Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 99 страниц)

49

Дорога перед лавкой господина Ахмада, казалось, как и всегда, кишмя кишела прохожим людом, повозками, посетителями магазинчиков, плотно прижавшимся друг к другу по обеим рядам дороги. В самом начале её украшал ажурный ряд лавок, стоявших рядышком. В мягком ноябрьском воздухе солнце пряталось за лёгкими облаками, и лучики его, белые, как снег, блестели над минаретами мечетей Калауна и Баркука, словно озерца света. Ничто на небе или на земле не нарушало привычного распорядка, видеть который господин Ахмад привык ежедневно. Однако на него, на его домочадцев, а может и на всех людей сразу накатила волна тревоги, что вывела их из равновесия. Господин Ахмад даже заметил про себя, что никогда не было такого, чтобы одна единственная новость могла вот так сплотить людей, заставить их сердца забиться в унисон в едином порыве. Фахми молчал, ибо не он завёл первым беседу о том, что ему пересказали со многими подробностями, и о том, что он и так уже узнал о встрече Саада с вице-королём вечером того же дня. На посиделках в кафе один из друзей Ахмада уверял, что эта новость – правда, и в том нет сомнений. А в его лавке клиенты, которые даже не знали друг друга раньше, не раз принимались рассказывать об этой встрече. Тем утром после долгого отсутствия в лавку его влетел шейх Абдуссамад, который не удовлетворился чтением нескольких айатов Корана и получением своей доли сахара и мыла. Ему непременно нужно было первым сообщить всем новость о визите, да ещё таким тоном, словно он объявлял о таком радостном событии, как свадьба. А когда Ахмад спросил его в шутку – что он думает о результатах этого визита, то шейх ответил:

– Невозможно!.. Невозможно, чтобы англичане ушли из Египта. Вы что, считаете их безумцами – покинуть страну бескровно?!.. Бой будет непременно. Нет другого пути изгнать их отсюда. Может быть, нашим государственным мужьям повезёт хотя бы изгнать австралийцев, чтобы вновь к нам вернулась безопасность, как и раньше. Но вот мир!..

В эти дни голова Ахмада была напичкана всеми этими новостями и разными чувствами. Его сильно интересовали политические и отечественные события, и потому он погрузился в ожидание чего-то нового, что заставляло его в тревоге читать газеты, которые в массе своей казались изданными в чужой стране, а не в Египте: ни переживаний, ни жизнерадостности в них не было. На встрече с друзьями он с любопытством жаждал узнать, что же скрывается за всем этим. При таких обстоятельствах он и увиделся с господином Мухаммадом Иффатом, когда тот стремглав вошёл в его лавку. Взгляд у вошедшего не был суровым, а движения не отличались бодростью, что говорило о том, что он просто заглянул сюда, чтобы выпить кофе или рассказать о чём-то неотложном. По виду друга Ахмад совсем не мог сказать, что того обуревают страсти или переживания, как и его самого. Мухаммад Иффат прошёл мимо покупателей, которых обслуживал Джамиль Аль-Хамзави, и Ахмад заговорил с ним первым:

– Доброе утро. Что нового принёс?

Мухаммад Иффат занял место рядом с рабочим столом Ахмада и улыбнулся чуть ли не с удивлением, словно фраза друга «Что нового принёс?» была как раз тем самым вопросом, который повторялся каждый раз, как он встречал одного из своих товарищей, и констатацией его чрезмерной важности в эти дни из-за прямого отношения к некоторым особо важным египетским персонам из ближних кругов.

Господин Иффат всегда был соединительным звеном между своим истинным сообществом, состоявшим из торговцев, и теми привилегированными чиновниками и адвокатами, к которым он очень давно присоединился. Если Ахмад и занимал в его глазах особо почётное положение благодаря своим достоинствам и характеру, и близкий круг друзей-торговцев не утрачивал своей значимости, то на чиновников и прочих титулованных особ он взирал с подчёркнутым уважением. Его близкие связи с ними стали ещё более значимыми в эти дни, когда появилась та самая «важная новость» – важнее, чем еда и вода!.. Мухаммад Иффат развернул газету, которую держал свёрнутой в правой руке, и сказал:

– Новый шаг… Я теперь не только приношу новости, но и стал счастливым уполномоченным посланником для тебя и таких же почтенных друзей, как ты…

С этими словами он передал ему газету, и улыбаясь, пробормотал:

– Прочти.

Ахмад взял её и прочёл:

«Мы, поставившие свои подписи под этим документом: господа Саад Заглул-паша, Али Шаарави-паша, Абд Аль-Азиз Фахми-бек, Мухаммад Али Алуба-бек, Абдоллатиф Аль-Мукбати, Мухаммад Махмуд-паша и Ахмад Лутфи Ас-Сайид-бек и другие, желающие присоединиться к нам ради поиска мирного и законного пути, нашли способ в стремлении к полной независимости Египта…»

Лицо Ахмада засияло от радости, пока он читал имена членов «Вафда», которые уже слышал раньше в новостях о событиях, происходивших в родном отечестве, и которые были у всех на устах. Он спросил:

– Что это значит?

Мухаммад Иффат пылко сказал:

– Разве не видишь все эти подписи?… Поставь под ними свою подпись и попросил Джамиля Аль-Хамзави сделать то же самое. Это одно из полномочий «Аль-Вафда», своего рода доверенность, с помощью которой они будут представлять всё египетское общество…

Ахмад взял ручку и радостно поставил свою подпись. Радость его была заметна по блеску синих глаз и по мягкой улыбке, игравшей на губах, и говорившей о счастье и гордости из-за того, что своей подписью он предоставляет полномочия Сааду и его коллегам – тем самым государственным мужьям, что завладели душами всего народа, несмотря на то, что ещё и не прославились как следует, но зато их действия уже воспринимались как нечто вроде новой панацеи, воздействовавшей на образ мыслей больного, страдающего давним неизлечимым недугом, хотя и применяли её только впервые. Он подозвал к себе Аль-Хамзави, и тот в свою очередь подписал бумагу, затем он повернулся к хозяину и с большим интересом сказал:

– Вопрос этот очень серьёзен, судя по всему!..

Мужчина стукнул кулаком по краю стола и сказал:

– Чрезвычайно серьёзен! Всё происходит решительно и твёрдо. Однако мне так и не известно, к ему все эти полномочия?… Тут сообщают, что «англичанин» спросил, от имени кого Саад и его товарищи приехали говорить с ним прошлым утром 17 ноября. А «Вафд» просто прибегнул к этим доверённостям, чтобы доказать, что он говорит от имени всей нации…

Ахмад с волнением заметил:

– Если бы Мухаммад Фарид был среди нас.

– К «Вафду» из партии народников присоединились Мухаммад Али Алуба-бек и Абдоллатиф Аль-Мактаби…

Затем Ахмад встряхнул плечами, как бы отряхивая с себя пыль прошлого, и сказал:

– Все мы помним Саада, и какой шум он наделал, когда заведовал министерством просвещения, затем министерством юстиции. Я все ещё помню, как его приветствовала газета «Ал-Лива», после того, как он выставил свою кандидатуру на министерский пост, и не забыл пока, как потом на него нападали. Я не отрицаю, что испытывал к нему симпатию, даже когда на него нападали критики, хотя мне очень нравился его проигравший соперник Мустафа Камиль, но Саад всегда доказывал, что достоин восхищения. И его последнее действие достойно занять самое дорогое место в наших сердцах…

– Ты прав… Удачный ход. Помолимся Аллаху, чтобы он благополучно выполнил его…

Затем он с интересом произнёс:

– А интересно, позволят или им совершить эту поездку?… И что они будут делать, если всё же отправятся туда?…

Мухаммад Иффат свернул газетный лист, затем встал и произнёс:

– Завтрашний день не так уж далёк… Увидим…

По дороге к двери на Ахмада напал игривый дух, и он прошептал на ухо другу:

– Я так рад из-за этой всенародной доверенности, что чувствую, будто пьян и утешусь большой рюмочкой, что поставлю промеж бёдер Зубайды..!

Мухаммад Иффат дёрнул головой под воздействием его слов, словно картина, нарисованная его другом – рюмка вина и Зубайда – опьянила его, и пробормотал:

– Каких благородные речи мы слышим…

Затем покинул лавку, а Ахмад улыбнулся его вослед:

– А после этого ещё увидим!..

Он вернулся к своему столу, и шутка растянула его губы в улыбке. Радостное волнение никак не утихало в сердце – так всегда случалось с ним вдали от дома, когда происходило что-то важное в жизни. Но когда была причина, призывавшая его хранить серьёзность, он был серьёзен, хотя, без всяких сомнений, был готов смягчить атмосферу остроумными шутками всякий раз, как те сами собой выскакивали у него. Это свойство его характера выглядело как необыкновенный дар вносить умиротворение. Его серьёзность не довлела над шутливостью, да и шутки не портили степенности. Эти шутки не вертелись лишь вокруг разных жизненных ситуаций: как и в случае с серьёзностью, их порождала необходимость. Он просто не смог в один прекрасный день взять и ограничить себя одной только серьёзностью или сосредоточить всё своё внимание на ней, а следовательно, не требовал от своего «патриотизма» большего, чем симпатии и душевного участия без всяких практических шагов, которые бы изменили весь привычный уклад его жизни. Поэтому ему и в голову не приходило вступить в одну из ячеек национальной партии «Вафд», несмотря на то, что ему очень уж нравились её принципы. Он не обременял себя ролью свидетеля на собраниях: разве не было всё это напрасной тратой его «драгоценного» времени? А нуждалось ли в нём отечество, пока он тревожился из-за каждой минуты, которую проводил в кругу семьи или занимаясь своим магазином, а тем более предаваясь усладам с любовницами или находясь среди друзей?!.. Так пусть уж это будет его время, его жизнь, а отечеству он отдаст своё сердце и симпатии, и даже всё то имущество, каким владеет – он не поскупится, если будет нужда в пожертвованиях на какие-то цели. Он абсолютно не чувствовал, что выполняет свой долг перед родиной как-то небрежно; скорее наоборот – в кругу друзей он слыл патриотом – то ли из-за того, что сердца их не были такими же щедрыми на любовь, как его сердце, либо потому, что даже при всём своём великодушии они не готовы были вносить пожертвования за счёт собственного капитала, как делал он. Он отличался патриотизмом, который только добавлял к списку его достоинств ещё одно и служил где-то глубоко-глубоко в душе тайным предметом его гордости. Он и не представлял себе, что патриотизм может требовать от него чего-то больше, чем он и так жертвует в угоду ему. В этом пылком сердце, увлечённом страстью, музыкой, шутками, – несмотря на полноту чувств, как ни странно, было мало место для любви к народу. Но даже если народ и довольствовался внутри него совсем небольшим местечком для своего жизненного пространства, зато любовь та была сильной, глубокой, берущей за душу. Это чувство развилось в нём ещё в юности, когда до ушей его доходили истории о народных героях и об Ораби, которые рассказывали в его семье, а затем газета «Ал-Лива» и проповеди Ораби разожгли из этой головешки пламя. Редкое то было зрелище – и смешное и трогательное одновременно. Однажды кто-то увидел, как он плачет, словно ребёнок. То был день смерти Мустафы Камиля. На его друзей даже подействовало, что один из них не может избавиться от сильной печали, тогда как все они заливались от смеха на музыкальном вечере. Когда они вспомнили о нём, нелегко им было видеть «короля смеха», который вот-вот готов был разразиться рыданиями!

Сегодня, после нескольких лет медленно текущей войны, после смерти молодого лидера партии и ссылки его преемника, после прекращения надежды на возвращение «нашего эфенди», после разгрома Турции и победы англичан, после всех этих событий, или несмотря на все эти события, распространились удивительные новости, похожие больше на мифы… Встреча с англичанином лицом к лицу с требованием предоставить независимость Египту, сбор подписей на отечественной доверенности, вопрос о том, каким же будет следующий шаг, сердца, стряхнувшие с себя пыль, души, озарённые надеждой; что за всем этим стоит?!.. Его мирное воображение, привыкшее к покорности, безрезультатно задавалось вопросом, пока он торопил наступление ночи, чтобы ринуться к своим забавам. Политические события стали своего рода «закуской» к выпивке и дополнением к музыке и песням, и в этой чарующей атмосфере выглядели приятным удовольствием для души. Сердце пело от любви и восторга, и не требовало больше, чем он мог дать!.. Обо всём этом он и думал, когда к нему подошёл Джамиль Аль-Хамзави и спросил:

– Не слышали ли вы, как теперь называется дом Саада-паши?… Его назвали «Дом общины»…

Помощник наклонился к нему, чтобы сообщить, каким образом он узнал об этом…

50

Пока вся страна была занята своим освобождением, Ясин также усердно и решительно заботился о том, чтобы и ему получить свободу, и хотя его еженощные походы за развлечениями были упущены – такую печать он по-честному ставил на них по прошествии нескольких недель после женитьбы, – вновь они были отвоёваны не без борьбы. Эту истину он часто повторял себе в оправдание за своё новое поведение – он и не представлял себе, пока предавался мечтам о браке, – что жизнь его вновь будет бесцельной и пройдёт между кофейней и баром Костаки. Он был искренне уверен, что распрощался с такой жизнью навсегда, и натренировал себя ради семейной жизни с самыми лучшими намерениями, пока на него, словно бунт, не обрушилось разочарование в браке. Он опасался, что нервы его не выдержат скуку и пустоту жизни, как он называл это, и потому всеми силами своей избалованной чувствительной души старался прибегать к развлечениям и забвению, кофейне и бару. Для него такая жизнь не была преходящей забавой, как он полагал в прошлом, а брак больше не был припасённой на чёрный день надеждой. Жизнь – это все те удовольствия, что остались после того, как он горько разочаровался в браке, словно тот, кого мечты гонят вон из своей родной страны, но когда неудачи снова преследуют его, он раскаивается. Хотя Зейнаб получала от него только пылкую любовь, заискивание и даже обожание, однажды дошедшее до того, что он взял её с собой в театр на представление Кишкиш-бека, не опасаясь «колючей проволоки», сплетённой отцом из суровых традиций семьи… Зейнаб была вынуждена ночь за ночью терпеть его поздние уходы из дома и возвращения домой навеселе нетвёрдой походкой. Тяжко ей было терпеть такое потрясение, так что она не смогла сдержаться, к своему несчастью обнаружив правду. Ясин интуитивно догадался, что такой внезапный скачок в его семейной жизни не может пройти гладко, и потому с самого начала ожидал какого угодно сопротивления, упрёков или ссор, и готовил подходящее средство, чтобы уладить ситуацию, ибо, как сказал ему отец, поймав его, когда тот возвращался от Кишкиш-бека:

– Поистине, женщин портят лишь мужчины, да не все мужчины могут противостоять женщинам…

Зейнаб не жаловалась, пока Ясин не сказал ей:

– Дорогая, нет повода грустить, ведь издавна так повелось, что дом принадлежит женщинам, а весь окружающий мир – мужчинам. Таковы все мужчины, а искренний муж хранит верность жене и когда он далеко от неё, и когда рядом. Ночные развлечения дают моей душе покой и радость, что придаёт нашей жизни полное удовольствие.

А когда она упрекнула его в пьянстве, оправдываясь тем, что «опасается за его здоровье», он только рассмеялся и тем же нежно-решительным тоном заявил ей:

– Так ведь все мужчины пьют, и моё здоровье от выпивки лишь улучшается. – При этом он снова рассмеялся… – Можешь спросить у моего или у своего отца!

Однако в погоне за призрачной надеждой она намерена была, не стесняясь, потребовать у него отчёта, и решительно затянула петлю. Скука его лишь подбадривала – он не принимал всерьёз её гнев, и лишь намекал ей, что мужчинам принадлежит абсолютное право делать всё, что захочется, а женщины должны только подчиняться им и не переходить границы:

– Посмотри на жену моего отца – разве она когда-либо высказывала недовольство поведением отца?… Вот почему они счастливы в браке; это уверенная друг в друге пара. И больше не будем возвращаться к этой теме…

Его разочарование в браке заставило его чувствовать, что он иногда испытывает желание отомстить ей, а иногда даже ненавидел её, хотя в то же время испытывал в ней потребность. Однако он заботился о её чувствах из уважения – или, скорее, страха – перед отцом, который, как он знал, водил тесную дружбу с её отцом, Мухаммадом Иффатом. На самом деле его ничто так не тяготило, как страх, что она пожалуется своему отцу, а тот, в свою, очередь, пожалуется его отцу. Он даже принял твёрдое решение, что если произойдёт то, чего он так опасается, то он переедет и станет жить один, каковы бы ни были обстоятельства. Но его страхи не сбылись. Жена его, несмотря на огорчение, доказала, что она женщина «умная», такая же, как и супруга его отца. Она оценила своё положение и смирилась с действительностью, уверенная в искренности мужа и невинности его ночных развлечений, о чём он постоянно твердил ей. Ей пришлось довольствоваться болью и грустью в тесном кругу новой семьи за кофейными посиделками, хотя она так и не получила сколь бы то ни было серьёзного подтверждения его слов. Да и что ещё ей оставалось делать в такой среде, где подчинение мужчинам было буквой и духом религиозного убеждения. Наверное, госпоже Амине противны были её жалобы, и гнев её был вызван странным стремлением невестки полностью обладать своим мужем, так как она не могла и представить себе других женщин, не таких, как она сама, и других мужчин – не таких, как её муж. Поэтому она и не видела ничего дурного в том, что Ясин наслаждается полной свободой, а вот жалобы его жены, напротив, казались ей необычными.

Один Фахми смог оценить, насколько ей было печально, и по собственной воле он не раз повторял ей, когда рядом находился Ясин, что если он с самого начала был уверен, что будет адвокатом в этом гиблом деле, и его ободряли многочисленные встречи с Ясином в кофейне у Ахмада Абдо в Хан Аль-Халили.

Над кофейней, расположенной чуть ли не под землёй, словно вырубленной в недрах горы пещерой, находились жилые дома старинного квартала, и тонкие стены отделяли её от внешнего мира. В самом помещении кофейни по центру стоял заглохший фонтан, а яркие светильники превращали ночь в день. Атмосфера тут была неспешной, мечтательной, а воздух – влажным. Ясин захаживал в эту кофейню, так как она была неподалёку от бара Костаки, с одной стороны, а с другой – он выбрал её по нужде, как только прекратил походы в кофейню господина Али в квартале Гурийа, бросив Занубу. Эта новая кофейня была для него особенной из-за её старинного происхождения, и атмосфера её проявляла в нём поэтические чувства. Фахми же не знал дорогу в кофейни и питейные заведения, ибо был прилежным студентом, неиспорченным подобными поступками. Однако в те дни готовность к собраниям и совещаниям, к чему призывали даже студентов и прочий люд, стала причиной того, что он и один из его товарищей выбрали кофейню Ахмада Абдо благодаря тому старинному духу, что делал её безопасным местом, скрытым от посторонних глаз и подходящим для вечерних собраний с разговорами, совещаниями, предсказаниями и ожиданием новостей. Братья часто встречались в одной из маленьких комнат, даже ненадолго, пока не придут товарищи Фахми, или не настанет время Ясину отправляться в бар Костаки.

И вот во время одной такой встречи Фахми указал брату на муки Зейнаб, и поведение его очень удивило Ясина: Фахми совсем не подходил для семейной жизни. Ясин засмеялся, зная, что он имеет полное право смеяться над наивностью брата, решившего поговорить с ним назидательным тоном на тему, о которой и понятия не имеет. Но он не хотел непосредственно оправдывать своё поведение, предпочитая излить душу, когда ему предоставится слово. Обратившись к юноше, он сказал:

– Ты ведь когда-то сам хотел жениться на Мариам. И я не сомневаюсь, что ты очень огорчился позиции отца, который не дал сбыться твоей мечте… Я говорю это тебе со знанием дела. Если бы ты тогда знал, что таит в себе брак, то поблагодарил бы Бога за ту неудачу…

Его слова неприятно удивили Фахми, так как он не ожидал, что брат застанет его врасплох самой первой своей фразой, упомянув Мариам, брак и мечты. Эти мысли играли в его груди незабываемую и неизбывную роль. Он, наверное, слишко явно проявил своё удивление, стараясь скрыть скорбные воспоминания, а может быть, именно поэтому не смог вымолвить ни слова в ответ. Он лишь продолжал слушать Ясина, от скуки размахивавшего руками. Наконец тот сказал:

– Я и не представлял себе, что результатом брака станет подобная пустота. И впрямь, это была всего лишь обманчивая иллюзия, такая же жестокая, как и любой мерзкий обман!

Фахми, казалось, с трудом мог переварить подобные слова брата: слишком уж сомнительными они были, и, как и надлежало юноше, истоки его духовной жизни устремлялись к единой цели, которую он видел в жене. А когда ему на ум приходил термин «брак», то тяжело было видеть, как его брат-плейбой произносит это священное слово с циничной горечью. С непомерным изумлением он едва слышно произнёс:

– Но ведь твоя жена… идеальная женщина!

Ясин язвительно воскликнул:

– Идеальная женщина! Да уж, разве она не дочь достойного отца?… Воспитанница благородного семейства?… Красавица… воспитанная… Но я не знаю, какой такой бес, отвечающий за семейную жизнь, попутал всё и сделал никчёмными все прежние достоинства брака под гнётом скуки. Словно все эти прекрасные качества вместо счастья и знатности приносят нам бедность всякий раз, когда нам кажется, что мы утешаем бедняка за то, что он бедный…

Фахми с неподдельной искренностью и простотой заметил:

– Ничего из того, что ты сказал, я не понимаю…

– Вот подожди, тогда сам поймёшь…

– Тогда почему люди с таким нетерпением стремятся жениться со времён сотворения мира?..

– Потому что от брака – как и смерти – ни предостеречь, ни уберечься…

Затем он продолжил, будто обращаясь сам к себе:

– Фантазии сыграли со мной злую шутку, открыли передо мной мир, в котором радости превыше всяких мечтаний, и я уже давно стал спрашивать сам себя: правда ли, что меня навечно привязали к себе дом и красавица-жена? Ну и мечта!.. Но я убеждён, что нет более тяжкой беды, чем быть привязанным к одному и тому же дому и красавице-жене на всю жизнь…

Когда Фахми, с трудом пытавшийся понять брата, представил скуку, то с юношеской страстью произнёс:

– Может быть, тебе померещилось что-то, имеющее лишь внешние недостатки!

Ясин горько усмехнулся и заявил:

– Вот я и жалуюсь только на то, что имеет лишь внешние недостатки!.. По правде говоря, претензии у меня только к самой красоте!.. Вот что довело меня до такой болезненной скуки. Это словно какой-то новый термин – его значение изумляет тебя в первый раз, так что ты всё повторяешь и повторяешь его и используешь, пока он не станет для тебя привычным, таким же, как другие – вроде «собака», «червяк», «урок», и остальных повседневных слов, а затем потеряет свою солидность и привлекательность. Ты даже, возможно, позабудешь само его значение, и он превратится просто в странный термин без смысла и способа использования. А может, если кто-то другой обнаружит его в твоём сочинении, то удивится твоим знаниям, тогда как ты сам удивишься его невежеству. Не спрашивай о том, как пагубна красота, что таится в скуке, она кажется без уважительной причины скучной, а значит, это окончательный приговор… Если ты остерегаешься бесконечного разочарования, то это оправдано, и не удивляйся тому, что я говорю. Я прощаю тебе твоё удивление, так как ты наблюдаешь издалека, а красоту, как и мираж, можно увидать лишь издали…

Из-за горького тона его слов Фахми охватило сомнение – а был ли он прав, обвиняя брата вначале. Здесь виновата не сама человеческая природа: когда ему стало известно, как далеко Ясин сошёл с праведного пути, разве нельзя было допустить, что все претензии на самом деле из-за обычной его распущенности, что существовала и до женитьбы?!.. Он упорно предполагал это как человек, что отказывается терпеть крушение своих надежд. Ясин не придавал значения мнению Фахми, равно как не хотел открыто выразить то, что у него лежало на душе. Он просто продолжал разговор с той же светлой улыбкой, что играла на губах и раньше:

– Я начал, наконец, понимать отца в полной мере!.. Теперь я ясно понимаю, что сделало его таким придирчивым и заставило вечно вести погоню за любовью!.. Как ему удалось терпеть один и тот же вкус четверть века, когда меня скука убила всего-то спустя пять месяцев после свадьбы?!

Фахми, который встревожился, когда был упомянут отец, сказал:

– Даже если предположить, что твои жалобы исходят из того, что свойственно человеческой натуре, то решение, которое ты предвещаешь… – он хотел сказать «далеко от правильного пути», затем заменил на нечто более логичное и произнёс, – далеко от религии…

Ясин же, который довольствовался обычным, не слишком серьёзным отношением к религии, её велениям и запретам, сказал:

– Религия подтверждает моё мнение, то есть разрешат жениться на четырёх женщинах, помимо невольниц, которыми кишели дворцы халифов и богачей. Тогда понятно, что сама по себе красота, если она привычна и повседневна, становится скучной, вызывает болезнь и смерть…

Фахми улыбнулся и ответил:

– У нас был дедушка, который вечером ложился спать с одной женой, а утром вставал с другой, и ты, видимо, весь в него…

Вздохнув, Ясин пробормотал:

– Может и так…

Но даже в такой момент Ясин не осмеливался воплотить в жизнь одно из своих бурных мечтаний, даже когда вернулся в кофейню, а потом в бар. Он колебался перед тем, как сделать последний шаг и заглянуть как бы ненароком к Занубе или к кому-то ещё. Что же заставляло его задуматься и никак не решиться на этот шаг?… Возможно, у него было чувство ответственности по отношению к своей семейной жизни, а может быть, он просто не мог избавиться от набожного страха по поводу того, что в исламе говорилось о «муже-прелюбодее», и как он был убеждён, это совсем не то же самое, что «холостой прелюбодей». Может быть, причиной тому было его глубокое разочарование, что отбило у него всю охоту к удовольствиям в этом мире, так что он очнулся. Хотя ни одна из этих причин не была серьёзным препятствием на его пути, которая могла бы остановить привычный черёд его жизни. В жизни отца присутствовало искушение, перед которым не мог устоять и сын, и жена отца казалось ему мудрой: он сравнивал её со своей женой, и воображение уже раскладывало по полочкам их совместную жизнь на примере жизни Амины. Да, ему очень хотелось, чтобы Зейнаб почувствовала уверенность в жизни, которую она способна прожить с ним, как и жена его отца была уверена в своей. Он всеми силами стремился возвращаться домой под утро, так же удачно, как и отец, и наслаждаться тем, что в доме царила тишина, а жена мирно спала. Вот так, и только так семейная жизнь казалась ему вполне сносной, хотя ей и не доставало всех достоинств.

– Зачем тебе домогаться какую-то женщину, если у тебя и так есть и жена, и сексуальное удовлетворение?!.. Не за чем!.. Все они просто дрессированные звери, и обращаться с ними нужно как с дрессированными зверьми. Да уж, этим зверям не дозволено вмешиваться в нашу жизнь, они должны ждать нас дома, когда мы освободимся от дел и сможем полностью отдаться им. Тогда я буду искренним в семейной жизни до самой смерти. Один и тот же облик, один голос, один вкус, всё время повторяется без конца… Пока движение и неподвижность станут одним целом, а молчание – сольётся с голосом в единую гармонию. Но нет, нет, не на такой идеальной женщине я женился… Говорят, что она белая. А почему я не хочу смуглую или чёрную?… Говорят, что она округлая, словно бутыль. Что же, разве я не найду себе утехи со стройной или полной? И ещё говорят, что она воспитанная, из благородного рода. А разве дочки кучеров лишены всех этих достоинств?!.. Ну раз так, тогда вперёд… вперёд!..