Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 99 страниц)

44

Умм Ханафи, скрестив под собой ноги, сидела на циновке в гостиной, а Наима – дочка Аиши, и Абдуль Муним и Ахмад – сыновья Хадиджи – на диване напротив неё. Два окна, что выходили на двор дома, были распахнуты навстречу нежному августовскому воздуху, горячему и влажному. Однако ни единого дуновения ветерка не проносилось в воздухе. Большая лампа, подвешенная к потолку, отбрасывала свет в гостиную, зато остальные комнаты казались тёмными и молчаливыми. Умм Ханафи склонила голову и переплела на груди руки. Глаза её пристально уставились на какой-то миг на сидящих на диване детей, а затем снова опустились. Она не говорила ни слова, но губы её не переставая шевелились. Абдуль Муним спросил:

– До каких пор дядя Камаль будет оставаться на крыше?

Умм Ханафи процедила:

– Тут жарко. Почему вы не остались с ним?

– Там темно. А Наима боится насекомых.

Ахмад раздражённо заявил:

– До каких пор мы будем здесь оставаться? Это уже вторая неделя; я считаю день за днём и желаю вернуться к маме с папой…

Умм Ханафи с надеждой ответила:

– Иншалла, вы все вернётесь к ним в наилучшей форме. Просите Аллаха об этом, ведь Он внемлет просьбам чистых душой детей…

Абдуль Муним сказал:

– Мы просим Его до того, как отправляемся спать, и сразу после того, как просыпаемся, как ты и советуешь нам…

– Просите Его постоянно, просите Его прямо сейчас. Он один способен устранить нашу беду…

Абдуль Муним раскрыл ладони молитвенным жестом и посмотрел на Ахмада, приглашая и его присоединиться, и тот поступил так же, как брат, хотя раздражение не сходило с его лица. Затем оба вместе произнесли слова, которые привыкли повторять за последние дни:

– О Боже, вылечи нашего дядю Халиля, и наших двоюродных братьев Усмана и Мухаммада, чтобы мы вернулись в свой дом с утешением…

Это подействовало на Наиму; черты лица её приняли грустный вид, а голубые глаза наполнились слезами. Она воскликнула:

– Как там папа, Усман и Мухаммад? Я хочу видеть маму. Хочу их всех видеть…

Абдуль Муним повернулся к ней и соболезнующе сказал:

– Не плачь, Наима. Я много раз тебе говорил: не плачь. С моим дядей всё в порядке, и с Усманом всё в порядке, и с Мухаммадом тоже… Мы скоро вернёмся домой. Бабушка это подтверждает, и дядя Камаль тоже подтвердил недавно…

Наима, уже готовая разразиться рыданиями, ответила:

– Я это слышу каждый день. Но они не разрешают нам вернуться к ним. Я хочу увидеть папу, и Усмана, и Мухаммада, и маму…

Ахмад, который тоже проявлял недовольство, заявил:

– Я тоже хочу к папе и маме…

Абдуль Муним:

– Мы вернёмся, когда они поправятся…

Наима в тревоге воскликнула:

– Давайте вернёмся сейчас. Я хочу вернуться. Почему они держат нас так далеко от себя?

Абдуль Муним ответил ей:

– Они боятся, что мы подхватим болезнь!

Но Наима упорно продолжала:

– Там мама, и тётя Хадиджа там, и дядя Ибрахим, и бабушка тоже там. Почему они не подхватили болезнь?

– Потому что они взрослые!..

– Если взрослые не могут подхватить болезнь, то почему заболел папа?..

Умм Ханафи вздохнула и мягким тоном сказала:

– Тебе что-то здесь надоело?… Это и твой дом тоже. Вот и Абдуль Муним, и Ахмад тут, чтобы поиграть с тобой, и твой дядя Камаль любит тебя больше всех на свете. Ты скоро вернёшься к своим маме и папе, к Мухаммаду и Усману… Не плачь, моя маленькая госпожа, попроси у Бога исцеления для твоих папы и братьев…

Ахмад возмущённо:

– Две недели! Я считал их на пальцах. Если наша квартира находится на третьем этаже, а болезнь на втором, почему мы не вернёмся к себе в квартиру вместе с Наимой?

