Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 71 страниц)
–Ой, я – счас...
Дарья выскочила из шатра, увлекая за собой подругу, лекарь покачал головой и, хмуря брови, заскрипел:
–Ах, вы, аники-воины! Ещё неведомо, будет ли битва, а уж побитых вон сколь. Этот с лошади хрястнулся, шуйцу вывернул, тот вон олух ногу в колесо исхитрился запихнуть, этот под оглоблю башку подставил, еле отходили, а вон тот, што с краю, так и сказывать-то совестно, Господи прости. Он, вишь, ночью решил барана в товарах спереть, как проезжал мимо отары. Да и сцапал заместо овечки сторожевого пса. Пёс-то – лохмат и невелик, а волка лютей – ишь, как рожу-то ему отделал.
Тупик усмехнулся, потом уставился в глаза лекаря.
–Вот што, дед Савося: я приехал забрать от тебя девиц.
Лешачьи брови поднялись, в глазах зажглись искорки.
–Дозволь полюбопытствовать, боярин: мечом ты их у меня добудешь, али как?
–Ты, дед, не шути. Дарья – невеста мне, ордынцам на растерзание отдавать её не собираюсь.
–Невеста? Дак и не отдавай её – вон у тя меч какой, и копьё, поди, тож имеется.
–Слушай, дед Савося! – Васька глянул на полог шатра. – Зачем ты их взял? Воины – они тебе? Или в лагере вы – за каменной стеной? Степь, што ль, не знаешь? Они десять раз войско обойдут, ещё и битва не начата, а уж обозы пограблены.
Больные мужики завозились, дед свёл брови:
–Неча сказать, славно ты нас утешил, боярин. Девиц-то за пазухой, што ль, спрячешь?
–Сейчас пригоню из табуна пару лошадей, посажу девиц – в Москву отправлю.
–Ох-хо-хо, и брешут же люди, будто Васька Тупик – хитрей татарского хана. Да вовек не видать этим голубицам Москвы, коли ты их одних в степь погонишь – хоть ветер оседлай. В Орду или в Литву угодят. Хуже того – к степнякам попадут в руки.
–Там попадут али нет, тут же беды не миновать, как станут татары около войска кружить. Ты, што ль, оборонишь их?
–Ты оборонишь, Васька! Выдь-ка, охолонись да глянь кругом-то. И Дарью сыщи, она едва дождалась свово соколика, а он лясы точит со старым пнём. Уговоришь – держать не стану, хоть и добрая – помощница мне. Да што тебе до нашего дела, пока под чужой меч не попал!..
Лекарь подтолкнул воина к выходу. Васька остановился на площадке возле шатра, огляделся. Дарьи и её подруги – не видно. Почему скрылась? Стыдится? Или видеть его не хочет? Мало ли что было сказано однажды на коломенской дороге! Из благодарности за спасение чего не скажешь? Сколько потом разных людей прошло мимо неё! Кто этот парень, о котором говорил Таршила? Ведь и с ним, Васькой Тупиком, было что-то в Орде... Экий дурачина! Будто муж, начал бранить лекаря – зачем-де взял её. Может, ей твои заботы и не нужны.
