Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 71 страниц)

–Бачка-Ляксандра! Сполнил – нет хода вверху, творил двери.

–Спасибо тебе, старшина.

Каримка вкрутился в толпу, и вслед за ним Олекса вырвался из стрельны. Уже немного людей грудилось у входа. Десятка четыре ополченцев и два десятка прорвавшихся конников, уперев в землю наклонённые копья, загородили угол крепости и продолжали стрелять в рассеянных степняков. Из переулков выбегали люди, и почти каждого настигали и рубили кривыми мечами, не разбирая, кто оказался перед мордой лохматого коня – старуха, молодайка или ребёнок. В руках ордынских всадников не было арканов – только мечи сверкали, неся смерть. Пожары рождали ветер, небо над Кремлём застилалось растрёпанной чёрной тучей копоти и сажи, гудение огня сливалось с криками убийц и их жертв. Уже тысячи захватчиков кинулись в терема, избы, амбары и клети – вытаскивать из огня добычу, ради которой прошли они сотни вёрст, лили свою и чужую кровь – только поэтому шестьдесят русских воинов имели возможность стоять в углу крепости, прикрывая людей. У многих ополченцев имелись арбалеты со стальными луками. И враги перестали наскакивать на маленький отряд, лишь издали слали чёрные стрелы. Ни ханских нукеров, ни больших наянов поблизости не было, так зачем умирать, когда настало время пиршества? Подскакал седобородый Клевец в забрызганном кровью панцире. Олекса был благодарен ему за то, что уцелел и вывел из последней мясорубки нескольких воинов.

–Боярин, пора уходить – нукеры!

Олекса уже приметил движение какого-то отряда вдоль москворецкой стены. Каримка, ругаясь, грозил кулаком. Его лицо было в кровь исцарапано ногтями – потрудились те, кого он сегодня швырял вниз с неглинских укреплений.

Вопль заставил русских воинов оборотиться. Тайницкая башня ещё защищалась, а по стене бежали степняки, сбившие последний ополченческий заслон между башнями. Они вереницей спешили к добыче в угловом конце москворецкой стены, и женщины подняли крик. Что-то красное сорвалось, скользнуло по стене, донёсся глухой стук, и Олекса видел, как покатилось по откосу раската тело женщины в красном сарафане, а рядом катилось тельце ребёнка. Потом сорвалось синее в цветных разводах, понеслось к земле, и всё повторилось в ужасающей простоте. Москвитянки, видя бегущих к ним насильников, хватали детей и бросались вниз...

Олекса закрылся рукой и заплакал. Он никуда не ушёл бы отсюда и был бы убит или пленён, но второй раз в этот день рука кожевника увлекла его в башню. Он не заметил, как очутился на крутом невысоком берегу, из которого вырастали белокаменные стены и башня. Здесь Неглинка впадала в Москву, за её устьем, над пойменным лугом, метались и плакали чибисы, их крики ворвались в душу и пробудили Олексу. Мир был велик, мир жил, и ему надо жить.

Из-под берега с ребёнком на руках метнулась Анюта.

–Олексаша!

Да, надо жить.

–Ты почему – здесь? Али плавать не умеешь?

–Умею, да куда же – я, не дождавшись тебя?

–Шайтан-девка! – Каримка подскочил к Анюте и выхватил у неё девочку. Потом швырнул в воду секиру, сбросил панцирь и, оставшись в кожаной броне, стал входить в реку. Каждый миг со стен мог начаться обстрел, Олекса разоблачился, забрасывая подальше от берега оружие и доспехи, чтобы не достались врагу. Ремень саадака закинул на плечо, поднял щит. Не выдержав, прикрикнул на Анюту:

–Да ступай ты в воду, смола! Убьют же нас обоих!

Стало слышно, как в дверь башни колотят чем-то тяжёлым. Опасаясь стрелы в спину, Олекса уходил на глубину пятясь, прикрывая щитом себя и Анюту. На стене горланила Орда. Едва отплыли, позади взмыл вой. Через полминуты стрелы со свистом секли воду, щёлкали по щиту. Светлые и тёмные головы плывущих осыпали реку далеко вниз по течению, и ордынцы, сбросив заборола, с воем и гоготом состязались в стрельбе по живым мишеням. Сколько больших и маленьких утопленников всплывёт весной из омутов этой реки, будет унесено льдами в Оку и Волгу?

