Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 99 страниц)

39

– А не упущено ли время, сапожникова дочь?! Растаяла она, растаяла, словно мыло, и осталась от неё лишь пена. Она и сама это знает, и не хочет раскрывать окно. Побалуй себя, сапожникова дочь… побалуй. Разве мы не договорились об этом свидании? Но ты права…, и одной груди твоей достаточно для разрушения целой страны, вроде Мальты…, а другой – чтобы лишить разума самого Гинденбурга. Ты обладаешь настоящим сокровищем. Да смилуется надо мной Господь наш, да смилуется Он над каждым несчастным, вроде меня, кому не дают покоя эти округлые груди и ягодицы с ямочками, и насурьмлённые глаза. Но глаза – это напоследок, раз уж Господь в тысячу раз был добрее к слепым задастым и полногрудым бабам, чем к плоским худышкам с накрашенными глазами. О дочь певицы, соседка из Ат-Тарбийи… обучила тебя всем основам кокетства, а ещё одна – снабжает тебя секретами красоты, и потому груди твои такие округлые, ибо с ними забавлялось немало любовников. Мы с тобой договорились об этом свидании, о котором я и мечтать не мог. Открой же своё окно, открой, сапожникова дочь. Открой, самая прекрасная из всех женщин, я буду ждать здесь до рассвета, и ты увидишь, что я подчинюсь твоей воле. Если захочешь, я стану кучером двуколки, что возит тебя, а захочешь – ослом, который везёт двуколку. Влюбила она тебя в себя, Ясин, твою жизнь разрушила, сын Абд Аль-Джавада. Вот будут злорадствовать над тобой австралийцы!.. Тебя выгнали из Узбакийи, а теперь ты узник в Гамалийе. И всё это из-за войны. В Европе её начал Вильгельм, а я тут в Ан-Нахасин пал её жертвой. Открой же окно, душенька, открой мне, душа моя…

Такой разговор Ясин вёл сам с собой, сидя на диванчике в кофейне господина Али, следя за домом Зубайды-певицы из окна, которое выходило на Аль-Гурийю. Всякий раз, как его одолевали тревожные сомнения, он уходил в мир грёз, где одновременно бушевали страсти и тревоги, и которые напоминали хорошее снотворное, что лечит бессонницу и утомляет сердце. В своих ухаживания за Занубой-лютнисткой он сделал шаг вперёд – с подготовительной стадии, неотступно следя за ней по вечерам из кофейни господина Али и следуя за её двуколкой, улыбаясь, покручивая усы и поводя бровями, – до стадии переговоров и готовности к делу.

Всё это происходило в длинном и узком переулке Ат-Тарбийя, где располагались маленькие, крытые мешковиной лавки, прижимавшиеся друг к другу с обеих сторон, словно ульи пчёл. Переулок Ат-Тарбийя был ему уже знаком, ибо там был рынок, куда стекались за покупками женщины из разных слоёв. Тут было огромное разнообразие парфюмерии и косметики, дарившей им радость, красоту и пользу. Ясин устремлялся на этот базар, когда у него не было дел, и особенно он привлекал его утром в пятницу – он шёл по дороге не спеша, несмотря на толпу и сумятицу, заглядывая то в одну, то в другую сторону, словно осматривая лавки и выбирая нужный ему товар, а на самом деле внимательно рассматривая лица и фигуры, с которых были сняты вуали и покрывала, как целиком, так и по частям, и вдыхал их благоухание. Время от времени он прислушивался к их голосам, соблазнённый их смешками, но обычно не выходил за рамки вежливости, хотя прекрасных посетительниц там было достаточно, и удовлетворялся лишь наблюдением, сравнением и критикой, улавливая среди увиденных им лиц самые красивые, которыми он украшал сокровищницу своей памяти. Счастью его не было предела, когда удавалось узреть светлое чистое личико, не виденное ранее, или поймать взгляд, обращённый на него украдкой, или заметить необычайно пышную грудь, или из ряда вон широкий зад, или прекрасную фигуру. Тогда он ещё раз поворачивал назад и говорил себе: «В сегодняшнем турнире первенство одержала грудь такой-то дамы, что стояла перед такой-то лавкой», или «Сегодня победил большой зад номер пять», или «Какая у этой задница, а какая у той! Сегодня день прекрасных задниц». Если ему страстно хотелось женского тела, и было всё равно, кто она, он начинал очень внимательно рассматривать каждую её часть, пренебрегая всем телом, словно возрождая свои надежды как мужчина, ставящей своей целью в жизни только гоняться за юбками. При возможных благоприятных обстоятельствах – будь то сегодня или завтра, – которые предоставятся ему в этих сексуальных прогулках, его ждёт хороший редкостный улов – по сути – породистый.

Тем временем он сидел себе у окна в кофейне господина Али, и заметил, как лютнистка выходит из дома совершенно одна. Тогда он поднялся и последовал за ней. Она направилась в переулок Ат-Тарбийа; он – за нею. Она остановилась перед лавкой, а он – позади неё. Она ждала, пока парфюмер не закончит дела с другими клиентками, и он тоже ждал. Она не обернулась в его сторону, а он всем своим видом показывал, что «она ему безразлична», хотя она ощутила его присутствие, и должно быть, уже догадалась, что он следует за ней от самого дома – подойдя совсем близко к ней, он шепнул ей: «Добрый вечер». Она же продолжала смотреть перед собой, хотя ему показалось, что на губах её промелькнула улыбка – как ответ на его приветствие или вознаграждение за то, что он неустанно следует за ней каждый вечер. У него вырвался вздох облегчения и триумфа, как у человека, уверенного в том, что он, наконец-то, пожал урожай своего терпения, и потекли от возбуждения слюнки, как у проголодавшегося обжоры, когда до ноздрей его доносятся ароматы жаркого, которое готовится для него. Он счёл самым мудром делом сделать вид, что они пришли вместе и заплатить за её покупки – хну и охру – по доброте душевной, достойной человека, верящего в то, что сделав такое приятное одолжение, он получит ещё более приятное и сладостное право, совершенно не обращая внимания на то, что покупок у неё немало, а она убедится в том, что он заплатит за всё.

Когда они шли обратно, быстро – так, как будто он спешил и боялся, что путь их вот-вот окончится, – он сказал ей:

– О прекрасная госпожа, как видите, вся моя жизнь прошла в слежке за вами. Будет ли вознаграждением влюблённому хотя бы одно свидание?

Она поглядела на него игривым взглядом, издевательски переспрашивая:

– Хотя бы одно свидание?

Весь дух и тело его готовы были запеть от радостного упоения, однако он поспешил вернуть себе спокойствие, чтобы не привлекать постороннего внимания, и с воодушевлением ответил ей:

– Свидание и всё, что для него полагается!

Она критическим тоном сказала:

– Один из таких, как вы, так запросто просит «свидания»… Всего одно, и такое маленькое слово… Но оно несёт в себе важнейшее дело, которого добиваются лишь некоторые, да и то ценой упрашивания, посредничества, чтения «Аль-Фатихи», брачного дара, приданого, представителя судьи. Разве не так, господин эфенди, что похож на верблюда и вдоль и поперёк?!

Лицо Ясина залилось краской смущения, и он сказал:

– Ну и воспитание! Но какими бы грубыми ни прозвучали ваши слова, они слетели с этих уст как доказательство. Разве это не любовь, прекрасная госпожа? Самое прекрасное из всех созданий Аллаха на земле?

Вскинув брови, которые показались двумя стрекозами, расправившими крылья, она спросила:

– Верблюжонок мой, кто лучше меня знает, что такое любовь?.. Но я всего-навсего лютнистка. Интересно, а есть ли у любви и другие оттенки?

Заливаясь смехом, он сказал:

– Есть, но это, а также всё, что полагается для свидания – одно и то же.

– Не меньше, и не больше?

– Да, не меньше и не больше.

– А может, это то, что называют прелюбодеянием?

– Да, и телом, и духом это так!

Она засмеялась и сказала:

– Ну что ж, договорились… жди там, где ты сидишь каждый вечер в кофейне. Когда я открою окно, вставай и иди в дом.

Он ждал вечер за вечером, вечер за вечером, пока она выезжала вместе с ансамблем на двуколке или выходила вместе с Зубайдой-певицей, направляясь в Хантур. Однажды вечером в доме вообще не показывалось и признака жизни. Но он ждал, пока у него не заболела голова от долгого смотрения на её окно. Уже было глубоко за полночь, лавки закрылись, а дорога опустела. На Аль-Гурийю опустилась тьма ночная. И тут он обнаружил – как это часто случалось с ним на безлюдной дороге в темноте – странное возбуждение – это вероятно, был зов плоти, который лишь ещё больше растревожил его. Всему есть конец, а значит, и его затянувшемуся ожиданию, которому, казалось, конца и края не будет.

Он бросился к её окну, тонувшему во тьме, скрип которого наполнил его новой надеждой, словно шум мотора давал надежду заблудившемуся на полюсе, что догадывается о том, что среди снега и льда на его поиски отправлена машина. Мелькнула полоска света из-под створки окна, затем появился силуэт лютнистки посреди той полоски, и Ясин немедленно поднялся и покинул кофейню, направляясь на ту сторону дороги прямо к дому певицы, и бесшумно постучал в дверь. Дверь открылась, как будто чья-то рука с той стороны сняла задвижку, и он промелькнул внутрь. Но там он сразу же очутился в кромешной тьме, так как она не указала ему путь к лестнице, и продолжал стоять на месте, чтобы не налететь на что-нибудь и не споткнуться, а затем вместе с каким-то тревожным чувством в голове у него возник такой вопрос: интересно, Зануба пригласила его в дом, не сообщив об этом певице?… И позволяет ли та ей собирать в своём доме любовников? Но он напустил на себя безразличие, ибо никакое сдерживающее начало не могло удержать его от приключения, да и наличия любовника в доме, стены которого сами были плотью и кровью порока, отнюдь не могло вызвать последствий, которых стоило опасаться.

Он прервал ход своих мыслей, как только перед глазами у него мелькнул бледный огонёк, шедший откуда-то сверху. Затем огонёк начал раскачиваться и мелькать по стенам, которые постепенно становились всё более отчётливыми, и он наконец, увидел, что находится на расстоянии вытянутой руки от первой ступени на лестнице, что шла справа от него. Он тут же увидел Занубу, которая шла к нему, держа в руках фонарь, и пошёл в её сторону, опьянённый страстью. Он поднимался, нежно опираясь на её руку в знак благодарности, пока она не засмеялась лёгким смехом, внушившим ему, что она ничего не опасается, и хитро спросила:

– И долго ты ждал?

Он тронул свои бакенбарды и жалобно произнёс:

– Пока волосы мои не поседели. Да простит тебя Аллах. – Затем тихо спросил. – А госпожа здесь?

Она в шутку передразнила его интонацию и сказала:

– Да… Она уединилась с одним близким другом…

– А она не рассердится, если узнает, что я здесь в такой час?

Она обернулась и равнодушно пожала плечами и поднялась по лестнице со словами:

– А есть ли более подходящее время для присутствия в доме любовника, вроде тебя?

– Значит, ничего плохого в том, что мы встречаемся в её доме, нет?

Она встряхнула головой сценическим жестом и сказала:

– А может, наоборот, плохо то, что мы не встречаемся здесь?!..

– Да здравствует госпожа…, да здравствует…!

Горделивым тоном она продолжила:

– Я не только музыкантша-лютнистка, но и дочь её сестры, и ей для меня ничего не жалко… Проходи же…

Когда они дошли до коридора, откуда-то изнутри дома до них долетело нежное пение в сопровождении лютни и бубна. Ясин внимательно прислушался, а затем спросил:

– Так это уединение или праздник?

Зануба прошептала ему на ухо:

– И уединение, и праздник. Всё вместе. Любовник госпожи – любитель пения и музыки, и не в состоянии провести хотя бы один час без песен, игры на лютне и бубне, рюмки и веселья… Иди за мной…

Она направилась к двери, открыла её и вошла в комнату, а он – за нею следом. Светильник она поставила на консоль, а затем встала перед зеркалом и кинула на своё лицо изучающий взгляд. Ясин постарался забыть про Зубайду и её весёлого любовника, и вперился ненасытными глазами в её аппетитное тело, впервые представшее его взору уже без всякого покрывала. Он сосредоточенно и внимательно рассматривал её, долго и с наслаждением переводя глаза сверху вниз и снизу вверх. Но не успел он осуществить и одного из десятков своих намерений, которые боролись в его груди, как Зануба, словно продолжая начатый ею рассказ, сказала:

– Этот человек не знает себе равных в любезности и весельях. А уж говорить про его щедрость можно и до завтрашнего дня… Вот какой бывает любовь, не иначе…

От него не скрылось, что она имела в виду, когда говорила про «щедрость» любовника певицы, и хотя с того самого момента, как он отдался во власть новой страсти, на него были наложены непомерные «налоги», и лишь её нежные взгляды, что казались ему просто банальными, докучали ему, и потому, подталкиваемый инстинктом самозащиты, он только и смог, что сказать:

– Ну, может быть, он очень богат!

Словно используя свой особый приём, она ответила:

– Богатство – это одно, а щедрость – это другое… Так много скупых среди богачей…

И тут он спросил, но скорее не из интереса, а из желания нарушить молчание, и выдать своё недовольство:

– Интересно, и кто же этот щедрый господин?

Покрутив рычажок светильника, чтобы поднять фитиль, она сказала:

– Он из нашего квартала, и ты наверняка слышал о нём… Господин Ахмад Абд Аль-Джавад…

– Кто?!..

Она в удивлении обернулась к нему, недоумевая, что могло так ужаснуть его, и резко выпрямилась, выпучив глаза, и осуждающим тоном спросила:

– Что это с тобой?

Имя, что она только что произнесла, ударило его, словно молотком, обрушившим на его темя всю свою тяжесть. От неведомого ужаса у него вырвался этот вопрос-крик, и какой-то момент он пребывал в полной прострации, не понимая, что происходит вокруг него. Затем увидел перед собой лицо Занубы, которая с удивлением и порицанием глядела на него, и испугался, что может выдать себя, сосредоточив всю свою волю на том, чтобы выглядеть, как ни в чём ни бывало, и прибегнул к игре, дабы замаскировать свой страх. Ударив одной рукой о другую, будто не веря тому, что она сказала о том человеке, которого он считал образцом порядочности, он удивлённо пробормотал:

– Господин Ахмад Абд Аль-Джавад!.. Это владелец лавки в Ан-Нахасин, что ли?

Она обвела его критическим взглядом, без всякой причины обеспокоившись его поведением, и с издёвкой сказала:

– Да, это он… Но от чего ты закричал, словно девица, что потеряла свою девственность?..

Он засмеялся каким-то механическим смехом и поблагодарил про себя Аллаха за то, что не упомянул свою фамилию в первый же день знакомства с ней, и словно в изумлении сказал:

– Ну кто поверит, что этот человек может быть набожным и благочестивым?!

Она бросила на него подозрительный взгляд и насмешливо ответила:

– Это и впрямь так напугало тебя?… И больше ничего?!.. Ты что, полагал, что он такой непорочный?… И что с того?… Разве без любви человек может стать совершенным?!..

Оправдывающимся тоном он сказал:

– Ты права… Ничто не заслуживает удивления в этом мире… – затем он нервно засмеялся. – Представь себе этого благочестивого господина, который любит твою госпожу, пьёт вино и распевает песни!..

Будто продолжая его же слова, но уже своим язвительным тоном она произнесла:

– Одной рукой он бьёт в бубен, да ещё почище Айуши-тамбуристки, и сыпет остротами и прибаутками, словно перлами, и все вокруг него умирают со смеху. И после всего этого не удивительно увидеть подобного человека, что сидит в своей лавке и являет собой образец серьёзности и благочестия. Серьёзность уместна, но и забавы тоже уместны. Делу время, а потехе час…

– Одной рукой он бьёт в бубен, да ещё почище Айуши-тамбуристки?!.. Сыпет остротами и прибаутками, и все вокруг него умирают со смеху?!.. Кто это может быть?!..

Неужели это – его собственный отец, господин Ахмад Абд Аль-Джавад?!.. Суровый, деспотичный, грозный, набожный и благочестивый?! Тот, который повергает в дикий ужас всех домашних?!..

Как ему поверить своим ушам?!.. Ну как… как?! Не может ли быть так, что она просто перепутала имена, и никакой связи между этим любовником-музыкантом и его отцом нет?!.. Но ведь Зануба подтвердила, что именно он – владелец лавки в Ан-Нахасин, и та лавка носит имя его отца!.. О Господи, неужто то, что он услышал – правда? Или же он бредит?!.. О как бы ему хотелось сейчас убедиться, что это правда, увидеть всё своими глазами, без посторонних. Это желание завладело им на какое-то время, и казалось, исполнение его было самым главным делом в его жизни, перед которым он не мог сопротивляться, и потому он улыбнулся девушке и покачал головой как старый мудрец, как будто говоря при этом: «До чего же странное время настало!» Притворившись, что его толкает любопытство, он задал вопрос:

– Я мог бы я взглянуть на него оттуда, где меня не будет видно?!

Она протестующе ответила:

– Странный ты! Зачем тебе весь этот шпионаж?!

Он умоляюще сказал:

– Это достойно того, чтобы увидеть, не лишай меня такого зрелища!..

Она пренебрежительно засмеялась и ответила:

– У тебя ум ребёнка и тело верблюда. Не так ли, мой верблюжонок?… Но да лишит Господь жизни того, кто обманет твои надежды… Спрячься в коридоре, а я зайду к ним с подносом с фруктами, и оставлю дверь открытой, пока не выйду…

И она вышла, а он пошёл за ней следом в коридор с замиранием сердца, и спрятался в уголке тёмного коридора. Лютнистка между тем проследовала на кухню, и скоро вернулась, неся блюдо с виноградом, затем направилась к двери, откуда доносилось пение, и постучала. Подождала минуту, затем толкнула дверь, и, не закрыв её за собой, вошла. В центре комнаты показались люди: то была Зубайда, прижимавшая к себе лютню и кончиками пальцев поигрывавшая на струнах. Она напевала: «О мусульмане, о народ Божий», а рядом с ней сидел «его отец», и никто иной.

Сердце Ясина было готово выскочить из груди, когда он увидел его – тот снял свой кафтан, засучил рукава и тряс бубном, приветливо поглядывая на певицу. Дверь была открыта лишь одну-две минуты, пока Зануба не вернулась, однако Ясин за это время успел увидеть столь необыкновенное зрелище. Жизнь показалась ему теперь загадкой, длинной и невероятной сказкой. Словно человек, что спал долгим и глубоким сном, он вдруг проснулся на фоне резких толчков землетрясения, и за каких-то две минуты увидел всю жизнь, что предстала перед ним в обобщённой форме. Это зрелище, казавшееся сном, погрузило его в мир истины, показав всю картину событий, происходивших в течение многих лет. Он наконец-то увидел своего настоящего отца. То был он собственной персоной, а не кто-либо другой. Но он был не таким, каким Ясин привык его видеть – ему же не доводилось раньше видеть его без джуббы, удобно раскинувшимся на диване, расслабившимся. Никогда раньше не доводилось ему видеть чёрные как смоль волосы отца взлохмаченными, да ещё к тому же без фески. Никогда ещё до того он не видел голой ноги отца, что мелькнула на краю дивана из-под кафтана. И ещё – он никогда не видел отца, ей-богу, – это правда, – с бубном. Тот гремел в его руках с шумным треском, в такт танца, и прерывался нежным пощёлкиванием пальцев. Он никогда доселе не замечал, – и наверное, это было самым удивительным из того, что он увидел сейчас, – такого весёлого, сияющего лица, охваченного любовью и безмятежностью, что ошеломило его точно так же, как в своё время Камаля, когда тот направился к отцу, подталкиваемый желанием освободить мать, и увидел, как тот стоял около своей лавки и смеялся.

Всё это промелькнуло у него перед глазами за считанные минуты, и когда Зануба закрыла дверь и вернулась к себе, он остался на своём посту и прислушивался к пению и треску бубна за дверью. У него кружилась голова. Это был тот же самый голос, который он услышал, когда только вошёл в этот дом, однако какое же впечатление он оставил на нём, какие новые образы проникли в его душу! То было похоже на школьный звонок с урока, едва заслышав который, ребёнок радуется. Эти образы были чужды ему, и превращались в предвестников многочисленных бед. Когда он услышал голоса, то как бы сам находился среди школьников.

Зануба постучала по двери своей комнаты, приглашая его присоединиться к ней. Ясин очнулся от своего обморока и пошёл к ней, пытаясь взять себя в руки, чтобы не показывать ей своего волнения или ошеломления. Войдя в комнату, он широко улыбнулся:

– То, что ты увидел, заставило тебя даже позабыть о самом себе?!

Довольным тоном он ответил:

– Редкое зрелище и прекрасное пение…

– А ты хочешь, чтобы мы сделали так же, как и они?

– В нашу первую ночь?!.. Ну нет… Я не хочу смешивать тебя ни с чем, пусть то даже будут песни…!

И хотя из-за этого происшествия ему было нелегко казаться в её присутствии спокойным и естественным, он всецело предался этой задаче, чтобы как можно быстрее вернуться в нормальное состояние, словно человек, делающий скорбное лицо на похоронах, и в конце концов всё же пускающий слезу. Но скорее всего, к нему снова вдруг вернулось удивление, и он спросил себя:

– Ещё удивительнее то, что раньше мне не приходило в голову – я здесь вместе с Занубой, а мой отец – в соседней комнате с Зубайдой. То есть мы оба в одном доме! – Он в нетерпении пожал плечами и продолжил разговор сам с собой. – Но как мне не дивиться, ведь этому невозможно было поверить, пока я не увидел собственными глазами!.. Он вон там, и совершенно неуместно будет спрашивать, может ли это происходить на самом деле! Я должен в это поверить и не удивляться… А что ещё делать?! И что с того?

И он не только ощутил покой от своих раздумий, но и безгранично обрадовался. Нет, не потому что ему требовалось какое-то поощрение, чтобы можно было продолжать эти похотливые приключения, а потому, что он, подобно большинству попавших в сети своих греховных страстей, привязывался к образу, и находил в отце себя. То был традиционный образец для подражания, что уже давно вселял в него страх, – что отцу тоже станет известно о его присутствии в этом доме. Он попытался забыть обо всём, кроме своей радости, – словно она была самым дорогим, чего он добился в жизни, и испытывал к отцу новую любовь и восхищение – не те, что обрёл под тяжким гнётом почитания и страха, а те, что проистекали из самых глубин души и смешивались с первоисточниками. Более того, эта любовь и это восхищение словно были одним целом с самолюбием. Теперь его отец больше не был далёким и неприступным, застёгнутым на все пуговицы, нет, он стал близким ему, капелькой его плоти и крови. Отец и сын стали одним духом, одним человеком – тот, кто бил в бубен, был не господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом, то был сам Ясин, как ему и следовало быть. Их разделяли лишь какие-то второстепенные соображения из жизненного опыта. «Поздравляю, отец! Сегодня я открыл тебя, и сегодня ты заново родился во мне. О, какой день! О, до чего же ты у меня замечательный, отец! До сегодняшней ночи я был сиротой. А теперь я пью вино и бью в бубен почище Айуши-тамбуристки! Я горжусь тобой, отец. Интересно, а ты ещё и петь тоже умеешь?…»

– А господину Ахмаду Абд Аль-Джаваду не слушалось иногда и петь?…

– Ты всё ещё не выкинул его из головы?! О, оставь же их уже в покое!.. Ну да, иногда поёт, мой верблюжонок… Он подпевает, когда пьян…

– И какой у него голос?…

– Зычный, такой же плотный, как и его шея…

«Так вот откуда способности к пению в нашей семье – поют все. Этот талант у нас всех от тебя. О, хоть бы мне разок услышать, как ты поёшь, отец, а то я помню одни лишь крики да ругань, и то, как ты называл меня: „мальчишкой, быком, щенком“, а я хотел бы услышать от тебя песню „Любовь у матроса – это случайность“, или „Любимый мой, красавчик“. А каким ты становишься, когда пьян, отец? Как ты буянишь? Мне нужно это знать, чтобы следовать твоему примеру и возродить твои традиции. А каков ты в любви? Как ты обнимаешься?…»

Он обратил взор к Занубе и увидел, что она стоит перед зеркалом и кончиками пальцев проводит по ресницам. Из-за выреза в платье мелькнула её гладкая белоснежная подмышка. Этот склон у выступающей груди, что походила на лепёшку из теста, опьянил его, и он набросился на неё, словно лев на газель…