Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 99 страниц)

37

Пока Амина пребывала в изгнании, у неё не было иного дела, кроме как сидеть перед матерью и болтать с ней обо всём, что приходило ей на ум – о далёком и недавнем прошлом, настоящем, о дорогих сердцу воспоминаниях и нынешних драмах. Если бы не боль разлуки и видимость развода, она бы примирилась со своей новой жизнью и считала бы её санаторным отдыхом от бремени забот или воображаемым путешествием в мир воспоминаний. Однако ход времени не приносил никаких событий, которых бы она боялась; новости о том, что Умм Мариам приходила в их дом заступиться за неё перед её супругом, как и о визите вдовы покойного Шауката, не дошли до неё. Всё это успокаивало её, хотя вечерние визиты детей, что не прекращались ни на день, наполняли её грудь дуновением новой надежды, и хотя то время, что они отсутствовали в её новом жилище, не намного превышало то, что они проводили у неё, в обоих случаях она виделась с ними лишь в моменты расставания по вечерам и стала скучать по ним, словно эмигрант на чужбине скучает по своим близким, с которыми его разделила сама судьба, или как тот, кого лишили возможности дышать одним с ними воздухом, жить среди общих воспоминаний и видеть родину своих предков.

Старуха настойчиво заводила с ней разговор, всякий раз как видела, что та замолчала или отвечала ей невпопад:

– Потерпи, Амина, я ведь так переживаю за тебя – мать, покинувшую своих детей, ставшую для них чужой, хотя и сидящую дома, в котором сама же родилась.

Да, теперь она была чужой, будто и не было у неё иного дома, кроме родного, и будто она не была матерью, которая не в состоянии вытерпеть разлуку с детьми ни на миг. Этот дом был не «её домом», а лишь местом ссылки, в стенах которого она ожидала прощения небес. И вот наконец после долгого ожидания это прощение пришло – как-то вечером сыновья принесли ей весточку.

Они вошли в дом с блеском в глазах, и сердце матери затрепетало так, что она испугалась, что её ожидания могут превзойти реальность. Камаль побежал к ней и повис у неё на шее, а затем, не сдержавшись от радости, воскликнул:

– Надевай свою накидку и иди с нами…

Ясин громко засмеялся и сказал:

– Ну вот и пришло облегчение, – и уже вместе с Фахми добавил, – отец позвал нас и сказал: «Ступайте и возвращайтесь вместе с матерью»…

Она опустила глаза, дабы скрыть льющуюся через край радость, ибо была не в состоянии держать в тайне всю ту гамму чувств, что сейчас испытывала – её лицо напоминало сверхчувствительное зеркало, не скрывавшее ни больших, ни малых переживаний, происходивших в глубине души. До чего же ей хотелось услышать эту приятную новость со спокойствием, которое пристало материнству, однако она привела её в восторг, и она рассмеялась и заговорила с юношеским возбуждением, хотя в то же время ею завладел беспричинный стыд. Она долго ещё оставалась на своём месте, пока терпение Камаля не иссякло. Он потянул её за руку, навалившись всем своим весом, пока она не подчинилась и не поднялась. Какое-то мгновение она стояла в странной нерешительности, не зная, что делать, затем обратилась к матери:

– Мне пойти, мама?

Этот вопрос, слетевший с её уст в момент замешательства и смущения, показался всем по меньшей мере странным. Фахми и Ясин улыбнулись, и лишь Камаль изумился и начал заверять её в том, что они принесли ей весть о прощении. Старуха же поняла, что творилось с ней, догадавшись обо всём своим нутром. Новость растрогала её, но она остерегалась ответить ей отказом, пусть даже малейшей улыбкой, и потому серьёзным тоном сказала:

– Да, иди к себе домой в сопровождении детей. С Богом…

Амина пошла одеть накидку и собрать узелок с вещами, а Камаль – за нею. Бабушка, оставшись наедине с обоими юношами, с нежной улыбкой спросила их:

– Разве не было бы достойнее, чтобы сам ваш отец пришёл сюда?!

Словно оправдываясь, Фахми ответил:

– Бабушка, вы же лучше нас знаете нрав нашего отца…

Ясин тут же со смехом заметил:

– Так воздадим хвалу Аллаху за всё..!

Бабка пробормотала что-то нечленораздельное, глубоко вздохнула, как бы отвечая на свой вопрос:

– В любом случае, господин Ахмад не такой, как все.

Они покинули дом под благословения бабки, донёсшиеся до их ушей, и пошли по дороге все вместе впервые в жизни. Такое событие в их глазах выглядело совершенно необычным. Фахми с Ясином обменивались радостными взглядами. А Камаль вспомнил тот день, когда он шёл – прямо как сейчас, – держась за мамину руку и ведя её по переулкам, и последовавшие за тем боль и страх, и кошмар, охвативший её. Он долго не мог прийти в себя от удивления, хотя быстро попытался забыть все печали прошлого в этот радостный час и даже хотел пошутить. Он со смехом предложил матери:

– А давай сходим к господину нашему Хусейну..!

Ясин многозначительно засмеялся:

– Да будет доволен им Аллах; поистине, мученик любит других мучеников…

Вот уже вдали показалась знакомая машрабийя, в щелях которой мелькнули два силуэта, и материнское сердце словно на крыльях полетело к ним со всей своей нежностью и страстной тоской. За дверью она обнаружила Умм Ханафи, которая вышла встречать свою госпожу и покрыла руки той поцелуями. Во дворе она встретила Хадиджу и Аишу, которые вцепились в неё, словно дети. Когда все они поднимались по лестнице, представляли собой шумную компанию, упоённую радостью и весельем, пока не уселись в её комнате, где принялись раздевать её – всё это напоминало им столь ненавистную разлуку с ней, – и при этом громко смеялись. Когда Амина уселась среди них, задыхаясь от волнения, Камалю захотелось выразить всю свою радость, и не найдя ничего лучше, он сказал:

– Этот день – самый дорогой для меня, он даже лучше того дня, когда меня посадили в паланкин на верблюда!

Впервые после непродолжительной разлуки вся семья в полном составе собралась снова за полуденным кофе и посиделками в приятной вдвойне атмосфере, даже веселее, чем несколькими днями раньше. Вслед за неделями стужи пришёл этот тёплый день и принёс им всем удовольствие. Амина, – а чутьё её не дремало, несмотря на всю радость встречи, – не забыла спросить у дочерей про домашние дела, постепенно переходя от пекарни к плющу и жасмину на крыше, а также долго расспрашивала их об отце. До чего же её обрадовало, когда она узнала, что он никому не позволял помогать себе снимать или надевать одежду. Но как бы ни было ей отрадно за то, что даже в её отсутствие дома всё в порядке, одна неожиданная перемена в образе жизни мужа, без сомнения, вызывала у него тревогу, которая должна была пройти с её возвращением – возвращением, которое гарантировало ему, и только ему одному, что жизнь, в которой ему было комфортно и к которой он привык, вернётся!.. Единственное, что не приходило в голову Амине – что её возвращение домой будет самооправданием для детей, страдавших и горевавших всё это время!..

Именно так и было, и те, кто был огорчён её горестями больше, чем своими собственными, вновь задумались о своих проблемах, убедившись, что с матерью всё в порядке. Проблемы эти проявились словно неожиданные и острые колики в животе, заставившие позабыть хронический конъюнктивит, однако когда одна острая боль прошла, другая дала о себе знать. Так Фахми говорил себе: «Кажется, у любой горести есть конец. Вот и маминым печалям конец, а моим же, вроде, конца и края нет». Аиша тоже вернулась к своим мыслям, которые держала в тайне ото всех. Ей виделись мечты, перемежавшиеся с воспоминаниями, и по сравнению с братом она казалась спокойнее, а значит, и быстрее него сделала шаг к тому, чтобы забыть свои печали. Но Амина не могла прочесть их мысли; её безмятежности ничто больше не расстраивало.

Когда ночью она отправилась к себе, ей стало ясно, что заснуть ей не удастся – радость переполняла её настолько, что она лишь время от времени дремала, пока не наступила полночь. Она встала с постели и прошла в машрабийю – ждать по привычке, окидывая взором неспящую дорогу, пока не показалась шатающаяся из стороны в сторону коляска, везущая домой её супруга. Сердце Амины затрепетало от волнения; лицо зарумянилось от смущения, словно ей предстояло встретить его впервые, и не пришлось так долго думать об этом моменте… Долгожданный момент свидания. Как она встретит его?.. Как он будет обращаться с ней после долгого отсутствия?… Что она скажет ему, а он – ей?… Если бы она могла притвориться спящей! Но она совсем не была искусной притворщицей, ей невмоготу было вытерпеть, если он войдёт к ней, и обнаружит, что она лежит в постели, и не могла пренебречь своим долгом выйти на лестницу с лампой и посветить ему дорогу. Более того, добившись права вернуться домой, после того, как гнев его был исчерпан, сердце её щедро рассыпало благожелательность, простив за прошлые обиды и взяв все грехи на себя. И вот она увидела мужа, – тот так и не соизволил навестить её в доме матери и примириться с ней, – взяла лампу и прошла на лестницу, вытянув руку над ступенями и следя за его приближающимися шагами с замиранием сердца, пока он не поднялся к ней. Она встретила его, склонив перед ним голову, и не видела его лица, а потому и не зная, с каким выражением он поглядел на неё, пока не услышала, как он обычным своим тоном, словно недавнее прошлое совсем не оставило на нём следов, сказал ей:

– Добрый вечер.

Она пробормотала:

– Добрый вечер, господин мой…

И он прошёл в комнату, а она – вслед за ним, с лампой в вытянутой руке. Он начал снимать одежду, храня молчание, а она подошла, чтобы помочь ему. Со своей задачей она управилась легко, и вздохнула с облегчением. И хотя она помнила то злополучное утро их разрыва, когда он поднялся с дивана, чтобы переодеться, и ни за что, ни про что сказал ей: «Я оденусь сам», это воспоминание не принесло ей боли и отчаяния, которые охватили её тогда. Проявляя такую заботу о нём, которую он больше никому не позволял делать, она почувствовала, что как будто возвращает себе самое дорогое, что у неё было. Он уселся на диван, она же присела на свой тюфячок у его ног. Никто из них не проронил ни слова. Она ждала, что он сопроводит мысли о «горестном прошлом» хотя бы словом, советом или предупреждением, или чем-то вроде того – она тысячу раз уже подумала об этом, – он, однако, просто спросил её:

– Как поживает твоя мать?

Сделав вздох облегчения, она ответила:

– Хорошо, господин мой. Она шлёт тебе своё приветствие и молится за тебя.

Снова возникла пауза, прежде чем он сказал с каким-то равнодушием в голосе:

– Вдова покойного Шауката заговорила со мной о своём желании выдать Аишу замуж за Халиля.

Амина подняла на него глаза – изумление, читавшееся в них, свидетельствовало о том, какое действие произвела на неё эта неожиданная новость. Но он пренебрежительно встряхнул плечами, словно от страха, что она станет приводить доводы, которые могут совпасть с его решением, о котором никто не знал, а значит, будет подозревать, что он последовал её мнению, и потому, не дав ей и слова сказать, произнёс:

– Я долго думал об этом деле, и наконец, согласился. Не хочу больше мешать счастью своей дочери, как делал раньше. Клянусь Аллахом, всё в руках Его.

38

Аиша восприняла эту отрадную весть с радостью, достойной девушки, что стремится к замужеству с ранней юности, ум которой не занимает больше ничто. Когда ей принесли эту весть, она не могла поверить свои ушам: неужели и впрямь её отец согласен выдать её замуж? Неужели весть о замужестве – правда, а не мечта или жестокая шутка?… Ещё не прошло разочарование, постигшее её всего три месяца назад, однако его жестокие последствия потихоньку ослабевали, пока не превратились, наконец, в бледное воспоминание, вызывавшее нежную незначительную грусть. Всё в этом доме слепо подчинялось высшей воле отца, что безгранично господствовала, подобно божественной воле, даже над любовью. Шаги её незаметно, стыдливо и неуверенно закрались в сердца обитателей этого дома, без обычных натиска и самоуправства. Разве что самоуправство, что было присуще этой высшей воле, а потому в момент, когда отец заявил «Нет», это слово запало глубоко в душу девушки, и она твёрдо поверила, что всё и впрямь теперь для неё кончено. Решение это непреодолимо, пересмотру не подлежит, и пользы от надежды нет. Словно само это «Нет» было вселенским актом, вроде смены дня и ночи, и всякое сопротивление ему было абсурдным, и отец неизбежно должен был занять позицию, с которой она согласится. Эта была вера, как сопровождавшаяся чувствами, так и без них – в то, что всё было кончено для неё. Она задавалась вопросом: а если бы она не получила согласие отца на замужество – не прошло и трёх месяцев после того, как отец ответил на то предложение отказом, значит, – и не досталась бы в жёны тому юноше, которого жаждало её сердце?… Разве её удача не состоит из непонятных препятствий? Но этот вопрос оставался сокрыт от всех, даже от матери, так как выражать свою радость на глазах у жениха – знатного человека, и только, – считалось безрассудством, шедшим вразрез со стыдливостью, что же говорить о том, чтобы выразить своё желание самому мужчине!.. Но несмотря на всё это, и на то, что новый жених был незнаком ей, судя по тому, что о нём сообщила ей мать, рассказывавшая о его семье, Аиша испытывала счастье, да ещё какое! Все её чувства были магнитным полюсом, притягивавшим к себе жажду любви, словно любовь была для неё одной из её способностей, и не очень зависела от самого мужчины. Если же мужчина исчезал, и его место заменял другой, то эта её способность добивалась того, чего она так жаждала, и всё проходило так, как обычно. Возможно, второго она полюбит больше первого, но при этому она не теряла вкуса к жизни, и ничто не подталкивало её к бунту и протесту. Когда душа её была довольна, а сердце замирало в блаженстве, то такое состояние передавалось и сестре – нежность и сострадание в чистом виде. Ей хотелось бы, чтобы Хадиджа раньше неё вышла замуж, и то ли в оправдание, то ли в знак одобрения сказала:

– Мне бы так хотелось, чтобы ты первая вышла замуж!.. Но такова уж судьба. Но тот момент уже близок.

Однако Хадиджа, – которая, потерпев поражение, не выносила сочувственных утешений, – восприняла её слова с резким возмущением, которое даже не стала скрывать. Мать уже принесла ей извинения, как всегда, мягко и застенчиво сказав:

– Мы все хотели, чтобы сначала пришла твоя очередь, и не раз заявляли об этом, а может, это наше упорное нежелание смотреть правде в глаза до сих пор препятствовало твоему счастью. Так пусть всё идёт своим чередом, как угодно будет Аллаху, и во всякой отсрочке есть своё скрытое благо.

Хадиджа обнаружила, что Ясин и Фахми стали выражать ей свою симпатию то словами, то вниманием, которым они окружали её со всей предупредительностью, что до поры до времени сменила их цепляющие шутки, уже привычные в их кругу, и особенно между ней и Ясином. По правде говоря, печаль, снедавшая её из-за несчастной доли, никак не покидала её, а нервозность из-за всеобщего сочувствия, разлившаяся в атмосфере дома, была вызвана отвращением к нему, свойственным её характеру. Но поскольку она походила на больного гриппом, которому пребывание на открытом воздухе идёт только во вред, тогда как здорового обычно оживляет, то всячески противилась сочувствию, зная, что оно всего-навсего заменяет ей утраченную надежду, и в силу ряда причин относилась с недоверием к чрезмерной симпатии в свой адрес. Разве мама не бывала постоянной посредницей между отцом и свахами, что приходили в их дом? А кто знает, может этим посредничеством она не только выполняла свой долг как хозяйки дома, но и в тайне мечтала выдать замуж Аишу?! А Фахми, разве он не принёс им то послание от полицейского офицера из Гамалийи?… Разве он не мог отговорить того от его затеи?!..

А Ясин, разве он не…? Как ей упрекать Ясина, когда он, самый близкий ей, предал её?… И что это за сочувствие такое?! Скорее, что за лицемерие, что за ложь! Вот почему она была так недовольна этим сочувствием – оно напоминало ей не благодеяние, а оскорбление, и сердце её наполнилось гневом и возмущением, которые она, однако, запрятала глубоко в себя, и против воли пыталась показать, как рада счастью сестры, или – как подсказывала ей её недоверчивость – хотя бы не проявлять своё злорадство. Она неизбежно должна была скрывать свои чувства, так как в этой семье держать всё в тайне, и в особенности то, что касалось любви, было устоявшейся привычкой, нравственной необходимостью, к которой она была склонна по природе своей вследствие страха перед отцом. Между гневом и возмущением, с одной стороны, и сокрытием чувств и притворной радостью, с другой, она получала от жизни непрестанные страдания. А как же отец?!.. Что заставило его изменить своё прошлое мнение?!.. Неужели он стал равнодушен к ней, а ведь раньше так почитал и любил?!.. Неужели у него лопнуло терпение в ожидании жениха для неё, и он решил принести её в жертву и бросить на произвол судьбы?!.. Как же удивлялась она такому отречению от неё с их стороны – её как будто и не было. В приступе гнева она совсем забыла, как прежде они защищали её, помня лишь их последнее «предательство». Но в целом её гнев был ничем в сравнении с теми чувствами, что копились в её груди к Аише – ревностью и злобой! Ей было ненавистно счастье сестры, а ещё более – то, что она была вынуждена это маскировать, ибо не могла терпеть красоты той, которая в глазах её выглядела орудием собственного наказания и мучений, словно ослепительная полная луна в глазах преследующего её. Она ненавидела жизнь, которая подарила ей лишь отчаяние. Дни следовали один за другим, умножая её печали, которые, словно подарки жениха, она несла в дом. Во всеобщей атмосфере распространилось веселье и радость, а Хадиджа находилась в отчуждении, в котором плодились горести и скорби, подобно насекомым в пруду со стоячей водой.

И вот хозяин начал готовить приданое для невесты, а вслед за разговором о приданом по вечерам стали проводиться семейные советы, на которых выставлялась различные виды мебели и одежды: что-то получало одобрение, а что-то – отвергалось, сравнивались между собой цвета. За всем этим вниманием к деталям они забыли о старшей сестре, о том, что ей требуется утешение и забота. Даже сама она была вынуждена подражать им, притворяясь довольной, быть такой же, как они – оживлённой и восторженной, и вести бесконечные споры. Но её чувствительная позиция, которая для незнакомого с этой семьёй могла показаться предвестником зла с непредвиденными последствиями, внезапно переменилась, как только мысли всех переключились на подготовку наряда невесты, и потому все взгляды были прикованы к Хадидже. Теперь всеобщие надежды были на неё. Она ждала этого как неизбежности, и просто задыхалась от гнева, взяв эту обязанность на себя. Она не могла отказаться, иначе бы раскрыла свои тайные чувства. Все взгляды устремились к ней; мать поручила ей хорошо обращаться с сестрой, а Аиша поглядела на неё с надеждой и смущением; Фахми же сказал на ухо Аише:

– Тебе не стать настоящей невестой, пока Хадиджа не сошьёт тебе подвенечное платье.

Ясин прокомментировал его слова так:

– Ты прав… Это бесспорная правда.

После таких слов её гнев утих и глубоко погребённые добрые чувства всплыли на поверхность, словно пресная зелёная вода, которую добывают из скрытых в иле семян. Подозрений, которые она питала раньше к причинам такого «поддельного» внимания к своей персоне, она больше не ощущала, ибо чувства подсказывали ей, что это правда, с одной стороны, и потому, что их привлекло её мастерство, сомнений в котором ни у кого не было, с другой. Словно все члены семьи признались ей в том, что она важна для них, и это счастье – что так и не стало её уделом – было не полным без некоторых элементов, в которые она внесёт свой вклад. Таким образом, она согласилась на это с максимальным спокойствием, на какое только была способна в силу своих переживаний.

Неприятные переживания были свойственны этой семье, как и большинству других людей, только они не брали верх над ними, и не делали их злыми, а лишь оседали и застывали. Сюда относилась и склонность их к гневу, подобная способности спирта к возгоранию. Однако очень скоро их гнев затихал, души снова становились безмятежными, а сердца – сострадательными, будто зимние дни в Египте, приносящие тёмные тучи, разражающиеся дождём, а уже спустя час или меньше на гладкой синеве неба тучи расступались и появлялось смеющееся солнышко.

Это, конечно, не означало, что Хадиджа тут же позабыла все свои печали, однако великодушие очистило её душу от скрытой злобы и ненависти. День ото дня она всё меньше порицала Аишу и остальных членов семьи в той же мере, что свою злосчастную долю, пока не сделала её в конце концов мишенью для возмущения и ропота. Судьбина, что так скупо наделила её красотой и постоянно откладывала её замужество, пока ей не исполнилось двадцать лет, расстраивала её страхами и тревогами. В итоге она покорилась ей – как и её мать, Амина, – своей судьбе. Её бурная, унаследованная от отца часть натуры, как и другая часть, сложная, приобретённая в этом окружении, была не в состоянии справиться с такой хромой судьбой. Она нашла прибежище в мирной стороне своего нрава, доставшегося ей от матери, и отдалась во власть участи, как командир, что из-за уловок противника никак не может достичь своей цели, и выбирает естественную неприступную позицию, чтобы закрепить там остатки своего войска, а затем призывает к перемирию. Хадиджа стала жаловаться на своё горе во время молитвы и потаённого разговора с милостивым Господом. По правде говоря, с детских лет она с усердием подражала матери в рвении и соблюдении предписаний ислама, что говорило о бдительности её религиозных чувств, в отличие от Аиши, которая изредка совершала обряды поклонения – лишь в приступе воодушевления, и была неспособна делать это постоянно. Хадиджа всё время удивлялась, сравнивая свою судьбу и судьбу сестры – за всю её искренность в вере горькое возмездие досталось почему-то ей, а благая награда – сестре, при всей небрежности той в поклонении…

– Я оберегаю свою молитву, а она вот никогда не могла соблюдать её и двух дней подряд. Я держу пост весь Рамадан, а она – день или два, а потом делает вид, что постится, тайком пробирается в амбар и набивает себе живот орехами, а когда из пушек возвещают об ифтаре, она первая рвётся к столу, раньше постящихся!..

И даже в том, что касалось красоты, она не могла смириться с тем, что сестра была красивее её, без всяких оговорок и условий. Да, она своё мнение никому не высказывала, но возможно, её сильно впечатляли эти нападки, чтобы заблокировать путь любым доводам. Долго глядела она на себя в зеркало, и в тайне задавалась вопросом: «Аиша, без сомнения, красива, но она худая. Полнота же – половина красоты, а я полная. Полнота моего лица почти что затмевает мой большой нос, и остаётся только заарканить свою судьбу».

И хотя она утратила уверенность в себе во время последней неприятности, хотя раньше ей привычно было отводить душу перед зеркалом, рассуждая о красоте, полноте и судьбе, сейчас ей пришлось привыкать к тому, чтобы рассеивать собственное чувство неуверенности, тревожившее её: точь-в-точь как и все мы, иногда вынужденные обратиться к разуму и логике, чтобы почерпнуть оттуда уверенность – в здравии и в недуге, в счастье и в бедствии, в любви и в ненависти…

Несмотря на свою занятость, Амина, в качестве матери невесты, не забывала о Хадидже. Радость из-за свадьбы её сестры напоминала матери о том, как грустно самой Хадидже. Словно покой, притупляющий боль, которым мы наслаждаемся, и к которому через какое-то время привыкаем. Свадьба Аиши породила у матери старые опасения, связанные с Хадиджей, и потому ради возвращения уверенности она послала Умм Ханафи к шейху Рауфу в Красные Ворота с платком Хадиджи – чтобы тот погадал ей. Женщина вернулась радостная, и объявила своей хозяйке, что шейх ей сказал следующее:

– Ты вскоре в подарок мне за радостную весть принесёшь два ратля сахара.

И хотя эта добрая весть не была первой, которую сообщали Амине о Хадидже, всё же она вселила ей надежду на лучшее. Она была рада ей словно лекарству, что несёт ей успокоение от бесконечных тревог.