Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 99 страниц)

– Разве вы не видите, что Умм Ханафи по-прежнему стоит там и кричит без причины? Вон и люди вокруг неё уже расходятся, успокоившись.

Дрожащим голосом Амина пробормотала:

– Сердце моё не найдёт покоя, пока он не вернётся ко мне…

Взгляды их сосредоточились на мальчике, или точнее, на то и дело мелькавшем подобии его. Солдаты продолжали стоять, скрестив руки и разведя ноги, словно убедившись, что Камаль отказался от мысли о побеге. Наконец мальчика можно было увидеть в полный рост: он улыбался и что-то говорил, как следовало из движений его губ и жестов рук, которыми он помогал себе изъясняться. По-видимому, между ним и солдатами было взаимопонимание, насколько те вообще понимали арабский язык. Но что же он говорил им, и что они говорили ему?… Об этом можно было только строить догадки. Они пришли в себя, и даже мать смогла наконец взглянуть на это удивительное зрелище, происходившее у неё перед глазами, со смесью изумления и волнения, что было просто невозможно во время тех воплей и криков о помощи. Ясин же засмеялся и сказал:

– Очевидно, мы были слишком пессимистично настроены, когда предположили, что их оккупация нашего квартала станет источником бесконечных проблем.

И хотя Фахми, казалось, был благодарен солдатам за их обхождение с Камалем, замечание Ясина не успокоило его, и не сводя глаз с мальчика, он ответил:

– Может быть, они по-иному ведут себя с детьми, нежели со взрослыми мужчинами или женщинами? Не гори таким оптимизмом.

Ясин чуть было не заговорил о своём удачном приключении, но во-время прикусил язык и поостерёгся возбуждать брата. Затем дружески, как бы замечая по ходу дела, сказал:

– Да избавит нас Господь от них.

Мать в нетерпении ответила:

– А не пора ли ему поблагодарить их и уйти?

Но судя по кружку, в котором стоял Камаль, они ждали чего-то нового. Один из четырёх солдат отошёл назад, в ближайшую палатку, а через некоторое время вернулся, неся в руках деревянный стул, и поставил его напротив Камаля. И тут мальчик взобрался на стул и встал на него, вытянув вниз руки, словно построившись в шеренгу. Его феска слетела на затылок, обнажив лоб, но он, скорее всего, не почувствовал этого… Что же он говорил?.. Что за всем этим крылось? Никто не успел задаться таким вопросом, как мальчик запел своим высоким голоском:

Очей моих свет

Хочу я уехать домой к себе

Очей моих свет

Власти схватили моего сыночка

Он пропел куплет за куплетом своим тонким голоском, а солдаты пристально смотрели на него и на губах у них появились улыбки, затем они зааплодировали. Один из них понял немного слова из песни и начал подпевать: «Уехать домой к себе… уехать домой к себе»…, и подбадривал Камаля, увлечённый его пением. Тот старался вовсю, громко выводя трели, пока песня не закончилась под аплодисменты и овации, в которых участвовали и члены его семьи, – правда, про себя – в пении. Они следили за ним с нетерпением и возбуждением, желали благополучия и замечательных успехов, боялись, как бы он ни сделал какой-нибудь ошибки или ни сфальшивил, будто он пел перед делегацией, состоящей из всех солдат сразу, или будто это они пели в его гортани, и их честь – и по-отдельности, и всех вместе – зависела от удачного исполнения песни. В пучине этих чувств Амина забыла про свои страхи. Даже Фахми в это время не думал ни о чём, кроме пения и желал брату только успеха. И когда тот благополучно закончил песню, они испустили глубокий вздох облегчения и хотели, чтобы Камаль вернулся прежде, чем появится ещё что-нибудь непредвиденное, что только испортит им «аромат мускуса» такого славного окончания дел. По-видимому, веселье закончилось, и Камаль спрыгнул на землю, попрощался с каждым из солдат по-отдельности и помахал им рукой на прощание, затем направился к дому. Семья кинулась из машрабийи в гостиную, чтобы встретить его. Мальчик, запыхавшись, с влажным от пота лбом и залитый румянцем, подошёл к ним. Глаза его и мышцы на лице говорили красноречивее языка, а движения от радости собственного триумфа утратили равновесие. Его маленькое сердечко было до краёв переполнено счастьем, о котором он готов был объявить любым возможным способом, и поделиться им с кем угодно. Это чувство походило на мощное наводнение выступившей из берегов реки, чьи воды заливают и поля, и долины. Достаточно было бросить на него единственный взгляд, и по лицу его прочесть отражение того приключения, которое ему пришлось испытать… Радость просто ослепляла его, и он закричал родным:

– У меня есть новость, в которую вы не поверите и не сможете даже представить себе!..

Ясин захохотал и насмешливо спросил:

– И что это за новость такая, свет очей моих?!

Эта туманная фраза раскрыла глаза Камалю, и словно свет внезапно пронзил тьму – он увидел их лица, на которых красноречиво читались их чувства, и хотя понял, что им всё известно о том, что с ним приключилось, всё же получил компенсацию за утерянный шанс удивить их своим необычным рассказом. Он залился смехом, похлопывая себя по коленям ладонями, и наконец, превозмогая хохот, сказал:

– О, вы и впрямь меня видели…?!

Тут в разговор вступила Умм Ханафи, которая посетовала:

– Уж лучше бы они увидели несчастье, что на меня свалилось!.. К чему смеяться, после того, как ты убежал от меня?.. Если и ещё одна беда, как эта, свалится на меня… О, помилуй Аллах…

Она не успела снять покрывало и выглядела точь-в-точь как раздувшийся мешок с углём. Её бледное усталое лицо показалось из-под вуали, а в глазах стояла какая-то странная покорность, так что Амина спросила её:

– Что случилось?.. Почему ты закричала?… Ведь Аллах смилостивился над нами, и ничего ужасного не произошло…

Умм Ханафи оперлась спиной на косяк двери и заговорила:

– Случилось то, что я никогда не забуду, госпожа моя… Мы как раз возвращались, и вдруг один из тех солдат-бесов выпрыгивает прямо перед нашим носом и делает знак господину Камалю, чтобы он шёл за ним, а господин мой испугался и побежал к Красным Воротам. Но тут другой солдат перекрыл ему дорогу, и он с криком свернул к Байн аль-Касрайн. Тут сердце моё от страха в пятки ушло, и я стала призывать на помощь как можно громче, при этом не сводя глаз с господина. А он ходил от одного солдата к другому, пока они не окружили его кольцом… От такого ужаса я чуть не умерла. Взгляд мой блуждал между ними, но я больше ничего не видела. Я лишь заметила людей, что собрались вокруг меня, но всё продолжала кричать, пока дядюшка Хуснайн-парикмахер не сказал мне: «Да спасёт Господь наш детей наших от бесчинств этих злодеев. Скажи: „Нет Бога, кроме Аллаха“… Они ничего плохого ему не сделают….» Ой, госпожа, видимо, сам господин наш Хусейн пребывал рядом с нами и отразил от нас зло…

Камаль протестующе возразил:

– Я ни разу не закричал…

Умм Ханафи ударила себя в грудь и сказала:

– Твой крик мне все уши пробуравил, я даже чуть с ума не сошла…

Камаль, словно извиняясь, тихо произнёс:

– Я считал, что они хотят меня убить. Но один свистнул мне и похлопал по плечу, а затем дал, – тут он полез в карман, – шоколадку, и весь мой страх прошёл…

Радость Амины как рукой сняло. Видимо, её весёлость была напускная и поспешная. По правде же, видимо, от неё не укрылось, что на несколько мгновений страх охватил Камаля, и следует долго молить Господа, дабы Он спас его от дурных последствий. Она не считала страх просто мимолётным чувством, совсем нет… то было противоестественное чувство, окружённое смутным ореолом, в котором находили себе убежище злые духи, словно летучие мыши, что прячутся под покровом тьмы. И если оно окружало кого-то – особенно маленьких детей, – то такого человека постигали самые ужасные последствия. Вот почему, как она считала, требовалась проявлять больше предосторожности и внимания, будь то чтение Корана, раскуривание благовоний от сглаза или ношение хиджаба. Она грустно сказала:

– Они напугали тебя! Да уничтожит их Аллах…

Ясин прочёл её мысли и шутя сказал:

– Шоколадка – это действенный заговор от страха…, – и Камалю…, – А разговор шёл на арабском?

Камаль обрадовался этому вопросу, так как он снова открыл перед ним двери фантазий и приключений и спас от давящей реальности. Губы его растянулись в широкую улыбку и он ответил:

– Они говорили со мной на странном арабском!.. Эх, вот бы ты сам их слышал!..

И он принялся рассказывать им, как с ним разговаривали англичане, пока все не пустились хохотать. Даже мать, и та улыбалась…

Ясин снова спросил его, по-доброму завидуя:

– И что они тебе сказали?

– Много чего!.. Как тебя зовут, где твой дом, нравятся ли тебе англичане?!

Тут в разговор вмешался Фахми, съязвивший:

– И что же ты им ответил на столь редкостный вопрос?!

Мальчик словно в замешательстве пристально посмотрел на брата… Но Ясин ответил вместо него:

– Ну конечно, он ответил, что нравятся… А что ты хотел, чтобы он сказал им?…

Но Камаль пылко продолжал:

– Я сказал им, чтобы они вернули нам Саада-пашу.

Фахми не удержался и громко засмеялся… И спросил его:

– И правда!.. И что они тебе ответили?

Камаль, к которому вернулась уверенность благодаря смеху брата, ответил:

– Один из них схватил меня за ухо и сказал: «Саад-паша ноу…».

Ясин снова задал вопрос:

– А ещё что они сказали тебе?

Камаль наивно ответил:

– Они спросили меня… Есть ли у нашем доме девушки?

Впервые с момента возвращения Камаля они обменялись серьёзным взглядом, затем Фахми с интересом спросил:

– И что ты им ответил?

– Я ответил, что сестрица Аиша и сестрица Хадиджа вышли замуж, но они не поняли меня, и я сказал, что дома есть только мама. Тогда они спросили меня, что значит «мама», и я сказал!..

Фахми посмотрел на Ясина так, словно хотел сказать: «Ну, ты видел, что мои дурные предположения были к месту?», затем насмешливо произнёс:

– Они дали ему шоколадку не ради довольства Аллаха…

Ясин ответил на это вялой улыбкой и пробормотал еле внятно:

– Ну, значит, нечего тут волноваться…

Он не желал рассеять сгустившиеся над ними тучи и спросил Камаля:

– И как это они попросили тебя спеть?

Камаль со смехом сказал:

– Во время разговора один из них тихо запел, и тогда я попросил их послушать мой голос..!

Ясин расхохотался:

– Ну и отважный ты парень!.. Разве тебе не страшно было, когда ты находился чуть ли не под ногами у них?

Камаль похвастался:

– Ни разу… – затем с воодушевлением… – До чего они симпатичные!.. Я никогда не видел настолько красивых людей. Синие глаза… Золотистые волосы… Белая как снег кожа… Похожи на сестрицу Аишу!..

Он вдруг пошёл в учебную комнату и поглядел на портрет Саада Заглула, который висел на стене рядом с портретом хедива, Мустафы Камиля и Мухаммада Фарида… Затем вернулся и сказал:

– Они намного красивее даже, чем Саад-паша…

Фахми с сожалением покачал головой и произнёс:

– Ну и предатель же ты…! Они купили тебя за плитку шоколада… Ты уже не маленький, чтобы можно было простить тебя за такие слова… Одноклассники твои каждый день погибают, а ты… Как не стыдно…

Умм Ханафи принесла жаровню, кофеварку, чашки и банку с кофе… Амина принялась готовить кофе для их традиционных посиделок. Всё вернулось к своему истоку, однако Ясин задумался о своей сердитой супруге. Когда Камаль наклонился и вытащил шоколадку из кармана, и начал разворачивать розовую блестящую обёртку, казалось, от суровых выговоров Фахми не осталось и следа. В сердце его были лишь любовь и радость…

60

Семейная проблема Ясина обострилась до такого опасного предела, которого только можно было ожидать. Прежде чем сам господин Ахмад узнал о ней, Мухаммад Иффат явился к нему в лавку на следующий же день после того, как Зейнаб вернулась в отчий дом. И ещё не пожав руку, которую приветственно протянул ему Ахмад, сказал:

– Господин Ахмад… Я пришёл к вам с просьбой… Зейнаб сегодня же вечером должна получить развод, если возможно…

Ахмад был ошеломлён. Да, ему, конечно же, крайне неприятно было поведение Ясина, но и в голову не приходило, что такой достойный человек, как Мухаммад Иффат будет требовать развода для своей дочери. Он и не предполагал, что подобные «промахи» сына приведут к окончательному разводу. Более того, у него не укладывалось в сознании, что требование о разводе вообще может исходить от женщины, и потому казалось, что мир словно перевернулся с ног на голову, и не верилось, что его собеседник говорит о разводе всерьёз. Мягким тоном, которым он уже давно научился пленять сердца товарищей, он произнёс:

– Эх, если бы сейчас с нами рядом были братья, которые бы стали свидетелями ваших жестоких слов, которыми вы бросаетесь в меня… Слушайте меня внимательно… Во имя нашей дружбы… Я запрещаю вам упоминать о разводе…

Затем он пристально посмотрел в лицо друга, чтобы узнать, настолько глубоко того тронули его слова, но обнаружил, что он нахмурился, словно предупреждая о твёрдо принятом решении, и почувствовал всю серьёзность ситуации и пессимизм… Он предложил ему присесть и сам сел рядом. Лицо господина Иффата стало ещё более мрачным. Ахмад хорошо знал друга благодаря своей неукротимой выдержке: когда на того нападал гнев, он уже не верил в дружбу и всякие любезности, забывая обо всех узах родства и привязанности. Ахмад сказал:

– Скажите: «Нет Бога, кроме Аллаха»… И поговорим спокойно…

Мухаммад Иффат заговорил наконец, но таким тоном, словно заимствовал его в огне своего гнева, от которого даже щёки раскалились докрасна:

– Дружбе нашей ничего не угрожает. Давайте оставим её в стороне… Ваш сын Ясин не живёт с ней. Это выяснилось уже после того, как я обо всём узнал. Сколько же ей, несчастной, пришлось терпеть!.. Она долго носила в себе эту тревогу и всё утаивала от меня. А затем всё стало известно в один миг… Он все ночи проводил в развлечениях и возвращался домой под утро, наталкиваясь на стены в пьяном виде. Он унижал её и отвергал. Долго ли могла она терпеть такое?!.. И чтоб ещё застукать его в своём доме и со своей же служанкой! – Он плюнул на пол… – С чёрной рабыней!.. Моя дочь не для этого создана… Ну уж нет, клянусь Господом небес. Вы для меня самый почтенный из всех… Нет уж… Клянусь Господом небес. Не буду я Мухаммадом Иффатом, если стану замалчивать такое…

История повторялась. Но что-то новое поразило его в ней, даже потрясло, когда друг сказал «…возвращался домой под утро, наталкиваясь на стены в пьяном виде»!.. Неужели он тоже узнал дорогу в кабак?!.. Но когда?… И как?!.. Ох, время не позволяет подумать об этом или даже встревожиться. Требуется успокоиться и сдержаться. Чтобы овладеть ситуацией и избежать поворота к худшему… Тоном сожаления он произнёс:

– То, что так огорчает вас, меня огорчает вдвойне. К несчастью, я ничего не знал и даже не подозревал о подобной беде, что вы мне поведали. О Боже, последний инцидент стал ему карой за то, что он сделал с ней. Кроме меня, никто другой не заслуживает подобного. Но что я могу сделать?… С малолетства я наказывал его за проступки. Но как бы мы ни хотели, а есть ещё мир с его бесами, и этот мир глумится над нашими решениями и развращает наше чистое потомство.

