Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 99 страниц)

32

Едва она дошла до зала, как силы покинули её, и она повалилась на край дивана. Внутри неё гулом отдавались его жестокие решительные слова. Он не шутник, да и был ли вообще когда-нибудь?! Она не могла уйти отсюда – несмотря на всё желание убежать, ведь если она покинет этот дом вопреки привычке, это вызовет подозрение у детей, а она не хотела, чтобы они начинали день или расходились по своим делам, залпом проглотив новость о том, что их мать изгнали из дома. Последнее чувство – это, возможно, был стыд унижения от того, что теперь она стала изгнанницей, лишало её возможности встретиться с ними, и потому она решила остаться там, где сидела, пока господин сам не выйдет из дома, или укрыться на время в столовой, что было даже лучше, ведь тогда он и не взглянет на неё, когда пройдёт мимо. Так, с разбитым сердцем, она тихонько проникла в столовую и молча уселась на свой тюфяк. Лицо её было бледным. Интересно, и что всё это значит?.. Он навсегда прогоняет её из этого дома к матери? Ей даже не верилось, что он намерен развестись с ней – он же выше и благороднее этого. Да, он вспыльчивый тиран, однако лишь при крайне пессимистическом раскладе не заметишь его доблесть, великодушие и милосердие. Да и разве забудет она то, как он был нежен с нею, когда она лежала в постели?… Как он день за днём приходил к ней, чтобы справиться о её здоровье?… Такому мужчине, как он, очень трудно вот так взять и разрушить собственный дом, разбить сердце, отнять мать у детей. Все эти мысли закружились в её голове, словно для того, чтобы придать хоть немного уверенности этой неустойчивой душе. Она упорно думала, чтобы найти хоть что-то, указывающее на то, что уверенность закрепится в ней, как некоторые больные, что начинают ещё больше воспевать свои силы, когда всё ощутимее чувствуют слабость. Амина не знала, что ей делать со своей жизнью, или как теперь петь оду той, если надежда не оправдалась, и случилось как раз то, чего она больше всего опасалась.

Тут до ушей её долетел стук мужниной трости по полу в зале – он выходил из дома. Стук этот разогнал её мысли и она внимательно прислушалась к его шагам, пока они не прекратились, а вслед за тем испытала едкую боль от желания окаменеть, совсем не опасаясь своей немощи. Изнемогая от усталости, она поднялась и вышла из комнаты. На первом этаже у самой лестницы вдруг послышались голоса сыновей – те спускались друг за другом вниз. Она вытянула голову над перилами и заметила Фахми и Камаля: они шли вслед за Ясином к двери, что вела во двор. На мгновение сердце её сжалось от нежности, но она заставило его забыть об этом, и сама себе удивилась – как это она отпускает их, даже не попрощавшись с ними, разве не лишает себя тем самым возможности видеться с ними?… На долгие дни, а может, и недели. А может, она не увидит их в течение всей оставшейся жизни, или будет видеть, но изредка, как чужих?… Так она и стояла на лестнице, когда к ней снова вернулась жалость, не покидающая её ни на миг. А вот сердце, хоть и переполнилось чувствами, не могло поверить в то, что этот мрачный удел станет её судьбой. С её бесконечной верой в Аллаха, хранившего её в прошлом, когда она оставалась совсем одна, от злых духов, с уверенностью в своём муже, которую невозможно было разрушить – ни одно зло никогда не обрушивалось на неё, чтобы отнять эту уверенность – она стала склоняться к мысли, что всё это – лишь суровое испытание, которое она легко преодолеет. Она обнаружила Хадиджу и Аишу, как обычно завязавших ссору друг с дружкой, но те тут же перестали, заметив угрюмое молчание матери и её потухший взгляд. Они, видимо, испугались, что она так рано покинула постель, прежде чем к ней полностью вернётся здоровье. Хадиджа в тревоге спросила её:

– Что с тобой, мама?

– Ей-Богу, я не знаю, что и сказать… Я ухожу…

И хотя последняя фраза была сказана без определённой цели и прозвучала неожиданно для них, но отчаявшийся взгляд её и жалобные нотки в голосе имели мрачный смысл, и обе в ужасе воскликнули:

– Куда?!.