Умм Ханафи, словно предостерегая его, приложила палец к губам:

– Твой дядя Камаль рассердится, если услышит, что ты сказал. Он ведь и так вам покупает шоколадки и семечки. Как ты можешь говорить, что не хочешь остаться с ним? Вы уже не малые дети. Ты вот, господин Абдуль Муним, через месяц пойдёшь в начальную школу, и ты тоже, Наима!

Ахмад, слегка отступив, сказал:

– Позволь нам хотя бы выйти, чтобы поиграть на улице!

Абдуль Муним поддержал это предложение:

– Это разумные слова, Умм Ханафи. Почему бы нам не пойти поиграть на улице?

Но Умм Ханафи решительно возразила:

– У вас есть двор, и он просторный, как этот мир, да ещё в придачу и загробный. Ещё у вас есть крыша. Чего вы хотите? Когда господин Камаль был маленьким, он играл только в доме. А когда я освобожусь, то расскажу вам сказки… Разве вам это не нравится?

Ахмад протестующе сказал:

– Вчера ты сказала нам, что все твои сказки закончились!

Наима, вытирая глаза, также заметила:

– У тёти Хадиджи больше историй. Где же мама, с которой мы бы вместе спели?

Умм Ханафи заискивающе сказала:

– Я так давно уже прошу тебя спеть нам, а ты отказываешься!

– Я не могу петь здесь!.. Я не пою, если Мухаммад и Усман больны…

Умм Ханафи поднялась:

– Я приготовлю для вас ужин, а потом пойдём спать. Сыр, арбуз и дыня, а?!

Камаль сидел на стуле в уголке на открытой стороне крыши около навеса из жасмина и плюща. Его почти невозможно было различить в темноте, если бы не белый просторный джильбаб на нём. Он расслабленно вытянул перед собой ноги и запрокинув вверх голову, задумчиво глядя в небо, усеянное звёздами. Его окружала тишина, не нарушаемая почти ничем, разве что изредка доносившимися голосами с улицы или кудахтаньем из курятника. На лице его был тот же отпечаток, что лежал на всей семье в течение двух последних недель. Привычный распорядок дня в доме расстроился; мать исчезла и появлялась лишь изредка; атмосфера была пропитана недовольством трёх юных арестантов, которые бродили повсюду, спрашивая о своих папе и маме, пока наконец не исчерпались все уловки Камаля, как бы их развлечь и успокоить.

В Суккарийе же больше не слышалось ни пения, ни смеха Аиши, о которых раньше, бывало, столько разговоров велось. Она проводила ночи без сна, подле своих мужа и детей, утешая их. А Камаль, сколько мечтавший в детстве о том, чтобы Аиша вернулась к ним домой, ровно столько же сейчас боялся, как бы ей ни пришлось вернуться сюда с подрезанными крыльями и разбитым сердцем. Мать шептала ему на ухо: «Не ходи в Суккарийю. А если и пойдёшь, то надолго там не оставайся». Но он всё же навещал её время от времени, и когда уходил оттуда, ладони его источали странный аромат дезинфицирующих средств, а сердце было охвачено тревогой.

Самое удивительное заключалось в том, что бактерии брюшного тифа – как и все остальные бактерии – были ничтожно малы, невидимы для глаза, однако могли остановить течение жизни и распоряжаться судьбами рабов Божьих, а если хотели, то и разрушить целые семьи. Несчастный Мухаммад заболел первым из всех, за ним последовал Усман, и наконец – совершенно неожиданно – не устоял и отец. Той ночью служанка Сувайдан пришла сообщить Камалю, что его мать останется ночевать в Суккарийе. Затем от имени его матери, и от себя тоже добавила, что волноваться нечего!.. Значит, мать будет ночевать в Суккарийе? Тогда почему так сжалось его сердце? Но возможно, что несмотря на всё это, мрачная атмосфера разойдётся в мгновение ока, и Халиль Шаукат и его дорогие детишки выздоровеют? Тогда лицо Аиши засияет и засветится. Но разве он уже забыл, как аналогичная беда постигла его дом восемь месяцев назад? Сейчас вот его отец в полном здравии, в его мускулы вернулась прежняя сила, а в глазах привлекательный блеск. Он вернулся к своим друзьям и любовницам, словно птица возвращается на то дерево, где пела когда-то. Кто же станет отрицать, что всё может измениться в мгновение ока?!