Со склона Тупик видел всё Куликово поле, с севера и востока обрезанное Непрядвой и Доном, с боков – их притоками, а впереди перегороженное русскими полками – от Смолки до Нижнего Дубяка. Холодок радости подкатил к сердцу: Ваське Тупику открылся замысел русских воевод. Татарам ни с одной стороны не обойти русские полки, сюда, к лагерю, они могут прорваться лишь через боевые порядки рати. Так вот на что намекал дед Савося – зорок старый колдун! Но и русским в случае поражения некуда отступать – перетонут в Дону и Непрядве. Значит, стоять до конца, насмерть! "Вот вам – и медовый сбор!" – подумал, вспомнив разговор своих разведчиков, когда проезжали этим полем, тогда покрытым девственными травами. Мог ли представить себе, какой урожай собирается снять с этого поля великий князь! Оно теперь – едва узнаваемо, Куликово поле: птицы разлетелись, его травы до половины потоптаны, бочаги выпиты – страшно подумать, чем наполнятся они вскоре. Один Красный Холм так же сутулится вдали, да по-прежнему зеленеют приречные рощи, кое-где подпалённые прошедшими холодами. И нет здесь больше тишины и покоя... Но если русские полки так быстро перешли Дон, то уж ордынские тумены... Васька, едва глянул в сторону Дона, рванулся к коновязи: огромный тумен в пятнадцать – двадцать тысяч всадников, прикрываясь Зелёной Дубравой, заходил в тыл русской рати, строящейся на равнине у подножия холмов. Это была отборная конница – он видел по блеску железных доспехов и плотно сбитым колоннам тысяч. "Наши просмотрели, сволочи!.." И остановился, испустив вздох, – над передними рядами всадников взвились алые стяги. Вот один из фланговых отрядов сделал поворот, и зарябили красные пятнышки щитов, закинутых на спины воинов. Так вот кто надёжнее Дона и Непрядвы бережёт тыл русской рати – отборный полк государя, родной полк Васьки Тупика. Пусть Мамай сунется хоть в ту, хоть в другую реку...
Всех замыслов князей Васька не знал, но как разведчик он понял, что девушек выдворять из лагеря нельзя. Он не выпустил бы за расположение рати никого из тех, кто видел этот, укрытый Зелёной Дубравой, сильнейший конный полк Москвы, – даже государя. Девушки его, конечно, видели.
Но где же – Дарья? Прячется... Обида и ревность зашевелились в душе; склонный к неожиданным вспышкам, Васька двинулся в обход шатра к коновязи и увидел Дарью возле коня. Она успела поменять тёмный лекарский сарафан на девичий летник из муравчатой ткани, воткнула в косу белый полевой цветок, и так не походила на ту "монашку", которую он только что видел хлопочущей над увечным парнем, что Васька едва узнал её. Дарья кормила Орлика с ладони, гладила, целовала белую звёздочку на лбу коня, что-то говорила и так увлеклась, что даже не услышала шагов за спиной. Тупик остановился, его слух уловил полушёпот:
– ...Ты – умный, как ворон, сильный – как барс, быстрый – как орёл... Заговорю тебя тремя заговорами, напою из трёх ключей, накормлю травой трилистником, и станешь ты втрое умнее ворона, втрое сильнее барса, втрое быстрее орла. Тремя плачами заклинаю тебя – храни мово милого, унеси его от стрелы быстрой, от копья черного, от сабли вострой. Четыре ноги твои в сече великой – что четыре дуба в осиннике тонком: ни одна не подломится от ветра ли буйного, от железа ли тяжкого. А стукнешь копытом – враг расступится, гривой махнёшь – тучи рассеются, глазом моргнёшь – дороги расстелются. Не вправо скачи, не влево скачи, скачи ты к моему дому, к порогу девичьему, к сыте медовой, к зерну ярому; обниму я милого, достану ленту шелковую, гриву тебе расчешу, ленту заплету...
Васька попятился за шатёр, постоял, потом пошёл, стуча сапогами. Девушка встретила его полуулыбкой, держась рукой за шею Орлика. И снова он с трудом узнавал в построжавшей нарядной девушке ту Дарьюшку, что вспоминалась ему в дальних дорогах. Да и мудрено ли – только два раза виделись, ему ещё долго узнавать свою зазнобу, найденную в такое тяжкое время. Надолго ли снова-то нашёл? И отчего это ради неё позабыл и вишнёвые глаза, и самых красивых боярышень и княжон, которыми, бывало, любовался даже в церкви, принимая лишний грех на душу?.. От стыда за свои ревнивые мысли начал разговор с упрёка:
–Дарьюшка, зачем же ты с войском-то пошла? Али я тебя в Коломне не нашёл бы? Ведаешь ли ты, какое дело предстоит нам? Тут седые воеводы иной раз теряют ум. Место ли горлицам среди кречетов, что на ястребов летят?
Девушка смотрела в лицо витязя, и хоть говорил он о страшном, в её глазах, не было испуга только ресницы задрожали, когда разглядывала розовую полосу на его щеке. Её глаза наполнились слезами.