Амина, разбитая горем, жалея дочерей, которым придётся услышать это, хотя уж лучше они услышат от неё самой, ответила:

– К матери.

В паническом ужасе обе девушки бросились к ней со словами:

– Что такое ты говоришь?… Больше не повторяй это… Что произошло?!..

Ужас, обуявший дочерей, показался ей мукой, но в таком положении это было в порядке вещей. Страдание её забило ключом, и дрожащим голосом, еле сдерживая слёзы, она сказала:

– Он ничего не забыл и не простил, – она печально повторила эту фразу, указывавшую на всю глубину её боли… – Он питал ко мне злобу и лишь откладывал до поры до времени, пока я не выздоровела. Затем он сказал: «Ты немедленно покинешь мой дом»…, и ещё сказал: «Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень». – А затем с упрёком сожаления… – Слушаю и повинуюсь… Слушаю и повинуюсь…

Хадиджа нервно закричала:

– Я не верю! Я не верю! Скажи мне последнее слово ещё раз… Что стало с этим миром?!..

Аиша дрожащим голосом, переходящим в крик, воскликнула:

– Этого никогда не будет! Неужели ему настолько наплевать на наше счастье?!

Хадиджа снова запальчиво спросила мать:

– Что он имеет в виду… Мама, что он имеет в виду?

– Я не знаю. Это всё, что он сказал, я ничего не убавила и не прибавила.

На первый взгляд она ограничилась этими словами, хотя, возможно, ей хотелось большего выражения любви, но она приписывала себе их тревогу и страх. С одной стороны, её охватила жалость, а с другой – желание быть уверенной в себе, и она продолжила:

– Не думаю, что он имеет в виду что-то ещё, кроме того, чтобы устранить меня от вас подальше на несколько дней в качестве наказания за то, что я совершила.

В знак протеста Аиша спросила:

– Неужели ему недостаточно всего того, что и так произошло с тобой?!

Мать печально вздохнула и пробормотала:

– Всё в руках Аллаха… Сейчас я должна уйти.

Но Хадиджа преградила ей дорогу, и задыхаясь от слёз, сказала:

– Мы не позволим тебе уйти. Ты не покинешь собственный дом. Я не думаю, что в своём гневе он будет упорствовать, если вернётся и застанет тебя здесь.

Аиша с надеждой в голосе сказала:

– Подожди, пока не вернутся Фахми и Ясин. Отец никогда не согласится прогнать тебя из нашего общего дома.

Мать тоном предупреждения сказала:

– Неразумно нам будет вызывать у него приступ гнева, он же из тех, кого легко смягчить покорностью, тогда как непослушание лишь усилит его ярость.

Девушки снова запротестовали, но мать заставила их замолчать движением руки, и продолжила:

– Говорить тут бесполезно, я должна уйти. Вот соберу только свою одежду и пойду. А вы не тревожьтесь, наше расставание ненадолго, и мы встретимся вновь. Иншалла.

Женщина направилась к себе в комнату, что располагалась на втором этаже, а обе девушки – за ней все в слезах, словно маленькие. Она начала выкладывать из гардероба одежду, но тут Хадиджа схватила её за руку и с волнением спросила:

– Что ты делаешь?

Мать почувствовала, как на глаза ей наворачиваются слёзы, и говорить не стала, чтобы её интонация не выдала её, или чтобы не расплакаться самой. Она решила сопротивляться слезам, пока её дочери были рядом, и потому лишь отмахнулась рукой, словно говоря «Сейчас мне нужно собрать свои вещи».

Однако Хадиджа вспылила:

– Ты возьмёшь с собой только одну смену одежды…, только одну!

Амина лишь испустила глубокий вздох. Как бы ей хотелось, чтобы всё это было одним лишь тревожным сном. Затем она произнесла:

– Я боюсь, что его охватит гнев, если он увидит, что мои вещи по-прежнему на своём месте!..

– Мы их будем хранить у себя.

Аиша сложила всю материнскую одежду, за исключением одной смены белья, как и предложила сестра, и мать повиновалась им с глубоким облегчением, будто то, что она оставляла свои вещи дома, и впрямь доказывало, что она ещё вернётся сюда. Затем она принесла свёрток и сложила туда одежду, которую ей позволили забрать, и уселась на диван надеть чулки и ботинки. Девушки стояли напротив и в растерянности наблюдали за ней. Сердце её было растрогано. С напускным спокойствием она сказала:

– Всё вернётся на свои места. Наберитесь храбрости, чтобы не провоцировать его гнев. Поручаю вам следить за домом и всеми его обитателями. Я полностью уверена, что вы обе справитесь с этой задачей. Не сомневаюсь, Хадиджа, что Аиша будет тебе всячески помогать. Занимайтесь тем, что мы делали вместе, как если бы я была с вами. Вы обе достойные барышни, чтобы жить в этом доме и управлять им.

Она поднялась и пошла за своей накидкой, надела её и опустила на лицо белую вуаль. Делала она это намеренно не спеша, чтобы продлить последний мучительный миг, когда обе её дочери стояли перед ней в оцепенении, не зная, каким будет следующий шаг. Ни одна из них не находила в себе смелости броситься ей в объятия, как того хотела. Так, в мучении и тревоге пролетали секунды, пока их терпеливая мать не испугалась, что выдержка изменит ей, и сама сделала шаг им навстречу, склонилась к ним и поцеловала обеих по очереди, прошептав на прощание:

– Крепитесь. Да будет Господь наш со всеми нами.

И тут обе дочери вцепились в неё и разревелись.

Мать покидала дом с глазами, мокрыми от слёз, которые застилали ей путь, от чего всё казалось расплывчатым…

33

Она постучала в дверь старого дома, испытывая и страдание, и смущение одновременно, и думала о том, какое тревожное впечатление произведёт её приход сюда – женщины, на которую разгневался муж и выставил её за дверь. Дверь вела в тупик, который отделялся от переулка Харнафиш и заканчивался мечетью, что приютилась в самом углу. Много лет в ней отправляли молитву, но потом из-за ветхости её бросили, и на память о ней остались лишь развалины. Всякий раз, когда она навещала мать, она проходила мимо этой мечети, а в детстве у её дверей поджидала отца, который возвращался домой после молитвы. Иногда она, развлекаясь, просовывала голову внутрь и видела молящихся в земном поклоне, или рассматривала группу дервишей, что собрались в переулке, зажигали светильники и раскладывали циновки, а потом устраивали зикр.

Дверь открылась, и из неё высунулась голова чернокожей служанки, которой шёл пятый десяток. Как только она заметила гостью, её лицо засияло от радости, и она испустила приветственный крик. Затем она посторонилась, пропуская её, и Амина вошла в дом. Служанка же не сдвинулась с места, словно ожидая, что следом войдёт ещё один гость, и Амина поняла, что под этим подразумевалось, и недовольно прошептала:

– Садика, закрой дверь…

Служанка удивлённо спросила:

– А господин не пришёл разве вместе с вами?

Она отрицательно покачала головой, делая вид, что не замечает её изумления, и прошла через двор, в середине которого находилось помещение, где в печи пекли хлеб, а в левом углу располагался колодец с водой, на узкую лесенку, по которой добралась до первого этажа, бывшего также же и последним. Прошла по коридору в комнату матери и вошла. Мать её сидела на диване посреди маленькой комнатки, и в обеих руках держала длинные чётки, что свешивались ей на колени. Глаза её были устремлены на дверь с любопытством, вызванным стуком в дверь. И когда вблизи послышались шаги, и к комнате подошла Амина, она спросила:

– Кто..?

На губах её появилась слабая улыбка, которая выражала радость и гостеприимство, словно она предполагала, что у неё будет ещё один гость, о котором она спросила. Амина ответила ей тихим и грустным голосом:

– Мама, это я, Амина…

Старуха спустила ноги на пол и стала щупать туфли, пока не наткнулась на них и не просунула в них ноги, встала и раскрыла объятия, в возбуждении ожидая дочь. Амина кинула вуаль на диван и бросилась в материнские объятия, целуя её в лоб и в щёки, а та целовала губами в те места, до которых могли достать губы: голову, щёки и шею. Когда их объятия закончились, старуха нежно похлопала дочь по спине и в любопытстве уставилась на дверь. На губах её играла улыбка, готовая приветствовать ещё одного гостя, как и Садика только что. Амина снова догадалась, что означает эта её поза, и покорно сказала:

– Я пришла одна, мама…

Мать повернула к ней голову недоумевая, и пробормотала:

– Одна?!.. – затем, деланно улыбаясь, дабы прогнать тревогу, что пробудилась в ней… – Пресвят Тот, Кто не изменится!..

И отошла к своему дивану. Уселась и спросила, – на этот раз интонация её красноречиво свидетельствовала о тревоге – Как дела?… Почему его нет с тобой, как обычно?

Амина присела рядом с ней и тоном ученика, который признаётся в том, что не может ответить на экзаменационные вопросы, сказала:

– Он разгневан на меня, мама…

Мать молчаливо заморгала, а затем грустно пробормотала:

– Прибегаю к помощи Аллаха от шайтана, побиваемого камнями. Сердце мне никогда не лжёт, оно сжалось как раз тогда, когда ты произнесла: «Я пришла одна, мама…» Интересно, что же вызвало его гнев на такого милого ангела, как ты, которым не наслаждался до него ни один мужчина?!..Скажи мне, дочка…

Глубоко вздыхая, Амина ответила:

– Во время его отъезда в Порт Саид я посетила нашего Господина Хусейна…

Мать удручённо задумалась, а потом задала вопрос:

– А как он узнал, что ты совершала паломничество?

Амина с самого начала стремилась сохранить в тайне происшествие с машиной из жалости к старой матери, с одной стороны, и из сдержанности, с другой, и потому ответила то, что заранее приготовилась сказать:

– Видимо, кто-то видел меня и донёс ему…

Старуха вспылила:

– Тебя никто не знает, кроме тех, кто видел тебя дома. Ты в ком-то сомневаешься?… Это, может быть, Умм Ханафи?! Или его сын от другой женщины?

Амина не дала ей досказать, и уверенно ответила:

– Наверное, соседка видела меня, и сообщила своему мужу с самыми добрыми намерениями, и тот передал это господину, не оценив всей серьёзности последствий своего поступка. Я ни в ком из обитателей дома не сомневаюсь…

Старуха в смущении недоверчиво покачала головой и сказала:

– Да продлит твою жизнь Аллах. Лишь Он один знает всё и может разрушить козни. Но твой муж?.. Он же умный человек… Ему уже пятый десяток… Неужели он не может найти иной способ выразить свой гнев, кроме как прогнать из дома подругу жизни и мать своих детей?!.. Пресвят Ты, Господь… Люди все взрослые да разумные, лишь мы одни, хоть и взрослые, да безрассудные. Неужели если благочестивая женщина посетит Господина нашего Хусейна, то будет считаться безбожной грешницей? Разве его друзья, которые намного менее ревнивы и мужественны, чем он, не позволяют своим жёнам выходить из дома с различными целями?!.. Твой отец, что сам был шейхом, обучавшим Книге Божьей, позволял мне ходить к соседям.

Молчание и печаль надолго воцарились в комнате, пока старуха не повернулась в сторону дочери, и со смущённой улыбкой на губах спросила, как бы попрекая её:

– Что же побудило тебя проявить своеволие после всего того слепого повиновения, что он видел от тебя все эти долгие годы?!.. Уж очень меня это поражает… Каким бы вспыльчивым ни был он по характеру, он всё же твой муж, и лучше всего ему подчиняться – это ради твоего собственного покоя и счастья твоих детей. Ну разве не так, доченька?… Самое удивительное в том, что я и не припомню такого дня, когда бы тебе требовался совет!!

В уголке губ Амины появилась лёгкая улыбка смущения, и она невнятно пробормотала:

– Шайтан попутал!

– Да проклянёт его Аллах! Неужели этот проклятый сбил тебя с пути спустя пятнадцать лет мира и гармонии?!.. Но именно он вывел нашего праотца Адама и праматерь нашу Еву из рая!.. Как же это прискорбно для меня, дочка, но всё это только летние тучи, которые обязательно рассеются, и вновь всё вернётся на свои места… – теперь она словно говорила сама с собой… – а что было бы, если бы ты с ним обошлась мягко?.. Он же мужчина, в конце-то концов, и нет мужчин без пороков, и не так уж они велики, чтобы закрыть собой весь солнечный диск… – затем она придала своему голосу натужно-радостную интонацию, приветствуя Амину… – сними одежду и передохни. Не тревожься, тебе не причинит вреда короткий отдых подле матери в той комнате, где ты появилась на свет!

Взгляд Амины небрежно скользнул на старинную кровать с поблёкшими опорами, на сильно изношенный ковёр с полинявшим ворсом и вылезшими по краям нитями, с узором из роз, который частично сохранил красный и зелёный цвета, но сердце её от разлуки с любимыми не готово было предаться воспоминаниям. Она не стала избегать приглашения матери, волнуемая былой памятью об этой комнате, ведь она была рада тому, и потому, вздохнув, она сказала:

– Я лишь за детей волнуюсь, мама…

– Аллах позаботится о них, а твоя разлука с ними не будет долгой, с позволения Милостивого и Милосердного…

Амина сняла свою накидку, а Садика, которая стояла на пороге комнаты всё это время, ушла, расстроившись, и Амина снова присела рядом с матерью, и они тут же занялись пересудами и обсуждением всего с самого начала, словно само присутствие дочери подле матери побуждало их к размышлению над странными законами наследственности и суровыми требованиями времени. Обе были похожи друг на друга, как будто то был один и тот же человек, лицо которого отражалось в зеркале будущего, или, наоборот, в зеркале прошлого, и между оригиналом и его отражением было что-то, свидетельствовавшее о грозном противоборстве между законами наследственности, что делали их такими похожими, с одной стороны, и законами времени, что неизбежно меняли их, с другой. Это противоборство обычно проявлялось в ряде неудач, что неотрывно были связаны с наследственностью, и даже конечные цели их были одинаковыми – смириться с суровыми требованиями времени. Тело старухи-матери истончилось, а лицо поблёкло; глаза же отражали лишь внутренние изменения, и не поддавались страстям. У неё не осталось даже жизнерадостности, разве что так называемая красота старости, то есть спокойное благообразие, да приобретённая печальная величавость, и голова, украшенная сединой. При том, что в роду её был долгожитель, известный своим упорным сопротивлением годам, ей было уже семьдесят пять, и она давно не могла вставать по утрам как раньше, полвека назад, и пойти в баню сама, без помощи служанки, где делала омовение, а затем возвращалась в комнату и читала молитву. Остаток дня она проводила, перебирая чётки, и молчаливо размышляя неизвестно о чём, пока служанка занималась домашними делами или развлекала её разговором, освободившись от дел и усаживаясь рядом, чтобы составить ей компанию. Те качества, которые обычно свойственны заряду бодрости, необходимой для выполнения кучи дел, и страсть жизни никогда её не покидали; и подобно этому, она требовала строгого отчёта и от служанки как в больших, так и в малых расходах, а также в уборке дома и наведении порядка. Она просила Садику не спешить, если в делах не было спешки, и наоборот, делала указания поторопиться, если в том была необходимость. Нередко госпожа даже заставляла свою служанку клясться на Коране, чтобы удостовериться в том, что она на самом деле помыла ванну и посуду и почистила окна – её педантичность больше смахивала на одержимость. Возможно, её настойчивые требования являлись продолжением привычки, что укоренилась ещё в ранней юности, но возможно также, что её дополняла старость, и характер, склонный к крайностям, сочетался с домоседством в почти полном одиночестве после кончины супруга. Сюда же можно было добавить её упорное пребывание дома даже после того, как она утратила зрение, и безмолвный отказ на неоднократные предложения зятя переехать к ним и жить под присмотром дочери и внуков, что заставило его считать старуху выжившей из ума, а под конец и вовсе отказаться от приглашений. На самом же деле ей была неприятна сама мысль о переезде из этого дома, к которому она была сильно привязана, да и о том, что на новом месте, может быть, ей придётся искать защиты от невольного пренебрежения, а её пребывание там потребует наложить новый груз забот на плечи дочери. Ей претило жить в доме, хозяин которого слыл злым и вспыльчивым, чтобы не попадаться ему невольно на глаза – мать боялась неприятных последствий этого, которые могли отразиться на счастье дочери. И наконец, в ней говорили стыдливость и гордость, что таились в глубине её души, приохотившие её к собственному дому, которым она владела, полагаясь после Аллаха на своё содержание, оставленное ей покойным супругом. Но другие причины, по которым она настойчиво оставалась в этом доме, не оправдывались обострённой чувствительностью или здравым смыслом, вроде страха – если она оставит дом, то будет вынуждена выбирать одно из двух: либо разрешит чужим людям поселиться в нём – а он был самым дорогим, что у неё было после дочери и внуков, – либо расстанется с ним, и им овладеют злые духи, которые будут резвиться в этом доме, где всю свою жизнь прожил её супруг-учитель Корана, а её переезд в дом зятя лишь породит для неё запутанные проблемы, разрешить которые было не так-то просто, как казалось. Она продолжала спрашивать себя тогда, примет ли она это гостеприимное предложение совершенно безвозмездно – а этому она совсем не была рада, или поселится в его доме, уступив в обмен на это своё содержание – это и тревожило её природное чутьё – ведь с возрастом оно превратилось в существенную часть её «одержимости»?!

Иногда, когда он очень уж настаивал на её переезде в его дом, ей казалось, что он намерен завладеть её содержанием и домом, который опустеет после её переезда, и тогда она чуть ли не со слепым упрямством отказывалась от его предложений. Когда же зять уступил её воле, она почти что с облегчением сказала:

– Не взыщи с меня за мою настойчивость, сынок, да возвеличит Господь наш тебя за твоё сострадание ко мне, но разве не видишь, что не могу я оставить свой дом?… Тебе намного лучше будет согласиться с такой старухой, как я, но заклинаю тебя Аллахом, позволь Амине и детям иногда навещать меня, после того как я не смогу выходить из дома, имея на то оправдание.

Вот так она и осталась в своём доме, как и хотела, и наслаждалась тем, что в нём она полноправная госпожа и вольна делать всё, что угодно, сохраняя даже любые прошлые привычки. Некоторые из её привычек были слишком уж эксцентричными – они касались дома и имущества – и находились в явном противоречии с мудростью, что приходит в старости, и терпимостью, а следовательно, казались одним из симптомов дряхлости и вырождения. Ещё одной привычкой – достойным украшением юности, – которую она сохранила, и которая добавляла величия её годам, была набожность. Эта привычка оставалась главной целью всей её жизни, источником надежд и счастья, которую она усвоила в раннем детстве от своего отца– шейха, а уже позже прониклась ею всей душой, будучи замужем, и тоже за шейхом, что был не менее её отца богобоязненным и набожным. Она оставалась искренней верующей, но не отделяла истинную религию от суеверий, пока соседки не стали считать её саму образованной благочестивой дамой. Одна лишь служанка Садика знала все её хорошие и плохие стороны, и сразу после ссоры, которая возникла между ними, она сказала:

– Госпожа, а разве для вас на первом месте такие пустяки, как ссоры и препирательства, вместо поклонения Богу?!

Та, разгорячившись, выдала ей в ответ:

– Подлая, и ты ещё будешь учить меня набожности и любви к религии? Нет, ты это делаешь специально, чтобы можно было позабавиться да обчистить меня. Аллах велел соблюдать чистоту и честность, но ты считаешь, что раз следишь за мной и требуешь отчёта, это и есть поклонение Богу?!

Из-за того, что религия занимала в её жизни такое важное место, её отец, а потом и супруг высоко ценили её, намного выше, чем того требовали семейные узы, и хотя она по-доброму завидовала им за то, что им выпала честь знать наизусть всю Божественную Книгу и хадисы Пророка, она вспоминала о том положении, которое занимала, лишь когда стала подбадривать и утешать Амину:

– Единственное, чего добивался твой муж, когда выгнал тебя из дома, так это то, что он открыто излил свой гнев на тебя за твоё неповиновение, но не перешёл пределы наказания. Да уж, зло не постигнет того, у кого был такой отец, и такой дед, как у тебя…

При упоминании об отце и деде сердце Амины наполнилось радостью, как у того, кто заблудился на дороге во мраке, и тут до него внезапно донёсся голос стражника, что воскликнул: «Стой! Кто идёт?» Амина поверила словам матери, страстно желая не только вновь обрести уверенность в себе, но и, прежде всего, уверовать в благословение обоих покойных шейхов. В её восприятии был лишь образ матери, её вера и величие нрава той. В этот миг на неё нахлынули воспоминания об отце, наполнившие её любовью и верой, вытащенные из вороха проблем благодаря благословенной памяти о нём. Старуха-мать принялась снова утешать её с сердобольной улыбкой на сухих губах:

– Да хранит тебя Аллах Своим милосердием. Вспомни о тех временах, когда здесь царила чума, да отвратит её Аллах, а также и то, как Господь наш спас тебя от беды, а твоих сестёр забрал. Тебя же зло так и не коснулось!

Радостная улыбка осветила её угрюмое лицо, и она устремила взгляд в тёмное далёкое прошлое, почти стёртое памятью, и в смеси воспоминаний, словно эхо того грозного времени, ясным светом ожил образ: она совсем ещё ребёнок выскакивает на улицу, а за закрытыми дверями дома на ложах болезни и смерти лежат её сёстры, или вот она смотрит из окна на непрекращающийся поток гробов, на людей, что удирают с её пути, или к ужасу и отчаянию своему слышит слова небольшой группы, которая обратилась к одному шейху – а им случайно оказался её отец – и жалобно заревела и стала взывать к Всевышнему. Несмотря на ухудшение положения и смерть всех сестёр, она выскользнула из когтей чумы целая и невредимая: её чистую кожу омрачали лишь лимонный сок и лук, которые её заставляли принимать раз или два в день.

Мать с нежностью и состраданием продолжала разглагольствовать, будто воспоминания обратили её в прошлое и вернули ей преданную забвению и дорогую сердцу молодость без всякой примеси боли:

– Твоя счастливая доля уберегла тебя от чумы, но оставила одну в семье. Всё, что у тебя было в этом мире тогда – это надежда, утешение и счастье. Ты выросла прямо у нас под сердцем.

Услышав слова матери, Амина больше не видела эту комнату глазами – зато её видело только сердце, словно юность воскресла в этих стенах, в этом ковре, в этой постели, в матери, и в ней самой. Отец вновь вернулся к жизни и занял своё прежнее место; Амина же снова прислушивалась к ласковому воркованию матери, задумавшись об историях о пророках и чудесах, и вспоминая необыкновенные рассказы о ранних сподвижниках Пророка и о неверных, вплоть до Ораби-Паши[38]38
  Ораби-Паша Ахмад (1842(18420401) -1911) – государственный и военный деятель Египта. Сын крестьянина из Нижнего Египта. Получил образование в военной школе в Каире, затем дослужился до чина полковника. В 1879 году участвовал в выступлении египетских офицеров против иностранного контроля над Египтом и засилья турок в египетской армии. В 1881 году возглавил выступление Каирского гарнизона, проходившее под лозунгом «Египет для египтян», приведшее к отставке правительства хедива и созданию национального правительства, в котором Ораби-паша получил пост военного министра. После бегства хедива Тауфика в 1882 году фактически власть перешла в руки Ораби-паши. Летом 1882 года командовал египетской армией в англо-египетской войне, 13 сентября его войска были разбиты при Тель аль-Кабир, и 15 сентября он был взят в плен англичанами. Приговорён к смертной казни, которая была заменена пожизненной ссылкой на остров Цейлон. В 1901 году был помилован и вернулся в Египет.


[Закрыть] и англичан. Словно перед её глазами предстала вся прошлая жизнь со всеми её волшебными мечтами, надеждами и ожиданием счастья. Старуха-мать тоном подведения логического итога сказала:

– Разве Аллах не сберёг и не сохранил тебя?!..

При том, что слова матери прозвучали как утешение, они напомнили Амине о её нынешнем положении, и заставили очнуться от этого сладкого сна о прошлом и вернуться в уныние настоящего, подобно тому, кого одно единственное слово соболезнования, сказанное с хорошим намерением, заставляет страдающего вновь испытать муки. Она оставалась подле матери с чувством какой-то острой пустоты, которое испытывала лишь во время болезни. Это чувство было ей очень неприятно и тягостно. Долгий разговор с матерью занимал её внимание лишь наполовину, тогда как другая половина её была охвачена тревогой. Когда в полдень Садика принесла им поднос с обедом, старуха обратилась к ней, чтобы успокоить дочь:

– Ну вот, теперь пришла надзирательница, которая уличит тебя в кражах.

Но Амину на тот момент не волновало, крадёт ли эта женщина или, наоборот, хранит верность своей хозяйке. Садика ничего не сказала в ответ в знак почтения к гостье, с одной стороны, а с другой, потому что она уже привыкла и к резкости, и к нежности госпожи, и оставила их вдвоём.

Когда настал полдень, тоска Амины по дому лишь усилилась, ибо как раз в такое время её супруг возвращался домой обедать и вздремнуть, а после того, как он выходил из своей лавки, один за другим возвращались и сыновья. В её воображении, которое она черпала в страданиях и нежности, она отчётливо видела и свой дом, и его обитателей, словно они были рядом. Видела она и супруга: как он сам, без её помощи, снимает с себя кафтан и джуббу, и боялась, как бы он ни привык обходиться без неё с тех пор, как она вынужденно отдыхала. Она попыталась прочесть мысли, что кружились в его голове; заметил ли он ту пустоту, что осталась после неё в доме, и что он ощутил, когда не обнаружил в доме и следа от неё, не помянул ли её по той или иной причине?… А вот и сыновья возвращаются, вот они мчатся в столовую, соскучившись по кофейным посиделкам, и видят, что место её пустует, спрашивают о ней, а сёстры отвечают им угрюмым взглядом, да слёзы льют. Интересно, как воспримет эту новость Фахми, и поймёт ли Камаль, – тут сердце в груди её отчаянно забилось – что её нет рядом? И долго ли они совещались?…Чего они ждут?…

А может, они уже на пути к ней?… или им приказали не сметь и думать о том, чтобы навестить её?… Они должны уже быть в Харафише… Скоро увидим…

– Ты со мной разговариваешь, Амина?..

Своим вопросом старуха-мать оборвала её фантазии, и она с удивлением, к которому примешивался стыд, уставилась на неё, если вообще вникла в её слова. Она вышла из своих потаённых размышлений, которые, сама того не зная, начала высказывать вслух, а мать своими ушами уловила её заострённое чувство, и потому Амина сочла необходимым откликнуться:

– Я спрашиваю себя, мама, придут ли дети навестить меня?

– Думаю, что они уже пришли…!

С этими словами старуха навострила уши и вытянула вперёд шею, а Амина молча прислушалась. И тут до них донёсся стук в дверь. Кто-то быстро и последовательно колотил в дверь, словно в нетерпении молил о помощи, и по этим нервным ударам она поняла, что производит их кулачок Камаля – точно так же он стучал и в дверь их домашней пекарни. Амина поспешила в прихожую, зовя Садику открыть дверь, а затем выглянула с перил и увидела мальчика – тот перепрыгивал ступеньки, а вслед за ним – Фахми и Ясин. Камаль повис на шее матери немного дольше других, а потом они вошли в комнату, и задыхаясь и путаясь в словах, заговорили все вместе, так что ни один не мог разобрать, что говорит другой. Когда же они увидели бабушку – та стояла, распростёрши объятия, с сияющей на лице улыбкой в знак приветствия и переполненная от счастья и любви к ним, – то сразу же разом замолчали и подошли к ней один за другим. Воцарилась молчание, нарушаемое лишь звуками поцелуев, которыми они обменивались, а под конец Ясин с какой-то грустью и оправданием в голосе воскликнул: