Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 71 страниц)

Серпуховской мог стать великим московским князем. Три взрослых сына осталось у Калиты. Старший Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго – его скосила моровая язва, занесённая на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутоватого, не по годам властного Андрея. Его брат Иван, мягкий сердцем книгочей и затворник, снискавший прозвища "Милостивый" и "Красный", отказывался от великокняжеского стола. Но та же язва унесла Андрея, когда ещё оплакивали Симеона Гордого. Пришлось Ивану принять государский венец, а затем, по московскому обычаю, он передал его сыну Дмитрию. Владимир не помышлял о государском столе, служил брату как вассал, удовлетворяясь тем, что в договорных грамотах Москвы он равняется с великими князьями тверским, рязанским, нижегородским, именуясь, как и они, "младшим братом" Донского. Но не всех такое положение устраивает: иной раз бояре зудят – в тех же грамотах сказано, что они обязаны следовать боярам Донского – идут ли те в военный поход, поднимают ли народ в вотчинах на иное государское дело. Видишь ли, им то в обиду – не первые в великом княжестве, а вроде как подчинённые. Да без того не то что порядка – жизни не станет. Не одних бояр – и жену доводилось приструнивать. Дошло однажды до Владимира, что в отсутствие князей Елена в церкви норовила стать впереди Евдокии. Так ведь и не добился – кто же её подтолкнул на то. Князь не мужик – не станешь княгиню вожжами учить уму разуму. Коли поняла, о чём он толковал ей, – так и слава Богу.

И толки бояр, и выпад Елены, видно, известны Дмитрию. С чего бы не хотел весной отпускать в Серпухов? Не опасается ли, что Владимир воздвигнет новый город, который станет соперником Москве? Но разве мало говорили между собой, что нужна ещё одна сильная крепость на юге?

По правде сказать, Владимир задержался в Серпухове и от обиды на Дмитрия. После гибели князей Тарусских он надеялся получить хотя бы часть их земель для укрепления удела и всего великого княжества. Дмитрий же сохранил удел в неприкосновенности, посадив туда наместника. Не уж то боится осердить рязанского князя? Да на этого прихвостня Мамая Владимир плевать хотел. Пусть только сунется к Тарусе! Опять же другой выморочный удел, Белозёрский, вместо того чтобы приписать к Москве да поделить, подарил приблудному Юрию, который и картавит-то на иноземный манер, носит штаны и рубахи с вензелями из чужестранных букв. Такие ублюдки продают и совесть, и Родину за ломаный заморский грошен – случись лишь первая большая беда...

А всё же не только по жене с сынишкой, но и по старшему брату соскучился Владимир – тянет его в стольную. Сочтёмся и обидами, и почестями – Москва бы стояла да возвышалась. Об одном молил Небо Владимир Андреевич: не пережить бы ему Дмитрия. В последней договорной грамоте он согласился именовать себя младшим братом княжича Василия Дмитриевича – то письменное подтверждение клятвы, данной им в ночь перед Куликовской сечей. Если унесёт Донского косая, станет Владимир служить своему юному племяннику как государю – ничего подобного не бывало ещё на Руси. Мысль об этом – тяжела для княжеской гордости.

Владимир снова раскрыл книгу, но насторожился. В такую рань далеко слышен топ многих лошадей. Откуда взялся табун в городе? И чей – табун? А вот – по улице галоп всадника, хлопнули двери внизу, возбуждённые мужские голоса, скрип лестницы под шагами и распахнулась спальня. Владимир поднял на вошедшего сердитые глаза: кто так бесцеремонно прёт к нему ни свет ни заря? Увидел испуганное лицо дворского боярина, служившего одновременно постельничим, и сердце ёкнуло.

–Государь, гонец – к тебе с порубежья!

Воин, косолапо ступая и придерживая длинный меч, вошёл, качнулся в поклоне. Владимир узнал великокняжеского дружинника.

–Откуда?

–С Осётра, государь. Вечор уследили войско хана. Идёт на Серпухов.

–Сколько, где? – Владимир встал.

–Вечор пополудни – на Лисьем броду. Пять тысяч видал, они же всё валили из дубравы. Коней мы запалили, хорошо, что наехали на твой табун.

