русских князей, хотя об Орде он наслышан: сам же рассказывал о бедствиях полоняников – их покупали в западных странах для работы на галерах и каторгах, и в подземных рудниках. Говорили даже, будто Юрий перекрестился в латинскую веру, но Донской отмахнулся – выдумки. Эка беда, коли обтесался князь на иноземный лад – не все обычаи чужих земель плохи, иные и нам не худо перенять, а языки знает – так то ж клад. Поживёт дома – своего наберётся, квасным да берёзовым духом пропитается, сольются в нём две закваски, и князю цены не будет. Беда – другое: русские удельники и бояре сами себе господами жить норовят, а на западе – и того хуже. Там иной граф или барон не то, что короля – императора в грош не ставит. Юрий на то насмотрелся. Но милело сердце Дмитрия к имени князей Белозёрских, призвал Юрия из Литвы, посадил княжить.
Юрию первому надоело долгое совещание и он подал голос:
–Дань-то вроде – невелика, я слышал – прежде не такие выходы брал татарин. Может, не дразнить хана? Злого кобеля не скоро уймёшь палкой, а кинь ему кость – притихнет.
–Кость? – Владимир даже привстал. – Дёшево же ты, князь Юрий, мужицкий пот ценишь. По пяти алтын с каждой деревни – хороша косточка! А стыд куда денешь, наше унижение? Да лучше б и не ходить на Мамая, нежели снова – в ярмо. Твоей крови нет в донской земле, князь Юрий, оттого тебе – не дорога наша победа.
Не по душе Донскому речь Юрия, но и братец перехлёстывает: не порушил бы княжеского согласия.
–Ну, князь! – Юрий деланно засмеялся. – Не почитаешь ли ты одного себя Русской земли радетелем? Новой силы накопить надо, чтобы законному хану противиться.
–Или силу хана выкормить? Ты, князь Юрий, ещё и пальцем не шевельнул для нашего дела, а уж готов русский хлеб, не тобой взращённый, швырять ханским кобелям.
Дмитрий нахмурился. Речь – верная, но годится ли этак отчитывать равного чином? Не в меру стал заноситься Серпуховской. У него – свои советчики, и поют они ему своё: ты-де не менее Дмитрия – славен родом и военными победами. Ты-де Мамая сокрушил, когда Дмитрий лежал беспамятный среди побитых ратников – будто князья своими мечами всю Орду сокрушили, а не тысячные полки, которые надо было собрать, вооружить, обучить, в поле вывести, духом укрепить да и поставить как надо против сильнейшего врага! Ох, доберётся однажды великий московский князь до самых зловредных бояр своего братца, чтобы не мутили голову Владимиру! Однако есть там ещё одна язва – жена Серпуховского, Елена Ольгердовна – дочь покойного Ольгерда, племянница Михаила Тверского. Когда женил Владимира на Елене, надеялся через неё укрепить союз с Ольгердом, так оно поначалу и было. Но и Елене, видно, кто-то поёт в уши: ей, дочери великого князя и внучке великого князя, больше пристал бы титул великой, а не удельной княгини. Злая жена, коли возьмётся, железного мужа изведёт, и, похоже, Елена взялась за своего. При жизни Донского Владимир, конечно, и не помышляет о великокняжеском титуле. Но люди – смертны, и случись худшее с Донским, останется ли Владимир Храбрый верен той клятве, что он давал на Куликовом поле в ночь перед сечей: служить сыну Дмитрия княжичу Василию, как ныне служит Дмитрию? Не подтолкнут ли его "доброхоты" к захвату владимирского стола? Тогда вспыхнут распри, в которые не замедлят вмешаться соседи, Орда и Литва, и труды десятилетий по собиранию земель вокруг Москвы сгорят в междоусобной войне.