На тёмно-карем жеребце Тохтамыш стоял посреди Соборной площади, наслаждаясь дымом горящего города. Через разбитые двери храмов нукеры копьями и плетьми выгоняли людей. Молодых женщин и детей сгоняли на край площади, оцепленной спешенной тысячей тумена хана. При малейшем неповиновении били по головам. Стариков и старух, попов и монахов резали на папертях. Никто не боялся навлечь Небесный гнев: повелитель сказал, что подрясники чернецов скрывают воинов. Из соборных ризниц и клетей тащили дорогую утварь, куски парчи и бархата, затканные золотом и серебром плащаницы, праздничные ризы, сундуки и ларцы, полные драгоценностей и монет, рушили иконостасы, сдирали оклады с икон, разваливали груды книг, выхватывая изукрашенные, рвали с них накладки из серебра и золота, выколупывали жемчужины и цветные камешки, рассовывая в тайники поясов, сапог и шапок, изуродованные пергаменты швыряли в кучи вместе с разбитыми иконами. Иные топтали ногами иконописные образы, как делали это, ворвавшись на стену, где при покровительстве бородатых урусутских демонов, измалёванных на досках, пролито море ордынской крови. Даже Батар-бек вчера лил слёзы по своим любимым нукерам, и повелитель, потерявший сына, был мрачен все эти дни. И это – правда, что русские монахи служат не Богу, а князю: ни один гром не грянул над осквернителями храмов с тех пор, как умолкла последняя кремлёвская пушка.

Обшаривать терема князей и великих бояр Тохтамыш послал Шихомата, крымчаки Кутлабуги грабили монастыри, опытные волки Батар-бека шныряли в боярских и купеческих домах, искали потайные подвалы. И находили – подвалы с ценным добром, большие корчаги и бочки зерна, зарытые в землю, даже винные погребки. Не весь запас хмельного уничтожили ополченцы. В иных разбитых и запертых погребах по колено стояли лужи из смеси браги, вин и медов. После кровавого дела воинов тянуло на разгул. Взяв город на щит, они стали в нём хозяевами. Бояться некого: начальники не препятствовали законному грабежу, русского войска поблизости нет, от воинов даже не требовали преследовать тех, кому удалось вырваться за стены. Пили всё, что находили, – из бочек, лагунов и кувшинов. Пили, черпая в разбитых подвалах бурду. Многие тут же и сваливались на ступеньках или среди подворий. По горящему Кремлю стали разноситься песни кочевников, вливаясь в гул и треск пожара. Огонь распространялся пока медленно, и если не налетит ветер, гореть будет до вечера, возможно, и всю ночь.

Хан, казалось, ничего не замечал. Его нукеры – с ним, остальные пусть до последнего упьются в стельку: меньше разворуют самой ценной добычи – ведь золото и камни легко прятать. Прискакал человек от Кутлабуги: темник спрашивал, куда девать полон и добычу. В монастырях захвачено много людей.

–Имущество пусть вывозят за стены, – приказал хан. – Молодых сучек со щенками согнать сюда. Остальных перебить. Монахов – тоже. Из московитов рабы не получатся.

"Посмотри, Акхозя, как я раздул твой погребальный костёр, сколько жертвенной крови пролил и ещё пролью на твой прах!" – повторял хан, но утешение не приходило. И какой-то злой дух смущал его. Кого одолел? Несколько сотен вооружённых мужиков? Мальчишку-князя без имени да трусоватого боярина Морозова, который всю жизнь не знал, кому служит: Дмитрию ли, тестю ли его, а может, собственной корысти? Княжичи уверяли: Морозов старался для хана, убеждая Остея и бояр покориться, но оставлять его одного живым не имело смысла – Дмитрий не пощадил бы. Да и кому нужен слуга, поворачивающий нос по ветру, всегда готовый предать из собственных интересов? Тохтамыш взял Москву, без чьей-либо помощи. О нарушенном слове старался не думать.

–Ты знаешь, повелитель, – заговорил стоящий рядом Карача, – ведь убитый князь Остей – внук Ольгерда.