–В Москву весть подали?

–Как же!.. Олекса остался "языка" брать.

Владимир метнул взгляд на дворского:

–Новосильца ко мне – бегом. Бить набат!

На дворе заплакало било, с топотом и визгом вливался в ограду косяк коней, а потом всё потонуло в рёве колокола.

Владимир высылал дозоры к бродам через Оку, гонцов – в Тарусу, Любутск, Боровск и Можайск. Знал, как необходимо теперь его присутствие в Москве, а всё же нет худа без добра: из Серпухова легче поднять города удела и соседей. Скребла, сверлила голову дума: просмотрели врага! Почему молчат сторожи, высланные под Тулу? Побиты? И почему не подают вестей рязанцы? Тоже – в неведении?

Окольничий Новосилец уже собирал молодых горожан, разбивал на десятки, ставил во главе их дружинников, вооружал из княжеского запаса. Всем, кто не становился в строй, велено, прихватив или зарыв ценное, уходить к Можайску или Волоку-Ламскому. На Москву дорога теперь – опасна, а если стольная сядет в осаду, лишние рты ей лишь в обузу. В полдень Владимир был готов в путь с тридцатью воинами. Новосильцу приказал:

–К утру ни единого человека штоб не было в городе. Уходя, запалишь его.

Седобородый окольничий, сложив на поясе жилистые руки, печально смотрел в серо-стальные глаза князя.

–Жизнью ответишь, Яков Юрьич, за исполнение сего приказа.

Боярин мотнул головой: зачем стращать? Не уж то не понимает государь его печали – ведь каждое бревно уложено в этом городе под присмотром Новосильца!

Владимир всё понимал, оттого и был суров. Он покидал Серпухов, обгоняя подводы со скарбом, закрытые возы бояр и купцов. Шли привязанные к телегам коровы и козы, где-то ревел бугай. Запеклась кровью душа, и лишь одно утешало: ни плача, ни жалоб. Князю кланялись – устерёг, родимый, вовремя поднял, не дал сгинуть. Стыд и бессилие доводили князя до умопомрачения. Презрев опасность, с тридцатью мечами поскакал трактом на Москву, гася ветром готовые вскипеть слёзы.

Стучали кованые копыта по корневищам, бил в ноздри хвойный воздух, всхрапывал и ёкал селезёнкой жеребец, в пёстрый хоровод смешивались рыжие, белые, серые стволы деревьев и зелёные кроны, поляны в поздних цветах, тени от черноватых тучек, груды жёлтых, коричневых и красных грибов, сбегающихся к дороге, и тридцать смуглых рук костенели на рукоятках мечей – родная земля становилась враждебной, потому что не устерегли её.

В полночь увидели за спиной красные тучи. В ясную ночь зарево от горящего города видится почти на сотню вёрст. Утром в дальних далях поднимутся дымовые сигналы, обегут Русь, перекинутся в Литву, Польшу и неметчину.

Первая тревожная весть прилетела в Москву из Казани. Московский доброхот, татарин, насмерть загнав лошадь, добрался до Мурома и сообщил воеводе о насилиях над русскими купцами, о переправе многотысячного отряда войск Орды через Волгу. Та же весть была в доставленной им грамотке, подписанной: «Князь». Добиться большего от татарина было невозможно, он лишь твердил: «Дмитрий-государь знает» – и, получив от воеводы коня, умчался обратно. Грамоту с гонцом отослали в Москву. Видно, Дмитрий доверял «князю»: в тот же день воевода и окольничий разослали отроков в поместья бояр и служилых людей с приказом – явиться во всеоружии с дружинниками и слугами. Врага ждали с востока, и вдруг – зарево в южной стороне, судя по всему, над Серпуховом.

Великие бояре, поднятые с постелей, держали совет в горнице князя, перед окном, в котором мерцала бледно-красная проталина в августовской ночи. Проснулся весь город, на стенах толпились воины и пушкари, ждали новых зарев. Среди княжеских думцев не было единого мнения о пожаре – в сухое время деревянный город могли запалить и по небрежению, – но когда враг у ворот, думается о худшем. Если Орда одновременно идёт с полуденной стороны, почему молчат рязанцы? И почему не подаст вестей Владимир? Может, пожар в лесу?

Кто-то бегал за дверью, вызывая Микиту Петровича. Дворского не было в тереме, Тимофей Вельяминов вышел из горницы и вернулся.

–Государь, человек с рязанской земли спрашивает воеводу.

–Пущай войдёт сюда.

Николке успели шепнуть, что среди бояр находится московский государь, и робость оковала парня. Не помнил, как переступил порог горницы, не зная, кому кланяться прежде, поклонился всем сразу. Все лица виделись одинаково грозными, одежда на всех – царская. Сейчас он казался себе ничтожеством, и его обуял ужас: как смел явиться на глаза этим людям, среди ночи решающим дела государства, топтать сверкающий от воска пол своими рваными моршнями, оскорблять эту горницу затрёпанным армяком?

–Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори – не съедим.

Николка встретил взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:

–Я – не рязанец. Москвитянин, со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.

Бояре разглядывали молодого вестника, и он узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода, тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?

–Бежал? – спросил тот же дородный, тоже будто знакомый Николке.

–Нет, – ответил он. – Нашим старостой, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.

В дороге на такой случай Николка речь заготовил, а хватило ему нескольких слов. Однако его слова будто заморозили горницу с людьми. Дородный, в котором он теперь угадал великого князя, наконец, спросил:

–Ты каких-нибудь татар видел?

–Нет, государь. Не видал и не слыхал о них.

–Говоришь, тиун послал тебя? Што он – за человек?

–Кузьма-то? – Николка улыбнулся. – Куликовец – он. Охотником ходил на Дон с иными рязанцами.

–Подь-ка сюда, к окошку. – Дмитрий посторонился, Николка, едва дыша, стал рядом, увидел дрожащее зарево.

–Горит... Далеко.

–Ты по пути видел ещё пожары в той стороне?

–Нет, государь, не видал.

–Ну, спасибо за весть. Сыщи тиуна – пусть определит тебя на ночь. Может, ещё позову.

–Государь! – Николка заволновался. – Человек со мной, из ватажников – он. Спас меня на рязанском порубежье от лихих людей и после оберегал. Не таился он, а его тут схватили и – под засов. Ратником он хочет в ополчение...

Один из бояр прервал:

–Ступай, разберёмся.

Николку отвели в горенку, уставленную прялками, дали чистую дерюгу, он разостлал её на полу, укрылся армяком и уже не слышал, как рядом укладывался выпущенный из-под стражи спутник. Разбудили его толчки. Отрок в распущенной льняной рубахе смеялся, открывая щербатый рот. Кряж, рыча, потягивался со сна.

–Ох, и здоровы, спать вы, мужики! Уж полдён прошло, вы же храпите на весь терем. Велено вам – в дружину боярина Уды.

–Ты б нам, отроче, поись чево сыскал,– попросил Кряж.

–А вы б спали подольше. Ладно, только умойтеся на дворе да ремки свои поменяйте – одежку я там, на колоду положил.

Двор князя был пуст. Отрок пояснил, что все ушли на Ходынский луг, где завтра – смотр войска.

–Это ж вы привезли вести об Орде Тохтамыша?

Николка вздрогнул. Не уж то и впрямь его слово подняло и вывело на боевой смотр московские рати?

–Ну, брат Микола, кажись, нас и вправду в дружину поставили! – Кряж, умывшись, примерял зелёный воинский кафтан и шаровары. – И чего ты там такое князю с боярами наговорил, чем улестил их?

–Ничего я им не говорил, окромя того, што знаю.

–Думаешь, этого мало? Правда, она – и в ремках правда.

Одеваясь, Николка думал о ночном зареве. В той стороне Звонцы. Будь он свободен, сейчас же пошёл бы туда, навстречу Орде. Но ему велено к боярину. Уда – имя-то известное на Руси. Значит, прежний хозяин Звонцов погиб...

За воротами опустевшего Кремля волновалась Москва. Толпа кипела на площади у Фроловской церкви, – здесь собирался отряд посадских ополченцев, первые сотни уже двинулись улицами вниз, к Неглинке. Женщины, ребятня и зеваки хлынули следом. Мальчишки размахивали деревянными мечами. Не было на лицах растерянности и страха. Две недавние победы над Ордой вселяли надежду: князь остановит врага.