– Ты там один?

Камаль узнал этот голос, и встал, направившись к двери, что вела на крышу. Протянув руку тому, кто только что пришёл, сказал:

– Как поживаешь, брат? Прошу, присаживайся…

Камаль пододвинул стул для Ясина, который тяжело дышал, стараясь восстановить дыхание после подъёма по лестнице. Вдохнув всей грудью аромат жасмина, он присел и сказал:

– Дети заснули, и Умм Ханафи тоже…

Камаль, снова занимая своё место, спросил его:

– Бедняжки, они не отдыхают сами, и не дают покоя другим. А который сейчас час?

– Одиннадцать. Воздух здесь намного мягче, чем на улице…

– А где ты был?!

– Мотался между Каср аш-Шаук и Суккарийей. Кстати, твоя мать не вернётся сегодня ночью…

– Сувайдан уже сообщила мне об этом. Что нового? Я чрезвычайно взволнован…

Ясин глубоко вздохнул:

– Равно как и мы все. Но наш Господь милостив. Отец тоже там…

– В такой час?!

– Я оставил его там…, – после небольшой паузы он продолжил… – Я был в Суккарийе до восьми вечера. Но тут прибыл гонец из Каср аш-Шаук сообщить, что у моей жены начались схватки, и я тут же отправился к Умм Али-повитухе, и повёл её к себе домой, где застал жену на попечении нескольких соседок. Там я пробыл час, но не смог долго выносить стоны и крики, и снова вернулся в Суккарийю, где застал отца, который сидел вместе с Ибрахимом Шаукатом…

– Что это значит? Ну-ка выкладывай, что у тебя там…

Ясин тихо произнёс:

– Положение очень серьёзно…

– Серьёзно?!

– Да. Я пришёл сюда, чтобы немного развеяться и успокоить нервы. И почему Зануба выбрала именно эту ночь, чтобы родить? Я утомился ходить туда-сюда между Каср аш-Шаук и Суккарийей, врачом и повитухой. Их состояние критическое. Даже сама вдова покойного Шауката посмотрела на лицо своего сына и воскликнула: «Боже, сохрани!.. Ты должен был сначала забрать меня!» Твоя мать очень сильно встревожилась, но та не обратила на неё внимания и своим хриплым голосом сказала: «Так выглядят члены семейства Шаукат, когда за ними приходит смерть. Я уже видела, как умирал его отец, дядя, а до того и дед!» От Халиля осталась одна тень, как и от его детей. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха…

Камаль проглотил собравшуюся во рту слюну и сказал:

– Возможно, что эти подозрения напрасны!

– Возможно! Камаль… Ты не ребёнок, и должен знать, по крайней мере, столько же, сколько знаю я. Врач говорит, что их положение критическое!..

– Всех?!

– Всех!.. И Халиля, и Усмана и Мухаммада. Боже мой! До чего же ты несчастна, Аиша!..

Во мраке перед глазами Камаля предстала вся семья Аиши: они смеялись, как он когда-то видел их в прошлом. Счастливы те, кто смеётся, кто живёт так, словно жизнь это просто невинная забава. Когда же Аиша снова засмеётся от всего сердца? Точно так же, как был отнят у них Фахми. Англичане или тиф – какая разница?! Или ещё какая-нибудь причина. Вера в Аллаха – вот то, что превращает смерть в мудрость и непреложный приговор, вселяющие изумление, тогда как на самом деле смерть – не что иное, как своего рода злая шутка.

– Это самое ужасное, что я слышал в жизни!..

– Да, это так, но что можно поделать? И какое преступление совершила Аиша, чтобы заслужить такое?! Господь мой, где же Твоё прощение и Твоё милосердие?…

«Есть ли какая-нибудь возвышенная мудрость, которая может оправдать массовое убийство? Смерть точно следует законам „шутки“, но только вот как нам смеяться, когда мы сами являемся объектом этой шутки? Может быть, ты способен встретить её с улыбкой, если постоянно будешь созерцать, беспристрастно обдумывать и правильно понимать. Это и есть победа одновременно и над жизнью, и над смертью. Вот только что всё это значит для Аиши?!»

– У меня голова кружится, брат!..

Ясин тоном мудреца, который Камаль слышал впервые в своей жизни, произнёс:

– Таков мир, и нужно узнать его таким, каким он есть на самом деле…

Он вдруг встал и сказал:

– А сейчас мне нужно идти…

Камаль умоляюще попросил:

– Останься со мной ещё на время…

Но тот, оправдываясь, сказал:

– Уже одиннадцать, и я должен пойти в Каср аш-Шаук, чтобы убедиться, что с Занубой всё в порядке, а затем я вернусь в Суккарийю, чтобы быть рядом с ними. Кажется, сегодня ночью мне не удастся поспать и часу, и только Аллах знает, что ждёт нас завтра…

Камаль встал и в тревоге сказал:

– Ты говоришь так, как будто всё кончено. Я сей же час отправлюсь в Суккарийю..

– Но ты должен остаться с детьми до утра. И постарайся поспать, а иначе я буду сожалеть, что был с тобой так откровенен!

Ясин покинул крышу, а Камаль последовал за ним, чтобы проводить до входной двери. Когда они проходили мимо верхнего этажа дома, где спали дети, Камаль печально заметил:

– Бедные дети. Как же плакала Наима в последние дни! Как будто она сердцем догадалась о том, что там…

Ясин пренебрежительно ответил:

– Дети быстро забудут обо всём. Помолись лучше о милости Божьей ко взрослым…

Когда они вышли во двор, до них донёсся голос с улицы, который громко выкрикивал: «Спецвыпуск газеты „Аль Мукаттам“!» Камаль удивлённо пробормотал:

– Спецвыпуск «Аль-Мукаттам»?!

Ясин горестно сказал:

– Ох, я знаю, о чём там говорится. Я слышал, как люди распространяют новости об этом, пока шёл к тебе… Саад Заглул умер!..

Камаль воскликнул в глубине души:

– Саад?!

Ясин остановился и повернулся к нему:

– Не принимай это так близко к сердцу, нам достаточно собственных проблем!

Камаль глядел в темноту, не говоря ни слова и не двигаясь, как будто забыл о Халиле, Усмане, Мухаммаде и Аише, забыл обо всём, кроме того, что Саад Заглул умер. Ясин продолжил идти и сказал ему:

– Он умер, сполна насладившись жизнью и величием. Чего ещё можно пожелать ему?! Да смилостивится над ним Аллах…

Камаль следовал за ним молча, а когда его оцепенение прошло, он и не знал, как в таких печальных обстоятельствах воспринять эту новость. Но если приходят сразу несколько бед, они сталкиваются между собой. Так же было, когда умерла его бабушка сразу после трагической гибели Фахми, и никто не проливал по ней слёз. Значит, теперь умер и Саад. Герой ссылки, революции, свободы, конституции умер. Почему бы ему не скорбеть по нему, если всё лучшее, что перенял Камаль своим духом, было результатом его воспитания и вдохновения!

Ясин остановился снова, чтобы открыть дверь. Затем протянул ему руку и пожал её. Тут Камаль вспомнил одну вещь, которая давно выскочила у него из головы, и со смущением из-за своей забывчивости сказал брату:

– Я попрошу Аллаха, чтобы к твоему возвращению твоя жена уже благополучно родила…

Собираясь уходить, Ясин ответил:

– Иншалла, а я надеюсь, что ты спокойно заснёшь…

Конец 2 тома

Том 3. Сахарная улица

1

Головы их склонились к жаровне, а руки распростёрлись над огнём: худые жилистые – Амины, жёсткие – Аиши, похожие на черепаший панцирь – Умм Ханафи, белоснежные и прекрасные – Наимы.

Январский мороз почти застыл в виде снега по краям гостиной, той самой, которая сохранила свой старый облик: те же разноцветные циновки, диваны, расставленные по углам. Исчез лишь старинный газовый светильник с потолка, а на его месте висела новая, электрическая лампа. Это место также изменилось, и кофейные посиделки вновь стали проводиться на первом этаже. Весь верхний этаж переместился вниз, дабы облегчить жизнь отцу семейства, которому сердце уже не позволяло взбираться по ступеням наверх. Перемены затронули также и членов семьи. Тело Амины высохло, а волосы её покрыла седина. И хотя ей только недавно исполнилось шестьдесят, выглядела она лет на десять старше. Но перемены в Амине были ничем по сравнению с тем упадком и разрушением, что произошёл с Аишей. Вызывало ли это насмешку или, наоборот, жалость, но волосы её по-прежнему отливали золотом, а глаза – небесной синевой. Но о каком же недуге свидетельствовали её угасший взгляд, не внушавший и намёка на то, что в нём теплилась жизнь, и эта бледная кожа? И было ли это лицо, на котором выступали кости и ввалились глаза и щёки, лицом женщины тридцати четырёх лет? Зато, судя по Умм Ханафи, годы у неё, казалось, не отняли ничего, почти не затронув ни полноты, ни мясистости, разве что скопились, словно пыль или корка на коже, вокруг шеи и рта. Но в её задумчивых глазах выражалось участие в молчаливая печаль всего семейства. Одна Наима в этом коллективе выглядела словно роза, которую посадили на кладбищенском дворе. Она созрела и превратилась в прекрасную шестнадцатилетнюю девушку. Голову её покрывал нимб из золотистых волос, а личико украшали голубые глаза. Она напоминала Аишу в годы её юности, или даже была ещё более пленительной, хотя и худенькой и тонкой, словно тень. Взгляд её был кротким и мечтательным, источавшим чистоту, наивность и удивление миром. Наима прислонилась к плечу матери, как будто не желая расставаться с ней ни на миг.

Умм Ханафи, потирая руки, протянутые над жаровней, сказала:

– На этой неделе строители наконец закончат проект дома по прошествии полутора лет…

Наима насмешливым тоном заметила:

– Дом дядюшки Байуми-продавца щербета…

Аиша оторвала глаза от жаровни и на миг посмотрела на Умм Ханафи, однако не прокомментировала её слова никак. Они уже знали о сносе дома, который когда-то принадлежал господину Мухаммаду Ридвану, для строительства на его месте четырёхэтажного особняка для дядюшки Байуми-продавца щербета. Это всколыхнуло старинные воспоминания о Мариам и Ясине. Вот только где же Мариам? А ещё это напомнило о матери Мариам и Байуми, которому достался дом частично по наследству, и частично путём выкупа. В те дни жизнь была другой, а сердце не знало забот!.. Умм Ханафи снова заговорила:

– А самое красивое там, моя госпожа, это лавка дядюшки Байуми с её люстрами, мороженым и халвой. Там повсюду зеркала и электричество, а ещё радио круглые сутки. Жалко мне Хуснайна-парикмахера, Дервиша-продавца бобов, Аль-Фули-молочника, да Абу Сари-владельца лавки с жареной снедью, когда они глядят из своих ветхих магазинчиков на особняк и магазин своего старого коллеги…

Амина, натянув потуже шаль на плечи, заметила:

– Пресвят Вседарящий…

Сцепив руки на шее у матери, Наима сказала:

– Дом особняка загородил нашу крышу с одной стороны. И как мы сможем продолжать проводить время на крыше, если дом заселят жильцы?

Амина не могла проигнорировать вопрос своей прекрасной внучки, прежде всего заботясь об Аише:

– Пусть тебя не беспокоят жильцы. Гуляй себе, как тебе нравится…

И она пристально поглядела на Аишу, чтобы узнать, какое впечатление произвели её мягкие слова, ибо из-за сильного страха за неё она словно стала бояться её саму. Но Аиша была занята в этот момент, глядя в зеркало, висевшее над тумбочкой между её комнатой и комнатой отца. Её привычка смотреться на себя в зеркало со временем не стёрлась, хотя и стала бессмысленным занятием. Её больше не ужасало отражение своего лица, которое так мало значило теперь. Всякий раз, как внутренний голос спрашивал у неё: «Где же прежняя Аиша?», она безразлично отвечала: «А где Мухаммад, Усман и Халиль?» У Амины, которая наблюдала за ней, сжималось сердце. Её мрачность тут же передавалась Умм Ханафи, которая влилась в семью настолько, что ей передались все семейные тревоги.

Наима встала и подошла к радио, что стояло между гостиной и столовой, и включив его, сказала:

– Время трансляции грампластинок, мама…

Аиша зажгла сигарету и глубоко затянулась. Амина поглядела на дым, который расстилался лёгким облачком над жаровней. Из радиоприёмника послышалось пение: «О дружба старых добрых дней, как бы мне хотелось, чтобы ты вернулась». Наима вернулась на своё место, поправляя на себе платье. Как и её матери когда-то, ей нравилось петь. Она прислушивалась и старалась запомнить наизусть, чтобы повторить потом своим прекрасным голоском. Эту её любовь к пению не омрачали религиозные чувства, довлевшие над её эмоциями: она прилежно молилась и постилась в Рамадан с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и частенько мечтала о другом мире, за пределами познания, с безграничным удовольствием сопровождала свою бабушку, совершавшую паломничество к могиле Хусейна всякий раз, как та приглашала её. Но в то же время она не могла искоренить в себе любви к пению, и пела, когда уходила в свою комнату или в ванную.

Аиша была довольна всем, что делала её дочь – единственный оставшийся в живых ребёнок, её светлая надежда на мрачном горизонте. Она восхищалась набожностью Наимы, равно как и её голосом, и даже её привязанностью к ней – которая казалась чрезмерной, – поощряла и любила её, не делая ни малейшего замечания. Она не могла вытерпеть критику, и неважно, пустячной та была, или благой. Поэтому в доме она не занималась ничем, только сидела, попивала кофе и курила, а если мать звала её помочь в каком-то деле, и не столько ради помощи, сколько ради того, чтобы отвлечь её от мыслей, Аиша проявляла недовольство и произносила свою знаменитую фразу: «Ох, оставьте же меня в покое». Она не позволяла Наиме и пальцем о палец ударить, словно боялась малейшего движения дочери. Если бы она могла молиться вместо неё, она сделала бы и это, избавив её таких усилий. Как часто её мать говорила с ней о том, что Наима уже годится в «невесты», и ей пора разбираться в обязанностях домохозяйки. В ответ Аиша сердито говорила ей: «Разве ты не замечаешь, что она тоненькая, словно тень? Моя дочь не вынесет никакой нагрузки, оставь её в покое. В этом мире она моя единственная надежда». И Амина больше не возвращалась к этому разговору. Сердце её разрывалось на части из-за горя Аиши; она смотрела на неё и находила в ней живое воплощение разбившейся надежды. Когда она глядела на это печальное лицо, для которого жизнь утратила всякий смысл, на неё саму находила тоска. Поэтому она и боялась её недовольства и привыкла уже к её грубым ответам или жёстким замечаниям, воспринимая их ласково и терпеливо. Голос по радио продолжал петь: «О дружба старых добрых дней». Аиша закурила и принялась слушать. Эта была любимая ею песня, и даже скорбь и отчаяние не убили в ней этой любви. Возможно, они только ещё больше усилили эту любовь, так как там часто говорилось о горе и страданиях, хотя ничто в этом мире не могло вернуть ей друзей старых добрых времён. Она иногда спрашивала себя время от времени, были ли эти старые добрые времена на самом деле, не было ли то игрой воображения или сном? Где же тогда тот кипевший жизнью дом? Где же её любезный муж? Где Усман, где Мухаммад?! Разве от того прошлого её отделяют всего-то восемь лет?

Амине же все эти песни редко когда нравились. Для неё главным достоинством радио было то, что оно позволяло ей слушать Священный Коран и новости. А вот песни тревожили её из-за влияния их грустного смысла на дочь; она даже заметила однажды Умм Ханафи: «Разве это звучит не как причитания на похоронах?» Она беспрестанно думала об Аише, пока почти не забыла о симптомах своего высокого давления и проблемах с ним. Удовольствие она находила лишь когда совершала паломничество в мечеть Хусейна и других святых. Благодаря господину Ахмаду, который больше не препятствовал ей, она могла совершать паломничество в святые места, когда хотела. Но сама Амина больше не была той, прежней Аминой. Её изменили большая скорбь и недомогания. С годами она утратила своё удивительное старание поддерживать дом в порядке и необычайную энергию для его организации, уборки и ведении хозяйства. За исключением обслуживания мужа и Камаля она больше ни на что не обращала внимание. Пекарню и амбар она поручила Умм Ханафи, довольствуясь только тем, что приглядывала, но даже и тем пренебрегала. Её доверие к Умм Ханафи было безграничным, ведь та была не чужим человеком в этом доме и для его обитателей. Да и потом, она была её компаньонкой в течение всей жизни, товарищем и в радости, и в горе. Умм Ханафи настолько вошла в их семью, что стала её частью, разделяя все печали и радости.

На миг воцарилось молчание, как будто песня овладела их сознанием, пока Наима не сказала наконец:

– Я сегодня видела на улице свою подругу Сальму: она ещё училась со мной в начальной школе, и в следующем году она собирается сдавать экзамен на бакалавра…

Аиша раздражённо сказала:

– Если бы твой дед разрешил тебе продолжать учёбу в школе, то ты бы превзошла её. Однако он этого не позволил!

От Амины не ускользнул её протест, который она имела в виду, говоря «Он этого не позволил», и она сказала:

– У её деда свои взгляды, от которых он не отступится. Интересно, а ты была бы рада, если бы она продолжила учёбу, несмотря на все трудности, ведь она так хрупка и дорога тебе, да и к тому же ещё не перенесёт всех этих тягот?!..

Аиша лишь покачала головой, не произнеся ни слова. А Наима с сожалением заметила:

– Я бы хотела закончить свою учёбу. Все девушки сегодня учатся наряду с юношами…

Умм Ханафи презрительно фыркнула:

– Они учатся потому, что не могут найти себе жениха. А вот такая красотка, как ты…

Амина кивнула головой в знак согласия с ней, и сказала:

– Ты образованная, госпожа всех женщин. У тебя есть аттестат начальной школы, чего тебе ещё нужно? Тебе не нужно искать себе работу. Давайте попросим Аллаха укрепить тебя и прибавить к твоей очаровательной красоте жирок и отличного здоровья.

Аиша резко возразила:

– Я желаю ей крепкого здоровья, но не полноты. Полнота – это недостаток, и особенно у девушек. Её мать в свои лучшие дни была красивой, но не толстой.

Амина улыбнулась и мягко сказала:

– Да, и правда, твоя мать, Наима, в свои лучшие дни свои была красивой…

Глубоко вздыхая, Аиша прибавила:

– А потом она стала назиданием дней своих!

Умм Ханафи пробормотала:

– Да обрадует тебя Господь наш, Наима…

Ласково потрепав Наиму по спине, Амина сказала:

– Амин, да услышит это Господь миров…

Они снова замолчали и стали слушать новую песню по радио, в которой пелось: «Я хотел бы видеть тебя каждый день». Но тут вдруг дверь дома открылась и снова закрылась, и у Умм Ханафи вырвалось: «Это мой старший господин!» Она быстро поднялась и поспешила выйти, чтобы зажечь светильник на лестнице. Вскоре послышалось привычное постукивание его трости, и он появился на пороге гостиной. Все женщины вежливо встали.

Он немного остановился и посмотрел на них, тяжело дыша, а затем поздоровался: «Добрый вечер!» Они в один голос повторили: «Добрый вечер». Амина поспешила в его комнату и зажгла там свет. Господин Ахмад прошёл в комнату вслед за ней, источая ауру достойной старости, и уселся, чтобы перевести дыхание. На часах не было и девяти вечера. Элегантность его осталась прежней: на нём была суконная накидка, кафтан из полосатого шёлка и шёлковый шарф, как и в былые времена. А голова, унизанная сединой, серебристые усы, да ещё худое тело, освободившееся от прежних килограммов, как дом от жильцов, – всё это вместе, равно как и его раннее возвращение домой, свидетельствовало о наступлении новых времён. Среди признаков их было и то, что миска йогурта и апельсины на ужин заменили ему алкоголь, закуски, мясо и яйца. Остался лишь блеск в его больших голубых глазах как свидетельство того, что желание жить не увяло и не исчезло. Как обычно, он снял с себя одежду с помощью Амины, одел свой шерстяной джильбаб, закутался в халат, нацепил шапочку и, скрестив ноги, уселся на диван. Амина подала ему поднос с ужином, и он без особого энтузиазма проглотил его. Затем она принесла ему наполовину полный бокал с водой. Он взял пузырёк с лекарством и налил себе в бокал шесть капель, и с мрачным лицом, выражавшим отвращение, выпил и пробормотал: «Слава Аллаху, Господу миров». Врач давно говорил ему, что приём лекарства лишь временная мера, зато «диета» – постоянная. Он часто предостерегал его от беспечности и безрассудства, ведь его высокое давление стало серьёзной проблемой, от которой страдало сердце. Опыт вынудил его доверять медицинским познаниям после всего, что он пережил из-за пренебрежения советами врача. Каждый раз, как только он выходил за рамки, его настигали последствия, и наконец он внял велениям врача и стал есть и пить только то, что ему разрешалось, и возвращаться не позднее девяти вечера. Но сердце его не покидала надежда когда-нибудь вернуть себе – по возможности – здоровье и наслаждаться нормальной тихой жизнью. Та, другая жизнь навсегда и безвозвратно отошла в прошлое. Он с удовольствием прислушивался к пению, доносившемуся по радио. Амина говорила, усевшись на свой тюфячок, о холоде и дожде, лившим в этот день с самого утра, однако он, не обращая на неё внимания, весело сказал:

– Мне говорили, что сегодня вечером будут передавать некоторые старые песни…

Женщина приветливо улыбнулась, ибо такая музыка ей нравилась даже ещё больше, возможно, из-за того, что она нравилась ему. Какой-то миг радость сверкала в его глазах, пока его не охватила апатия. Он не мог наслаждаться радостью без всяких ограничений и без того, чтобы она внезапно не обернулась против него же. Он пробудился от сна, столкнувшись с действительностью, которая окружала его отовсюду. Прошлое же было лишь сном, и к чему тогда радость, если дни дружеского общения, музыки и крепкого здоровья ушли безвозвратно? А вместе с ними ушли и вкусная еда, и напитки, и благополучие. Он больше не расхаживал по земле походкой верблюда, а его звенящий смех не истекал из глубин души. Где те рассветы, которые он встречал, опьянённый всяческими радостями жизни? Теперь ему приходилось возвращаться домой в девять, чтобы в десять уже лечь спать, и всё, что он ел, пил, его пешие прогулки тщательно фиксировались врачом. Он был сердцем и центром этого дома, в которое время принесло уныние. Несчастная Аиша была занозой у него в боку, ибо он не способен был исправить её испорченную жизнь. Он едва ли испытывал спокойствие за неё, ведь завтрашний день мог застать её в полном одиночестве и отчаянии, без отца и матери. Его беспокоило и собственное здоровье, которому угрожали осложнения, но самым страшным, чего он боялся больше всего, – что силы подведут его и тогда ему придётся слечь в постель, словно живому покойнику, как уже случилось со многими из его друзей и близких. Эти мысли кружили вокруг него, как мухи, и он просил защиты у Аллаха от такого зла. Да, ему следовало послушать старинные песни, даже если он заснёт под них…

– Оставь радио включённым, даже если я засну…

Она с улыбкой послушно кивнула, а он глубоко вздохнул и продолжил:

– До чего же мне тяжело подниматься по лестнице!

– Отдыхайте, мой господин, на площадке…

– Но на лестнице так душно. До чего же проклятая зима в этом году…, – затем он спросил её. – Бьюсь об заклад, что ты и сегодня посетила Хусейна как обычно, несмотря на такой холод…

Она смущённо ответила:

– В паломничестве, мой господин, любые тяготы ничтожны…

– Я один виноват!

Пытаясь ему угодить, она сказала:

– Я обхожу по кругу пречистую гробницу и молюсь о вашем здоровье.

Он нуждался в искренних молитвах, ведь ему было отказано во всём приятном, что было у него в жизни, даже в холодном душе, которым он привык освежать своё тело каждое утро, из-за опасности для артерий, как ему сказали. «Раз всё хорошее теперь вредно, то Господи помилуй нас», думал он. Вскоре до них донеслось хлопанье закрываемой входной двери, и Амина подняла глаза, пробормотав: «Камаль». Не прошло и нескольких минут, как Камаль в своём чёрном пальто, явно демонстрирующим его тощую долговязую фигуру, вошёл в комнату и сквозь очки в золотой оправе посмотрел на отца. Чёрные прямоугольные густые усы придавали ему степенный мужественный вид. Он приветственно наклонился над рукой отца, чтобы поцеловать её, и тот предложил ему сесть, как всегда с улыбкой спросив: