Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 71 страниц)

В башне наступил дымный сумрак. Вавила окликнул младшего из помощников и передал ему сына:

–Живо – в Чудов!

–Ты б сам, дядя Вавила, уж мы тут...

–Кому говорю?! Беско, Ефим, давайте горшки с зельем – метать пойдём.

Под башней во рву ворочалось громоздкое и тяжкое, оттуда сквозь разноголосицу боя неслись ордынские команды. Стоя на прясле за каменным зубцом, Вавила от факела поджигал фитили зелейных бомб и метал вниз, но то ли глиняные сосуды раскалывались о черепаху тарана, то ли скатывались в воду и фитили гасли – взрывов не было.

Уже шевелящиеся серые тучи степняков проглядывали на сгоревшем посаде – второй грозный рассвет прорезался над Кремлём. Под покровом ночи Орде удалось придвинуть тараны ко всем трём воротам, уже и катапульты, ограждённые щитами, стояли за рвом, возле них легко одетые люди разгружали с телег камни, сосуды со смолой и земляным маслом. По ним стреляли лучники, время от времени стегали сечкой и ядрами тюфяки, но вместо побитой являлась новая прислуга.

Поднявшиеся наверх воротники во главе с Гришкой Бычарой принимали на стене дымящийся бочонок, поддетый на крюк журавля. Пахло смолой и подгорелым салом – видно, в бочке, только что снятой с огня, смешали живицу с топлёным жиром. Вавила предпочёл бы греческий огонь, но и смола с жиром – тоже не худо. Какой-то носатый человек в бараньей шапке суетился вокруг бочки, хватаясь за её край одетыми в холст руками.

–Дура! Своих обольёшь! – крикнул Вавила и тот отскочил. Прежде носатого не было среди воротников, но где-то Вавила встречал его. Видно, взяли помощником. В Кремле теперь, считай, все лица – знакомы.

–Тащи длинный черпак, неча таращиться! – Ухватив толстую железную дужку бочонка, крикнул в башню. – Беско! А ну, пужани татарву со всех стволов, пока мы им купель подносим.

Бочку втащили на прясло, и вдруг стрельна дрогнула от удара. Орда не теряла мгновения: едва придвинув тараны к стенам, враги начали раскачивать окованные железом брёвна двухаршинной толщины и бить в ворота. Черепахи, защищающие тараны, впускали под свой дощатый панцирь до полутора десятков воинов, и сила ударов нарастала, Фроловская башня загудела от основания до вершины. Поток вражеских стрел усилился. Ордынцы пока не шли на приступ, ожидая результатов работы своих стенобитчиков. Плотными рядами они стояли за рвом, готовые устремиться к обрушенным воротам. Передние линии – на коленях, следующие – в рост, за ними текли вереницы конных, и все до натягивали луки, осыпая железным градом бойницы. Застучали дышла катапульт, неотёсанные камни полетели в крепость, поднимая ветер, над стеной прочертили дымные следы первые горшки с пылающей смолой и нефтью. По приказу Олексы запасные сотни стали отводить от стены, чтобы напрасно не терять людей, но камнемётчикам и смольникам деваться было некуда, а непрерывная работа не позволяла следить за небом, откуда сваливалась смерть, и люди падали с разбитыми головами, катались по земле, облитые жидким огнём. Их место заступали ратники запасных сотен, и фрондиболы непрерывно вскидывали журавлиные шеи, посылая врагу ответные гостинцы, подъёмники неустанно кланялись, подавая на стену мешки камней и дымящиеся бочки смолы.

Вражеским метальщикам нельзя было отказать в искусстве, зато ордынские тюфенги, перевозимые на верблюдах, лишь несколько раз тявкнули на стену и умолкли, едва добросив до неё каменные голыши. Где-нибудь в чистом поле эти вьючные громыхалки могли произвести впечатление, но под стенами крепости, изрыгающей пламя великих пушек, они вызывали насмешки.

Тараны продолжали греметь во все ворота, но у Набатной башни черепаха уже пылала, облитая греческим огнём. Прислуга, оставив попытки потушить адскую смесь, разбегалась. У Фроловских ворот ордынцам вначале удалось сбить пламя жидкой грязью. Вавила, орудуя длинным черпаком, опустошал уже второй бочонок, свергая вниз потоки дымящей чёрной жижи. Вычерпав бочонок наполовину, сунул внутрь горящий факел, поднял и перевалил через прясло, обрушив на вражеский таран столб огня. Черепаха воспламенилась с новой силой, горящая смола с жиром потекла в щели, облитые огнём ордынцы выскакивали из укрытия, катались в грязи рва, среди головёшек и трупов. Теперь лишь у Никольских ворот бухал таран, но там башенный проход заложили изнутри рядами обожжённых кирпичей, слитых крепчайшим раствором.

На пепелище посада, за линиями конных и пеших стрелков колонны воинов пришли в движение, и в тот момент, когда умолк таран под Фроловской башней, начался штурм Кремля. Под грохот бубнов, завывание труб и дудок тысячи врагов кинулись к стенам между главными стрельнами. Катапульты заработали во всю силу, словно враг хотел градом камней и лавой огня отсечь защитников укреплений от города. Перегретые тюфяки стали умолкать. Остей приказал заряжать фрондиболы бочонками подожжённой смолы и греческого огня, не жалея огнеприпасов, а запасным сотням подниматься на стену. Под смертоносным градом, по горящим лестницам отряды каменщиков, красильщиков, шерстобитов, огородников, ополченцев из числа беженцев устремились на помощь бронникам, плотникам, суконникам, кузнецам и кожевникам, которые под утро были поставлены на стену в предвидении штурма. Монахи с толпами ополченцев вносили наверх образы покровителей Русской земли и оставались среди бойцов, подавая пращникам камни и пули, лучникам – стрелы, метальщикам – сулицы, принимая бочки с кипятком и горячей смолой.

–Ну, Беско, вы тут и без меня управитесь. Заколачивайте заряды потуже, чешите их в хвост, я же пойду в морду чесать. За сынка посчитаться надо. – Вавила надел стальную мисюрку с бармицами и прямой стрелкой, оберегающей переносье, – дар воеводы Боброка-Волынского за новую пушку, – сбросил полукафтан, под которым была надета байдана из толстых блестящих колец, – вторая половина воеводиного подарка, – взял длинную рогатину с крюком.

Два тюфяка из отданных Вавиле в досмотр стояли слева от башни – там, куда, воя, лезли по лестницам степняки. По пути Вавила остановился около мужиков, принимавших снизу медный бочонок с кипящей смолой.

–А ну, подержите копьё! – Обхватив бочонок, поднял. В лицо пахнуло едучим дымом, обожгло руки сквозь кольчужные рукавицы. – Расступи-ись!

Ратники, метавшие вниз камни, отпрянули, Вавила, заслоняясь бочонком, шагнул на край стены между зубцами. Одна за другой две стрелы скребнули железо, толкнуло в плечо. В двух локтях от его ног в стену упирались толстые жерди с суковатыми поперечинами. По лестнице, прикрывая головы и спины круглыми щитами, по двое в ряд ползли вверх квадратные люди в серых кожах. Из-под щита глянуло смуглое, искажённое страхом и злобой лицо, сверкнули оскаленные зубы, ордынец закричал, и Вавиле послышалось рычание. В смоляном дыму он уловил запах зверя. Эти люди шли убивать людей, и он стоял здесь, чтобы убивать их. Что же такое случилось, если разумные существа, пастухи, с которыми он два года назад беседовал у ночного костра в Диком Поле, уступавшие ему возле огня лучшее место, старавшиеся угостить лучшим куском баранины, – эти пастухи превратились в зверей и его сделали зверем?..

–Бочку не кидай! – Вавила опрокинул бочонок, успев увидеть, как чёрная завеса хлынула на щиты и спины, отскочил и присел, размахивая обожжёнными руками, бочонок со звоном катился по стене.

–Ага, не нравится, крысюги! – кричал молодой ополченец, швыряя вниз камни. Кто-то выдернул стрелу, засевшую в кольчуге.

–Ух, здоров – ты, пушкарь!

Вавила, тюфяк порвало, што делать?

–Берите сулицы, камни! Стоять – драться!

Тянуло глянуть на дело собственных рук. Подняв брошенный щит, он приблизился к проёму между зубцами. Лестница в потёках смолы, люди с неё исчезли, внизу беснуётся серая толпа. За рвом полыхают багровые дымные костры, мечутся горящие воины. Приказ воеводы Остея исполнялся – машины непрерывно метали в гущу врагов горшки и бочонки огненной смеси. Рёв осаждающих усилился, заглушив бубны и трубы, даже выстрелы тюфяков кажутся хлопками, и только визги падающих с лестниц, вопли пронзённых копьями и заживо сгорающих в греческом огне прорезают крик штурмующих. Война сидела в душе Вавилы острой болью от смертельной раны десятилетнего сынишки, и до того был отвратен её лик, залитый кровью и грязью, покрытый струпьями и язвами ожогов, воняющий мертвечиной, что он даже не мог её ненавидеть. Он не понимал этих людей, несущих войну на своих мечах и копьях. Они позволяли гнать себя на стены, где их убивают, палят и обваривают, и они прут на убой только ради того, чтобы потом перебирать чужие окровавленные тряпки, стаскивать перстни с отрубленных пальцев и доспехи с окостеневших мертвецов, считать монеты в чужих кошельках, накидывать путы на женщин и детей. Но даже всё это у них отберут, оставив каждому мизерную часть, не покрывающую и сотой доли того ужаса, который они сейчас переживают. А те негодяи, что вызвали войну, кому и перепадёт львиная доля военной добычи – ханы, мурзы и торгаши, находятся на расстоянии, недоступном ни одной стреле или пушечному ядру.

Нет, люди на войне – хуже зверей. Те хоть поодиночке дерутся за свои охотничьи угодья и почти никогда не доводят дело до смертоубийства: даже сильнейший, вторгнувшись в чужие владения, уважает права старого хозяина и обычно отступает, исполнив ритуал ответных угроз, необходимый для соблюдения достоинства.

...Стрелы стучали в щит, Вавила словно не замечал их. Шагах в тридцати слева, вблизи стрельницы, из которой время от времени извергал клубы дыма короткорылый тюфяк, нападающие установили сдвоенную лестницу. По трое в ряд по ней лезли воины в железных бронях. Их сомкнутые щиты образовали движущуюся черепаху, с которой скатывались пудовые камни. Бойцы там, видно, специально подобраны из богатуров Орды. Даже кипящая смола, пролившись на черепаху, не остановила её движения. Может, хан бросил сюда своих личных нукеров, а это – такие звери, что и в пекло полезут по слову владыки.

Схватив рогатину, Вавила кинулся к опасному месту, на ходу крикнул ополченцам, принимавшим очередной бочонок смолы, чтобы тащили за ним следом. Пушкари придвигали заряженный тюфяк к стрельнице, готовясь выпалить, Вавила издали закричал:

–Стой, не пали!

Лица пушкарей обратились к подбегающему. Он ухватил тюфяк за колоду, оторвал от бойницы, сунул дымящийся витень в руки оглохшему от стрельбы Проньке, поволок тюфяк по стене к снятому заборолу, где несколько ополченцев, подскакивая к проёму, бросали вниз камни и шарахались от стрел за зубцы. Суетливость ратников выдавала их малоопытность, а также отсутствие сильной руки и твёрдой воли десятского начальника. Вот ещё почему враг здесь забрался так высоко. Кузнечане сейчас несли самые большие потери, их всё время пополняли ратники запасных сотен. Вавила развернул тюфяк, направляя жерло в проём между зубцами. Успеть бы!.. Пронька и какой-то незнакомый парень помогали ему, и всё же пушкари не успели. Ополченцы прянули в стороны, и в проёме возникли квадратные щиты в смоляных потёках, сверкнули синеватые кривые лезвия, леденящий душу визг покрылся рёвом:

–Хурра-гх!..

Будто с неба свалился Клещ со своими молотобойцами. Вавила лишь мельком увидел его сухое, железного цвета лицо – алебарда кузнецкого старшины надвое распластала щит первого вскочившего на стену врага, и тот, взмахнув мечом, спиной назад рухнул в пустоту. Клещ уколом алебарды встретил второго нукера, пытаясь сбросить, но тот, оставив щит на острие, нырнул под алебарду, выбросил меч вперёд, и только двухслойный панцирь спас Клеща от смерти – Вавила видел, как остриё клинка рассекло верхний слой кольчуги. Клещ от удара качнулся назад, древком алебарды стал молотить врага по голове. Ещё трое закованных в железо ордынцев скрестили оружие с копьями ополченцев, а над стеной появлялись новые щиты и железные шлемы.

Встав над тюфяком, Вавила обеими руками приподнял горячий ствол, в упор направляя жерло на скученных врагов.

–Пали, Пронька!

Теснимые справа копьями кузнечан, враги полезли на левую сторону, расправляясь с малоопытными ополченцами. Уже русская сулица, оказавшаяся в руках вислоусого, с налитыми кровью бычьими глазами ордынца, заносилась, угрожая пушкарям, и Вавила, едва удерживая ствол, не думая о том, что может погибнуть от собственного выстрела, самыми страшными словами клял Проньку, требуя подпалить затравку. То ли пушкарь расслышал, то ли увидел, что выбирать уже не приходится, ибо смерть подступила к ним, – перед зажмуренными глазами Вавилы разлилось красное, гром и безмолвие слились, серный дым ворвался в ноздри, ствол выпал из рук, и он открыл глаза, не зная, какой мир увидит: здешний или преисподнюю – ведь уходя из жизни с проклятьями на устах, какими осыпал он Проньку, можно было угодить в царство дьявола. В белом дыму шаталась, кренилась набок стена, он опустился на камень, чтобы не свалиться. Из дыма выплыл зубец, в проёме было пусто, красные лохмотья свисали с розового камня. Потом нахлынули ошалелые, потные лица, сверкание топоров и копий, Пронька сидел перед ним на корточках и, ощупывая, заглядывал в глаза, его губы немо шевелились. Вавила догадался, стянул рукавицы, снял шлем и стал ощупывать уши. Их них текло липкое, глянул на руки – пальцы в крови. Пронька дал ему клочок корпии, Вавила заткнул уши, встал и отыскал взглядом Клеща. Прикрытый щитами двух ополченцев, тот лил вниз из бочонка пылающую смолу. Поддерживаемый Пронькой и молодым пушкарём, Вавила шёл по стене, глядя на людей у бойниц, на белокаменные башни и золочёные купола храмов, на пролетающие над стеной каменные ядра, на суетящиеся внизу толпы, и с трудом узнавал онемевший мир. Казалось, люди в этом мире превратились в скоморохов, разыгрывающих перед ним представление, замкнув рты и залепив уши воском единственному зрителю. Этот балаган казался нестрашным – в нём махали деревянными мечами и тупыми копьями, жгли огни для потехи и вместо крови лили краску, малюя раны на телах. Но представление разыгрывалось настолько серьёзно, что теряло смысл, оно могло показаться жалким, если бы не было кощунственным: в нём по-прежнему пахло кровью, смрадом разложения и пожарища.

Воины Кутлабуги постарались оправдаться в глазах хана за неудачи прошлого приступа. Удлинив и связав лестницы, чтобы защитникам крепости труднее было сталкивать их, они лезли наверх, не считаясь с потерями. Много окровавленных и обожжённых тел скатилось в тот день по крутому берегу в струи Неглинки. Запруженная мертвецами, она к концу приступа вздулась красной водой, мешая свежим сотням подступать к стене. Упорство крымчаков едва не принесло им успеха. В двух местах штурмующие ворвались на стену. Близ Неглинской башни Томила повёл в бой левое крыло кузнечан, и стена была скоро очищена, а лестницы зажжены горшками греческого огня, но в другом месте, между запертой изнутри серединной башенкой и сотней кожевников, нескольким десяткам врагов удалось закрепиться. Боковым выстрелом тюфяка из башни сдвоенная лестница была разрушена, и пока подтаскивались новые, ордынцы образовали на трёхметровой ширины стене сплошной ёж копий, отстреливались из луков, выигрывая время. Лишь Каримке с его силой удалось раздвинуть чужие копья, втиснуться между ними. Из задних рядов стальные лезвия упёрлись ему в грудь и отбросили – дощатая броня спасла старшину кожевников от смерти. Скованное узостью стены, тяжелорукое воинство Каримки не могло столкнуть врагов, и вынуждено было взяться за луки. Стоя друг против друга, две враждебные стенки сыпали калёным железом, но соединённые вместе щиты не пропускали стрел. Но вовремя подоспели конники с Соборной площади. Придвинув одну из внутренних лестниц к захваченному врагом участку, они устремились вверх по её ступеням, ордынский ёж рассыпался, и после короткой резни Каримка сбросил в Неглинку последнего ордынца. Почти треть кожевников была убита и ранена, на панцире Каримки не было пластины, которую бы не оцарапало вражеское железо, шлем иссечён, забрало погнуто, на щеке набух громадный синяк, и левый глаз старшины едва светился из узкой щелочки.

В разгар схватки у Неглинской башни стрела арбалета пробила грудь боярина Томилы. Давно позабыв о ссоре с ним, ратники снимали шапки и утирали слёзы, когда старого воина уносили вниз. Здесь, на неглинской стороне, Томила стал тем же, кем на фроловской Олекса.

В тот день пушкарю Вавиле суждено было пережить еще одну утрату: возле Москворецкой башни в ожесточённой схватке с нукерами Батар-бека погиб его друг, любимец всех ополченцев и душа бронной сотни Данила Рублёв.

Стрелу, обёрнутую пергаментом, Тохтамышу принесли в разгар приступа. Лазутчик сообщал: «Великий хан, московиты будут сражаться до последнего. Воду отравить нельзя, потому что в Кремле есть ключи. Съестные припасы попрятаны в разных местах и охраняются. Заставь их отворить ворота хотя бы для встречи посла. Я сделаю так, что закрыть ворота они не сумеют. Только пусть твои воины не мешкают». Письмо было от Некомата, другие лазутчики молчали. Нынешний приступ начинался будто успешнее, но когда из-за дыма глянуло солнце, все четыре тарана горели, даже не поколебав московских ворот и стены, а потом и поднявшиеся наверх нукеры были сброшены в ров. Слева от своего тумена, на взгорке, хан различал фигуру темника Батар-бека, понуро сидящего на рослом чалом мерине. И старый волк обломал зубы о московский камень. Два года назад он видел поражение Мамая на Непрядве и вот снова понапрасну теряет лучших воинов. Если Москву взять не удастся, не потянет ли Батар-бека искать нового владыку, как потянуло с Куликова поля?

Через три часа после начала приступа толпы степняков хлынули от стены Кремля без приказа. Хан удалился в ставку, чтобы не смотреть на своё поражение, но ощущал его, кажется, всем телом. Когда он снова вышел наружу, под стеной лишь чадили тараны да брошенные катапульты тянули вверх свои шеи. Тохтамыш велел Караче вызвать темников и Шихомата с Адашем, а также послать в обоз за нижегородскими княжичами. До сих пор он держал их вдали от себя, приняв лишь покорную грамоту их отца. Настало время прибегнуть к услугам княжат.

–Передай также начальникам тысяч: десятников, чьи воины первыми побежали от стен, взять под стражу.

X

Адам с Олексой, сидя на стене, закусывали снедью, принесённой жёнкой Адама. Обоим пришлось хорошо потрудиться – Адам расстрелял три запаса стрел из саадака, Олекса не считал, сколько сулиц и пудовых камней своими руками свергнул на головы штурмующих. Вавилу отослали к лекарям: он будто стал различать звуки, но жаловался на боль в ушах.

–Жалко, если оглохнет мужик, – говорил Адам. – Кабы не он нынче, не знаю уж, до чего бы дошло на стене.

–Глухой – не слепой, – сказал Олекса. – Пушкари, они все – глуховаты. А за нынешнее дело – Вавила достоин серебряной гривны. Увижу князя – скажу.

–А бояре? Слыхано ль дело – воинскую награду простому посадскому человеку?

–Будь у меня своя – снял бы и повесил ему на шею. Он да Пронька – лучших воинов не сыскать. Они столько ворогов упокоили, што иному дружиннику за три века не осилить.

–Не уж то и теперь хан не угомонится? – Жуя пирог, Адам следил за ополченцами, пополнявшими боезапас. – Экую прорву камней на них свалили, почитай, половину заготовленной смолы сожгли, тюфяки от пальбы лопаются.

Олекса не ответил, запивая квасом кусок пирога. Его взгляд искал в толпе Анюту, но её не было. Аринка теперь, небось, снова занята ранеными, и Анюта – с ребёнком.

Горько пахло сгоревшим земляным маслом, каркало вороньё, носясь над стеной, из рва долетали крики раненых врагов, на них не обращали внимания. Толпа женщин, прихлынувших к башне после штурма, истаивала. Возле навесов босые мужики месили ногами глину, другие лепили из неё большие шары, им помогали женщины и ребятишки. Шары складывались под навесами на ветерке – они послужат ядрами для машин, да и вручную бить ими врага способно: сухая глина разит не хуже камней.

От Фроловской башни подошёл боярский сын Тимофей, передал повеление князя: засадить надёжных людей во все слуховые ямы. Адам и Олекса знали, что под стеной имеются потайные колодцы, из которых можно услышать подземные работы, если Орда поведёт подкопы.

–Сполним, Тимофей Данилыч, – сказал Олекса. – Сядь-ка да поснедай с нами, небось, тож набегался под стрелами.

–Квасу выпью, пожалуй.

–Што князь-то, доволен ли ратниками?

–И доволен, и печален: потери немалые. Конники твои молодцы – изрядно порубили нехристей на неглинской стороне.

–Томила-то жив ли? – спросил Адам.

–Жив, да больно плох. Наконечник от стрелы в нём остался.

–Жалко. – Олекса опустил глаза. – Даст Бог, выживет.

–Коли даст. Спасибо вам, ратники, за квас и за ваши труды. Пойду теперь к Москворецкой.

Едва удалился боярский сын, послышались шаги.

–Олекса Дмитрич! – К сотским подбегал молодой ополченец. – Гляди-ко, Олекса Дмитрич, чего я нашёл. Мы стрелы сбирали, я эту сразу приметил – толстая. Поднял, а на ней пергамент накручен. – Лицо ополченца было испуганным. Олекса взял большую стрелу и тонкий полупрозрачный листок, увидел вязь полуустава. По мере того как читал, его лицо темнело, между сдвинутых бровей выступила капелька пота.

–Ты умеешь читать? – спросил парня.

–Как же! Гончар – я. Кувшины приходится надписывать, чаши, а то и корчаги, когда просют.

–Понял, што тут?

–Чуток.

–Скажешь кому – головой ответишь. Ложь здесь написана, злая ордынская ложь!

–Да рази мы не понимаем? – Ополченец посмотрел в глаза Олексы. – Словечка не оброню.

Адам ждал с недоумением и тревогой, Олекса сунул ему в руки пергамент.

–Читай!

"Во имя Христа-Спасителя и всех святых заступников наших! Плачь, мать-страдалица, Русская земля, плачь и молись! Под Переславлем полегла рать православного воинства в битве с бесчестным царём ордынским. Сложил голову наш заступник и надёжа – великий князь Дмитрий Иванович, а с ним князь Володимер Ондреевич и много других славных князей и бояр. Православные братья! Царь ордынской спешит к Москве со всем нечестивым войском. Распалённые злобой мурзы хотят, чтобы вы своим упорством разожгли Тохтамыша против себя. Они скажут ему, будто вы отказались платить выход в Орду и первые подняли меч. Теперь хан утолил злобу кровавым делом, он согласится принять от вас выход и уйдёт в степь без большого приступа, чтобы не губить своих. Пошлите к нему послов, соглашайтесь на любой откуп, лишь бы тумены хана отошли. Примите любого государя, коего он поставит над вами. В этом лишь теперь – спасение, ибо защитник наш Дмитрий Иванович уже предстал очам Всевышнего. Ради всех святых молю вас принять совет христианина, не своей волей находящегося в стане врагов. Да будет над вами покровительство Спаса и Заступницы Русской земли!"

Адам проглотил сухой ком, свернул пергамент, не в силах сразу осмыслить прочитанное.

–А ежели правда?

–Вот! – вскричал Олекса. – Вот чего они хотят, собаки: ты бледнеешь, Адам! Не верю, ни единому слову, в сей подмётной грамотке! – Ближние ополченцы стали с тревогой оглядываться на начальников, и Олекса убавил голос. – Выбери подслухов, я пойду к Остею. Эта зараза не одна могла залететь к нам. Могут быть и похуже.

–Куда уж хуже-то, Олекса Дмитрич? – Широкие плечи Адама сутулились.

В полдень Кремль снова взбудоражило движение в стане врага. Во Фроловскую башню пришёл Остей в сопровождении бояр и святых отцов. Архимандриты Симеон и Яков благословляли ополченцев, Морозов, распушив бороду, оглядывался, выискивая непорядок. С его лица сошла одутловатость, глаза смотрели как болотца в пасмурный день. Брони он по-прежнему не носил, одет в бархатный кафтан, на голове – низкая шапка из щипаного бобра. Однако мечом опоясан и на сафьяновые сапоги надеты золочёные шпоры.

–И как вы тут дышите, сатаны? – бросил на ходу пушкарям, вслед за Остеем поднимаясь на верхний ярус.

–Эт што! – сказал Беско. – Ты заходь, Иван Семёныч, как палить станем – то-то нюхнёшь адского духу. Татарин и тот шарахается от нево.

–Не дерзи, смерд. – Боярин остановился на лестнице, обернулся, глядя на Беско, состроившего дураковатую рожу. – Придёт час, и бояре за меч возьмутся.

–Дан вон жа боярин-то. – Беско глянул на Олексу, тот показал ему свой кулачище и парень осёкся.

–Вавила – где? – спросил сверху Остей. Ему объяснили.

–Сколько тюфяков – порвано?

–Семь тюфяков и одна великая пушка, государь.

–Слышь-ка, Иван Семёныч, ты пошли свово сотского с людьми – пусть снимут тюфяки с москворецкой стороны и перевезут на место порченых. Там оставить два, где Устин-гончар укажет, чтобы сигнал подать. Не мешкай, Иван Семёныч.

Морозов, ворча, стал спускаться. С площадки пушкарей через внутреннюю бойницу отдал распоряжения оставленному внизу сотскому своей дружины.

–Слава Богу, однако, – сказал Адам, – што самолично сложил с себя воеводство Иван Семёныч.

–Не греши, сыне, – сказал архимандрит Яков. – Отец Симеон тоже вон корил Морозова, а не по его вине: вправду он был болен, а можно ли в таком виде воеводствовать? Строг Иван Семёныч, да у строгого пастыря и телушки бычков приносят.

Адам промолчал. Он тоже понимал, что великий князь доверил Морозову воеводство не случайно. Если боярин брался за дело ретиво, оно горело в его руках. Только Морозов ретив бывал лишь в тех делах, которые сулили ему выгоду.

Серое небо над Кремлём будто посветлело. Ночью шёл мелкий водяной бус, он прибил пепел на сгоревшем посаде, и с верхней площадки башни виделось далеко. Кольца юрт Орды сливались в громадный полумесяц, охватывающий Кремль. За Неглинкой теснились телеги, шатры и табуны. От площади, прилегающей к сгоревшей Фроловской церкви, в обе стороны строились тысячные конные отряды. Жёлто-кровавое знамя исчезло, теперь над большой белой вежей – китайковое, в зелёных разводах полотнище с большим золотым полумесяцем на пике древка и золотыми кистями. Рядом со знаменем развевался громадный рыжий бунчук на золотом древке. Разведчику Олексе было понятно значение перемены знамён. В ней угадывалась связь с тем, что он прочёл в подмётном письме. Тревога Олексы росла. Жёлто-кровавое знамя означало войну без милости и пощады, такая война уже шла, и тут всё ясно: врага надо бить. Но если сменилось знамя, значит, хана под стеной могло не быть, выходит, что осаду Кремля вели его мурзы? Громадный рыжий бунчук – личный знак хана, значит, он только что появился? Страшно не увеличение степного войска под стенами крепости, страшно то, что как бы подтверждалась весть о разгроме княжеского войска. Для Остея и Морозова ордынские стяги – это письмена для неграмотного, и Олекса решил молчать, потому что не верил в гибель Донского и Храброго. Там, где Васька Тупик, Иван Уда, Андрей Семёнов, Тимофей и Василий Вельяминовы, Михаил Морозов, Захар Тетюшков, Фёдор Кошка, где Василий Ярославский и Фёдор Моложский, чудом уцелевшие в Куликовской сече, где Дмитрий Ольгердович и многие другие, не менее славные, где, наконец, брат Пересвета Ослябя, там не мог погибнуть князь Донской.

Остей и вернувшийся Морозов о чём-то разговаривали, не отрывая глаз от вражеских сонмов. Войско Орды сомкнулось в сплошную стену, от большой кучки мурз в нарядных одеждах и блистающих бронях отделились трое и направились к воротам крепости. Скоро стала различаться длинная посольская мантия на переднем всаднике. Олекса ожидал снова увидеть ханского шурина Шихомата, но ко рву приблизился незнакомый мурза с угрюмым лицом. Один из сопровождающих бирючей поднял широкогорлую серебряную трубу и трижды протрубил.

–Дозволь, княже, поговорить с послом? – попросил Морозов.

–Стой тут, Иван Семёныч! Олекса! Тебе не впервой, поди, спроси: чего он хочет?

Олекса сбежал по лестнице с верхнего яруса, вышел на прясло башни, приказал стрелкам убрать забороло и встал между зубцами.

–Кто – вы и чего вам надо? – крикнул вниз.

Толмач наклонился к мурзе и заговорил. Тяжелолицый поднял глаза и произнёс несколько слов.

–Перед вами посол великого хана Тохтамыша – его личный тысячник Карача! – закричал бирюч. – Именем повелителя Великой Орды он требует открыть ворота города для посольства.

–Одному вашему мурзе мы уже говорили: запоры ворот заржавели и не поддаются. А теперь мы заложили их камнем – дня не хватит разобрать.

–Я – личный посол великого хана, который только что пришёл к Москве с главным войском, – повторил мурза. – Со мной – грамота повелителя к вашему князю Остею и его боярам. Ваш отказ отворить ворота послу будет принят как оскорбление.

–Я же сказал вам: ворота заложены. А грамоту можем принять: сейчас принесут верёвку.

Выражение злобы прошло по лицу мурзы, но, будто спохватясь, он принял равнодушный вид.

–Я волен передать грамоту в собственные руки князя Остея. Мой бирюч должен так же объявить слово повелителя к вашему воеводе и всем московитам. Может ли князь взойти на стену?

–Ждите! Я спрошу его.

Олекса вернулся в башню встревоженный. Что за слово к москвитянам приготовил хан Орды?

Остей уже сошёл в пушечный ярус, разговаривал с Морозовым и святыми отцами.

–Может, впустить их, государь? – спросил Симеон. – Убудет ли от нас, коли один мурза по Кремлю прогуляется?

–Чтобы наряд наш высмотрели?

–Оне ево и так знают – на своей шкуре спытали, – пробурчал Морозов. – Оскорбится ведь хан, коли не пустим.

–Какие теперь оскорбления после трёх приступов? Тысячи побитых во рву лежат.

–Што хану тысячи, государь! Ему б свою честь соблюсти.

–Ступайте все за мной: большому воеводе прилична свита.

Мурза недоверчиво, долго всматривался снизу в молодого князя, не решаясь поверить, что юноша командует осаждённой столицей великого Московского княжества.

–Если ты – князь Остей, вели отворить ворота мне, послу великого хана.

Остей, напуская на себя суровость, сказал:

–Разве тебе мой боярин не сказал? Ворота заложены камнем, нам придётся так говорить.

–Хорошо. Твои слова я передам великому хану и попробую смягчить его. Но советую вам побыстрее разобрать камень: хан Тохтамыш, наверное, захочет посмотреть Москву.

Стоя над рвом, Остей ощущал смрад гари и мертвечины, смешанный с духом болота.

–Не мы – виноваты в том, что ворота пришлось заложить.

–Да, – кивнул мурза. – Советую вам послать людей расчистить дорогу к воротам, когда вы их откроете.

–Ишь, нечестивец! – ругнулся Симеон. – Самих бы заставить убирать поганство.

–Я привёз тебе грамоту великого хана, – после недолгого молчания посол продолжил. – Но прежде ты со своими боярами послушай слово повелителя, какое объявляют теперь во всём войске.

Посол дал знак бирючу, тот выдвинулся вперёд, заревела труба, бирюч развернул пергамент с привешенной к нему красной печатью и стал читать: