Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 99 страниц)

– Где ты был, профессор?

Камалю нравился этот его мягкий кроткий тон, который отец приобрёл наконец спустя долгие годы. И присаживаясь на диван, ответил:

– Я был в кофейне с друзьями.

«Интересно, с кого рода друзьями?» Он сам казался серьёзным, невозмутимым, степенным не по годам; проводил большую часть своих вечеров в кабинете. «Какая же огромная разница была между ним и Ясином, хотя у каждого были свои недостатки!» Отец улыбнулся и снова спросил:

– Ты сегодня присутствовал на съезде «Вафда»?

– Да, и мы слушали выступление Мустафы Ан-Нахаса. Сегодня был знаменательный день.

– Нам говорили, что это будет великое событие, но я не смог посетить его и уступил свой пригласительный билет одному из друзей. Здоровье моё не выдерживает такого напряжения…

Камаля охватило сострадание к отцу, и он пробормотал:

– Да укрепит вас Господь наш…

– Не случилось ли каких-нибудь инцидентов?

– Нет, день прошёл спокойно. Полиция, в отличие от своей привычки, ограничилась только надзором..

Отец с облегчением кивнул головой, а затем многозначительным тоном спросил:

– Но вернёмся к нашей старой теме. Ты всё ещё остаёшься при своём заблуждении насчёт частных уроков?

Камалю становилось неловко всякий раз, как приходилось открыто заявлять о своём несогласии с мнением отца. Он мягко ответил ему:

– Но мы ведь закончили говорить на эту тему!

– Каждый день друзья просят, чтобы ты дал частные уроки их детям. Не отказывайся от честного заработка, ведь частные уроки это источник существенного дохода для учителей, а те, кто просит этого у тебя – благороднейшие люди из нашего квартала…

Камаль не вымолвил ни слова, хотя выражение лица и так свидетельствовало о его вежливом отказе. Отец с сожалением сказал:

– И ты отвергаешь это ради пустой траты времени на бесконечное чтение и писательство, которое не приносит прибыли? Разве для такого разумного человека, как ты, это правильно?

Тут в разговор с Камалем вступила Амина:

– Тебе следует любить деньги так же, как ты любишь науку. – Затем она обратилась к мужу, горделиво улыбаясь. – Он подобен деду, который ничто так не любил, как знания.

Ахмад с недовольством заметил:

– Снова мы вернулись к его деду!.. Я о том, что неужели он был таким же великим богословом-имамом, как Мухаммад Абдо?!

И хотя Амине ничего не было известно о Мухаммаде Абдо, она воодушевлённо ответила:

– А почему нет, господин мой?!.. Все соседи шли к нему со своими духовными и мирскими заботами!

Ахмадом овладел дух веселья, и он засмеялся:

– За десяток таких, как он, сегодня дадут один грош!

Протест Амины отразился не на языке, а на лице. Камаль сочувственно и смущённо улыбнулся и попросил разрешения удалиться, после чего покинул комнату отца. Наима в гостиной преградила ему путь, чтобы показать ему своё новое платье, и пошла принести его. Камаль сел выжидающе рядом с Аишей. Как и остальные обитатели этого дома, он пытался угодить Аише с помощью Наимы. Но вместе с тем он восхищался этой прекрасной девушкой столько же, сколько в детстве восхищался её матерью. Наконец Наима принесла платье и расправила его в руках. Камаль поглядел на его хозяйку с нежностью и любовью, поражённый её блестящей спокойной красотой, которую чистота и хрупкость облачили в яркий свет. Он вышел из гостиной с опечаленным сердцем оттого, что семью его постигла старость. Нелегко ему было видеть, как отец, который был таким могучим и энергичным, теряет силы, или мать, что увядает и исчезает за сенью старости, или как распадается и гибнет Аиша. Атмосфера в доме была заряжена предвестниками бедствий и конца.

Он поднялся на верхний этаж по лестнице в свои апартаменты, как он их называл, где жил один, расхаживая между спальней и кабинетом, окна которых выходили на улицу Байн аль-Касрайн. Сняв одежду, переоделся в джильбаб и, закутавшись в мантию, пошёл в свой кабинет. Тот состоял из большого письменного стола и двух книжных шкафов по обе стороны от машрабийи. Ему непременно хотелось прочесть хотя бы одну главу из книги Анри Бергсона «Два источника морали и религии» и в последний раз просмотреть свою ежемесячную колонку по философии в журнале «Аль-Фикр», темой которой на сей раз по какой-то случайности был прагматизм. Это короткое время он любил посвящать философии. Это счастливейшее за весь день время длилось у него до полуночи: именно тогда он чувствовал себя – по его собственному выражению – человеком. Весь остаток дня он проводил в начальной школе Силахдар, работая там в качестве учителя, или удовлетворял различные потребности ежедневной жизни, скрывая в себе животное, чьей всегдашней целью было самосохранение и удовлетворение похоти. Он не питал ни любви, ни уважения к своей официальной работе, но и не заявлял открыто о недовольстве ею, особенно дома, чтобы не вызывать злорадства у людей. Но вместе с тем, он был замечательным учителем, завоевавшим высокую оценку в глазах других. Директор поручал ему некоторые хлопоты в школе, так что даже сам Камаль обвинял себя в том, что стал рабом: разве рабу не приходится осваивать такую работу, которая ему не по душе?! Но на самом деле его страсть к преуспеванию, усвоенная ещё в детстве, нещадно толкала его проявлять усердие и выделяться среди других. Он с самого начала решил стать уважаемой фигурой среди учеников и коллег-учителей, и добился этого. Более того, его не только уважали, но и любили, несмотря на его крупный нос и непомерно большую голову… Несомненно, именно этим своим двум чертам – голове и носу – или болезненному чувству, которое он из-за этого испытывал, принадлежала основная заслуга в принятом им твёрдом решении, сформировавшим его авторитетную личность. Ему было прекрасно известно о том, что его голова и нос вызовут смуту вокруг себя, и он приготовился защитить себя от интриг различных шутников. Да, хотя иногда ему не удавалось избежать намёков и насмешек во время урока или на школьной площадке, он воспринимал эти нападки с твёрдой решимостью и смягчал их своей врождённой симпатией к людям. К этому добавлялось его умение объяснять и растолковывать своим ученикам уроки, а также время от времени рассказы на различные занимательные темы, касавшиеся националистического движения или воспоминаний о революции, что подвигло «общественное мнение» среди школьников в его пользу. Плюс к этому – его энергичная решительность, при необходимости способная устранить смуту ещё в зародыше!.. Поначалу все эти намёки и ранящие насмешки причиняли ему боль, возбуждая в нём забытые печали. Но в конце концов, он стал рад своему высокому авторитету среди школьников младшего возраста, которые смотрели на него с восхищением, любовью и почтением.

Ему пришлось столкнуться с ещё одной проблемой, связанной с его ежемесячной колонкой в журнале «Аль-Фикр»: на этот раз он опасался уже не учеников, а реакции директора и коллег-учителей, которые могли спросить его о том, совместимы ли была представляемая им древняя и новая философия, иногда критически настроенная к вероубеждениям и морали, и его обязанности «учителя». Но на его счастье, никто из его коллег не читал «Аль-Фикр», а потом и вовсе выяснилось, что этот журнал выходил тиражом не более тысячи экземпляров, причём половина экспортировалась в другие арабские страны. Это подвигло его писать для журнала без опасений за себя и свою должность. В эти недолгие счастливые часы «учитель английского языка в начальной школе Силахдар» превращался в свободного путешественника, пересекавшего бескрайние небесные просторы мысли. И он читал, записывал свои наблюдения, которые собирал потом в ежемесячной колонке. Эти усилия его были продиктованы жаждой познания, любовью к истине, духом интеллектуальных приключений и стремлением к утешению и облегчению от того мрачного состояния и чувства одиночества, что довлели над ним где-то глубоко в душе. От одиночества он спасался тем, что принял единство бытия Спинозы, а от своего унижения находил прибежище и утешение в том, что разделял с Шопенгауэром победу над собственными желаниями. Переживания из-за несчастья Аиши он облегчал дозой философии Лейбница, толкующей, что такое зло, и утолял жажду любви в своём сердце в поэзии Бергсона. Его постоянным усилиям не удалось, однако, подрезать когти растерянности, которая доводила его чуть ли не до мучений. Его любимая истина была ничуть не менее кокетливой, недоступной и играющей умами людей, как и человеческая возлюбленная. Она вызывала подозрения и ревность, и вместе с тем возбуждала неодолимое желание обладать ею и наслаждаться в соитии. Как и у человеческой возлюбленной, у неё были свои капризы, страсти, переменчивое настроение, и зачастую она не чуралась пойти на хитрость, обман, и даже жестокость и высокомерие. Когда подобное замешательство охватывало его и он уставал от напряжённых усилий, то в знак утешения говорил: «Возможно, я мучаюсь, это правда, но я живой. Я живой человек. А тому, кто заслуживает зваться человеком, приходится за жизнь платить цену!»

2

Просмотр записей, ведение бухгалтерии, подбивка баланса за предыдущий день: все эти дела Ахмад Абд Аль-Джавад проводил самым лучшим образом и с привычной точностью, как и прежде. Однако теперь он выполнял их с трудом из-за возраста и болезни. Когда он, уткнувшись в свои записи, сидел за столом, над которым висела надпись «Во имя Аллаха, Милостивого Милосердного», и серебристые усы его почти что скрывались под крупным носом, казавшимся огромным на худом лице, вид его вызывал сочувствие. А вот вид его помощника и заместителя, Джамиля Аль-Хамзави, которому было уже почти семьдесят, вообще заслуживал сожаления. Не успев закончить дел с клиентом, он быстро садился на свой стул и тяжело дышал. Ахмад Абд Аль-Джавад говорил себе с некоторым возмущением: «Если бы мы были госслужащими, пенсии освободили бы нас в таком возрасте от тяжёлого труда!» Оторвав голову от своих тетрадей, он сказал:

– Всё ещё ощущается кризис в экономике…

Бледные губы Аль-Хамзави сжались от досады:

– Несомненно, хотя в этом году положение лучше, чем в прошлом, а в прошлом году было лучше, чем в позапрошлом. В любом случае, слава Богу…

Период начиная с 1930 года и несколько лет вслед за тем торговцы называли между собой «годами ужаса», когда Исмаил Сидки[71]71
  Исмаил Сидки (1875–1948) египетский государственный и политический деятель, финансист. Родился в семье крупного землевладельца. По образованию экономист и юрист. В 1910-20-е гг. занимал ряд министерских постов. Член партии «Вафд» с 1918, в марте 1919 вместе с другими лидерами «Вафд» был арестован и сослан на остров Мальта. После освобождения (апрель 1919) представлял Египет в составе делегации «Вафда» на Парижской мирной конференции 1919-20. С июля 1919 отошёл от «Вафда», впоследствии играл видную роль в Партии либералов-конституционалистов (основана в 1922). Организатор и лидер партии земельной и финансовой аристократии – Народной партии (1930). Однако на политической арене выступал как «независимый», являясь представителем дворцовых кругов. В 1930 назначен премьер-министром. Его правительство распустило парламент, ввело реакционную конституцию (октябрь 1930), проводило политику подавления массового движения. В 1933 был вынужден уйти в отставку. В феврале 1946 вторично возглавил правительство, одновременно министр финансов и министр внутренних дел. Проводил жёсткий внутриполитический курс. Подписал проект неравноправного англо-египетского договора (договор Сидки – Бевин). После отказа парламента его ратифицировать в декабре 1946 был вынужден уйти в отставку.


[Закрыть] всецело взял в свои руки политическую жизнь страны, а экономической жизнью завладели дефицит и голод. Воздевая руки к небесам, люди спрашивали, что новый день готовит им. Ахмад Абд Аль-Джавад, несомненно, был одним из счастливчиков, ведь тяжёлое положение не довело до банкротства, что угрожало ему из года в год.

– Да, в любом случае, слава Богу…

Он обнаружил, что Джамиль Аль-Хамзави как-то странно смотрит на него: во взгляде его было некоторое колебание и неловкость. Интересно, что это с ним? Тот встал и подвинул свой стул поближе к его столу, затем сел и смущённо улыбнулся. Несмотря на то, что солнце сияло ослепительно ярко, стоял ужасный холод. Дул сильный ветер, так что сотрясались двери и окна и слышалось завывание.

Господин Ахмад, выравнивая спину, сказал:

– Ну, говори что там у тебя. Я убеждён, что у тебя какое-то важное дело ко мне.

Аль-Хамзави прикрыл глаза и ответил:

– У меня незавидное положение, даже не знаю, как и сказать об этом…

Ахмад подбодрил его:

– Я провёл с тобой больше времени, чем с собственной семьёй, и ты можешь выложить мне всё, что у тебя на душе…

– Наша близость как раз и затрудняет это, господин…

Близость?!.. Ему почему-то это даже и в голову никогда не приходило..

– Так что ты действительно… хочешь?

Аль-Хамзави грустно произнёс:

– Да, мне пришла пора уйти. Аллах не налагает ни на одну душу того, что ей не под силу вынести…

Сердце Ахмада сжалось. Выход Аль-Хамзави на пенсию был только лишь предвестником его собственного ухода. Как ему нести бремя обслуживания лавки на собственных плечах, когда он уже стар и болен?

Он изумлённо поглядел на Аль-Хамзави, и тот встревоженно продолжал:

– Я очень сожалею, но я больше не могу работать. Прошло то время. Хотя я всё устроил и не оставляю вас в лавке одного. Моё место займёт более способный…

Его уверенность в честности Аль-Хамзави сбросила с его плеч половину всех забот. Но как теперь мог шестидесятитрёхлетний человек заниматься лавкой с восхода до заката? Он сказал:

– Но выход на пенсию и домоседство лишь ускоряют падение любого человека. Разве ты это не замечаешь среди государственных служащих, что уходят на пенсию?

Аль-Хамзави с улыбкой ответил:

– Упадок случается ещё до выхода на пенсию.

Ахмад внезапно рассмеялся, словно чтобы скрыть свою неловкость, которую почувствовал ещё раньше, прежде чем сказал ему:

– Старый хитрец. Ты покидаешь меня, отозвавшись на настоятельные просьбы своего сына Фуада.

Аль-Хамзави расстроенно воскликнул:

– Упаси Боже! Состояние моего здоровье ни для кого не секрет. Это и есть основная причина…

Кто знает?.. Фуад был адвокатом в прокуратуре, и таким, как он, неприятно, если их отец был простым работником в магазине, даже если сам владелец такого магазина подготовил ему путь для получения должности в прокуратуре. Он чувствовал, однако, что откровенность огорчила его доброго помощника, и он отступился, ласково спросив его:

– Когда Фуад переедет в Каир?

– Летом этого года или самое позднее, летом будущего года…

Наступила молчаливая пауза, полная неловкости, а затем, пытаясь не отстать от своего господина в любезности, Аль-Хамзави сказал:

– И если он будет жить со мной в Каире, следует подумать о том, чтобы подобрать ему невесту, не так ли, господин? Он мой единственный сын при семи дочках. Его необходимо женить. Всякий раз, как я об этом думал, мне на ум приходит ваша внучка, эта воспитанная барышня…

Он пытливо посмотрел в лицо хозяина и пробормотал:

– Конечно, мы вам не чета…

Ахмад только и мог, что вымолвить:

– Да простит меня Аллах, дядюшка Джамиль. Мы с тобой с давних пор как братья…

«Интересно, это Фуад послал его, чтобы прощупать обстановку?… Адвокат в прокуратуре, конечно, великое дело, а самое главное, что происхождение у них хорошее. Но вот только разве сейчас подходящее время говорить о браке?»

– Скажи-ка мне сначала, ты ли принял решение о выходе на пенсию?

Тут со стороны двери в лавку послышался чей-то голос:

– Тысяча раз вам доброе утро…

– Добро пожаловать…, – затем Ахмад указал на стул, который освободил Аль-Хамзави. – Садись, пожалуйста…

Зубайда – это была именно она – уселась на стул. Тело её стало одутловатым, а лицо было покрыто слоем косметики, словно маска, зато ни на шее, ни в ушах, ни на руках не было и следа украшений, как и былой красоты. Ахмад поприветствовал её по своему обыкновению так же, как и любого другого посетителя, не более того. Но в душе он не был рад такому визиту. Она уже не раз приходила к нему, и каждый раз обременяла его своими просьбами. Он поинтересовался её здоровьем, и она ответила, что ничем таким не страдает, слава Богу. После недолгой паузы он сказал: «Добро пожаловать… добро пожаловать».

Она улыбнулась в знак благодарности, но казалось, почувствовала апатию, таящуюся в его любезности, и сделав вид, что не заметила, какая атмосфера окружает её в лавке, рассмеялась. Время научило её хладнокровию. Она произнесла:

– Не хочу напрасно отнимать у тебя время, когда ты и так занят. Но ты самый благородный человек из всех, кого я знала в жизни. Либо предоставь мне ещё одну ссуду, либо найди покупателя на мой дом. Но хорошо было бы, если бы покупателем был ты сам!

Ахмад Абд Аль-Джавад, глубоко вздохнув, ответил:

– Я?!.. О, если бы я только мог! Время уже не то, султанша. Я давно уже тебе откровенно заявляю, как на самом деле обстоят дела, но ты, кажется, не веришь, султанша…

Она засмеялась, чтобы скрыть своё разочарование, и сказала:

– Султанша обанкротилась. Что же делать?

– В прошлый раз я дал тебе столько, сколько смог, но положение не позволяет мне сделать это ещё раз…

Она с тревогой спросила:

– А нельзя ли найти покупателя на мой дом?

– Я поищу покупателя, обещаю тебе.

Она сказала в знак признательности:

– Этого я и ждала от тебя, ведь ты господин всех щедрых людей. – Затем, уже грустным тоном добавила. – Но не один только мир изменился. Сами люди изменились ещё больше того. Да простит Аллах людей. Во времена моей славы они торопились поцеловать мои туфли, а сейчас, если они заметят меня на улице, то переходят на другую сторону.

«Неизбежно, что что-то становится неприятным для человека, разочаровывает его, и много чего: здоровье или молодость, или другие люди. Но только где те дни славы, песен, любви, где они?!»

– Но с другой стороны, султанша, ты не ведала счёт дням…

Она с сожалением вздохнула и сказала:

– Да, я не такая, как сестричка Джалила, которая торгует честью и приобретает себе дома и богатство. И к тому же Господь окружил меня нечестными людьми, пока однажды утром не послал мне Хасана Анбара, который продал мне щепотку кокаина, что редко бывает на рынке, за целый фунт!

– Да проклянёт его Аллах.

– Хасана Анбара?.. Да, тысячу раз проклянёт!

– Нет, кокаин.

– Ей-Богу, кокаин более милосердный, чем люди.

– Нет… Нет. К сожалению, ты и правда поддалась его дурному влиянию.

Она в отчаянии признала:

– Он разрушил мои силы и унёс богатство. Но что поделаешь? Когда ты найдёшь мне покупателя?

– Иншалла, при первой же возможности.

Поднимаясь, она с упрёком сказала:

– Слушай, если я в следующий раз навещу тебя, улыбнись мне от всего сердца. Любое оскорбление – пустяк, кроме того, что исходит от тебя. Знаю, что надоела тебе своими просьбами, но я в такой передряге, о чём знает только Господь. А ты, по-моему, самый благородный из всех людей.

Он в оправдание заметил:

– Не придумывай обо мне того, чего нет. Я просто был занят одним важным делом, когда ты пришла. И насколько тебе известно, хлопоты у торговцев не знают конца и края!

– Да устранит Господь все твои заботы.

Он опустил голову в знак благодарности, провожая её до дверей лавки, затем попрощался и произнёс:

– Я приветствую тебя от всего сердца, когда только пожалуешь сюда…

В глазах её мелькнул потухший взгляд, наполненный печалью, и ему стало её жаль. Вернувшись на своё место с тяжестью в груди, он повернулся к Джамилю Аль-Хамзави и сказал:

– Ох уж этот мир…

– Да убережёт вас Господь от его зла и да вознаградит добром.

Но в голосе Аль-Хамзави прозвучали резкие нотки, когда он продолжил свои слова:

– Тем не менее, это справедливое наказание распущенной женщине!

Ахмад Абд Аль-Джавад отрывистым быстрым движением покачал головой, словно выражая этим жестом своё молчаливое несогласие с жестокостью этого увещания, а затем спросил его голосом, в котором вновь звучала та же мелодия, которую прервал внезапный визит Зубайды:

– Так ты по-прежнему поддерживаешь своё решение уйти от нас?

Аль-Хамзави с затруднением ответил:

– Это не уход, а выход на пенсию, и я от всего сердца сожалею.

