Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 99 страниц)

– Быстро в ванну. Ты задержался?!

Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.

Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах… Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.

Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены – или почти лишены – былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина – из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»… Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, – с этой даты он и стал вести отсчёт, – ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится… Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом… Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже – в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его – пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.

С того дня он больше не был объектов новых оскорблений отца, так как не совершил ничего такого, что заслуживало бы их, а может и потому, что отец решил навсегда избавить его от брани и оскорблений…

Камаль стоял вместе с матерью в машрабийе и глядел на отца, который шёл по дороге и с достоинством и вежливостью отвечал на приветствия дядюшки Хасана-парикмахера, Хадж-Дервиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета и Абу Сари – владельца лавки, торгующей жареными закусками.

Затем Камаль вернулся к себе в комнату, и увидел, что Ясин стоит перед зеркалом и терпеливо и тщательно прихорашивается. Он сел на диван меж двух кроватей и начал разглядывать длинное крупное тело брата, его румяное полное лицо с загадочной улыбкой. Он искренне и по-братски любил его, хотя когда внимательно смотрел на него или думал о нём, никак не мог противиться скрытому чувству, что перед ним – «красивое домашнее животное», несмотря на то, что брат был первым, кто затронул струны его души гармонией стихов и сказочными идеями. Он, возможно, задавался вопросом, а мог ли тот, кто видел в любви суть жизни и духа, представить себе Ясина влюблённым? Ответ рисовался ему в виде скрытого или подлинного смеха. Да, что общего между любовью и этим набитым пузом?! Что общего между влюблённостью и этим жирным телом?! Что общего между высоким чувством и этим плотоядным насмешливым взглядом?! Он не смог сдержаться и почувствовал к брату презрение, смягчённое, правда, нежностью и симпатией. Иногда, а особенно в те моменты, когда к любви его примешивался приступ боли, это чувство не было лишено некого восхищения, даже зависти к брату. Так, Ясин, которого он когда-то возводил на престол и считал чародеем и королём в искусстве рассказывать истории и сказки, теперь казался ему таким далёким от трона культуры: он обнаружил, что брат читает поверхностно, довольствуясь только временем кофейных посиделок или даже частью этого времени, когда он бесцельно бродит взад-вперёд, не прилагая никаких усилий и не напрягаясь, почитывая «Аль-Хамсу» или какую-нибудь сказку, прежде чем отправиться в кофейню Ахмада Абдо. Праздная жизнь, лишённая великолепия любви и страсти к истинному познанию. Правда, он питал к нему братские чувства, к которым не примешивалось ничто другое… Фахми был не таким, как Ясин, он был идеалом для Камаля, его любовь и знания были возвышенным, хотя в последнее время ему стало казаться, что он сам несколько отличается от Фахми, так как его стремления переросли стремления брата. Да, его обуяло сильное сомнение, что соседская девушка – Мариам – могла зажечь в душе Фахми настоящую любовь, как та, что осветила его собственную душу. Он также сомневался, что постижение юриспруденции, к которой так стремился его покойный брат, было равным его стремлению к гуманитарным наукам, которые настолько его занимали. Он приглядывался к тому, что окружало его, критическим, обдуманным взглядом, и полностью ушёл в это, но остановился на пороге комнаты отца, не смея переступить через него: тот представал его глазам как нечто огромное, восседавшее на троне и бывшее вне всякой критики!

– Ты сегодня прямо жених!.. Сегодня праздник твоих научных достижений, не так ли?.. Если бы ты не был таким тощим, то у меня не было бы повода для придирки к тебе…

Камаль с улыбкой сказал:

– Меня и так всё устраивает.

Ясин бросил на своё отражение в зеркале последний взгляд, затем надел на голову феску и аккуратно наклонил её вправо, так что она почти коснулась его бровей, затем отрыгнул и сказал:

– Ты большой осёл с дипломом бакалавра, наслаждайся едой и отдыхом – на то они и каникулы. Откуда только у тебя взялась мысль читать во время каникул аж вдвое больше, чем ты читал в учебном году?! О Аллах, избавь меня от худобы и иже с ней!

Выходя из комнаты с опахалом с набалдашником из слоновой кости в руках, он сказал:

– Не забудь выбрать для меня новую историю, что-нибудь вроде «Пардалиан» или «Фауста», ладно? Прошло то время, когда ты выпрашивал меня прочитать тебе новую главу из романа. Теперь я выпрашиваю у тебя истории!

Камаль вздохнул с облегчением, оставшись один. Он поднялся и пробормотал: Как моё тело может раздобреть, если моё сердце никогда не дремлет?!.. Ему нравилось молиться лишь когда он оставался один в комнате. Молитва была для него больше похожей на священную борьбу, в которой принимали участие и сердце, и ум, и дух. Борьба, в которой он не жалел усилий для победы чистой совести, даже подвергая себя отчёту за любые упущения и мысли… Что же касалось обращения к Богу с просьбами после молитвы, то они были только о ней одной…

3

Абдуль Муним: Двор просторнее крыши. Мы должны сдвинуть крышку с колодца, чтобы увидеть, что в нём…

Наима: Мама, тётя и бабушка будут сердиться…

Усман: Нас никто не увидит…

Ахмад: Колодец ужасен, и любой, кто туда посмотрит, умрёт.

Абдуль Муним: Мы поднимем крышку. А потом посмотрим туда издали… – Затем уже громко… – Идите сюда, давайте спустимся.

Умм Ханафи (Преграждая им дверь на крышу): У меня не осталось сил, чтобы подниматься и спускаться. Вы сказали: Поднимемся на крышу. И поднялись. Сказали: Спустимся во двор. И спустились. Сказали: Залезем ещё раз на крышу. И залезли ещё раз. Что вам опять нужно во дворе?.. Внизу жарко. А здесь ветерок, и скоро зайдёт солнце.

Наима: Они поднимут крышку колодца, чтобы посмотреть туда…

Умм Ханафи: Я позову госпожу Хадиджу и госпожу Аишу.

Абдуль Муним: Наима врёт, мы не будем снимать крышку и подходить к нему, мы поиграем на крыше немного, затем вернёмся. Оставайся здесь, пока мы не вернёмся.

Умм Ханафи: Оставайтесь здесь!.. Я буду следовать за вами по пятам. О Аллах, направь их по верному пути… Во всём доме не найдёшь места более красивого, чем крыша. Посмотрите на этот садик!

Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебя сел верхом…

Умм Ханафи: Хватить ездить верхом. Выберите себе другую забаву. О Аллах!.. О Аллах!.. Вы только взгляните на жасмин и плющ, поглядите на баню..

Усман: Ты уродливая, словно буйволица, и от тебя идёт вонь…

Умм Ханафи: Да помилует тебя Аллах. Пот у меня течёт от беготни за вами.

Усман: Позволь нам поглядеть на колодец, хотя бы чуть-чуть.

Умм Ханафи: Колодец полон злых духов, поэтому мы его и закрыли крышкой.

Абдуль Муним: Ты врёшь. Ни мама, ни тётя этого не говорили..

Умм Ханафи: Я говорю правду. Я и ваша бабушка. Мы вместе видели их воочию и ждали, пока они войдут внутрь, а потом мы набросили на отверстие колодца деревянную крышку и придавили её камнем. Не вспоминайте больше о колодце и произносите вместе со мной: «Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного»…

Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался верхом.

Умм Ханафи: Посмотрите на плющ и жасмин!.. Если бы у вас были такие же! Но у вас на крыше ничего, кроме кур и двух овец, которых вы откармливаете для праздника, нет.

Ахмад: Бее… Бе… Бе…

Абдуль Муним: Принеси лестницу, чтобы мы могли подняться туда!

Умм Ханафи: О Защитник, о Господь! Ребёнок весь в своего дядю. Играйте на земле, а не в небесах.

Ридван: На балконе нашего дома и в гостиной стоят горшки с белыми и красными розами и гвоздиками…

Усман: А у нас две овцы и куры…

Ахмад: Бе… Бе… Бе…

Абдуль Муним: А я хожу в начальную школу. Кто из вас ходит в школу?

Ридван: Я знаю наизусть суру «Аль-Хамд»[60]60
  Сура «Аль-Хамд» (или «Хвала») – ещё одно название суры «Аль-Фатиха», 1-й суры Корана. Так как она начинается словами «Хвала Аллаху…», то её называют для краткости сурой «Аль-Хамд».


[Закрыть].

Абдуль Муним: Хвала за фрикадельки и лампу[61]61
  Фрикадельки, лампа по-арабски созвучны слову «Хвала», то есть здесь имеется рифма, игра слов ребёнка.


[Закрыть]!

Ридван: Заткнись, неверный.

Абдуль Муним: Это напевает помощник учителя, когда идёт по улице…

Наима: Мы же тысячу раз говорили – не повторять этих слов…

Абдуль Муним (Ридвану): А почему ты не живёшь со своим папой, дядей Ясином?

Ридван: Я живу с мамой.

Ахмад: А где мама?

Ридван: С другим дедушкой!

Усман: А где твой другой дедушка?

Ридван: В Гамалийе!.. В большом доме с гостиной.

Абдуль Муним: А почему твоя мама в одном доме, а папа – в другом?

Ридван: Мама у одного дедушки там, а папа у другого дедушки здесь.

Усман: А почему они не в одном доме, как мои мама и папа..?

Ридван: Такова судьба и таков удел. Так говорит другая моя бабушка!

Умм Ханафи: Вы к нему приставали, пока он не сознался. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! Пожалейте его и идите играть уже…

Ахмад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался…

Ридван: Поглядите на птичку на ветке плюща…

Абдуль Муним: Принесите лестницу и я поймаю её…

Ахмад: Не кричи так громко. Она на нас смотрит и слышит каждое слово, что мы произносим…

Наима: До чего красивая! Я её узнала! Это птичка, которую я видела вчера на нашей бельевой верёвке…

Ахмад: Другая – в Суккарийе. Но как же она узнала дорогу до дома деда…?

Абдуль Муним: Ну и осёл, птичка прилетела из Суккарийи сюда и до вечера вернётся.

Усман: Её семья – там, а родственники – здесь..

Мухаммад: Ложись, чтобы я покатался на тебе верхом, или я заплачу, так что мама меня услышит…

Наима: Поиграем в скачки?

Абдуль Муним: Нет, будем соревноваться…

Умм Ханафи: Только без ссор между победителем и побеждённым.

Абдуль Муним: Замолчи, буйволица…

Усман: Бее… Бее…

Мухаммад: Я буду участвовать в гонке верхом, ляжь, чтобы я на тебя сел…

Абдуль Муним: Один… Два… Три…

* * *

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад радушно встретил гостей, и освободил для них всю первую половину дня. Он занял центральное место за праздничным столом, где также были Ибрахим Шаукат, Халиль Шаукат, Ясин и Камаль. Затем он позвал всех мужчин в свою спальню посидеть и побеседовать в обстановке симпатии и дружбы. И хотя атмосфера была не лишена сдержанности со стороны хозяина дома и вежливости со стороны его зятей, источником её служило общение Ахмада со своими домашними и породнившимся с ним семейством, несмотря на то, что он и Ибрахим Шаукат, муж Хадиджи, были почти одного возраста. Детей позвали в комнату деда поцеловать ему руку и получить от него ценные подарки – шоколадки и рахат лукум. Они подходили к нему согласно правилу старшинства: сначала Наима, дочка Аиши, затем Ридван, сын Ясина, Абдуль Муним, сын Хадиджи, Усман, сын Аиши, Ахмад, сын Хадиджи, и наконец, Мухаммад, сын Аиши. Господин Ахмад соблюдал полное равенство между внуками, даря им свою любовь и улыбки: он воспользовался удачной возможностью, пока в комнате не было наблюдателей, за исключением Ибрахима и Халиля, чтобы ослабить свою обычную сдержанность, и радушно пожал протянутые ему маленькие ручки, ласково ущипнул румяные щёчки и поцеловал бровки, играя с одним и подшучивая над другим. Он всегда старался не выделять их, даже Ридвана, который пользовался большей любовью с его стороны.

Обычно, когда он оставался наедине с одним из своих внуков, то увлечённо рассматривал его, подталкиваемый врождёнными отцовскими и примешивавшимися к ним другими чувствами, вроде любопытства. Он находил большое удовольствие, разглядывая черты дедушек, отцов и матерей у шумного молодого поколения, которое едва научились почтению к нему, не говоря уже о страхе. Красота Наимы, которая даже затмила прелесть матери, пленила его: золотистые волосы и голубые глаза. Она подарила семье свои блестящие черты, некоторые из которых унаследовала от матери, а другие – от семейства Шаукат. Такими же красивыми были и её братья – Усман и Мухаммад, которые явно унаследовали свои черты от отца – Халиля Шауката, – особенно его большие выпуклые глаза со спокойным апатичным взглядом, а в противовес этому у сыновей Хадиджи – Абдуль Мунима и Ахмада – кожа, хоть и была такой же, как в семье Шаукат, однако их маленькие красивые глазки были копией глаз матери и бабушки. Носы же были похожи на нос их матери, а точнее, деда по материнской линии. Ридвану же ничего не оставалось, как получиться красавцем – глаза отца, или точнее, бабушки, Ханийи – такие же чёрные, словно подведённые сурьмой, кожа цвета слоновой кости семейства Иффат, и прямой нос Ясина. Да, черты всей семьи сияли на его лице. Прошло очень много времени с тех пор, как его дети цеплялись за него без всякого страха, и это его ничуть не стесняло – точно так, как сейчас делали внуки. О, какие это были дни! И какие воспоминания! Ясин и Хадиджа, Фахми, затем Аиша и Камаль. Он щекотал их под мышками и сажал себе на плечи. Интересно, помнят ли они ещё это?.. Он и сам почти что забыл. Наима улыбалась своей прекрасной улыбкой, украшенной смущением и вежливостью; Ахмад просил ещё шоколадок и рахат лукума, а Усман стоял и с нетерпением ждал ответа на просьбу Ахмада. Мухаммад же помчался к золотым часам и перстню с алмазом, что лежали внутри фески, и схватил их, так что Халилю Шаукату пришлось применить силу, чтобы выхватить их у него. Какое-то мгновение господина Ахмада обуревали смущение и замешательство: окружённый со всех сторон своими дорогими внуками, он не знал, что ему делать… Ближе к вечеру он вышел из дома и направился в лавку, и с его уходом остальные члены семьи, собравшиеся в гостиной, смогли, наконец, насладиться полной свободой.

Гостиная на верхнем этаже унаследовала роль гостиной на покинутом нижнем этаже, была устлана теми же циновками и заставлена теми же диванами, а к потолку её прицепили большую люстру, и она стала местом посиделок и кофейней для тех, кто остался жить в этом старом доме. В течение дня, несмотря на свою переполненность, эта комната сохраняла покой, и хоть от отца и остался единственный след – распространившийся по дому аромат его одеколона, – они смогли перевести дыхание. Разговоры и смех становились всё громче, в комнате началось движение, и семейная посиделка снова приняла свой прежний вид: Амина сидела на диване перед кофейным сервизом, а на другом диване перед ней – Хадиджа и Аиша, а на третьем диване уселись Ясин с Камалем. Вскоре к ним также присоединились Ибрахим и Халиль Шаукат – после ухода Ахмада. Ибрахим сел справа от тёщи, а Халиль – слева.

Едва Ибрахим уселся на своё место, как обратился к Амине заискивающим тоном:

– Да благословит Аллах эти руки, что подали нам эти вкуснейшие блюда, – затем он перевёл свои крупные томные глаза на всех собравшихся, словно обращался ко всем. – Ох уж это рагу…, рагу!.. Чудо этого дома. Но не сами его ингредиенты – хотя они замечательные и вкусные, – а то, как именно их потушили. В тушении вся изюминка!! Это искусство и самое настоящее чудо. Покажите мне такое же рагу, вроде того, что мы сегодня ели!..

Хадиджа внимательно следили за его словами, не то подтверждая его признания в кулинарном мастерстве матери, не то протестуя против того, что он её совершенно игнорирует. И когда он остановился, чтобы дать возможность остальным слушателям выразить своё мнение, не сдержалась и сказала:

– Это бесспорно и нет нужны в свидетельстве о том, но я напомню – думаю, что это заслуживает внимания – что вы неоднократно наполняли свой живот в собственном доме такими же рагу, ничуть не менее вкусными, чем сегодняшнее!

Многозначительная улыбка появилась на лице Аиши, Ясина и Камаля. Мать же, казалось, пыталась преодолеть своё смущение, чтобы произнести слова благодарности Ибрахиму и в то же время угодить Хадидже. Но Халиль Шаукат опередил её и сказал:

– Госпожа Хадиджа оказалась права: её рагу достойнее всего, нельзя это забывать, брат…

Ибрахим перевёл взгляд с жены на тёщу, улыбаясь как бы в оправдание, а затем сказал:

– Упаси Боже, чтобы я забыл об этом её достоинстве, но в любом случае я лишь хотел поговорить о великой мастерице, – тут он засмеялся! – Я намекаю на искусство твоей матери, а не своей!

Он подождал, пока утихнет смех, вызванный его последними словами, затем продолжил восхвалять Амину, обратившись в её сторону:

– Но вернёмся к рагу. Кстати, почему мы ограничиваемся, говоря лишь о рагу?!.. На самом деле, все остальные блюда были не менее вкусными и роскошными. Возьмём, к примеру, фаршированный картофель, перчёный рис с потрохами и печенью, мулухийю, ассорти солений. И, о Аллах – такие мясистые куры!.. Скажите мне, дорогая тёща, чем вы их кормите?

Хадиджа с язвительной насмешкой ответила ему:

– Она кормит их рагу!

– Мне придётся долго ещё заглаживать признание превосходства этой семьи, но Аллах прощающ и милосерден в любом случае. Так давайте попросим Аллаха умножить радостные дни… Поздравляю тебя с окончанием бакалавратуры, господин Камаль. Иншалла, пусть тебе сопутствует успех и после получения диплома…

Амина покраснела от смущения и радости, и поблагодарила:

– Да благословит вас Аллах успехами ваших сыновей – Абдуль Мунима и Ахмада, а господина Халиля – успехами Наимы, Усмана и Мухаммада, – затем она обернулась к Ясину, – а Ясина – успехами Ридвана…

Камаль украдкой поглядывал то на Ибрахима, то на Халиля, и на губах его застыла улыбка, которой он обычно скрывал скуку и отсутствие интереса к разговору, в котором у него пропадало всякое удовольствие участвовать, даже если того требовал такт. Этот мужчина говорит о еде, как будто всё ещё сидит за столом, опьянённый своим чревоугодием. Еда… Еда… Еда… Эта тема не заслуживает такого внимания.

Эти двое странных мужчин, кажется, ничуть не изменились со временем, как будто были оторваны от его хода. Ибрахим сегодня точно такой же, каким был вчера, разве что ему было теперь около пятидесяти, однако единственным, еле заметным признаком возраста, были морщинки под глазами и в уголках рта, да невозмутимый тяжёлый взгляд, придававший ему не столько величавости, сколько праздности. Ни одного волоска – как на голове, так и на завитых усах – не поседело, а тело его было по-прежнему крепким и сильным, не изуродованным ни одной дряблой морщиной. Однако схожесть обоих братьев была полная, за исключением отдельных, самых незначительных черт, вроде волос: у Халиля они были длинные и гладкие, а у Ибрахима – коротко подстриженные. Их сходство и в состоянии здоровья, и в томном взгляде на самом деле давало повод для насмешек и презрения. На обоих были надеты костюмы из белого шёлка, и каждый снял с себя пиджак, выставляя напоказ белую рубашку из такого же шёлка с золотыми запонками, сверкающими в петлях. Только их внешний вид говорил о знатности, и больше ни о чём. За эти семь лет, когда обе семьи породнились, Камаль оставался, бывало, надолго или нет, наедине с одним из них, но ни разу у него не состоялось с ними разговора по существу!.. Что же тут критиковать? Если бы не это, не было бы и успешной гармонии между ними и обеими сёстрами!.. Презрение к счастью не противоречило симпатии, дружбе и любви. Ух… Кажется, что разговор о рагу ещё не закончен. Вот и господин Халиль Шаукат готовится взять слово:

– Мой брат Ибрахим был прав в том, что сказал. Да не лишимся мы никогда таких мастерских рук. А стол был превыше всяких похвал…

Амина в глубине души любила похвалу, и часто страдала от её отсутствия из-за ощущения того, что она усердно и добровольно трудилась, из любви обслуживая дом и его обитателей. Ей так часто хотелось услышать ласковое слово от супруга, однако не в обычаях господина Ахмада было расхваливать её, и если он и высказывал похвалу, то лаконично, да и то в редких случаях, которые она почти не помнила. Поэтому, сидя в компании Ибрахима и Халиля, она оказалась в удивительно непривычном состоянии, которое наполнило её неподдельной радостью, но в то же время возбудило крайнее смущение. Скрывая свои чувства, она сказала:

– Не преувеличивайте, господин Халиль. У вас есть мать, кулинарное мастерство которой настолько высоко, что если кто-то познакомится с ним, он откажется от любой иной пищи!..

Пока Халиль снова вернулся к своей похвале, Ибрахим отвёл глаза в противоположную сторону – к Хадидже – и встретился с её взглядом – она не сводила с него глаз, словно ожидая и готовясь. Он победоносно улыбнулся, обращаясь к тёще:

– Некоторые люди не признаются вам в таком мнении, дорогая тёща…

Ясин понял, куда целилось это его замечание, и громко расхохотался, и вскоре поднялся всеобщий смех; даже на губах Амины – и той – появилась широкая улыбка, и туловище её затряслось от скрытого смеха. Она маскировала это тем, что опустила голову, словно уставившись в свои колени. Лишь лицо одной Хадиджи оставалось неподвижным – она ждала, пока стихнет буря, а потом вызывающе сказала:

– Наши противоречия касались не еды и её приготовления, а моего права быть полноправной хозяйкой в делах собственного дома, и не меня в том винить…

На память собравшихся вновь пришла давняя распря, которая вспыхнула в первый год замужества Хадиджи между ней и её свекровью по поводу «кухни» в доме – останется ли та под полным руководством матери семейства, или Хадиджа будет полноправной хозяйкой на собственной кухне, как ей того и хотелось. Спор был серьёзный, угрожавший единству семьи Шаукат, и вести о нём дошли даже до Байн Аль-Касрайн: о нём узнали все, за исключением господина Ахмада, которому никто не посмел о нём сообщить. Ни о нём, ни об остальных спорах, которые возникли следом за тем между свекровью и её невесткой. Хадиджа, пораздумав об этой борьбе, поняла, что рассчитывать ей нужно только на себя, так как муж, по её же выражению, был «слюнтяем» – ни за неё, ни против. Всякий раз, как она подбивала его встать на защиту её права, он как бы в шутку отвечал ей: «О госпожа… Хватит нам уже этой головной боли», но если он и не помогал ей, однако и не сдерживал. Она вышла на это поле в одиночку и рискнула подняться против почтенной старухи со всей смелостью, которой от неё никто не ожидал, и упрямством, которое сослужило ей службу даже в такой деликатной ситуации. Старуху удивила смелость той, которой сама помогала появиться на свет, и вскоре разгорелся бой и вспыхнул гнев. Она стала напоминать Хадидже, что если бы не её заслуга, то даже в своих мечтах девушке не заполучить было мужа из семейства Шаукат. Но Хадиджа, несмотря на свой бунт, подавила в себе ярость и остановилась на решении добиться своего, не обращаясь к своему злополучному острому язычку из-за высокого положения свекрови, с одной стороны, и из-за страха, что та пожалуется её отцу, с другой. Её хитрость привела её к тому, чтобы подбить Аишу к неподчинению, но она обнаружила, что сестра ленива и труслива, и отказывалась не из любви к свекрови, а из-за предпочтения покоя и мира, которыми она без всякого счёта наслаждалась в доме под сенью тирании старухи, заправлявшей всем и вся. Она вылила свой гнев на сестру, обвинив её в слабости и малодушии. Затем упрямство вновь оседлало её и она продолжила свою неизменную «борьбу» без всяких колебаний, пока старухе не надоело, и она нехотя не уступила своей невестке-«цыганке» её право быть независимой на собственной кухне, сказав старшему сыну: «Поступай как угодно. Ты слабый и не в силах воспитать собственную жену. Твоё вознаграждение теперь – в том, что ты навсегда лишён права есть то, что я готовлю!» Хадиджа добилась желанной цели и вернула себе медную утварь – часть своего приданого, и Ибрахим подготовил для неё кухню так, как она сама планировала. Но она потеряла свекровь и уничтожила узы любви, связывавшие её со старухой с колыбели. Амина не могла вынесли мысли о конфликте и терпеливо ждала, пока все успокоятся, а затем попыталась при помощи Ибрахима и Халиля «обработать» старуху, пока не наступил мир. Однако что это был за мир?… То было непрочное перемирие, сталкивающееся то с препирательствами и ссорами, то опять с воцарявшимся покоем, а затем снова ссоры, и так далее… Каждая из них перекладывала ответственность на другую. Амина была в тупике. Ибрахим занимал нейтральную позицию или был просто наблюдателем, как будто это его и вовсе не касалось. И если он принимал решение вмешаться, то делал это как-то вяло и довольствовался тем, что спокойно повторял свой совет, однако холодно и не обращая внимания на ругань матери или упрямство жены. Если бы не искренность и мягкость Амины, то старушка бы к своей радости давно бы уже пожаловалась господину Ахмаду. Но она неохотно отказалась от этой затеи и стала изливать душу в длинных разговорах со всяким: родными и соседями, кого встречала, и объявляла во всеуслышание, что выбор ею Хадиджи для своего сына был самой большой ошибкой, что она совершила в жизни, и что теперь ей приходится нести это наказание.

Ибрахим, комментируя слова Хадиджи, улыбался, словно для того, чтобы смягчить улыбкой свои слова:

– Однако ты не ограничилась тем, что потребовала свои права, ты ещё и поносила своим языком всё, что находила нужным, если меня не подводит память…

Хадиджа вызывающе подняла голову, на которую накинула коричневый платок, и сверля мужа гневным язвительным взглядом, сказала:

– Если тебя не подводит память?!.. А разве она обременена мыслями или чувствами, чтобы подводить тебя?!.. Ни у кого нет такой же спокойной, уверенной и пустой головы, лишённой всяких мыслей, как у тебя! Твоя память не тебя подвела, господин Ибрахим, а меня! На самом деле, я не выступала против власти твоей матери, мне не было до неё дела, я, хвала Аллаху, достаточно хорошо знаю свои обязанности и умею их выполнять наилучшим образом, но я ненавижу сидеть дома, чтобы мне приносили еду, словно постояльцам в отеле, и помимо всего прочего, я не выношу – как некоторым нравится – проводить весь свой день, только тем и занимаясь, что спать и развлекаться, не занимаясь делами по дому.

Аиша сразу же поняла, что она имела в виду под «некоторыми», и засмеялась, а когда Хадиджа закончила говорить, ласково сказала, словно из сострадания:

– Делай то, что тебе нравится и дай людям – или некоторым из них – заниматься своими делами. Сейчас нет причин горевать – ты ведь сама хозяйка своей судьбы, ставшая независимой вслед за Египтом, и трудишься от рассвета до заката: и на кухне, и в ванной, и на крыше, смотришь одновременно и за порядком, и за курами, и за детьми. А служанка Суидан даже не осмелится и приблизиться к твоим апартаментам или забрать у тебя одного из детей хоть на время. О Боже… К чему все эти хлопоты, когда не так уж много от них проку?!

Хадиджа ответила на это, кивнув подбородком. Она боролась с собой, чтобы не улыбнуться, что указывало на то, что слова Аиши её обрадовали. Тут Ясин произнёс: