Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 99 страниц)

57

Они так и просидели на крыше всё утро. Братьям захотелось понаблюдать за маленьким британским лагерем, и они увидели одного из солдат: те уже установили полевую кухню и начали готовить себе обед. Многие из них разошлись и расположились между входом в Ад-Дарб Аль-Ахмар, улицами Ан-Нахасин и Байн аль-Касрайн, поскольку прохожих там не было. Иногда большими толпами они выстраивались в очередь по звонку в рожок, затем брали свои ружья и садились в один из военных грузовиков, который направлялся в сторону дома судьи – это указывало на то, что демонстрации перекинулись на близлежащие кварталы. Фахми следил за их скоплениями и перемещениями с замиранием сердца и пылкой фантазией…

Наконец братья спустились с крыши, оставив там Камаля развлекаться в одиночестве, и отправились в комнату для занятий. Фахми раскрыл свои книги и принялся навёрстывать упущенное за минувшие дни. А Ясин взял в руки поэму «Аль-Хамаса» и «Трагедию в Кербеле», и вышел в зал, дабы воспользоваться чтением, чтобы убить время, которого теперь у него было хоть отбавляй в четырёх стенах его темницы: столько же, сколько воды по ту сторону плотины. Он читал детективные и прочие рассказы: они его больше занимали, чем стихи, хотя последние тоже ему нравились. Чтение было самым удобным времяпрепровождением дня него, и лёгкие книги были ему понятны, а из сложных он довольствовался книгами по музыке. Редко когда приходилось ему прибегать к комментариям, иногда он наизусть заучивал какой-нибудь бейт и нараспев читал его, хоть и мог понять его смысл лишь частично, а то и придумывал какой-нибудь иной смысл, не имевший ничего общего с истинным. Бывало и такое, что смысл ему не давался совершенно, однако несмотря на это, в уме его оседали образы и фразы, считавшиеся достоянием, которым кичился любой, ему подобный, так что он усердно трудился, чтобы найти им применение, и когда это было уместно, и без всякого повода, причём последнее случалось даже чаще. Если выдавался такой день, когда нужно было написать письмо, он готовился к этому, подобно маститому писателю, и вставлял туда высокопарные выражения, попавшие в силки его памяти. И вместе с тем, Аллах обделил его талантом поэта, хотя среди своих знакомых он считался оратором, но не потому, что он и в самом деле им был, а в силу своей неспособности соревноваться с ними и страха перед всеми этими непонятными выражениями.

До этого дня ни разу не было у него такого длительного отдыха, когда он был обречён сидеть дома часами, лишённый возможности двигаться и развлекаться. Так что чтение, возможно, было единственным достойным занятием, которое могло скрасить все эти лишения, будь у него терпение. Но он привык читать лишь в те непродолжительные моменты, что предшествовали его привычным ночным вылазкам в кофейню, да ещё когда считал, что чтение можно перемежать с разговорами в семейной компании за кофе. Бывало и так, что он немного прочтёт, а затем подзывает к себе Камаля, чтобы рассказать тому, что только что прочитал, получая удовольствие от того, что мальчик подходил к нему и с необычным увлечением, свойственным маленьким детям, слушал. Вот почему ни стихи, ни рассказы не могли помочь ему справиться с унынием такого дня, как этот. Ясин уже прочитал несколько бейтов стихов и несколько глав из «Трагедии в Кербеле», и теперь вот по капле испивал скуку, клял на чём свет стоит англичан, досадовал и терзался, пока не настало время обеда.

Обеденный стол снова собрал воедино всю семью, и мать подала им чечевичную похлёбку, жареных кур и рис. На тарелках их отсутствовали лишь сыр, оливки и молочная сыворотка, а также овощи – из-за осады вокруг дома. Ещё она принесла чёрный мёд вместо халвы, однако кроме Камаля, остальные съели его неохотно. Сам же глава семейства и старшие сыновья ели без особого аппетита из-за того, что остались в этот день дома без работы и никуда не пошли. Однако обед дал им возможность поспать, особенно самому господину Ахмаду и Ясину, которые могли спать, когда и как им вздумается.

Ясин оставил постель лишь ближе к закату и спустился на нижний этаж, чтобы присутствовать на кофейной посиделке. Но она в тот день длилась недолго, так как мать не могла надолго оставлять отца в одиночестве. Она попрощалась с ними и поднялась к нему. Ясин, Зейнаб, Фахми и Камаль остались коротать время в довольно вялой атмосфере, пока Фахми не попросил разрешения выйти. Он прошёл в комнату для занятий, а оттуда позвал к себе Камаля. Супруги же остались наедине. «Что же мне делать теперь до полуночи?» Его давно уже беспокоил этот вопрос, а сегодняшний день казался самым мрачным и неприятным за всё это время, лишившим его возможности выходить на улицу и развлекаться – как ветка, что отделена от дерева, но на дрова не годится. Если бы не эта военная блокада, он был бы уже среди друзей в кофейне Ахмада Абдо, пил бы глоточками зелёный чай и беседовал со знакомыми посетителями, наслаждаясь старинной атмосферой кофейни, пленяющей чувства и возбуждающей воображение своими комнатами, погребёнными под обломками истории. Именно кофейня Ахмада Абдо приглянулась ему больше всех, и если бы не его цель – а ведь недаром говорят, что цель словно болезнь, – он мог бы подобрать себе и что-то другое. Но целью, что влекла его когда-то стать членом Египетского клуба, было находиться поблизости от продавщицы кокосов орехов, и та же цель впоследствии подбила его перебраться в кофейню господина Али в Аль-Гурийе – так как последняя располагалась прямо напротив дома Занубы-лютнистки. Он менял кофейни в соответствии со своей целью. Точно так же, как и кофейни, он менял и друзей, которых встречал в них, и кроме цели, дружба как таковая, да и кофейня тоже, не представляли особого смысла для него. Где теперь тот Египетский клуб и его друзья из того клуба?… И где кофейня господина Али и его тамошние знакомые?… Они ушли из его жизни, и даже если бы он случайно встретил кого-нибудь из них, то сделал бы вид, что не признал его, или даже убежал бы от него. Сейчас же очередь была за кофейней Ахмада Абдо и её ночными посетителями. Одному лишь Аллаху известно, что таил для него завтрашний день, какие ещё кофейни и каких друзей. Но он не оставался в кофейне Ахмада Абдо надолго, и вскоре уже отправлялся в бар Костаки или ещё в какой-нибудь подпольный кабак, чтобы там уж насладиться красной колбой или «привычной», как ему нравилось называть свою выпивку… И где в этот хмурый вечер его «привычная»?!.. Когда он вспомнил о баре Костаки, тело его содрогнулось, а во взгляде появилось глубокое отвращение. Он заёрзал на месте от беспокойства, словно находился не дома, а в тюрьме. Такое долгое сидение дома казалось ему большим несчастьем, а его рвение лишь подливало масла в огонь и усиливало страдания, вызванные образами, которое проплывали в воображении: удовольствия, воспоминания о том вине из красной колбы в баре Костаки, приятные мечты, ещё больше возбуждающие его. Его влекло страстное нетерпеливое желание отдаться на волю винной музыки, которая заиграет у него внутри горячей барабанной дробью. До этого он не мог взять в толк, как так терпел хотя бы один вечер, пересиливая себя и сопротивляясь зову вина. Он не расстраивался из-за собственной слабости и рабства, не порицал себя за то, что излишествует в пьянстве, которое и так уже не раз навлекало беду на него по самым ничтожным причинам. Меньше всего он думал о том, чтобы порицать самого себя или высмеивать. Единственными причинами его страданий была, как ему казалось, эта «проклятая блокада», устроенная англичанами вокруг их дома, и ещё жажда выпить.

Взгляд его упал на Зейнаб: она вглядывалась в его лицо так, как будто хотела выпалить в бешенстве: «Ну что ты такой рассеянный и угрюмый? Неужели моё присутствие не развлекает тебя?!».. Он понял смысл её взгляда в мгновение ока, когда их глаза встретились, но не отреагировал на её яростные упрёки, напротив, они, видимо, только взбесили его. Он никогда не гневался ни на что в своей жизни так, как на то, что в эту ночь был вынужден остаться дома. Без желания, без удовольствия, даже лишённый выпивки, которая помогала ему переносить семейную жизнь. Он начал украдкой поглядывать на неё и спрашивать себя, а она ли это?!.. Она ли та самая девушка, что пленила его в день свадьбы?!.. Она ли так страстно любила меня на протяжении всех этих дней и недель?!.. Она и палец о палец не ударит!.. Что же стряслось с ней?.. Почему же я испытываю такую досаду и скуку, и не нахожу упоения в её красоте и воспитанности?!..

Как уже не раз бывало, он принялся упрекать жену в нехватке смышлёности и умении прислуживать мужчине, в чём Зануба и её товарки были весьма искушёнными. Да, жизнь с Зейнаб и правда была его первым испытанием в постоянной жизни вдвоём. Но и с лютнисткой он не пробыл долго, как и с продавщицей кокосов. Даже его привязанность к каждой из них не препятствовала ему переходить с места на место. Если только находился повод в такие неловкие моменты, как сейчас, он вспоминал об этом, и у него закрадывались мысли о таких вещах, что ни разу не приходили ему в голову по прошествии всех этих долгих лет. Он вдруг очнулся, когда она спросила:

– Ты, наверное, недоволен тем, что остался дома?!..

Он был не в состоянии терпеть упрёки от неё, и потому её саркастический вопрос прозвучал в его ушах как удар, прошедший мимо цели, но затронувший старую рану. В приступе болезненной откровенности он бросил ей:

– Да уж…

И хотя Зейнаб пыталась избежать пререкательств с мужем с самого начала семейной жизни, его тон серьёзно оскорбил её, и она гневно заметила:

– Ты не можешь вынести отсутствие на этих вечеринках хотя бы одну ночь, но я-то тут при чём?..

Рассердившись на неё, он ответил:

– Укажи мне хотя бы на одну вещь, которую можно вытерпеть в этом доме?…

В гневе она встала с места; в голосе её уже отдавались тревожные нотки, предупреждающие, что она вот-вот заплачет, и сказала:

– Я уйду отсюда. Может быть, тогда тебе здесь будет приятно..!

Она направилась вон из комнаты, а он следил за ней неподвижным взглядом, затем сказал сам себе:

– До чего же глупая женщина. Она даже не осознаёт, что только по Божественному велению я держу её в своём доме.

И хотя ссора немного развеяла его гнев, всё же он предпочёл бы, чтобы этого не случилось, дабы не отягощать свой и без того мрачный досуг в этот день. Он не мог угодить ей, даже если бы и захотел, но его вялый ум испытывал ко всему апатию.

Не прошло и нескольких минут, как им овладело относительное спокойствие, и жестокие слова его, сказанные в адрес Зейнаб, отдались эхом в его ушах. Он сознался себе, что это было слишком сурово с его стороны, и он совсем не призывал её уйти из дома. Он почувствовал что-то похожее на сожаление, но не потому, что вдруг отыскал в уголках своего сердца осадок любви к ней, а из-за желания не выходить за рамки благовоспитанности в отношениях, и возможно также из уважения или страха перед её отцом. Даже во время переезда её в этот дом, когда он с помощью твёрдости и решительности решил подчинить её себе, он просил прощения, если бывал слишком суров с ней. В этой семье из-за гнева не слишком переживали – в том не было ничего странного: доброта и кротость были их прерогативой, тогда как лишь одному отцу принадлежало полное право гневаться.

Гнев же всех остальных был скоротечен, как разряд молнии – он быстро вспыхивал, и так же быстро потухал, после чего все начинали сожалеть и раскаиваться. Вот почему Ясин и присвоил себе право быть таким высокомерным. Сожаление о сказанном не подталкивало его примириться с женой. Вместо этого он утешал себя словами:

– Она сама вызвала мой гнев… Разве не могла она говорить со мной помягче?!

Ему всегда нравилось, когда она украшала себя терпением, кротостью и извинялась перед ним, так что он отправлялся на свои ночные развлечения, уверенный в надёжном домашнем тыле. Вынужденное заточение дома стало угнетать его ещё больше после того, как Зейнаб сама разгневалась на него и удалилась.

Он вышел из комнаты и поднялся на крышу. Воздух там был мягким, а ночь тихой. Всё объяла полная темнота, сгущавшаяся ещё больше под навесом из плюща и жасмина, и тонкая на другой половине крыши, которую покрывал лишь небесный купол, унизанный повсюду жемчужинами звёзд. Он принялся мерить крышу шагами взад-вперёд, проходя между стен, что выходили к дому Мариам, и предаваясь различным фантазиям. Другая оконечность садика из плюща выходила на мечеть Калауна. Когда он проходил мимо навеса, до ушей его донеслись чьи-то приглушённые вздохи, возможно, шёпот, и в этой тьме он от удивления вытаращил глаза и воскликнул:

– Кто здесь?..

Ответил ему хорошо знакомый зычный голос:

– Это я, Нур, господин…

Он тут же вспомнил, что Нур была служанкой его жены, которая на ночь укладывалась спать в деревянном сарае, рядом с курятником, где были собраны остатки старой мебели. Он поглядел в том направлении и наконец различил её вытянутый силуэт – она стояла всего в нескольких шагах от него, и сама казалась частичкой ночи, такой же густой и твёрдой. Затем он смог увидеть белоснежно-белые белки её глаз, выделявшиеся, словно два нарисованных мелом круга на чёрной как смоль классной доске. Он приблизился, но не вымолвил ни слова. Облик её рисовался в его воображении спонтанно – чернокожая женщина лет сорока, крепко сбитая, толстобокая, полногрудая, круглозадая, с лоснящимся лицом, блестящими глазами и полными губами. Были в ней и сила, и грубость, и что-то странное, либо так она представлялась остальным с момента своего появления в доме.

Вдруг в нём словно внезапный взрыв без предупреждения появилось желание напасть на неё. Оно так сильно овладело им, будто в нём была сосредоточена цель всей его жизни, прямо как в тот вечер после свадьбы Аиши во дворе дома, в присутствии Умм Ханафи. В его спокойном сознании жизнь забила ключом, возбуждение передалось всему телу и наэлектризовало его, и место скуки и уныния занял безумный пылкий интерес. И всё это в мгновение ока! Походка, мысли и воображение его постепенно становились бодрее. Он продолжал мерить крышу из начала в конец своими шагами, сокращая траекторию на две трети, затем наполовину, и каждый раз, как он проходил мимо неё, всё тело его содрогалось от неукротимого желания. Чёрная невольница?… Служанка?… Даже если и так, у него уже был опыт, который нельзя отрицать. Конечно, она не была для него такой же желанной целью, что и Зануба, отличавшаяся красотой, или как торговка кокосовыми орехами с насурьмлёнными глазами из переулка Ватавит, у которой были мягкие подмышки, а к ногам пристала глина.

Но даже безобразная внешность этой женщины была приемлемым оправданием для его слепой похоти – он с тем же вожделением смотрел на неё, что и на Умм Ханафи, или на одноглазую гадалку по песку, с которой уединился за воротами Ан-Наср. В любом случае, Нур обладала мясистым твёрдым телом, внушавшим, без сомнения, искушение прикоснуться к нему и повалить на землю. Она была чёрной рабыней, – сношение с ней казалось ему оригинальной новизной в его опыте, памятным достижением, которое подарит ему свой пыл.

Атмосфера вокруг него была, по его мнению, подходящей и безопасной. Повсюду было темно, и его желание разгорелось до предела. В считанные минуты он отбросил всякое стеснение, кинул зоркий взгляд в её сторону и направился туда, где, по его мнению, было удобнее всего соприкоснуться с ней, будто бы не нарочно, по ходу. Он не торопился обнаружить своё желание до тех пор пока не представится возможность прощупать все шаги и осторожно – как в случае с Умм Ханафи – проделать отвлекающий манёвр, чтобы её крики не откликнулись эхом во всех концах дома и не было ещё одного позорного скандала. Он медленно приблизился, уставившись на неё широко раскрытыми глазами, и сгорая внутри от похоти, желал сейчас, чтобы несмотря на темноту, слова, таящиеся в его взгляде, проникли в её душу. Сердце его трепетало от волнения. И вот он уже совсем близко от неё, прямо напротив, и локтем задевает её тело, однако продолжает идти дальше, словно то, что произошло сейчас, было случайностью. Дрожь пробежала по его телу, когда он коснулся её, и весь его внутренний мир затерялся в бессознательном, а когда он дошёл до конца крыши, от него ничего не осталось, кроме нежного прикосновения. Она же при этом лишь скромно посторонилась. Он убедился в своих предположениях о том, что у неё нет сомнений в его намерении, и повернул обратно, твёрдо решив повторить атаку. Снова подошёл к ней и коснулся локтем одной из грудей женщины – на этот раз чувства не подвели его – но не убрал его, как можно было ожидать от человека, утверждающего, что он сбился с пути, а слегка прикоснулся им к другой груди, не заботясь о том, чтобы снять подозрения, и продолжил идти, говоря про себя:

– Несомненно, она распознает мою цель, а может быть, уже догадалась. Но она упускает из виду: всем своим видом она внушает, что хочет отойти в сторону, но при этом медлит, или она застигнута врасплох и стоит в недоумении. В любом случае, она не стала защищаться от меня рукой и не сделала ни одного движения в тишине, даже не вскрикнула от неожиданности, как сделала бы дочка сапожника. Так попробуем в третий раз.

В этот раз он вернулся к ней быстро и нетерпеливо. Неповоротливым шагом он приблизился к ней, затем вытянул локоть в сторону её полной груди, похожей на небольшой набухший бурдюк с водой, затем двинул локтем в нерешительном и вместе с тем откровенном движении, и уже намеревался продолжать свою прогулку, прикрываясь желанием убежать, как обнаружил, что она подчинилась ему, а может просто была тупой. Опьянение затопило его рассудок, накатив на него безумным потоком, и он остановился. Дрожащим, плавящимся от страсти голосом он спросил её:

– Нур, это ты?!

Он шёл на неё, чтобы она не ускользнула от него; она же отступала назад, пока не уперлась спиной в стену. Он почти настиг её, и она промолвила:

– Да, господин мой…

Он хотел что-нибудь сказать, что помогло бы ему, пока он сможет откровенно рассказать ей, что так терзает и волнует его внутри, словно боксёр, что сотрясает в воздухе кулаками, поджидая удобного случая, чтобы нанести тяжёлый удар. Она тяжело дышала, и капли пота выступили у неё на лбу. Он спросил:

– Почему ты не ушла в свою комнату?..

Служанка, наткнувшись на блокаду, подстроенную им, сказала:

– Я вышла немного подышать воздухом…

Ненасытное желание взяло верх над его нерешительностью, и он протянул ладонь к её талии, нежно притянул к своей груди, а она, казалось, хотела воспрепятствовать ему. Прижав её грудь к своей, он зашептал ей в ухо:

– Давай-ка в комнату.

Она смущённо пробормотала:

– Господин мой, стыд-то какой!..

В тишине звонкие нотки её голоса встревожили его: она не нарочно повысила голос, однако, как казалось, просто не могла говорить шёпотом, даже когда говорила предельно тихо. Но его тревога быстро прошла из-за того, что с одной стороны, в нём разгорелась страсть, а с другой – из-за того, что в тоне её голоса не было и намёка на протест. Он привлёк её к себе одной рукой и негромко произнёс:

– Ну давай же, сладкая.

Она не сопротивлялась в его руках, возможно, из-за того, что была довольна, а возможно, из-за покорности. Он осыпал поцелуями её щеку и шею, еле держась на ногах от захлестнувших его эмоций, и опьянённый радостью, произнёс:

– Почему ты не приходила ко мне все эти месяцы?!..

Своим обычным тоном, в котором не было и тени протеста, она сказала:

– Господин мой, стыд-то какой.

Улыбаясь, он сказал:

– До чего же мягкое у тебя сопротивление, прибавь и мне частичку от него!..

Однако она всё же проявила некое подобие протеста у входа в свою каморку и ещё раз сказала:

– Стыд-то какой, господин мой… – затем, как бы оправдываясь… – В комнате полно клопов.

Он втолкнул её внутрь и прошептал в затылок:

– Я готов ради тебя, Нур, спать даже на скорпионах.

Невольница, казалось, очень хорошо поняла смысл его последних слов: она покорно стояла перед ним в темноте, а он прижался губами к её губам и с жаром целовал. Она же молчала, будто наблюдала сцену, в которой не принимала никакого участия, пока он взволнованно не потребовал:

– Поцелуй меня.

Затем он вновь прижался губами к её губам, целуя её, и она тоже поцеловала его! Он попросил её сесть, и она вновь повторила свою дежурную фразу: «Стыдно, господин мой», показавшейся смешной – такой избитой она была. Он усадил её сам, и она повиновалась ему без возражений. Он тут же нашёл для себя новое удовольствие в её колебаниях между пассивностью и послушанием и стал требовать от неё всё больше и больше, а её словесное сопротивление сочеталось с реальной покорностью ему. Он потерял счёт времени. Вдруг ему почудилось, что темнота вокруг него движется, или что какие-то странные существа топчутся внизу. Может быть, он слишком долго пробыл здесь, хотя точно не знал, сколько времени прошло. А может, потоки страсти, горевшей в нём, сталкивались между собой и порождали в его глазах воображаемый свет? Ясин тем не менее медлил. Стены каморки вздымались, словно волны, залитые лёгким светом, а в нём плавилась приручённая темнота, не щадившая секретов. Он поднял голову и в удивлении вытаращил глаза: из щелей деревянных стен в каморку понемногу проникал слабый свет и брал штурмом их уединение. И тут снаружи послышался голос его жены, звавшей служанку:

– Нур, ты что, заснула?!.. Нур!.. Ты не видела господина Ясина?

Сердце его сжалось от ужаса, он поднялся и в спешке зашевелился, схватил свою одежду и стал надевать, осматривая каморку косым взглядом: вдруг среди остатков старого хлама попадётся тайник, где можно спрятаться. Но тут же отчаялся в своих надеждах, как только стук её туфлей послышался совсем рядом. Служанка не выдержала и своим привычным голосом сказала:

– Это вы виноваты, господин. И что мне теперь делать?!

Он больно толкнул её рукой, чтобы она замолчала и с ужасом и отчаянием уставился на дверь, подался назад в каком-то подсознательном порыве, прямо в самый дальний угол от входа, так что прижался к стене, и в таком положении застыл, ожидая, что будет дальше. Зов жены повторился, но ответа на него не последовало. Затем дверь открылась и показалась рука Зейнаб, в которой был светильник. Она кричала:

– Нур… Нур..!

Единственное, что смогла сделать служанка, – это нарушить молчание, и каким-то грустным вялым голосом она пробормотала:

– Да, госпожа моя.

Сердитым, отчитывающим тоном Зейнаб сказала:

– До чего же ты быстро засыпаешь, старуха! Ты не видела господина Ясина?.. Господин требовал его к себе, и я искала его на нижнем этаже и во дворе, и вот даже здесь, на крыше, не нахожу его. Ты его видела?..

Не успели закончиться её слова, как голова просунулась внутрь каморки и повернулась в сторону служанки, смущённо сидевшей и изумлённо глядевшей на неё. Затем она, словно следуя инстинкту, повернулась направо и взгляд её упал на супруга, что своим полным телом прижался к стенке от бессилья и малодушия, пристыженный и униженный. Взгляды их встретились на мгновение, прежде чем он опустил глаза, и ещё одно мгновение прошло в убийственной тишине, а вслед за тем девушка испустила крик, похожий больше на вой, и отступила назад, ударив себя левой рукой в грудь:

– Позор на твою голову!.. Ты!..Ты!..

И затряслась всем телом – судя по тому, как затряслась лампа в её руке, и задрожал свет, отражавшийся на стене напротив двери. Она убежала прочь, разрывая воплями тишину. Проглотив слюну, Ясин сказал сам себе:

– Я осрамился, но что было, то было.

И остался на том же месте, где и был, не замечая ничего вокруг себя в оцепенении, пока не пришёл в себя и не покинул каморку. Он вышел на крышу, но ему и в голову не приходило пересечь её и уйти. Он не знал, ни что ему теперь делать, ни насколько раскроется его позор: ограничится ли только его домом или распространится и на другой тоже. Он стал ругать себя за свою растерянность и проявленную слабость, что означало, что он пытается всеми силами ограничить пределы скандала. В невыносимых муках он спросил себя, как будет встречен его позор остальными?.. И поможет ли ему в этой ситуации решимость?.. Может быть, если только новость не попадёт каким-нибудь путём к отцу.

Из злосчастной комнаты послышались шаги. Он обернулся и увидел тень служанки – она вышла из комнаты, а в руке у неё был большой свёрток. Затем она поспешила к двери, ведущей на крышу, и промелькнула мимо него. Он равнодушно пожал плечами, и проведя рукой по груди, понял, что забыл надеть майку, и быстро вернулся в каморку.