– Это всё слова, как и те, которыми я задабривал Зубайду минуту назад!

– Да помилует Аллах! Но я же говорю от чистого сердца. Разве вы не видите, господин, что старость почти лишила меня сил?

В этот момент в лавку вошёл посетитель, и Аль-Хамзави направился к нему. Со стороны двери донёсся старческий голос, что говорил кокетливым тоном:

– Кто этот красавец, подобный луне, что сидит за столом?!

Это оказался шейх Мутавалли в своём грубом, ветхом, полинявшем джильбабе и страшных крестьянских сапогах, с головой, обёрнутой шерстяной шалью, и опиравшийся на посох. Его воспалённые красные глаза моргали, уставившись на стену рядом с письменным столом Ахмада: он полагал, что смотрит на него… Ахмад улыбнулся, несмотря на свои заботы, и сказал:

– Пожалуйте, шейх Мутавалли. Как поживаете?

Открыв рот, в котором не осталось ни одного зуба, шейх закричал:

– Убирайся прочь, давление. Вернись, здоровье, к этому господину всех людей!..

Ахмад встал и направился к нему. Шейх устремил взгляд на него, но в то же время отступил назад, словно убегая прочь. Затем повернулся вокруг себя, указывая на все четыре стороны, и закричал: «Отсюда придёт облегчение… И отсюда придёт облегчение…» Затем он вышел на улицу и сказал:

– Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Скажи: «Аллаху лучше это знать…»

И он зашагал прочь широкими шагами, не соразмерными с его тщедушным внешним видом…

3

По пятницам разрозненная семья возвращалась к истокам, и старый дом оживал в присутствии детей и внуков. Эта счастливая традиция не прервалась. Амина больше не была героиней пятницы, как бывало раньше. Умм Ханафи занимала центральную часть кухни, хотя Амина не уставала напоминать семейству, что Умм Ханафи была всего лишь её ученицей. Её страстное желание получить похвалу поощряло её быть более откровенной в напоминании об этом всякий раз, когда она чувствовала, что не заслужила того. Но Хадиджа, несмотрая на то, что была гостьей в доме, не отказывала ей в помощи в приготовлении пищи.

Незадолго до ухода господина Ахмада Абд Аль-Джавада в лавку его окружили гости: Ибрахим Шаукат и его сыновья Абдуль Муним и Ахмад, Ясин, его сын Ридван и дочь Карима. Смирение заставило их обратить смех в улыбки, а разговор перевести на шёпот. В их обществе Ахмад находил радость, и чем старше становился, всё больше и больше привязывался к ним. Ему было неприятно, что Ясин прекратил навещать его в лавке, ограничившись только пятничными визитами.

«Неужели этот мул никак не желает взять в толк, что отец хочет видеть его как можно чаще?» У его сына Ридвана было красивое лицо, чёрные, словно подведённые сурьмой глаза и румяная кожа. Его красота отразила всё то разнообразие во внешности, что он унаследовал и от Ясина, и от Ханийи, своей бабки, и от другого своего деда, Мухаммада Иффата. И потому он был самым любимым внуком Ахмада Абд Аль-Джавада.

Его сестра Карима была его уменьшенной восьмилетней копией. Она вырастет восхитительной девушкой, что отражалось в её чёрных – как у матери Занубы – глазах, в которых была улыбка, отражающая смущение и далёкие воспоминания.

На лицах Абдуль Мунима и Ахмада их дед мог видеть свой собственный немалого размера нос, а также маленькие глазки Хадиджи. Зато они были смелее других в обхождении с ним. Но все его внуки пробивали себе путь в учёбе с успехом, которым можно было гордиться, хотя казалось, уделяли своим делам больше внимания, чем деду. С одной стороны, они служили ему утешением в том, что жизнь его не прекратилась и продолжается в них, а с другой – напоминанием о том, что личность его постепенно отходит на второй план, освобождая присвоенный им центр внимания семьи. Это не огорчало его, ведь с возрастом к нему приходила и мудрость, равно как немощь и болезнь. Но вряд ли он мог предотвратить течение мощного потока воспоминаний, что устремлялись к тем дням, когда жизнь его только-только начиналась, как сейчас у его внуков. В 1890 году в их возрасте он мало учился, зато много играл рядом с музыкантами из квартала Гамалийя и среди излюбленных мест в Узбакийе. Уже тогда его товарищами были Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар. Его отец занимал ту же лавку, что и он сам сейчас, иногда покрикивал на своего единственного сына, но проявлял к нему большую нежность. Жизнь тогда была туго свёрнутым свитком, набитым до отказа надеждами. Затем появилась Ханийя… Но не надо забегать вперёд и позволять воспоминаниям унести его.

Он поднялся, чтобы прочитать послеполуденную молитву, что была предвестником его ухода, затем переоделся и отправился в лавку. Все собрались в гостиной для кофе вокруг жаровни бабушки в атмосфере, располагающей к беседе. Основной диван заняли Амина, Аиша и Наима, диван справа – Ясин, Зануба и Карима, а диван слева – Ибрахим Шаукат, Хадиджа и Камаль. А Ридван, Абдуль Муним и Ахмад уселись на стулья посредине гостиной под электрическим светильником.

Ибрахим Шаукат по своей старой привычке, которую время так и не изменило, отмечал те блюда, что понравились ему, хотя его похвала в последнее время сводилась к тому, что выделяла преимущество кулинара – Амины – над её даровитой ученицей – Умм Ханафи.

Зануба словно эхо повторяла вслед за ним хвалебные речи, ибо никогда не упускала возможности добиться симпатии кого-либо из членов семьи её мужа. По правде говоря, с тех пор, как двери этого дома открылись перед ней и ей было позволено приобщиться к семье мужа, она тактично заверяла их в своей привязанности, ибо по прошествии ряда лет, что она жила в практической изоляции, словно неприкасаемая, по её подсчётам, это было признаком того, что они признали её место в семье. Смерть её первенца от Ясина стала настоящим поводом визита членов его семейства к ним домой и выражения им соболезнования. Они протянули ей руку впервые с момента женитьбы на ней Ясина, тем самым приободрив её, и она начала ходить в гости на Сахарную улицу – Суккарийю, после чего стала посещать дом в Байн аль-Касрайн когда недуг Ахмада Абд Аль-Джавада усилился, более того, ноги её ступили даже в его комнату, где они встретились как незнакомцы, между которыми ничего не было. Таким образом, Зануба стала частью семейства Абд Аль-Джавад, и даже стала называть Амину «тётей», а к Хадидже обращаться как к сестре. Она всегда являла собой образец скромности, и в отличие от других женщин в семье, избегала выставлять себя на показ и подчёркивать все свои прелести за пределами собственного дома, так что казалась старше своих лет, ибо красота её начала преждевременно увядать. Хадиджа не могла поверить, что ей только тридцать шесть лет. Однако Занубе удалось завоевать всеобщее признание, так что Амина даже как-то однажды сказала: «Несомненно, она родом из хорошей семьи, может быть, пусть даже это было несколько поколений назад. Неважно, что было, главное, что она порядочная женщина и единственная, кто смог ужиться с Ясином!»

Хадиджа своей полнотой и лоском казалась даже крупнее самого Ясина, и она не отрицала, что довольна этим, как довольна и своими сыновьями – Абдуль Мунимом и Ахмадом, а также своей в общем успешной семейной жизнью, хотя ни на день не переставала жаловаться ради защиты от сглаза. Её отношение к Аише изменилось полностью: за эти восемь лет она не обронила ни одного саркастического или грубого слова, даже в шутку. Она всецело стремилась быть с ней милосердной, обходительной и ласковой, проявляя почтительность к её страданиям, боясь такой же судьбы, как у неё, и тревожась, что несчастная женщина будет сравнивать свою долю с тем, что было уготовано старшей сестре. Она проявила щедрость, потребовав однажды от мужа, Ибрахима Шауката, отказаться от своей законной доли в наследстве, оставшемся от покойного брата, в пользу Наимы, и та полностью перешла к Аише и её дочери. Хадиджа питала надежду, что сестра будет помнить о её благодеянии, но та погрузилась в такое оцепенение, что щедрость сестры была просто не замечена ею. Но и это не помешало Хадидже осыпать сестру нежностью, лаской и состраданием, как будто она стала для неё второй матерью. Ей не требовалось ничего, кроме довольства и привязанности Аиши, чтобы чувствовать уверенность в собственном успехе, уготованном ей Аллахом.

Ибрахим Шаукат вытащил портсигар и протянул его Аише, и она с благодарностью взяла сигарету. Он тоже взял себе, и она затянулись. Чрезмерное увлечение Аиши курением и кофе было предметом постоянных замечаний, на которые она обычно реагировала пожатием плеч. Но её мать ограничивалась лишь тем, что молитвенным тоном отвечала: «Дай ей Господь терпения».

Ясин же был самым смелым в семье из тех, кто давал ей советы, словно утрата собственного ребёнка дала ему на это право. Сама Аиша не считала, что он понёс такую же потерю, что она сама, и в глазах её он обладал более завидной позицией в царстве несчастных страдальцев, поскольку его сын умер, когда ему не было и года, в отличие от Усмана и Мухаммада. На самом деле, говорить о постигших её несчастьях было самым излюбленным времяпрепровождением, так, словно она гордилась своим видным положением в мире бедствий.

Камаль с улыбкой, навострив уши, прислушивался к разговору о будущем, который вели между собой Ридван, Абдуль Муним и Ахмад. Ридван, сын Ясина, заявил:

– Все мы гуманитарии, и у нас нет лучшего выбора, чем юридический факультет.

Абдуль Муним, сын Ибрахима Шауката, своим зычным голосом ответил ему убедительным тоном, качнув при этом своей крупной головой, чем он больше всех напоминал дядю Камаля:

– Понятно… разумеется. Но он-то не хочет понять этого!

И он сделал знак головой в сторону своего брата Ахмада, на губах которого появилась насмешливая улыбка. Тут Ибрахим Шаукат воспользовался паузой, и, тоже указывая на Ахмада, сказал:

– Пусть поступает на филологический, если ему хочется, но сначала убедит меня в ценности этого факультета. Вот право – это я понимаю, а литературу – нет!

Камаль с выражением, похожим на сожаление, опустил взор, ибо их разговор вернул его к отголоскам старинного спора о том, что лучше: право или педагогика. Он по-прежнему питал старые надежды, хотя сама жизнь каждый день наносила ему жестокие удары. Адвокат в прокуратуре, к примеру, не нуждался в особом представлении, чего нельзя было сказать об авторе туманных статей в журнале «Аль-Фикр»!.. Ахмад Шаукат не дал ему возможности долго пребывать в замешательстве, и поглядев на него своими выпуклыми небольшими глазами, сказал:

– Оставляю ответ за дядей Камалем…

Ибрахим Шаукат улыбнулся, скрывая за своей улыбкой неловкость. Камаль же без всякого энтузиазма произнёс:

– Учись тому, что соответствует твоим дарованиям, как ты сам это чувствуешь.

На лице Ахмада явственно проступило выражение триумфа, и его изящная голова повернулась в сторону брата и отца, но тут Камаль добавил:

– Но тебе следует знать, что право откроет перед тобой такие двери в научную жизнь, которые не смогут открыть гуманитарные специальности… Если ты остановишь свой выбор в будущем на преподавании литературы, то это сложная и непрестижная профессия…

– Но я собираюсь стать журналистом.

– Журналистом..! – воскликнул Ибрахим Шаукат. И обращаясь к Камалю, добавил. – Он сам не знает, что говорит.

Ахмад тоже обратился к Камалю:

– В нашей семье нет разницы между руководством идеей и вождением повозки-двуколки!

Ридван улыбнулся:

– Самые великие предводители идей в нашей стране были юристами…

Ахмад высокомерно сказал:

– Те идеи, которые я имею в виду, это нечто иное!

Абдуль Муним мрачно отрезал:

– Это страшная и разрушительная вещь. К сожалению, я, кажется, знаю, что ты имеешь в виду…

Ибрахим Шаукат снова заговорил с Ахмадом, поглядев на других, словно призывая их в свидетели своих слов:

– Прежде чем сделать шаг, подумай. Ты учишься только четвёртый год. Твоё месячное жалование будет не больше одного фунта. Некоторые мои друзья горько сожалеют и сетуют на то, что их дети-выпускники университетов не могут найти себе работу, или занимают должность клерков с мизерной зарплатой. После этого ты свободен в выборе…