Хан не мог скрыть удивления.

–Кто сказал?

–Кирдяпа. Уже после того, как убили.

–Пёс! Глуп, а хитёр, пёс паршивый. Пошли за ними. – Потом спросил. – Может, врёт? Как мог Дмитрий доверить Москву внуку своего врага?

–Дмитрий ведь породнился с Ольгердом через Владимира. Русские умеют привлечь к себе иноплеменников.

Тохтамышу вспомнился отряд, посланный прошлым летом на Городец-Мещерский. Жив ли тот князь-перемётчик, которого он хотел уничтожить? Правда ли в его руках была дочь Мамая?

–Нукеры говорят: на стенах против нас сражались татары.

–Да. Это – безродные татары, здешние кожевники.

–Взяли кого-нибудь?

–Нет, повелитель. Они бились насмерть, да мы ведь и не старались брать. Среди полона могут быть их родичи.

–Скажи Адашу: пусть ищет.

Двое всадников привели на площадь человека в обгорелом зипуне. Он держал перед собой серебряную пластину со скрещенными стрелами. Подъехал Адаш и сказал:

–Это – наш лазутчик. Он хочет говорить тебе.

–Который лазутчик? Твой Жирошка?

–Нет, повелитель. Жирошка ещё не объявился. Это – другой, он приходил к нам под Серпуховом. Новгородец.

–Он – такой же новгородец, как я – китаец. Пусть подойдёт.

Человека подвели, он стал на колени перед лошадью хана:

–Великий хан, я сделал, как ты велел.

–Что же ты сделал?

–Отворил ворота. Ты видел: даже после взрыва башни они не закрылись.

Носатый человек в прожжённом зипуне, испачканном сажей, казался смешным в своём бахвальстве, но Тохтамыш спросил:

–Как ты это сделал?

Лазутчик сунул руку за пазуху, вытащил железный клинышек, сильно вытянутый с острого конца.

–Вот смотри. Этого – достаточно, чтобы ни одни крепостные ворота в мире не сдвинулись с места. Надо только умело и вовремя поставить. Я прибился к московским воротникам и выбрал момент. Я ведь посылал тебе вести через стену.

Тохтамыш посмотрел на Адаша и тот сказал:

–Надо проверить, повелитель.

–Клин – на месте. Чтобы его вынуть, надо разрушить стену.

"Разрушить стену, – повторил Тохтамыш про себя. – Развалить по камню до основания, чтобы никогда не поднялась снова!"

–Ты заслужил то, что просил. Теперь ты сможешь торговать повсюду и чем хочешь. Но ты ещё можешь мне потребоваться здесь. Ступай, отдохни.

В сопровождении десятника нукеров через оцепление проехали нижегородские княжичи, озираясь по сторонам. Увидев побитых монахов, сдёрнули шапки и начали креститься. Хотели стать в отдалении, но Тохтамыш дал знак приблизиться и обратил глаза на Кирдяпу:

–Кажется, это ты желал сесть московским наместником? Сегодня и завтра мои воины будут здесь хозяевами. Послезавтра же с рассветом принимай и владей.

–Великой хан, ты б оставил мне людишек-то?

–Я возьму этот небольшой полон. Остальные – твои.

Мурзы начали ухмыляться.

–Тут жа одне побитые, – растерялся Кирдяпа.

–Они – сами виноваты. Почему ты не уговорил их сдаться мне на милость? Впрочем, князь, ты можешь выкупить у меня полон. Гнать их в Крым для продажи – далеко, на дворе – осень, половина подохнет в пути. Выкупай.

–Иде ж мне казну-то взять?

–Я недорого прошу, князь. По гривне – за детей, по две – за отроков, девки от тринадцати до восемнадцати – по десяти гривен, бабы – по пяти. Мужиков только нет для расплода. Однако, вы с братом молодые, постараетесь. Что, по рукам?

Мурзы едва сдерживали хохот, Кирдяпа сказал:

–Помилуй, великой хан. Это ж какая кучища серебра! Тут жа их с тыщу будет. А у нас с Семёном и ста рублёв нет.

–Дешевле нельзя.

–Да ты б пождал, великой хан. Годок минёт, и я те привезу и выкуп, и выходы, и поминки. – Кирдяпа смотрел в лицо хана собачьими глазами.

–Мне войску платить теперь, а не через год. – Тохтамыш отвернулся. Кирдяпа отёр вспотевшее лицо, Семён смотрел на гриву коня, мурзы смеялись.

–Попроси, княжонок, взаймы у моих воинов под московские выходы. – Адаш, щерясь, пнул в бок лошадь Кирдяпы. – Видишь, какие кучи серебра и золота они натащили. Вот как надо добывать казну, княжонок!

–То-то погляжу – всё ваше войско в золоте да серебре, – сказал Семён. – И нонешняя казна надолго ль вам? А в храме сии украшения век бы людей радовали да учили благости.

–Ты што, завидуешь? – прошипел Адаш. – Не в твои грязные руки московское серебро плывёт?

–Кабы московское! Московское-т небось Митрий давно уж вывез. То церковное, Божье.

–Кого учишь, княжич? Голова тебе надоела?

Кирдяпа толкнул брата кулаком в бок, тот смолчал и уставился на гриву коня. Хан дал знак всем следовать за ним, направился к полону, поехал вдоль пешего оцепления. Одни женщины молились на коленях, другие закаменели, прижав к себе детей, третьи следили за своими насильниками. Законы в Орде – жестоки. Пока полонянки – не поделены, никто не смел прикоснуться к ним – разве только убить за неповиновение. Женщины знали это и со страхом ждали дележа добычи. Может, он наступит ещё не скоро, может, раздадут их по рукам не здесь, на родных пепелищах, а в неведомом краю, куда погонят вместе, но этот час – неизбежен. Одних степняки возьмут в жёны и наложницы, другие пойдут на невольничий рынок, а судьба – одна: рабство, чужая сторона, власть немилого человека, чужие постылые обычаи, медленное угасание в тоске и тяжёлой работе. Самое страшное – вырвут детей из рук, чтобы тоже продать в руки работорговцев.

Хан услышал позади женский крик и обернулся. Дородная молодайка в малиновом убрусе и синей облегающей телогрее, перегнувшись через скрещенные копья стражи, плевала в сторону княжат.

–Смотрите, православные! Близок конец света – два июды родилось на Земле. Эй вы, проклятые, покажите сребреники, какими одарил вас ирод ордынский!

–Штоб вам приснилась верёвка, христопродавцы!

–Штоб земля не приняла вас, змеи ползучие!

–Пусть перевернётся в гробу ваша мать, породившая клятвопреступников!

Кирдяпа рванулся к толпе, дёргая меч из ножен, но копья стражников скрестились перед мордой его коня, и плевки женщин доставались животному. Нукеры лишь усмехались: полонянки оскорбляли "своих", и стражи это не касалось. Семён хотел укрыться за свитой хана, однако бока ордынских коней смыкались перед его лошадью, а Тохтамыш, как нарочно, ехал неторопливым шагом – так и следовали за ним вдоль всей толпы оба княжича, осыпаемые проклятиями женщин. Тохтамышу, наконец, надоела потеха и он обернулся к Кирдяпе:

–Видал, князь, какой отборный полон! Может, отца разоришь? Я знаю, ему нужны люди.

Кирдяпа, наконец, понял, что над ним издеваются, и ответил: у отца нет денег для выкупа чужого полона.

–Жалко. Придётся, видно, торговаться с Дмитрием Московским.

Отправив гонцов с приказаниями темникам, Тохтамыш оставил казначея описывать добычу, которую уже считали младшие юртджи, и, не дожидаясь Шихомата, направился из детинца за ворота, в свою ставку. Полуденное солнце с трудом пробивалось сквозь тучи копоти, пепел и хлопья сажи оседали на одежде и лицах свиты. Если каменные храмы и монастырские строения сами не загорятся, их можно специально выжечь, и разрушителем станет огонь. Но как ему срыть белокаменные стены крепости? Войско нельзя отвлекать – надо воспользоваться разгромом столицы, опустошить всё княжество, а удастся – и соседей Москвы. Да и по силам ли эти укрепления его степнякам? Не только строить, но и разрушать нужны мастера, на худой конец – ремесленники и мужики, а их нет: народ из окрестностей разбежался, защитники Кремля – перебиты. Пороха у него лишь два мешка, русы свой сожгли. Рассчитывать можно только на большие полоны, которые ещё надо взять.

Надо взять! Весть о разгроме Москвы теперь полетит по земле, повергая ближние народы в ужас и уничтожая их мужество. Уныло ехал за свитой хана Кирдяпа. Что, если Тохтамыш оставит его наместничать на московском пепелище и уведёт своё войско?

Семён уже ни на что не рассчитывал после издевательств хана. Ему хотелось только поскорее оказаться подальше от московского пожарища. Но станет ли бегство спасением? Княжичу начинало казаться: проклятия полонянок слышала вся Русь.

Каждый приходит к предательству своим путём, но ещё ни один предатель не добился желаемого, ибо новых хозяев мало занимают его интересы, им нужно одно: чтобы он продолжал вредить тем, кого предал.

Мрачно возвышалась над воротами полуразрушенная Фроловская башня. На стене – тишина, ни стона, ни вздоха: там дрались с врагом беспощадно. В городе разрастался, гудел пожар, раздуваемый потоками прихлынувшего ветра. Сухие постройки охватывались летучим пламенем, Кремль стал превращаться в бушующее огненное озеро, и скоро грабёжники с воплями побежали из стен вслед за нукерами хана. Многие из тех, кто дорвался до винных погребов, плутали в огне и сгорали живьём. К вечеру среди закопчённых стен лежало пепелище.

"Какими словами, – спросит летописец, – изобразить тогдашний вид Москвы? Сия столица кипела прежде богатством и славой. В один день погибла её красота: остались только дым, пепел, окровавленная земля, трупы и пустые, обгорелые церкви. Безмолвие смерти прерывалось стоном некоторых страдальцев, иссечённых саблями татар, но ещё не лишённых жизни и чувства".

После пожара грабить в Кремле стало нечего, и через день Тохтамыш назначил общий смотр. Он был до потрясения изумлён, когда обнаружил, что численность его всадников едва превышает двадцать пять тысяч. Отряды казанского эмира, посланные Батар-беком на Суздаль и Юрьев, ещё не пришли к Москве, но и без них у Тохтамыша было под сорок тысяч. Куда же они подевались? Дорого обошёлся хану погребальный костёр для сына! Поход со всем войском в глубину Руси, на Ярославль и Кострому, теперь отпадал. Оставалось одно: побыстрее опустошить Московское княжество и убираться восвояси. Тохтамыш объявил наянам: его тумен останется под Москвой, тумен Батар-бека двинется на Дмитров и Переславль, тумен Кутлабуги, усиленный остатками горского тумена и тысячами ханских родичей, пойдёт на Звенигород, Можайск и Волок-Ламский, до Ржевы. Это крыло в войске – сильнейшее, ибо доставшиеся ему земли – гуще всего населены. Хан приказал темникам не переступать пределы Твери и Нижнего Новгорода, при появлении крупных русских сил – отходить, стягиваясь к его ставке.

У середины реки стрелы перестали сечь воду, и это спасло Олексу с женой – щит со стальным клинком оказался страшно тяжёлым в воде, он мог утопить беглецов. Но, едва бросив его, Олекса кинулся на помощь кричащей женщине, за шею которой цеплялся малыш. К счастью, Анюта держалась на воде и она взяла на себя ребёнка, когда Олекса ухватил за волосы тонущую и, не давая ей вцепиться в свои руки, потащил к отмели. На берег её пришлось нести на руках, и Олекса увидел, что это девочка лет четырнадцати. Люди, едва добираясь до берега, убегали через луг в урему. Дружинники и ополченцы ждали начальника, девочку приняли из его рук, стали приводить в чувство. Анюта выжимала рубашонку мальчишки, он хныкал и тянулся к сестре. Каримка сидел на траве поодаль, тянул что-то жалостливое, качая малышку, что отнял на другом берегу у Анюты.

–Што – с ним? – спросил Олекса.

–Жена утонула с двумя.

–Он видал?

–Люди видали. Совсем малые были у нево. Она положила обоих на горбыль, ей соседка помогала. Водой отнесло их под Москворецкую башню, и оттоль – стрелами...

Олекса подошёл к татарину и тронул за плечо:

–Пора уходить, Каримка. Отдай мне девочку.

Кожевник посмотрел на него:

–Зачем отдай?

–Я понесу, ты устал, небось, с ней на реке-то.

–Каримка устал? Кто говорил? – Он вскочил на ноги, не отдавая ребёнка. – Я им дам устал! Они устанут, собаки! Все спать будут без башка! – Из его глаз лились слёзы.

Олекса взял у Анюты мальчишку и пошёл к лесу, не оглядываясь на горящий город. В воздухе висела копоть, и казалось, даже от воды, пропитавшей сорочку, пахнет гарью. В глазах одна картина приступа сменялась другой: фигуры пушкарей с камнями в руках на дымной стене под изуродованной стрельной, конники, врубающиеся в ордынские толпы, Тимофей с кровавым лицом, сидящий на каменном полу, бородатый воротник, удушающий предателя, Клещ, лицом вперёд падающий в кучу ревущих врагов, его сын, поднятый на копьях, бегущие через подол люди, а над всем – высокая белокаменная стена и падающие с неё женщины – в красном, синем, жёлтом, сиреневом... И мёртвое тельце ребёнка, скатывающееся по откосу рядом с мёртвой матерью. За начальником шли ополченцы, каждый – со своим горем, общим всех. Анюта поддерживала спасённую им девчонку. Утром она впервые чувствовала себя счастливой оттого, что родилась женщиной. Сейчас ей хотелось стать мужчиной, сильным, как её муж.

Из приречных кустов к ополченцам выходили спасшиеся, матери с детьми и потерявшие детей, девушки, мальчишки-подростки. В лесу Олекса велел вырезать ослопы – оружие сейчас было первой необходимостью. И так – четыре десятка дубин, столько же кинжалов, четырнадцать луков с сотней стрел. От женщин и детей лучше бы поскорее избавиться, но тогда многие из них сгинут. Первая ночь в лесу будет самой трудной – одежда на всех лёгкая, сырая, люди – измучены и голодны, многие – босы. На детей может напасть простудная лихорадка. Придётся разводить огонь, хотя это – опасно. Надежда – на то, что вся Орда теперь – за рекой, грабит город. Олекса проверил огниво, трут в железной коробочке, залитой смолой, сохранился сухим. Впрочем, годился бы и мох. Прежде чем двинуться в путь, он послал вперёд стрелков – разведывать дорогу и бить дичь.

До темноты не останавливались, петляя звериными тропами, сторонясь наезженных дорог и сожжённых селений. Люди доверились молодому начальнику. И воины, и женщины знали, что Олекса Дмитрич единственный из бояр не хотел идти на переговоры с ханом. Вчера его не понимали, сегодня каждый спасшийся смотрел на него как на святого. По молодости Олекса ещё не представлял силы своей власти над этими людьми, только удивлялся тому, как поспешно исполняется всякое его пожелание, как люди затихают при звуке его речи, стараясь не пропустить слова. Эта вера в прозорливость начальника становилась общим спасением: выжить в окружении врагов, в лесах и болотах мог только отряд, где царил порядок. Безоговорочная власть Олексы сразу внесла такой порядок в жизнь беглецов.

Уже в сумерках посреди ельника развели костры. Часть воинов Олекса отправил в караул. Женщины оживились, стали досушиваться у огней. Дети жались к теплу, поджидая, когда испекутся на угольях тетерева и рябчики. Двое дружинников крутили на деревянном вертеле косулю, другие рубили кинжалами лапник, чтобы постлать потом на горячую землю – в лёгких рубашках иначе не переночевать на земле, под открытым небом. Олекса принёс охапку к костерку, разведённому для прогрева будущего ложа, присел, поправляя огонь, и подошла Анюта. Её голова была повязана по-женски клочком синей материи. Он видел синий повойник на одной из беглянок, – значит, поделилась с Анютой. Олекса встретил взгляд присевшей рядом жены, и его обняло волной жара. Стоило жить, чтобы на тебя хоть однажды так посмотрела женщина.

–Хотела взять девочку, а он не отдаёт, говорит: его дочка.

–Кто не отдаёт?

–Да Каримка. И мальчишку того девчонка не отдаёт, говорит: брат. А он ей – не брат.

Олекса привлёк к себе жену, поцеловал в щёку:

–Сейчас мы все тут – братья и сёстры. И ты мне – только сестра. Пока не дойдём до своих.

Звёзды помигивали над бором. В коряжнике гукнул филин, волчица воем подзывала волчат, медведь рявкнул на овсяном поле, промурлыкала рысь в кроне сосны, поужинав словленным зайцем или тетеревом. В ночных лесах и полях войны хозяевали хищники, люди в них таились.

XII

Владимир Храбрый не мог назначить лучшего места для сбора ратников, чем Волок-Ламский, несмотря на его близость к осаждённой Москве. Здесь сбегались дороги из глубинной Руси к торговому пути в Новгород, а городок был хорошо укреплён. Двенадцать лет назад многотысячное войско Ольгерда накатывало на его валы, гремели тараны в железные ворота, летели в крепость камни и горшки горящей смолы, воинственные язычники и смоленские воины лезли на раскаты и дубовые стены, облитые твёрдой ламской глиной, но защитники города во главе с воеводой Василием Березуйским отбили все приступы и вылазкой пожгли осадные машины литовцев. В досаде Ольгерд ночью метнулся от Волока к Москве, надеясь застать её врасплох, но и там был отражён. Чтобы спасти свою армию, литвин запросил у Дмитрия мира, обещал отдать в жёны его брату свою дочь Елену. Владимир питал к волочанам особые чувства – они первые сватали ему жёнку.

С женой и сыном на сей раз обошлось: встретила их конная застава под Можайском и проводила в Волок. Владимир проявил твёрдость и отправил жену с семьями всех бояр в Торжок: в городе и войску тесно, а бояре должны устраивать рати.

Через девять дней после прихода в Волок его полк достиг восьми тысяч конных и пеших. Не все, разумеется, в строю – кто-то охраняет дороги, кто-то служит в товарах, но шесть тысяч – под рукой, и это – уже сила. Из Твери и Новгорода послы вернулись ни с чем, Владимир не ждал иного и покидать Волок не собирался. Если подступит враг, пешцы – в осаду, конники – в леса, чтобы в подходящий момент ударить Орду с тыла. Привезённая Тупиком весть об отходе Донского в Кострому вызвала ярость Владимира. Корил брата, северных князей обзывал трусливыми улитами – они-де нарочно медлят со сборами, надеясь, что хан, ограбив южные волости, уйдёт в степь.

Под властью Храброго оказались земли от Можайска и Ржевы до Дмитрова и Москвы, не считая уделов, захваченных Ордой, откуда к нему продолжали тянуться люди. Он повсюду установил законы военного времени, объявив сельских тиунов десятскими и сотскими начальниками со всеми правами и ответственностью перед воеводами. На дорогах действовали конные эстафеты, дозоры и лёгкие сторожи следили за врагом. Лишь строжайший порядок мог оберечь от внезапного набега Орды, поэтому Владимир был беспощаден. Неисполнительность каралась смертью. Узнав, что под городом начались разбои, что ватажники грабят и даже убивают людей, тянущихся к Волоку, Храбрый приказал конным отрядам разведчиков-сакмагонов ловить татей и вешать на месте, а схваченных главарей доставлять в крепость. Отовсюду свозились корма для многих тысяч людей и запасы фуража. Начальникам было велено смотреть поставки, не жалея казны за доброе зерно, муку, солонину и сено: надвигалась зима, голод в разорённом краю стал бы страшнее чумы.

Было время, когда на Руси крали от голода, по глупости или из озорства, а если убивали кого – то лишь нечаянно или в ослеплении гнева. Тогда и наказывали виновных штрафами, епитимьей и редко – батогами. Иго научило людей подлости, обману, жестокости и воровству ради наживы. Жизнь под властью Орды была опасна не только из-за нашествий и поборов. Кочевое государство, построенное на насилиях, грабежах, обирательстве народов, с рождения несло на своём теле оспину болезни, которая со временем поразила весь организм гиганта. Поощряя хищнические наклонности, алчность, злобу к иноплеменникам, чванство и высокомерие начальствующих, уверенность каждого в своём праве жить и благоденствовать за счёт чужого труда, грабить, обворовывать, брать подношения со всякого встречного, Орда обрекала на разложение не только себя. Царя в окрестном мире, уже вся покрытая язвами и струпьями, она заражала тленом свои жертвы. Лучшие из вождей, стоявшие у колыбели Московского государства, чуя эту угрозу своему детищу, боролись за его здоровье, уничтожая проявления заразы. Донской ввёл смертные казни за разбои, предательство, воровство – и головы слетали даже с великих бояр. В ту пору служилым людям князя, обладавшим хоть какой-то государственной властью, запрещалось заниматься делами, связанными с наживой – торговать, содержать корчмы, продавать хмельное. Тогда появляются люди, подобные Сергию Радонежскому и Александру Пересвету, отвергающие богатство и знатность, надевающие схимы ради подвигов, мало похожих на подвиги затворников-аскетов. В ту пору монахи-просветители, подобные Стефану Пермскому, уходят в языческие леса, рискуя быть убитыми или разорванными зверями, одним лишь словом, примером бескорыстия, терпения, сердечностью и участием приобщают полудикие племена к христианской культуре.

Владимир следовал старшему брату, но поступки его определял характер. Даже приезд княгини и весть о провале второго приступа врагов к Москве не заставили его отменить суд над привезёнными в город татями. На площади города, запруженной народом, стояли на лобном месте пятеро связанных мрачноватых молодцов. Одного в толпе опознали:

–Гляди-ко, Бирюк!

–Попался, волчина! С Москвы-то ушёл, а тут словили.

–Народ осердился, а рази от народа скроешься? Стоя на коне впереди своих дружинников, Владимир прислушивался к разговорам. Отношение толпы к происходящему было важно. На лобное место вывели ещё двух колодников и народ ахнул:

–Батюшки, не уж то купец Брюханов?

–Похож, да не он – брюхо не то!

Вид у купца был жалкий: толстое брюхо – краса и гордость лабазника – обвисло. Обвисли и тугие прежде щёки, покрылись серостью, спина сутулилась. За Брюхановым ковылял с колодкой на ноге широкоплечий человек в добротном кафтане, наклонял голову – боялся смотреть на людей. Ещё вчера был сотским начальником, и вот – в одном ряду с колодниками.

Кто-то из княжеских тиунов обнаружил в погребе детинца четыре бочки воняющей рыбы: поставщик экономил вздорожавшую соль. Установили, что рыба поставлена людьми купца Брюханова, который осел в Волоке, почуяв здесь возможность поживы, скупал у крестьян хлеб, фураж, скот и солонину. Он первым начал поставки в войско, и Владимир даже похвалил лабазника. Бочки тухлой рыбы насторожили воеводу Новосильца, он велел тиунам проверить все поставки Брюханова. Тогда-то нашлись и мешки прошлогоднего гнилого овса, рассованные среди добротных припасов. За купцом, отъехавшим в Торжок, снарядили погоню, и открылось главное воровство: Брюханов угонял обоз пшеницы, ржи и ячменя нового урожая, рассчитывая сорвать куш с новгородских гостей в Торжке – из-за войны поток хлеба в северные волости иссяк, а своего новгородцам не хватало. Обоз повернули, купца доставили в Волок и доложили князю. Владимир потребовал от воеводы отчёта: каким образом два десятка подвод с хлебом, который к будущей весне станет в Москве дороже золота и серебра, миновал воинские заставы? Вышли на сотского, боярского сына, который велел пропустить Брюханова. За недосмотр ему грозили смещение и штраф, но у сотского нашли серебряные деньги, отчеканенные в Москве месяц назад. Этими деньгами пока платили немногим купцам, войску их Владимир не выдавал. Брюханова пристращали, и он признался, что боярский сын пропустил его за мзду. Обнаружилась взятка – самое отвратительное, что может позволить себе человек на службе, и самое опасное для авторитета и силы государственной власти. Человек, берущий взятку, равен предателю – он способен на любое преступление. Дмитрий говорил, что взяточникам надо рубить руки, Владимир считал: безруких воров кормить накладно...