Обходя пешцев, Кузнецкой слободкой выехали к плотине. Всюду пустовато, даже у мельниц не суетился народ, вольно изливалась вода через деревянные дворцы, молчали жернова и пилы, работающие от водяных колёс, и – ни одного удильщика.

Ходынский луг был уставлен стожками сена. С московской стороны, по краю бора, его облегали ряды воинских палаток, в середине, на зелёной отаве по берегу извилистого ручья, паслись табуны. Ещё больше лошадей стояло у временных коновязей или у распряжённых телег. Шатры бояр выделялись величиной и разноцветными значками на длинных шестах. Курились дымки, ополченцы, сидя под телегами, очищали от сала полученное оружие и кольчуги, кое-где ещё полдничали, запивая сухари и вяленину родниковой водой. Встречный дружинник указал расположение княжеского полка, куда входила тысяча боярина Уды.

–Не густо войска, – заметил Кряж.

–Небось, только подходят, – обнадёжил Николка.

–Эх, сынок! Вот нас двенадцать молодцов с атаманом, Царство ему Небесное, явилось на сбор в Коломну. Ныне же один – я, как перст, да и того было поймали вечор. Один из двенадцати прежних. Правда, ишшо трое живых, да те в монахи подались, грехи отмаливать.

–Орда не меньше нашего потеряла.

–Не меньше. Но то ж – Орда! Оно, конешно, не тот нынче татарин – битый, пуганый, зато злой и голодный. А голодный волк – хуже сытого.

Боярин Уда, низенький, ершистый, с ухватистыми длиннопалыми руками, и слова не дал молвить прибывшим.

–Слыхал про вас от дворского. Возьму, коли велено – што делать? Но – в товары! Ступайте к товарникам.

Отвязывая коня, Кряж злился:

–Вот так поратничали! Дружиннички – при котлах да мешках с овсом. Услужил, крючок седатый! Я вот Тимофею Васильичу на нево челом стукну – он, небось, саморучно меня с-под стражи выпустил.

Рысью мимо шли пятеро всадников на вспотевших конях, серые плащи трепетали за их спинами. Николка, любуясь витязями, посмотрел в лицо переднего, и его словно толкнули в грудь – будто родич мчался мимо, но кто – он, как – его имя? Воин тоже глянул, повернул голову и осадил скакуна.

–Ты – кто? – спросил, приближаясь. – Не Гридин ли – сын?

И Николка узнал:

–Лексей?!

Тот слетел с лошади, схватил друга и стиснул.

–Никола! Николушка наш! Да ты не воскрес ли часом?

У парня хлынули слёзы, и ничего-то он не мог с собой поделать. Алёшка, отстранясь, тоже хлюпнул.

–Ты – из Звонцов, што ль?

–Не, прямо с Рязанщины. – Николка утёр глаза. – Тебя первого из наших вижу.

Варяг помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.

–Однако после поговорим. Ты – в княжеском полку?

–Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.

–Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника – в товары!

–Кто тут расшумелся? Кто это куликовца в товары запхал? – Привлечённый голосами боярин откинул полог.

–Иван Фёдорыч, это ж – человек Тупика, на Непряди рубился – как же его в товары?

–А я почём знал? На них не написано. Слова молвить не умеют – языки, што ль, отсохли? Ну, ча раззявились? В сотню!..

Николка и Кряж вскочили в сёдла.

–От бес! – ругнулся Кряж, едва отъехали. – Сам же рта раскрыть не дал. Как есть уда.

–Не в себе – он, – объяснил Алёшка. – Семья у нево – в Алексине, там теперь – Орда. А вечор прислали ему две сотни морозовских, стал он их проверять – иные копья на скаку порастеряли. Вот и гонит всех присланных в товары, штоб спытать потом.

Николка смотрел на старшего товарища детства: да в самом ли деле – перед ним Алёшка Варяг? Но ведь и тот не сразу узнал младшего односельчанина. На языке вертелся вопрос, Алёшка словно угадал, заговорил первым:

–Пождите нас у той рощицы, над ручьём. Мы ж к окольничему вестниками спешим. – Отъезжая, обернулся. – А батю твово, Николушка, схоронили мы на Куликовом поле...

III

Трубы подняли воинский лагерь на заре. Едва умылись, кто в ручье, кто росой, сотские стали скликать своих. Утро было ясное, бестуманное, отрядами сходились к середине луга. Пахнуло ладаном – перед войском явились попы с кадильницами, потом показался санный возок с хоругвями, его сопровождали верховые в тёмных рясах, на иных белые клобуки. Из саней вышел высокий человек в рогатой митре и парчовой ризе. Утренние лучи вспыхнули, заиграли голубыми, синими, малиновыми и белыми искрами в сапфирах, алмазах и яхонтах митрополичьего убранства.

–Гляди-ко, целый клир тут, и святитель!

–Удостоил нас, грешных.

–А это – кто, важный, рядом с ним?

–Игумен Фёдор, духовник государя.

–А тот, с богатырским посохом?

–Архимандрит Спасского Симеон...

Запела труба, митрополичья стража в чёрных плащах, чёрных панцирях и блестящих чернёных шишаках поскакала на крыло войска. По рядам полетели голоса: "К молитве!" – и ратники опускались на колени лицом в сторону восхода. Галопом примчались воеводы, спешились рядом со святыми отцами. Два попа развернули складень с изображением Спаса, перед владыкой поставили аналой с книгами, сосудами и кропилом. Заутреню служил митрополит, и даже в задних рядах стоящего полукольцом войска слышался его голос.

Николка, ещё не переживший горькой вести, кланялся и повторял молитвы, всё время представляя, что отец смотрит на него с Горних Высей. И всё же среди воевод он рассмотрел великого князя, окольничего и Боброка-Волынского. Там же находился и Уда. Его соседа в нарядном, небесного цвета кафтане с золотым шитьём он не знал, но о нём Кряж спросил Варяга, и тот ответил:

–Боярин Морозов, из спальников, но живёт своим домом. Говорят, в конюшие выбивается – не дай Бог. А вон тот маленький, в рыжем кафтане – заглавный для нас человек, дьяк Внук.

–Почто же заглавный? – удивился Кряж.

–Вот как поистратишься, аль в кости проиграешься – ему челом стукни. Токо словом не смей заикаться, што прогулялся, аль проигрался. А нужда заест – проси: пожурит и выручит.

–Он што, казной заведует?

–Он всем заведует. Дьяк государя. Умён – страсть.

–Молитеся, лешие, неча шептаться, – оглянулся на соседей Додон. – Владыко служит!..

Вскоре после заутрени Николку вызвали в палатку начальника сотни. Тупик кивнул новому ратнику, указал на невысокого человека в рыжем кафтане:

–Вот дьяк по твою душу, Никола.

Парень узнал человека из свиты государя. Всемогущий Внук!

–Этот? – Глаза дьяка обежали фигуру парня, как бы запоминая. – Ничего, обносится – годится и в дружину, коли в первом бою не струсит.

–Он уже не струсил. Шрам-то на Куликовом поле заработал.

–Тогда и говорить неча. Считать умеешь? Считай. – Он достал из-под полы и протянул Николке холщовый кошель. Тот взял с недоумением: зачем Внуку таким способом проверять грамотность нового дружинника? Не собираются ли его снова отправить в товары? В кошельке было двадцать серебряных денег московской чеканки с изображением петуха на фоне встающего солнца.

–Правильно, – сказал Внук. – Молодец. С первым жалованием государским тебя, ратник.

–Эт – мне?.. За што? – Николка растерялся: в его руках было состояние зажиточного крестьянина.

–За службу. – Худое лицо дьяка посерело. – Вести, привезённые тобой, подтвердили сакмагоны. Хан уже – на Оке. Но ты дал нам целый день – для смотра... Ну, так служи, ратник, государю не хуже прежнего. Ты же, Василий Андреич, объяви всей сотне о сём пожаловании.

–А Кряж? – вырвалось у Николки.

–Ватажник-то? Ему награда – прощение.

Отделив половину серебра, Николка отыскал Кряжа. Тот лишь покачал головой, усмехаясь в бороду:

–Тебе б, Микола, в князья надо – то-то щедрый государь будет у нас. Однако, ты покуда – не князь, даже не атаман, а я не от всякого примаю пожалование.

–Ты што! Вместе заслужили.

–Заслужили мы разное, Микола. Я государю – не ослушник. Коли не жалко, две деньги возьму в долг – с добычи верну.

–С добычи?

–А ты как думал? Войско – не монастырь. Да и монахи свою добычу ловят. Пойдём-ка в товары. Велено брони получить, а то разберут – достанется ржа.

К смотру построились перед полуднем. Не было на поле воина в пеньковом тигиляе или простом зипуне: кольчуги, панцири, дощатые доспехи – сплошная сталь. Даже на ополченцах. Копейщики через одного вооружены новыми алебардами, соединяющими секиру и пику, стрелки в большинстве заменили луки самострелами со стальной пружиной. Дмитрий приказал выдавать лучшее из своих запасов, беречь оружие не имело смысла – враг мог нагрянуть уже завтра. В повозках нашлось бы снаряжения ещё на десятитысячную рать, но ставить в строй некого, даже из московских волостей не все служилые люди явились. Где-то в пути Дмитрий Ольгердович с переславцами, дружины дмитровцев, суздальцев, юрьевцев и владимирцев. Ждали также ратников из Можайска. Успеют ли?

Сопровождаемый боярами, Дмитрий объехал шеститысячный сводный полк. Нигде не задержался, никого не спрашивал – это войско не нуждалось в строгом досмотре и зажигательных речах. Его можно сейчас же вести в бой.

–Худо, – сказал Боброку-Волынскому, закончив объезд. – С десятью такими тысячами я бы встретил хана в поле, но с шестью выходить нельзя.

–У Дмитрия Ольгердовича со всеми-то наберётся тысячи три-четыре.

–Ему держать Акхозю, а у того – тумен.

Ещё накануне, подсчитывая вероятное число своих ратников, Боброк пришёл к единственному решению, но сейчас боялся сказать его. Сказал Донской:

–Надо собрать двадцать тысяч, а это – месяц. Да, месяц Москве быть в осаде.

–Тогда я высылаю гонца к Дмитрию Ольгердовичу – штоб не спешил в Москву?

–И не мешкая! Оставь Уду командовать лагерем. Завтра утром выступаем на Переславль. От ополченцев послать конных в помощь пастухам – для отгона скота за войском...

На памяти москвитян, кажется, то был первый будний день, когда молчали молотки медников, кузнецов и серебряников, топоры плотников, пилы и тёсла столяров и бочаров, не стучали станки ткачей и не жужжали круги гончаров. Князь со стражей, возвращаясь в Кремль, повстречал в посаде первые возки беженцев, потревоженных ночным пожаром и дымами в небе. Люди расступались перед государем, кланялись, провожая его взорами надежды. Дмитрий скакал в середине отряда, надвинув на глаза горностаевую шапку. Что скажут, что подумают эти люди, узнав об его уходе с дружиной? Только он, великий князь Дмитрий Донской, может собрать большое войско в столь тяжёлое время, остановить хана, свалившегося как снег на голову. А в Москве собирать поздно...

Перед закатом начался последний совет в Кремле. Решение Дмитрия уйти для сбора ратей в Переславль, может и дальше, посеяло тишину в думной. Каждый гадал, кого великий князь оставит воеводой в столице, и одни лелеяли честолюбивую надежду, других мучил страх. Противиться воле Донского было опасно.

Тишину в думной взорвало появление князя Владимира. С его дорожным корзно, казалось, в залу залетел ветер, пахнущий дымом и кровью.

–Прости, государь, я – прямо с седла. – Возбуждённое лицо Серпуховского и голос казались весёлыми, никто бы не сказал, что больше суток он не слезал с коня.

–Мы все тут – с седла. – Голос Дмитрия выдал его радость. Оживлённый говорок прошёл среди бояр. До этой минуты у многих было ощущение, будто от Москвы оторвана с кровью какая-то важная часть. И чего ведь не передумали про себя! Может, Храбрый – пленён или убит ордынцами? Или напуган ханом и почёл за благо укрыться в дальних волостях, а то и в Литве, куда загодя отправил жену с сыном? А может, как иные, лелеет тайную мысль воцариться на великокняжеском столе после того, как хан уничтожит Донского?

–Садись рядом, княже, да рассказывай!

–Государь! Вчера утром войско хана было в сорока верстах от Серпухова, нынче, наверное, стоит на пепелище. Я поднял народ и велел уходить на Можай и Волок. Город и деревни – сжечь. Небось, видели зарево?

–Прости, Господи, неразумие Твоих рабов, в лютости и гордыне не ведающих, чего творят.

Владимир повернулся к Киприану, голос скорготнул железом:

–Ты, отче, хотел, штоб я на постой позвал врага?

–Сядь же, Володимер, не ссориться созвал я вас – думать, как удержать Орду.

–Уж хватит думать, государь! Мы всё думаем, а хан идёт. Немедля надо выступать навстречу. Я дорогой поле приглядел, не хуже Куликова!

–С кем выступать? Против тридцати ханских тысяч у нас и семи нет. А с восхода идёт Акхозя с туменом. Уже решено: Москва сядет в осаду и притянет войско хана. Я же в ночь ухожу в Переславль. Там соберём силы и ударим хана.

Владимир оглянулся, встретил взгляд Боброка-Волыпского и сказал:

–Оставь меня в Москве, государь.

–Нет, князь Храбрый, иное тебе предстоит. С закатной стороны в Переславль идти далеко. Нужно второе место сбора. В Можайске и Волоке-Ламском немалые запасы оружия и кормов – выбирай любой город.

–Волок.

–Добро. И ко мне – поближе. А в Москве я оставлю боярина Морозова, он в сидениях – опытный человек. Помощников из бояр будет у него довольно. И я надеюсь, – Дмитрий поднял голос, – владыка тоже останется в стольной, примером и словом укрепит дух сидельцев. Будет дух крепок – Орде не взять Москвы. Градоимец Ольгерд расшибал свой лоб об её стены, а уж хан и подавно расшибёт. – Снова заговорил. – Княгиню с малыми детьми вручаю вам, бояре. С подмогой не задержусь.

То, что князь оставляет жену, никого не удивило. Сегодня утром, когда смотрели войско, Евдокия родила сына.

–Много ли дружины даёшь нам, государь? – спросил Морозов.

–Не рассчитывай на дружинников, Иван Семёныч, они – нужнее в поле. На стенах же ополченцы дерутся не хуже. Я вот подумал и решил из первой ополченческой тысячи вернуть в Москву самые крепкие сотни: бронников, суконников, кузнецов, кожевников и гончаров. Это – твоя дружина, поставь её разумно – и будешь великим воеводой.

–Над зипунами-то?

Дмитрий нахмурился и сказал:

–Вот это оставь, Иван Семёныч, здесь оставь и никуда не выноси. Ты ж – умный человек, а закоснел в своей спеси, што в коросте. Русь – крепка, пока стоит на трёх китах: один – это мы, служилые, другой – святые отцы, а третий – те зипуны. Разве Куликово поле не доказало? Великую честь оказываем тебе не по твоему чину, а по уму. Живи умом, но не спесью, Иван Семёныч.

–Благодарствую, государь. – Одутловатое лицо боярина побагровело.

–И то ладно. Беглых-то не всех бери в детинец, кормить будет накладно. Определится твоё войско – направляй остальных в Волок и Переславль.

Владимир спросил, посланы ли гонцы в Великий Новгород и северные города. О великих же князьях молчали. То, что Олег Рязанский и Дмитрий Суздальский принесли покорность хану, знали все.

–Ты бы слово молвил, владыка, – обратился Донской к митрополиту, завершая думу. Киприан встал, сжимая в руке кипарисовый крест.

–Вспомнили и нас, убогих. Не поздно ли? Што святительское слово, когда уж кровавая распря взошла из семени, брошенного неразумной рукой на ниву гордыни! Голос мечей – сильнее человеческого языка. Без нас доныне решал ты свои дела, государь, со своими присными – с ними и пожинай. Ещё весной помог бы я тебе отвести грозу от православных, смирить сердце хана, но ты не хотел того, и случилось, чего добивался – гордыня встаёт на гордыню, злоба – на злобу. Я останусь в Москве, коли ты хочешь, буду денно и нощно молиться о спасении христианства, стану беречь нашу голубицу, великую княгиню с её малыми чадами, может, и помилует нас Божья Матерь. На Неё да на Спасителя уповаем ныне, ибо другой защиты нам не остаётся.

Донской особенно не рассчитывал на помощь Киприана, но и такого не ждал. Усилием воли подавил вспышку гнева.

–Не так говоришь, владыка. Два года назад ни мечи, ни стрелы, ни угрозы из стана Мамая не заглушили слова Сергия. Оно всколыхнуло Русь, помогло нам поднять народную силу. С его благословением мы сокрушили степные полчища, какие и не снились Тохтамышу. Почто же ныне голос церкви ослаб?.. В Москве остаёшься – низкий тебе поклон, но мало теперь молиться о спасении. К топору и мечу надо звать русских людей – вот какого слова ждём от тебя! Нас ты упрекаешь в гордыне и злобе по какому праву? Разве мы преступили чужие пределы? Разве мы требуем от Орды непосильных даней и рабской покорности?

–В одиночку Москве с Ордой не управиться – нет у нас силы противиться воле хана! – почти выкрикнул Киприан. – Когда разбойник приставит нож к горлу, разумный не жалеет свово кошеля. Глупый же сгубит себя и своё семейство. Не захотел ты по чести принять Акхозю-царевича с семьюстами воинами – он идёт с туменом. И ещё тридцать тысяч ведёт его отец. Вот чего добился ты своим упрямством, государь.

Дмитрий встал, поднял над головой свиток, увешанный цветными печатями.

–Врёшь, монах! – Поплыли перед глазами испуганные лица бояр, бледный Киприан отпрянул с зажатым в руке крестом. – Есть сила на Руси сокрушить и трёх тохтамышей. Вместе со всеми великими князьями писали мы в этой грамоте – стоять заедино против Орды. Где мои лучшие бояре – Тетюшков, Свибл, Кошка? Они уехали напомнить князьям о сём договоре. Кабы ныне поднялись полки Рязани, Твери, Новгорода, Нижнего, Тохтамыш и сунуться не посмел бы к нашему порубежью. Да только не слышим мы добрых вестей от наших послов, иные вести идут к нам из вражьего стана: предали нас великие князья, преступили свои клятвы. Есть на сём пергаменте и твоя печать, отче Киприан. Почто же церковь заробела и не призовёт к ответу рушителей крестного целования? С каких это пор клятвопреступление перед распятием стало неподсудно церковному клиру? Уж не хан ли Орды освободил вас от подобного суда?

–Княже, Дмитрий Иванович! – крикнул Фёдор Симоновский.

–Молчи, игумен, я говорю с владыкой как на исповеди! Коли грешны мои мысли – пусть знает Господь: я не таю их. Сдаётся мне, отче Киприан, не в добрый час приехал ты к нам. Без пользы для Москвы прошли твои труды в эти два года. Церковь тобой словно повязана, но государскую власть ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились мои предки на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле Всевышнего. К Небесной жизни человек готовится на Земле, и пока он по Земле ходит, одна власть может быть над ним – земная, государская, княжеская, ибо его душа в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело – государское. Хочешь помогать нам, спасая души людей, будь первым боярином в нашем государстве. Дело же боярина – исполнять волю князя лучшим образом. Помоги ныне поднять людей, укрепить их силы, собрать новые тысячи ратников под наше знамя – Русь не забудет твоего подвига. Разве заслужить благодарность народа – не путь святости!

Митрополит порывался что-то ответить, но вскочил воевода Боброк-Волынский:

–Отче, удержи слово! Одна страшная правда теперь важнее всякой иной: враг – у ворот Москвы! Коего можно остановить лишь общей нашей силой. На государя да на тебя уповаем в сей час. Будьте заедино – и все мы с радостью положим головы за Русскую землю, за церкви, за Москву.