Избегая смотреть Ахмаду в глаза и глядя куда-то в область плеча, Мухаммад Иффат произнёс:

– Я пришёл не за тем, чтобы обвинять вас или предъявлять претензии. Вы пример отца для подражания, и с вами нельзя соперничать…, но это не меняет грустной истины: Ясин стал таким, каким я не хотел его видеть, и в такой ситуации он не годится для семейной жизни.

Ахмад с упрёком сказал:

– Потише, потише, господин Мухаммад..!

Поправляя себя, но тем не менее настаивая на прежнем мнении, тот произнёс:

– В любом случае, он не годится в мужья моей дочери, и ещё найдёт ту, которая примет его, несмотря на все недостатки, но только не моя дочь. Она не создана для этого… Вы же лучше всех знаете, как она мне дорога…

Ахмад придвинул голову к голове Мухаммада и тихо сказал, будто маскируя улыбку:

– Ясин не такая уж редкость среди мужей. Сколько ещё таких пьёт и буянит!

Мухаммад Иффат нахмурился, чтобы прогнать подозрения насчёт слов товарища, что напрашивались на шутку… И сухо сказал:

– Если бы вы имели в виду всех наших друзей или конкретно меня, тогда всё верно: я и пью, и гуляю и буяню, но я… Нет, мы все не пятнаем себя такими грязными поступками!.. Чёрная рабыня!.. Неужели это то, на что обрекли мою дочь – быть одной из жён?!.. Ну уж нет… Нет, клянусь Господом небес… Она не будет его женой, а он не будет ей мужем никогда…

Ахмад понял, что Мухаммад Иффат, по всей видимости, как и его дочь, готов простить Ясину многое, кроме этой чернокожей рабыни. Он ведь знал, что тот из турецкого роду-племени, а значит, упрям, как мул. Тут он вспомнил слова одного из друзей, Ибрахима Аль-Фара, когда всем стало известно его намерение попросить руки Зейнаб для Ясина. Он тогда сказал ему:

– Эта девушка – благородного происхождения. Дочь нашего брата и любимого друга – наша дочь. А вы задумывались, как она дорога своему отцу?… Думали вы о том, что Мухаммад Иффат не позволит и пылинке упасть на неё?!

Но несмотря на всё это, он не мог судить по чужим критериям, и всегда гордился тем, что Мухаммад Иффат хоть и был ужасен в гневе, но не гневался на него лично ни разу за все годы их долгой дружбы!.. Он сказал:

– Потише. Вы же знаете, у всех нас одна основа, даже если детали и разные!.. Чёрная рабыня или певица… Разве и та, и другая не женщины?!

Ярёмные вены на шее Мухаммада Иффата раздулись, и он ударил кулаком по столу… И взорвался от гнева:

– Вы сами не принимаете свои слова всерьёз!.. Служанка это служанка, а госпожа это госпожа. Почему вы тогда не берёте себе в любовницы служанок?!.. Ясин ничуть не похож на своего отца, и я сожалею о том, что моя дочь беременна. Как же мне противно, что у меня будет внук, в венах которого течёт грязная кровь!..

Последняя его фраза причинила Ахмаду острую боль, и он разозлился по-настоящему, однако смог заглушить свой гнев, собрав всё своё благоразумие и мягкость, за которое его так любили друзья и любовницы. Такая кротость среди товарищей не имела себе равных, равно как и гнев его среди родных… Наконец он тихо сказал:

– Предлагаю вам отложить этот разговор на другое время…

Мухаммад Иффат сердито сказал:

– Прошу исполнить мою просьбу как можно скорее…!

Ох… Возмущение Ахмада достигло своего предела. Развод как таковой не был для него неприемлемым решением; он лишь опасался за вековую дружбу с Мухаммадом Иффатом с одной стороны, и тяготился своим поражением, с другой. Разве не у него просят люди помощи в посредничестве, чтобы он уладил ссоры и соединил порванные узы любви и брака?!.. И как ему принять своё поражение, когда он защищает сына, и при этом согласиться на развод?!.. Что стало с его кротостью?.. Куда подевалась его находчивость?.. Где его такт?..

– Я породнился с вами, чтобы укрепить между нами узы дружбы… И как мне теперь согласиться на то, чтобы они ослабли?..

Мухаммад Иффат порицающим тоном сказал:

– Наша дружба под надёжной защитой!.. Мы не дети, но моя честь не должна быть затронута…

Ахмад мягко произнёс:

– Но что скажут люди о таком браке, который оборвался на первый же год?

Мухаммад Иффат заносчиво ответил:

– Ни один умный человек никогда не возложит вину на мою дочь…

Ох!.. Снова!.. Но и это он воспринял всё с той же стоической кротостью. Словно его негодование из-за неспособности добиться успеха превозмогало даже необузданный гнев друга. Его не столько беспокоила пуля, выпущенная в него, сколько оправдание собственного провала… Он принялся утешать себя тем, что только он один может дать согласие на развод сына, и если захочет, то даст его, а не захочет – помешает ему. Мухаммаду Иффату это прекрасно известно, и потому он начал выпрашивать у него развода именем их дружбы, раз другого ходатая у него не было. Если он скажет «нет», то слова своего не заберёт обратно, и жена возвратится в дом мужа, хочет она того или нет… Однако их старинная дружба таким образом окончится. Но если он скажет «да», то разводу – быть, но дружба сохранится, и Иффат будет признателен ему. Несложно будет в будущем воспользоваться этим как предлогом, чтобы вновь соединить то, что разорвалось. Так значит – развод. И значит, что провал его лишь временный, не более чем явное снисхождение и благородство с его стороны, что со временем превратится в победу.

Как только он убедился в прочности своего положения, сразу же почувствовал желание упрекнуть друга в том, что тот слишком уж стал качать свои права… Многозначительным тоном он сказал:

– Развод будет только с моего согласия… Не так ли?… При том, что я не отвергну вашу просьбу, раз уж вы так настаиваете, но исключительно из уважения к вам, уважения к дружбе, которую не разрушить…

Мухаммад Иффат вздохнул… То ли с заветным облегчением, то ли в знак протеста против упрёка друга, то ли всё вместе сразу. Затем решительным тоном, в котором впервые не было гнева, произнёс:

– Я тысячу раз говорил, что наша дружба под надёжной охраной…! Вы совсем не оскорбили меня, напротив, почтили тем, что исполнили мою просьбу, хоть она вам и ненавистна…

Он печально повторил свои слова вновь:

– Да, хоть она вам и ненавистна…

Ярость его разбушевалась, как только товарищ вышел и скрылся из глаз. Подавляемый гнев взорвался, словно бомба, и тогда досталось всем: и себе, и Мухаммаду Иффату, и Ясину. Особенно Ясину. Ахмад спрашивал себя: интересно, а может ли и впрямь наша дружба остаться под надёжной охраной, и её не затронут такие инциденты?… Ох. Он не слишком дорожил тем, что было ценно, чтобы оберегать свою жизнь от подобных суровых потрясений… Но турецкое упрямство его друга, и этот бес внутри него, да и Ясин… Да, именно Ясин… С презрением и злостью он сказал ему:

– Ты испортил всю безмятежность моей дружбы, которой даже время не могло нанести ущерб…

Затем, вспомнив слова Мухаммада Иффата, сказал ему:

– Ты предал мою надежду. Мне достаточно Аллаха, ведь Он лучший помощник. Я воспитал тебя, вырастил, выхолил… и теперь что же, все мои старания коту под хвост?.. Пьяница, оборванец. Да как у тебя вообще возникла такая идея – покуситься на презреннейшую из служанок в собственном доме? Нет силы и величия, кроме как у Аллаха. Не думал я, что плодом моего воспитания станет такой вот сын. Но всё, что было, и что будет, в руках Аллаха. Что мне теперь делать с тобой?.. Если бы ты был малолетним ребёнком, я бы тебе голову за это снёс, но жизнь тебя ещё сломит. Вот ты и получаешь по заслугам, и благородное семейство отрекается от тебя и сбывает по самой дешёвой цене!..

Возможно, он испытывал некоторое сожалению к сыну, но негодование всё же было сильнее, и все его чувства превратились в презрение, и больше он не видел в нём полного молодости, красоты и дородности юношу, а лишь отбросы, как сказал Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! «Он не в состоянии был обуздать женские капризы. До чего же он сам ещё ребёнок! Каким скорым был его провал, раз ничто не спасло его от позора вследствие собственного легкомыслия. Какое ничтожество – пьёт, буянит и гуляет, при том, что остаётся при этом послушным сыном. И потерпит он поражение с таким вот срамом – ох, до чего же он жалок! – своему отцу он и в подмётки не годится, как выразился этот Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! Но я-то делаю что хочу, и при этом всё равно остаюсь господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом. Великая мудрость внушила мне растить детей на уникальном примере нравственной чистоты и честности. Но им трудно следовать по моему пути, хотя в то же время они обладают достоинством и твёрдостью. Как же плохо, что все мои старания с сыном Хании потрачены зря!..»

– Вы дали своё согласие на развод, отец?..

Голос Ясина прозвучал, словно предсмертный хрип… И отец ему грубо ответил:

– Да. Пощадив старинную дружбу, и потому что в настоящий момент это самое подходящее решение, по крайней мере.

Ясин механическим, нервным движением сжимал и разжимал кулаки, словно чтобы выжать всю кровь с лица, которое сильно побледнело. Он испытывал унижение, которое чувствовал, лишь терпя поведение матери. Его тесть потребовал развода!.. Или, другими словами, Зейнаб потребовала развода, ну, или как минимум, согласия на него!.. Ну что он за мужчина, и что она за женщина такая?! Нет ничего удивительного в том, что человек отбрасывает свою обувь, но чтобы бросать чужую обувь?!. Как же согласился его отец на такое неслыханное бесчестье?!.. Он пристально поглядел на отца колючим взглядом. На лице его отражались все чувства, что боролись у него в груди – взывание о помощи и страдание. С пылкой страстью в голосе, в которой не было ни следа оправдания в свой адрес или протеста, словно желая сказать что-то подходящее случаю, он произнёс:

– Но ведь строптивую жену можно усмирить…

Отец проникся волнением сына и понял, что он чувствует, и потому не стал скрывать от него отдельные мысли, вертевшиеся в голове. Он сказал:

– Я знаю это… Но я предпочёл, чтобы мы оставались почтенным семейством. У Мухаммада Иффата мозги турецкие, он упёртый, как камень. Но сердце у него золотое. Этот шаг не последний. Это ещё не конец. Я не пренебрёг твоим благом, хоть ты и не заслужил добра. Позволь мне поступать так, как я хочу…

«Как ты хочешь!.. Если тебе что-то взбредёт в голову, ты так и делаешь!.. Женишь меня и разводишь… возвращаешь меня к жизни и убиваешь. Меня здесь нет. Хадиджа, Аиша, Фахми, Ясин… Все они – едины для тебя, все они – ничто. Лишь ты один – всё… Ну уж нет… Всему есть предел. Я больше не ребёнок, я мужчина, как и ты. И я сам выберу себе путь. Разведусь или верну беглянку-жену в свой дом. Плевать я хотел на Мухаммада Иффата, Зейнаб и на вашу дружбу…»

– Что с тобой, почему не говоришь ни слова?..

Ясин без колебаний сказал:

– Как прикажете, отец.

«Какая тут жизнь, какой дом, какой отец? Лишь одни крики, наказание и наставления. Кричи лучше на себя… Воспитывай себя сам… Давай наставления себе. Ты уже забыл Зубайду?.. И Джалилу?… И песни с вином?.. Перед нами рядишься в одежды шейха, подпоясанного мечом Повелителя правоверных…, а сам… Я больше не ребёнок, нет. Позаботься лучше о себе, а меня оставь в покое… Женись… Воля ваша, господин… Разведись… Как прикажете, господин… Слушаюсь, господин… Да будет проклят отец твой».