–Что ты, Даша? – он впервые так её назвал, шагнул ближе, встревоженный.
–Ничё я, – она удержала слезу. – Ноженьки подкашиваются, не верю, что дождалась, а он бранится... Как же ты живой-то с Орды воротился? Чуяла ведь я беду, и от людей слышала – был ты в полону. Был ведь... И рубец вон на щеке...
Тупик не знал, что и говорить, выручил его стариковский кашель. Подошёл лекарь и, топорща на Дарью брови, упрекнул:
–Ты чего ж это, душенька, гостя посередь лагеря привечаешь? Сведи-ка его в мой шатёр, там и потолкуете. Я велю Аринке и угощение приготовить. А то ещё обидится – человек он гордый, рядом с великим князем ходит, да, говорят, и у ордынского царя на примете. – Дед подмигнул Тупику. – Конь-то у него глянь какой – только князя носить. Не из ханского ли табуна?
Дарья смотрела на Ваську, он отмахнулся:
–Что ты, дед? Я к ордынским ханам на сто вёрст не подъезжал!
Лекарь, кажется, понял:
–Не подъезжал, так и не надо. Ну, их к бесу, ордынских ханов, от них, чем дальше – тем лучше. Идите, ребятки, в шатёр.
Они были одни, отгороженные от государства, собранного на поле, стенками полотняного шатра. Сидели рядом на лавочке, одурманенные то ли близостью, то ли запахами трав и бальзамов в деревянных и глиняных сосудах, забивших все углы шатра. Васька отстегнул меч и кинжал, снял шелом. Дарья коснулась его железного локтя.
–Сними... Рубаху-то железную сними хоть на час. Поди, и спишь в ней?
–Приходится...
Он сбросил бы кольчугу, но стеснялся несвежей рубашки. Утром, после смены, они выкупались в речке Курце, но стиркой заниматься в сторожевой службе было недосуг. Дарья, кажется, догадалась, встала.
–Ты посиди, Василий Андреич, я сейчас ворочусь. А кольчугу сними...
У выхода оглянулась, примерилась к его плечам. Васька стащил броню, вздохнул, чувствуя желание лечь на охапку духовитых трав у стенки шатра и закрыть глаза. Дарья вернётся, сядет около и возьмёт его руку своей ручкой – он бы век так лежал, засыпая и просыпаясь, чтобы только она сидела рядом... Дарья вернулась с льняной сорочкой, с портками и обёртками для ног.
–Надень чистое, – сказала она. – В битву надо в чистом идти. А своё исподнее оставь, я постираю.
Она подошла, опустилась перед ним на колени, откинув за спину рукава-крылья летника.
–Дай я тебя разую...
–Что ты! Я сам...
–Дозволь мне, Василий Андреич, – она снизу посмотрела ему в глаза и взялась за сапог. Её ручки были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в бельё, пахнущее белоголовником и душицей. Чувствовал себя непривычно, неловко и легко. Дарья внесла сулею с напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик. Следом заглянула её подруга и, поклонясь, позвала:
–Пожалуй, боярин, умыть руки, – голосок строгий, а тёмные глаза смеялись, и от этого смеха Ваське стало свободно и уютно. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдёт привет и заботу. Отвык уже от этого... Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в тёмных одеяниях, – может, монахини. Были здесь и мужчины-монахи – трое из них неподалёку собирали повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот уголок в тылу войска, когда начнётся сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мёртвые убраны, раненые перевязаны, и всё-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..
Вышла Дарья и подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке кувшин из-под воды, сказала:
–Дед говорит – ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтобы вас не тревожили. Дак вы закройтесь, там ремень изнутри застёгивается.
Тупик засмеялся, а Дарья покраснела.
–Мы копьём подопрём полог-то, вернее будет. Спасибо за ключевую водичку, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль Васька.
Когда сели рядом на лавочке за неструганый стол, Дарья сказала:
–Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то – железный. – И вдруг взяла его руку и поцеловала.
Одолев смущение, он обнял её за плечи, притянул к себе, она вздрагивала под его рукой, и он стал целовать её косы, щёки, нос, пока не коснулся губ...
Это – необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка – словно его родная кровинка, его неотделимая половина – навеки. "Это – потому, что я спас её", – говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких спасать ему приходилось!.. Послушная его рукам, она попросила:
–Не надо, Вася, будет...
–Людей боишься? – спросил он шёпотом.
–Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь... Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь... Коли случится, что с тобой – прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по моей девичьей слабости на тебя падёт какая беда. Твоя ведь я – душой и телом, поклялась перед Господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.
Он целовал её, изумлённый этой её клятвой, она гладила его кудри и молчала, пока чей-то голос снаружи не пробудил обоих от полусна. Тогда она стала угощать его, налила в ковшик шипучего мёду, присланного главным лекарем из его запаса. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое краснобокое яблоко – дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной напиток, попросил Дарью рассказать о её мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил, тем голосом, какой она слышала однажды на коломенской дороге:
–Этот Бастрык, он – в войске?
–Не знаю, Вася... Говорят, сгинул с какой-то иконой, – видно, дорогая была.
–Жив буду – сыщу. Всем своим другам накажу о нём по Руси спрашивать.
–Да Бог – с ним, Вася! – девушка огорчилась, что своим рассказом расстроила гостя. – Что он нам – теперь?
–Сыщу! – Тупик сжал кулак. – За насилие над тобой он мне ответит. Зверь! Мыслимое ли дело женщину силой брать? Басурманы и то не каждый ныне на такое идёт. А наших государь велит на месте казнить за насилие. Пока жив, искать его буду.
–Ты где – теперь? – Дарья хотела увести гостя от неприятного разговора. – Опять, поди, впереди войска станешь?
–Теперь-то я, Дарьюшка, – у Христа за пазухой. Кончилось моё удальство: при государе буду, в его дружине посередь большого полка.
–Ой, ли? Не верится мне.
–А ты поверь, – Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла – она не поверила ему, а он не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, поцеловал и поднялся из-за стола.
–Уже уходишь?
–Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.
В её глазах навернулись слёзы, он взял её за плечи, высушил губами васильки, отстранил, оглядел всю – от золотистой макушки до сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъёмах, где в гармошке рубцов таились пылинки вёрст, которые судила этой девушке судьба-мачеха, опустился и прижался лицом к её коленям.
–Милые ноженьки, страшно мне подумать, сколько они прошли. Так не уж то им ещё мерить пути невольников? Нет, Дарьюшка, лучше мы все тут поляжем.
–Не надо вам помирать – вы лучше побейте Мамая.
Она обняла его голову, и первый раз поцеловала Васькины кудри.
–Я одно поле под Москвой знаю, – заговорил он. – Оно – васильковое, что твои глаза – синь ненаглядная... Как воротимся из похода, пойдём туда вместе? Есть поздние васильки, они долго цветут.
Она не ответила, прижимаясь к нему.
–...И будет у нас свой дом, и малые детки будут – как те васильки, весёлые да синеглазые. В рожь забегут – потеряются.
Она засмеялась.
–...Ты пойдёшь за ними, станешь искать – да и сама сгинешь, то-то беда! Золото да синь во поле широком, как искать стану вас, любых моих?
Она смеялась, всё крепче прижимаясь, и Васька был счастлив: хоть теперь, на миг, пусть не в яви, а в думах, может подарить этой девчонке и поле с васильками, и свой дом, и деток – счастье человеческое. Дарья смеялась – это было его счастье, краткое, но счастье. И первый раз она говорила, смеясь:
–Васенька, ты-то уж не ходи за нами в рожь, обочь стань да песню запой – сами найдёмся. Не то ведь и ты потеряешься – глаза-то вон моих ведь синее, и волосы – рожь спелая.
Время!.. Он отстранился, пошёл из шатра, она следом, молчаливая, полная его словами. И хотя, может, понимала: нельзя быть счастливой теперь, перед битвой, чтобы не прогневить Всевышнего, лелеяла в себе его слова и рождённые ими картины.
Среди шатров на ровной площадке стояло уже несколько больших повозок с высокими бортами из дубовых плах, каждая повозка запряжена четвёркой лошадей попарно. Вокруг этих сооружений суетились пожилые извозчики и несколько монахов, находившихся при лечебнице.
–Эка! – удивился Тупик. – Прямо детинцы на колёсах.
–Они за войском станут, – пояснила Дарья. – На них будут класть раненых. За дубовыми щитами можно при случае и от стрел спрятаться, и отбиваться. Их по четыре – шесть кругом ставили – будто и вправду детинец.
–Кто же такое придумал?
–Дедушка Савося с дядей Фомой.
–Тот атаман?
–Ага...
Васька вывел Дарью на край площадки, указал на крыло полка, куда переместилась тысяча её деда. Войско заканчивало построение, и Тупик, впервые видевший его в боевом порядке, с изумлением и трепетом всматривался в этот живой вал, перегородивший Куликово поле.
–Не уж то с такой силой не одолеем Мамая? – спросила девушка.
–Кабы не одолели, так и приходить сюда незачем было.
У коновязи постояли. Дарья закусила губу, удерживая слезу, Орлик тянулся к её рукам. Перебирая чёлку над его звёздочкой, она спросила:
–Он – хороший?
–Лучший конь на Земле, – Тупик засмеялся.
–Я так и знала, – улыбка в глазах Дарьи не смыла горечи расставания. – У него – умные глаза. А рыжий – где?
–Помнишь его... Поменял на этого.
–Тот был злой ... как и ты тогда. – Она улыбнулась. – Но всё равно и тот хороший – тебя сберёг.
Васька промолчал. Сколько раз тот рыжий Орлик спасал ему жизнь, а вот он погубил его неосторожностью.
Появился старый лекарь, Васька вспомнил о Таршиле, передал его просьбу. Дед позвал за собой. Едва он повернулся, Дарья схватила Тупика за руку:
–Вася, дай мне твой меч!
–Меч?.. – он удивился и... понял. Отстегнул меч и протянул девушке. При своих товарищах никогда бы этого не сделал, но сейчас можно: пусть успокоит себя, думая, что воина спасают в бою заговоры, а не воинское искусство... Дарья схватила меч, откуда-то вывернулась её подружка, со смехом выхватила у Дарьи меч и обернулась на бегу:
–Не бойся, боярин, вернём тебе меч заговорённый, всех ворогов порубишь, только Дарью помни! – и скрылась в палатке.
Ведал ли хан Алтын, что его меч будут заговаривать русские женщины!.. Впрочем, теперь это – меч Васьки Тупика.
–Эй, витязь, ты чего задумался? – дед Савося уже возвращался с глиняным жбаном. – На-ко, завези Таршиле, пусть взбодрится, не то тяжко будет ему рядом с вами, молодыми.
Приняв жбан, Васька поклонился деду:
–За всё тебе спасибо, Савватей Гаврилыч. Дарью побереги.
–Э-э, молодец, куды мне ныне? Тебе беречь её! Побьёте врагов – вот и всё бережение, – улыбнулся лукаво и успокоительно.
От палатки шла Дарья, строгая, словно юная Богородица, и несла меч Ваське Тупику...
Между лагерем и построенной ратью поле очистилось, лишь кое-где по протоптанным дорогам двигались подводы. Птицы начали возвращаться на освободившееся пространство, изредка вспархивали из-под копыт, отлетали недалеко – люди их не трогали, и птицы привыкали к соседству гостей. Теперь, когда войско заняло позицию, и каждому было указано место в строю, ряды стояли неплотно, ратники развёртывали позади длинника шатры, варили обед, многие отдыхали. Всюду ходили попы, кадили и пели молитвы, воздух вблизи полков насыщался духом ладана.
Новые чувства охватывали Тупика, едущего шагом позади пешей ополченческой рати. Он вырос среди профессиональных воинов, понятие ратник и витязь были для него неразделимы – ведь в полку великого князя служили люди здоровые, крепкие, тренированные, привыкшие смело смотреть в лицо всякому встречному. Хоть служба их – и трудна, порой и опасна, она не сушила, но укрепляла тело и душу, ибо не знали они долгих голодных месяцев, жили в просторных домах и теремах бояр и князей, а не в прокоптелых и тёмных избёнках, где люди изо дня в день глотают дым и сырой смрад, не рвали жилы на раскорчёвках лесов, строительстве дорог и палат для господ, не гнулись над сохами, не переживали отчаяния над пустыми сусеками, гадая, как и чем кормить детей в оставшиеся до нового урожая дни. Тут же, в ополчении, в основном и стоял чёрный люд, битый, гнутый, притесняемый, которому жизнь улыбается, может, лишь в большие престольные праздники, да и то не во все.
Рядом с длинным и худым разбитным парнем из тех, кому всякая беда – что с гуся вода, суетился у котла мужичок-недомерок в заношенном, прожжённом зипуне, весь сморщенный, с заискивающими, виноватыми глазами. Он то и дело оглядывался на сложенное рядом оружие – деревянный щит да крестьянский топор на длинной ручке. Тут же седоватый человек в пеньковой шапке с грустным лицом слушает говорливого конопатого паренька, то и дело извлекающего из ножен тяжёлый самодельный меч. Горбун одиноко опёрся на длинное не по росту копьё. Всмотрись попристальнее в его серые тоскующие глаза – в них курится дымками лесная деревенька, на пустоватом подворье пылает огонь под таганом, на котором пошумывает копчёный горшок, дети обсели огонь, и младший тянется к крышке – заглянуть, не закипело ли?.. Сколько таких глаз вокруг, затянутых дымкой печали! Здесь редко увидишь богатыря, из каких, в основном, состоят боярские и дворянские дружины, но против целой Орды, что те дружины без массы этих мужиков, иссушённых непосильной работой, скудной пищей и заботами! На ополченцев обрушится самый тяжёлый удар вражеской конницы – и много ли их вернётся домой к голодным детям, истомившимся жёнам в тесные и нищие избы, к оставленной работе, которой нет конца? Война – беспощадна к слабым, это Васька Тупик знал. Там, где устоит один опытный и сильный, могут полечь пятеро слабых и неискушённых в ратном деле – то и врагам известно, они особенно упорно и жестоко станут бить по ополчению. Но где их набрать на всю Орду Мамая, одних крепких да обученных, выкормленных на княжеском и боярском харче, одетых в броню? Некому станет содержать государство и войско, коли все пойдут в бояре да дворяне. Одному служилому человеку из средних даётся в кормление поместье с несколькими деревнями, а и то не все справлены, как хотелось бы государю. Жалко Ваське Тупику этих мужиков, которым – мало каждодневных страданий! – ещё и ордынские мечи выпали...
–Эй, боярин! Какая кручина заела? Слезай-ка со свово бурки да к нашему шалашу – похлебать кулешу, глядишь, и отойдёт душенька.
Васька обернулся. Звал его мужик-кашевар, поглядывая тёмными живыми глазами.
–А што, боярин, правда, не побрезгуй, – басом поддержал горбун. – Кулеш-то у нас особенный, с поджаркой, да сушёные карасики на закуску. Наши боровские с того и здоровские, што мясной кулеш едят от пуза цельный год, окромя зимы и лета, весны и осени.
Ратники засмеялись, на Ваську отовсюду смотрели дружелюбные приглашающие глаза. И хотя сыт был да и спешил к тому же, наверное, не решился бы огорчить воровских ополченцев своим отказом, но от левого крыла полка, где посреди пешцев маячили конные воеводы в золочёных доспехах, скакал отрок к Тупику. Ещё издали крикнул:
–Василь Ондреич!.. Слава Богу, сыскал. Князь Боброк тебя ищет, велел к нему ехать – вон он!..
–Ишь ты, Боброк кличет, – покачал головой кашевар. – Ну, так поспешай, а вечерять к нам заглядывай.
–Благодарствую, мужички, непременно вашего кулешу попробую.
–Да не грусти о зазнобе-то, боярин, дождётся! – крикнул мужик.
"Вон они о чём! – Васька засмеялся, посылая Орлика вслед за отроком. – Я их жалел, а они меня за жалость мою. Нашёл, кого жалеть, дурень, – хозяина Русской земли, что вышел защищать её от ворога. Нужна ему твоя жалость!"
Боброк, приотставший от великого князя, поехавшего в полк левой руки, ожёг Тупика накалённой синевой глаз:
–Где блудишь, сотский? Смотри – снова десятским станешь.
–Дмитрий Михалыч, я же у князя Оболенского отпросился...
–Я те – не Дмитрий Михалыч, нашёл крёстного!
–Виноват, государь.
–То-то! Он, ишь, отпросился. А спать кто за тебя должен? Мне сотский теперь нужен, а не сонная тетеря.
–Да я ж – готов, государь, хоть три ночи...
–Што готов? Из седла на ходу выпасть? – сдерживая пляшущего скакуна, Боброк с сожалением глянул на Орлика – такого-то, мол, коня неслуху подарил. – Беги в свой полк. Пообедаешь и спать. Проверю. К закату вместе с Копыто, и кто у тебя там ещё из сакмагонов, – в княжескую дружину, в большой полк. Беги...
Тупик поворотил коня, решив, что в ночь его снова пошлют куда-то.
–Васька!
–Да, государь.
–Страшно?
–Чего страшно?
–Счастлив – ты, Васька... А мне, брат, – до жути. Русь ведь стоит за нами – ты глянь!.. Ну, скачи...
"Видно, замотался Боброк", – думал, отъезжая. Шутка ли этакую рать построить да и отвечать за неё головой! Тысячи жизней, судьба земли Русской – за всё он в ответе наравне с Дмитрием Ивановичем. Тут либо слава – на века, либо на века – позор и проклятие. Страшно... Ни за какие привилегии и богатства не согласился бы Васька взять на себя ношу Боброка. Чтобы её нести, надо быть Боброком. До обиды ли тут – пусть за мелочь распушил его воевода.
Вечером Тупик получил от князя Боброка приказ: с двумя десятками самых опытных воинов охранять в битве великого князя Дмитрия.
В тот день исчез атаман Фома Хабычеев, вместо него в передовом полку русского войска стал седоватый благообразный человек в новой рясе священника – отец Герасим. Утром Фома побывал у великого князя, поведал о своем видении. Дмитрий выслушал, перекрестился и теперь лишь освободил Фому от службы разведчика, попросив об ином: словом и примером мужества крепить у воинов стойкость и веру в победу. Он сказал, что Небо шлёт ему не первый благоприятный знак, были видения и многим другим людям. Князь Боброк ночью выезжал в поле и слушал землю – о жестокой сече и победе русского оружия говорила она ведуну-воеводе. Отец Герасим понимал: рассказ князя надо донести до ратников, они смелее встретят ворога, зная, что Небо – на их стороне. Двенадцать лесных братьев стали рядом с отцом Герасимом, теперь ими командовал Кряж, назначенный десятским. Днём, как и другие попы, Герасим служил молебны, ходил с кадилом по рядам ратников, наставлял людей на бесстрашие и самоотречение ради Русской земли, ибо судьба человека – в Руке Бога, а эта Рука – щедрее к тому, кто без сомнений и страха сражается за правое дело.
Вечером князь Оболенский велел священникам удалиться из передового полка – они станут за войском, куда будут относить раненых и умирающих, чтобы облегчить их страдания, принимать покаяние, давать отпущение грехов. Герасим, однако, остался в полку, готовом во всякий момент встретить удар подошедших к Куликову полю войск Орды. Тут находилось немало монахов, иные в схимах, но кресты у них прятались под бронёй, в руках же – щиты, мечи и копья, а чаще – шестопёры, ибо слуги Бога горазды действовать оружием, которое насмерть оглушает врага, не проливая его крови. У Герасима – ни щита, ни копья, ни брони, в руке – лишь кадило, на груди – медный крест, похожий на тот, с каким он встречал однажды разбойную конницу. Однако надёжнее щита и кольчуги его готовы были оградить двенадцать братьев.
На закате князь Оболенский прислал за Герасимом отрока, просил благословить княжескую трапезу и принять в ней участие. Возле шатра воеводы, среди именитых бояр, Герасим увидел два знакомых лица – оба воина в простой на вид, но тщательно отделанной и, видимо, крепкой броне, поверх остроконечных шлемов надеты чёрные, вышитые белым крестиком схимы. Один седобородый, среднего роста, глыбоватый и большерукий, с умным лицом и твёрдым взглядом, другой – заметно моложе, лицом похож, но высок, сухощав и плечи – по аршину. Сила угадывалась в его движениях, во взгляде, казалось, ему – неловко среди обыкновенных людей, которых он жалеет и боится покалечить неосторожным жестом. Оба поклонились Герасиму.
–Вроде видел вас где-то, а не упомню.
–В Троице встречались единожды, – улыбнулся старший. – Я – Ослябя, это – мой брат Пересвет. Послал нас отче Сергий послужить Дмитрию Ивановичу, освящённый хлеб привезли ему. Да вот в передовой полк и попросились.
–Благослови вас Господь, братья. Что святой Сергий?
–Здрав душой и телом, уверен в нашей победе.
Ослябя обернулся, подозвал отрока в чеканенных серебром доспехах.
–Сын мой, Яков. В миру моё боярское дело наследует, ныне же рядом будем в битве. Благослови его, отче.
Приняв благословение, отрок отступил, стушевался среди ратников.
Странные, однако, схимники в обители Сергия Радонежского. Боярин Ослябя, знаменитый на всю Русь, не достигнув преклонных лет, вдруг оставил свои поместья, отказался от почестей и привилегий, которые заслужил мечом и верностью делу Москвы, поменял светскую жизнь на прозябание схимника. Вслед за ним ушёл в Троицу молодой брянский боярин Пересвет. Этот пока не так знаменит на Руси, но стоит лишь взглянуть на него, чтобы понять: на воинском поприще он превзошёл бы Ослябю. Какая нужда погнала этого молодого, не последнего в миру человека от радостей жизни в стены монашеской обители? Правда, Фома слышал, будто Пересвет полюбил княжескую дочь и имел дерзость просить её руки, чем вызвал гнев своего удельного господина. Княжну в жёны захотел средний-то боярин! Пересвет сгоряча, мол, и постригся в той же обители, где укрылся Ослябя. Так ли было, кто знает? Однако, трижды побывав в Троице, поп-атаман не мог не заметить, сколько там послушников со статью и ухватками воинов. И дубовые стены монастыря год от года растут, укрепляются – обитель на крепость уж смахивает. А слышно, Сергий замышляет каменные стены воздвигнуть. Вспомни ещё непроходимые леса, облегшие Троицу, – лучшей запасной крепости для московских правителей не сыщешь. Вот и приходит мысль: Небесному Царю служит Сергий Радонежский или земному? И сам ли он додумался основать обитель в лесах близ Москвы, или направляли его иные мудрые головы в митрах и золочёных шлемах, что в Московском кремле обо всей Руси думают? С чего бы вдруг посыпались на Троицу грамоты с перечнем жалованных земель и деревень, едва занялась её слава? Далеко умеют смотреть московские государи. Троице ещё не раз придётся подпирать Москву и крестом, и плечом. Уж теперь сколько таких витязей, как Ослябя и Пересвет, прислали государю монастыри! Все они, особенно те, что на окраинах Русской земли, похожи на военные крепости, а братья в них – привычны и к молитвеннику, и к булаве. Пришёл час решающего спора с Ордой, и обители, отворив ворота, вывели на поле войско, до срока укрытое под одеждой послушников. Отец Герасим дал себе обет: коли уцелеет – пойдёт в обитель Сергия, да и сподвижников, кто захочет, возьмёт с собой.
Перед закатом отряды Мамая оттеснили русские заставы с Красного Холма, в версте за ними валом шло войско Орды. Дмитрий Иванович понимал: ночью, после перехода Мамай не ввяжется в сражение, но послать отряд в русский стан, устроить резню и переполох – в обычаях Орды, потому наказал воеводам повсюду усилить охранение, приготовить и сложить возле дежурных огней груды факелов. Солнце скатывалось за холмы, когда государь, сопровождаемый воеводами и дружиной, возвращался от засадного полка, потрясённо осматривая великую рать. Он остановился перед её серединой, сошёл с лошади, пал на землю перед знаменем большого полка, и когда поднялся, его лицо было залито слезами.
