Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 99 страниц)

– Нет, не нужно тебе выступать… Но так ли?.. Ты не можешь стать великим, не будучи хорошим оратором, однако какая потеря будет для тебя в тот день, когда высший комитет предстанет перед лидером – Саадом? Другие поспешат выйти, а ты так и будешь молчать? Ну уж нет, я не собираюсь молчать, я буду говорить, я дам волю своему сердцу – умею ли я, или нет. Но когда же ты предстанешь перед Саадом? Когда увидишь его впервые, и наконец вдоволь наглядишься на него? Сердце моё выскакивает из груди, а глаза тоскуют по слезам. То будет великий день, и Египет станет независимым. Этот наш день будет лишь каплей в море. О Боже!.. Площадь уже заполнилась народом, как и все улицы, что ведут к ней: улицы Аббас, Нубар, Аль-Фаджала. Никогда не было подобной демонстрации – сотня тысяч человек: фески, чалмы… рабочие, служащие, шейхи, пасторы, судьи… Кто бы мог представить такое. Солнце палит… Вот это и есть Египет. Но почему же я не позвал отца? Ясин был прав… Один из нас забывает о себе посреди всех людей… Где же мои личные заботы?… Я среди них как песчинка. Как же трепещет сердце. Я много расскажу об этом, начиная с сегодняшнего вечера и после. А интересно, содрогнётся ли мама, когда увидит это снова? Великое зрелище, вселяющее уверенность и почтение. И я хочу видеть, какой след оно оставит в сердцах этих бесов! Вот и их казарма, что обращена в сторону площади. Вражеское проклятое знамя развевается на ветру, но вот изо всех окон высунулись головы… О чём они там шепчутся друг с другом?! Сторож стоит, словно изваяние, и ничего не видит. Их пулемёты не прикончили революцию – они наконец-то поняли это. Вы ещё увидите в скором времени Саада прямо на этой самой площади – он вернётся победителем – вы выслали его из страны с помощью оружия, а мы без всякого оружия вернём его. Вы увидите это непременно!

Этот огромный людской корабль двинулся в путь, и вслед за ним разошлись волны с патриотическими криками и скандированием, так что казалось, будто весь Египет вышел на демонстрацию. Нет, словно это был один человек и один крик. Группы шли друг за другом по очереди долго, очень долго, так что Фахми показалось, что впереди идущие группы вот-вот приблизятся к улице Абедин, прежде чем он со своей группой отойдёт к вокзальным воротам. Первая группа шла, и пулемёты не преграждали ей путь, не было ни пуль, ни булыжников ни с той, ни с другой стороны. Улыбка на губах его ослабла, когда он увидел группу, что встала лагерем прямо напротив него и ходит за ним по пятам, чтобы показать свою «особую демонстрацию». Он поднял руку вверх, и ряды пришли в движение, бодрые и готовые к действию, затем настолько громко, насколько мог, выкрикнул лозунг и отступил назад. Он продолжал вести людей и громко скандировать, пока они не подошли к улице Нубар, а затем уступил свою роль кому-то другому, из тех, что окружали его, и ожидали своей очереди скандировать лозунги. Они друг за другом беспрерывно выкрикивали лозунги, а он развернулся и вытянул шею, чтобы рассмотреть демонстрацию, начала которой даже не было видно, поворачиваясь то направо, то налево, и переполненные зрителями тротуары, крыши, балконы и окна тоже начали вторить скандируемым лозунгам. От вида тысяч, скопившихся на улицах, душа его наполнилась силой и уверенностью ещё сильнее, словно его окружала настоящая броня. Сила эта сплотила их так, что была пуленепробиваемой, и лишь полиция просто следила за порядком, утомлённая прошлыми нападениями и протестами. Вид всех этих людей, что ехали верхом на лошадях, словно охранники демонстрантов, следующие за ними и готовые услужить, был самым очевидным признаком победы революции. А это разве не начальник полиции Расул-бек?.. Да, это же он сам, Фахми его хорошо знал. А вот и его заместитель – он едет рысью на своём коне вслед за шефом и неподвижным взглядом свысока окидывает горизонт, словно высказывая молчаливый протест против мира, который заключала в себе демонстрация. Как же его звать? Можно ли забыть имя, которое в самые чёрные и кровавые дни было у всех на слуху?! Первая буква – «джим», так вроде. Джа… Джу… Джи… Ему не хотелось допрашивать свою память. Джулиан?! Ох! Как же это презренное имя неожиданно всплыло в его сознании?! Оно осело, словно пыль, и погасило весь его пыл.

– Как мы можем откликнуться на воодушевляющий призыв и праздновать триумф, если сердце моё по-прежнему мертво? Мертво?! Всего минуту назад оно было живо. Не иди на поводу у печали, Фахми, и не позволяй своему сердцу устраниться от демонстрации. Разве ты не дал себе обещания забыть обо всём? Да, и ты на самом деле забыл. Мариам… Кто это?! Это осталось в давнем прошлом. Мы живём ради будущего, а не ради прошлого… Джиз. Мистер Джиз… Мистер Джиз… Так зовут заместителя начальника участка, да будет он проклят. Давай же, продолжай скандировать лозунги, чтобы стряхнуть с себя эту свежую пыль.

Демонстрация продолжала медленно продвигаться от сада Узбакийя, в котором виднелись деревья, что возвышались над флагами, развешанными то тут, то там по всему пути, а площадь Оперы, заполненная вдоль и поперёк, выглядела издалека как головы, приклеившиеся друг к другу, словно все они росли из одного тела. Фахми кричал изо всех сил и в едином порыве, а люди повторяли за ним лозунги в один голос, что наполнял воздух вокруг подобно раскатам грома. Когда они неожиданно подошли к стене сада – ограниченной полоске земли, – раздался гул, и горло его словно парализовало, он обернулся вокруг с какой-то тревогой. То был знакомый звук, который часто звучал у него в ушах за истёкший месяц и также часто повторявшийся в его памяти среди ночной тишины, при том, что он не мог привыкнуть к нему, и прогудел рядом, чуть не вызвав у Фахми остановку сердца…

– Пули?!

– Это неразумно, разве они сами не заявили о демонстрации?

– Ты сбросил со счёта предательство?!

– Но я не вижу солдат…

– Сад Узбакийя – это огромный лагерь, где их полным-полном…

– Может быть, это был взрыв автомобильной шины…

– Может…

Уши юноши внимательно прислушивались ко всему происходящему вокруг, но покой так и не вернулся к нему. Всего лишь несколько мгновений отделяло их от следующего взрыва… Ох… Тут не могло быть больше сомнений. Это были пули, как и раньше. Интересно, откуда? Разве сегодня не день мира?!

Он почувствовал, как среди демонстрантов впереди, подобно огромной волне, что толкает к берегу корабль, нарастает тревога. Затем тысячи людей начали отступать назад, и с каждой стороны пошли необузданные обезумевшие толчки, вызванные волнением и страхом севшего на мель судна. Послышались громкие вопли ужаса, и вскоре симметричные ряды рассеялись, и вся конструкция рухнула. Несколько резких выстрелов последовали друг за другом, и вслед за ними в толпе поднялись гневные крики и стенания. Народное море бушевало, а волны его устремлялись во все щели, не оставляя на пути своём ничего.

– Беги, ты должен бежать. Если тебя не убили пули, то затопчут ноги и руки. Беги или отступай назад!

Но он не делал ничего, и просто стоял.

– Зачем ты стоишь здесь, когда все разбежались?! Ты стоишь совершенно один, беги же…

И тут ноги и руки его пустились в движение, но какое-то медленное, утомлённое.

– До чего же сильный шум здесь. Но что же послужило его причиной? Быстро все воспоминания покинули тебя. Чего ты хочешь?! Кричать? Что кричать? Просто призывы?… Но кому?… К чему?.. Этот голос говорит у тебя внутри, слышишь ли ты его? Видишь ли?.. Но где?.. Нет ничего, ничего, одна сплошная темнота. Осторожное движение и аккуратное отступление, как тиканье часов, вслед за которым устремляется и сердце…

Шёпот преследовал его. И вот он оказался около ворот сада. Разве это не здесь? Он двигался, словно по волнам, постепенно тая на ходу. Высокие деревья неустанно танцевали, а небо… Небо?.. Оно высоко распростёрлось, и ничего не было, кроме спокойного тихого неба, которое улыбалось и изливало на землю дождь мира.

71

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад услышал звук шагов у входа в лавку и оторвал голову от письменного стола. Перед ним находились трое юношей, лица которых хранили серьёзный и невозмутимый вид. Они вышли вперёд, пока не остановились у самого стола и затем сказали:

– Мир вам и милосердие Аллаха…

Ахмад поднялся и с привычной вежливостью ответил:

– И вам тоже мир и милосердие Аллаха и благословение Его, – затем указал на стулья… – Пожалуйте…

Однако они не откликнулись на его жест, а только поблагодарили его, и тот, что стоял посредине, сказал:

– Вы – господин Ахмад Абд Аль-Джавад?

Ахмад улыбнулся, хотя в глазах его мелькнул немой вопрос, и ответил:

– Да, господин мой…

– Интересно, чего им понадобилось? Маловероятно, что они пришли сюда за покупками… Они шагают, словно солдафоны, а не как обычные покупатели! А эта серьёзная интонация в их словах! Время уже семь вечера. Неужели они не видят Аль-Хамзави, который убирает мешки на полки, делая знак, что лавка закрывается? Неужели они из тех, кто собирает пожертвования? Но ведь Саад Заглул уже свободен, и революция закончена. И я не могу дождаться того часа, когда отправлюсь в кофейню! Эй вы, знайте, что я не ради вас спрыснул лицо одеколоном, причесал волосы и усы, и затянул покрепче джуббу и кафтан! Да что вы хотите?

Ему показалось, пока он пристально глядел на своего собеседника, что лицо его не так уж незнакомо ему. Он уже видел его раньше. Но где? И когда? Надо вспомнить. Вероятно, уже не первый раз он видит его. Ах… Улыбка облегчения расплылась по его лицу:

– Не вы ли случайно тот благородный молодой человек, что однажды пришёл нам на помощь в самый подходящий час, когда на нас напали в мечети Хусейна, да будет доволен им Аллах?

Юноша тихо ответил:

– Да, это я, господин мой…

– Я оказался прав в своих предположениях. А ещё наивные и глупые утверждают, что вино притупляет память. Но чего они так уставились на меня? Смотри, смотри. Этот взгляд совсем не предвещает ничего доброго. О Господи, сотвори благо. Прибегаю к защите Аллаха от шайтана, побиваемого камнями. Сердце моё отчего-то сжалось. Они пришли поговорить о…

– Фахми?! Вы пришли за ним… Может быть, вы..?!

Юноша опустил глаза, затем дрожащим голосом сказал:

– Тяжкая обязанность лежит на нас, господин. Но это наш долг. Да наградит вас Господь терпением!..

Ахмад внезапно наклонился вперёд, опираясь на краешек стола, и закричал:

– Терпением?.. Зачем?…Фахми?!..

Юноша с подчёркнутой скорбью произнёс:

– Мы с сожалением извещаем вас, что наш брат-боец Фахми ибн Ахмад…

Ахмад не верил своим ушам, хотя в глазах его и мелькнул быстрый решительный взгляд, в котором светились как доверие к их словам, так и отчаяние, и воскликнул:

– Фахми?..

– Он мученически погиб в сегодняшней демонстрации…

Тот, что стоял справа, сказал:

– Он перешёл в сонм небесный и приблизился к Аллаху как благородный патриот и мученик…

Его уши внезапно оглохли, так что слова их он не слышал, и когда молчание окончилось, губы его зашевелились, а рассеянный взгляд блуждал по сторонам. Зависшее молчание ещё длилось некоторое время, и даже Джамиль Аль-Хамзави был словно приколочен гвоздями к своим полкам и в замешательстве устремил на Ахмада взгляд, полный ужаса. Наконец юноша вновь пробормотал:

– Мы очень скорбим по нему, но мы должны встречать приговор Аллаха с терпением, достойным верующих, а вы, господин, верующий человек…

– Они выражают тебе свои соболезнования, но этот парень даже не знает, что в подобных обстоятельствах ты сам лучше всех высказываешь слова утешения!.. Что это для разбитого сердца? Ничего! Разве могут слова потушить пожар?… Не спеши… Разве дурное предчувствие не закралось в твоё сердце ещё до того, как один из них заговорил? Да… Он видел перед собой ангела смерти, теперь смерть была истинной, и сейчас вот говорит с ним, хотя и отказывается ей верить. Может, его подводит храбрость и он не хочет в это верить? Но как мне поверить, что Фахми на самом деле умер, как поверить, что сам Фахми просил у меня прощения и добивался моего довольства всего несколько часов назад? Фахми покинул нас в это утро радостный, полный сил и здоровья. Умер… Умер! Теперь я больше не увижу его ни дома, ни где-либо ещё на земле. Каким будет дом без него? Как мне быть отцом после него? Куда уйдут надежды, что я возлагал на него? Есть только одна надежда – в терпении. Терпении? Ох… Ты чувствуешь эту внезапную острую боль? Это и есть настоящая боль. Иногда ты старался себя обмануть и утверждал, что тебе больно. Нет. До сего дня тебе не было больно. Вот истинная боль…

– Господин, крепитесь и положитесь на Аллаха…

Ахмад поднял голову и уставился на него, затем словно больной произнёс:

– Я полагал, что резня прекратилась…

Юноша с гневом в голосе заявил:

– Сегодняшняя демонстрация была мирной, её разрешили власти. В ней участвовали люди из всех слоёв, и поначалу она проходила спокойно и всё было безопасно, пока мы не приблизились к саду Узбакийа. И тут из-за стены безо всяких причин на нас посыпались пули. Никто не оказывал сопротивления солдатам, и мы даже воздержались от скандирования лозунгов против англичан, остерегаясь какой-либо провокации, но они были отравлены безумием резни, бросились к своим ружьям и открыли огонь. Мы созвали заседание для направления решительного протеста в администрацию протектората, но нам сказали: «Алленби выскажет сожаление об этой неожиданной выходке его солдат…»

Ахмад тем же страдальческим тоном сказал:

– Но это никогда не вернёт жизнь погибшему…

– К прискорбию!..

С болью в голосе он произнёс:

– Он же не участвовал в опасных демонстрациях, это первая демонстрация, к которой он присоединился…

Юноши обменялись многозначительным взглядом; ни один из них не вымолвил ни слова… Ахмад словно больше не мог терпеть эту молчаливую осаду вокруг себя, и застонал:

– Предоставим это дело Господу. Где я могу его найти теперь?

Юноша сказал:

– В больнице Каср аль-Айан.

Затем он сделал жест Ахмаду, чтобы тот не торопился, когда заметил, что он в спешке собирается идти туда прямо сейчас:

– Похоронная церемония его и тринадцати других мучеников из числа наших братьев состоится завтра в три часа после полудня…

Ахмад в ужасе закричал:

– Разве мне не отдадут его для того, чтобы устроить похороны дома?!

Юноша решительно сказал:

– Но его похоронят вместе с его братьями в ходе всенародной церемонии…

Затем уже умоляющим тоном:

– Больница сейчас окружена полицией, и нужно подождать, если мы хотим дать возможность родным погибших попрощаться с ними до церемонии. Не подобает Фахми обычная церемония, которую вы хотите провести у себя дома…

Затем он подал ему руку на прощание и сказал:

– Наберитесь терпения, ведь терпение ваше – только ради Аллаха…

Остальные тоже протянули ему руку, повторяя слова соболезнования, а затем все вместе ушли… Он закрыл голову ладонями и прикрыл глаза. Внезпно раздался голос Джамиля Аль-Хамзави, который пытался высказать утешение плачущим голосом. Но Ахмад, казалось, был раздосадован ещё и его соболезнованием. Он больше не мог выностить плача и медленными тяжёлыми шагами вышел из лавки. Ему нужно было выйти из этого оцепенения, ведь он даже не знал, как ему горевать. Ему хотелось побыть наедине с собой, да только вот где? Дом его превратится в сущий ад через минуту-другую: к нему придут друзья, и уже не будет возможности для раздумий… Когда же ему думать о той утрате, что он понёс?… Когда же он может скрыться с глаз всего мира?.. Это казалось маловероятным… Но время для этого пришло, без сомнения. В существующих обстоятельствах это было его единственным утешением… Да, придёт время, когда он останется один, совсем один, и отдастся во власть скорби всем своим существом. Тогда он лучше присмотрится к себе в свете прошлого, настоящего и будущего, к разным фазам своей жизни, начиная с детства и юности и до зрелости, следам надежд и остаткам воспоминаний, даст волю слезам, пока они не будут исчерпаны до конца. Да, у него есть ещё достаточно времени для этого, и нет причины тревожиться.

– Вспомни о том препирательстве между вами сразу после пятничной молитвы или события этого утра, твои порицания и его заискивания перед тобой. Сколько ещё можно вспоминать, размышлять и горевать? Сколько ещё можно надрывать себе сердце? Сколько ещё можно плакать?.. Как скорбеть? Разве это жизнь припасла такое «счастье»?

Он поднял голову, отяжелевшую от дум, и в его потемневших глазах промелькнули машрабийи его собственного дома, и он впервые вспомнил об Амине. Ноги чуть было не отказали ему… Что он скажет ей?… Как она воспримет эту новость?… Нежная и слабая, которая плачет, даже глядя на птичку!

– Помнишь, какие слёзы она лила, узнав о гибели сына Аль-Фули-молочника?! Что же с ней сделает убийство Фахми?… Убийство Фахми!.. Сынок, неужели это и есть твой настоящий конец?.. О мой дорогой, несчастный сын!.. Амина… Её сын убит. Фахми убит… Ох уж… Ты запретишь рыдать на его похоронах, как запретил до этого радостно кричать на свадьбе? Или сам будешь рыдать? А может, пригласишь плакальщиц?!.. Амина, наверное, сидит сейчас посреди кофейного зала между Ясином и Камалем и спрашивает, что так задержало Фахми. Он надолго задержится, ты его больше никогда не увидишь… Ни его тела… Ни даже его погребальных носилок… Какое тяжкое испытание. Я увижу его в больнице, а ты – нет, я этого не позволю… Жестокость или милосердие? Это бесполезно…

Он оказался перед домом, и рука его потянулась к дверному молотку, затем он вспомнил, что ключ от дома у него в кармане, вытащил его и открыл дверь, а затем вошёл…

Тут до ушей его донёсся голос Камаля, который мелодично напевал:

Навещайте меня хотя бы раз в год.

Нехорошо покидать меня даже один раз.

Конец 1 тома

Том 2. Дом страстей

1

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад закрыл за собой входную дверь и неспешными шагами пошёл во двор, залитый бледным светом звёзд. Конец его трости вонзался в землю всякий раз, как он опирался на неё, шагая нетвёрдой походкой. Он был мучим жаждой: ему ужасно хотелось выпить холодной воды, которой он также умоет лицо, голову и шею, чтобы хоть ненадолго облегчить муки июльской жары и огня, пылающего в животе и голове. Он обрадовался, подумав о холодной воде, так что губы его расплылись в улыбке.

Когда он подошёл к лестнице, мелькнул слабый свет, который спускался сверху и двигался по стенам в причудливых узорах из-за движения лампы, которую держали в руках. Он поднялся по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой – за свою трость, которая издавала равномерное постукивание, что с давних пор придавало ему особую уверенность в завтрашнем дне и служило опознавательным знаком его возвращения домой. На самом верху лестницы показалась Амина с лампой в руках. Он остановился около неё; грудь его то вздымалась, то вновь опускалась, пока он переводил дыхание. Затем он как обычно пожелал ей доброй ночи:

– Добрый вечер…

Амина, преподнеся поближе к нему лампу, пробормотала:

– Добрый вечер, господин мой..!

Войдя в комнату, он поспешно бросился на диван, затем отбросил трость, снял феску и откинулся затылком на подушку, вытянул ноги вперёд, так что задрался край его кафтана, обнажив кальсоны, в которые были заправлены носки. Он прикрыл глаза и обтёр носовым платком лоб, щёки и шею. Амина, поставив лампу на тумбочку, ждала, пока он поднимется, чтобы помочь ему снять с себя одежду, глядя на него внимательно и в то же время с тревогой. Если бы она обладала достаточной смелостью, то попросила бы его воздержаться от столь утомительных ночных развлечений, которые больше не укрепляли его здоровье. Но она не знала, как выразить эти грустные мысли! Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза, затем снял свои золотые часы и перстень с алмазом и сложил их в феску. Затем встал, чтобы снять джуббу и кафтан с помощью Амины. Тело его, казалось, было всё таким же: высоким, плотным, упитанным…, если бы не волосы на висках, над которыми обрела власть седина. Когда он надел через голову белый джильбаб, то ни с того, ни с сего улыбнулся, поскольку вспомнил как блевал этим вечером на вечеринке Али Абдуррахим, оправдываясь тем, что у него больной желудок, и как они нарочно стали его упрекать, заявив, что он больше не выносит вино, и не все мужчины могут пить до конца жизни. Он вспомнил и то, как разозлился Али, и как серьёзно защищался от этого подозрения. Удивительно… Неужели некоторые люди до такой степени придают значение столь ничтожным вещам?! А если бы это было не так? Разве он сам не хвастался в этой оживлённой беседе, что может выпить весь бар, и с его желудком ничего не случится?!

Он снова сел на диван и протянул ноги жене, которая принялась стягивать с него обувь и носки. Она ненадолго вышла из комнаты и вернулась с кувшином и тазом для умывания, и подлила ему воды, пока он мыл голову, лицо и шею, и наконец села, вдыхая чистый воздух, что наполнял пространство между машрабийей и окном, выходящим во двор.

– Какое отвратительное лето в этом году!

Амина, вытаскивая из-под кровати свой тюфячок, и в свою очередь, усаживаясь на нём перед ногами супруга, сказала:

– Да помилует нас Господь наш. – Тут она вздохнула. – Весь мир как пылающий костёр, и пекарня наша пылает от жары! Крыша – единственное место, где можно дышать свободно летом после захода солнца.

Она сидела не на том же месте, где и вчера. Лицо её вытянулось и похудело, или казалось более длинным из-за впалых щёк. Пряди волос, что выбивались из-под головного платка, поседели, и делали её незаслуженно старше собственного возраста… Родинка на щеке стала чуть крупнее, а в глазах, – как и раньше светившихся покорностью, – читалась смесь грусти и рассеянности. Смятение её лишь усилилось, когда нежданно грянули перемены в жизни, и хотя поначалу она восприняла свою утрату терпеливо, начала в тревоге задаваться вопросом: разве ей не нужно здоровье, пока она ещё жива? Конечно, нужно! Другим тоже нужно, чтобы она была здорова, но как можно повернуть время вспять и вновь вернуть всё, как было?! Она состарилась, возможно и не намного, так что все эти перемены были оправданными. Хотя, без сомнения, они не могли не оставить на ней свой отпечаток.

Она так же стояла в машрабийе ночь за ночью, и глядела на дорогу сквозь отверстия. Улица не изменилась, перемены подкрались незаметно лишь к ней самой. Тут раздался громкий голос официанта из кофейни, который разлетелся по тихой комнате, словно эхо. Амина улыбнулась и пристально посмотрела на Ахмада.

До чего же она любила эту улицу, бодрая жизнь на которой не утихала даже ночью! Улица была её подругой, не знавшей о ней, но которую она любила рассматривать сквозь отверстия в машрабийе. Каждая черта этой улицы наполняла сердце женщины. Посетители ночных кофеен были живыми звуками, которые жили собственной жизнью в её ушах. Этот официант с хриплым голосом, язык которого не утихал ни на миг, комментировал все события дня без устали и раздражения. А обладателем нервного голоса был охотник за удачей в карточных играх «семь бриллиантов» и «гнездо». Был ещё и отец Хании – девочки, больной коклюшем, который, если его спрашивали, как она, каждый вечер отвечал: «Исцеление даёт Господь»… Ох, машрабийя словно была уголком кофейни, в которой она сама была завсегдатаем. Воспоминания, связанные с этой улицей, запечатлелись в её воображении перед глазами, которые не сводили взгляд с головы, что облокотилась на спинку дивана. Когда поток этих воспоминаний прекратился, она сосредоточила своё внимание на муже. Его лицо с обеих сторон сильно покраснело, что за последние несколько ночей стало для неё привычным зрелищем, хотя она и была этим недовольна. Она с опаской спросила его:

– С господином моим всё в порядке?

Он выпрямил голову и пробормотал:

– Всё хорошо, хвала Аллаху. – И добавил. – До чего же ужасная погода!!

Изюмная водка была лучшим напитком летом… Так ему, во всяком случае, говорили и повторяли не раз, но он не выносил её. Или уж виски, или ничего. Это значит, он должен был вот так страдать от летнего похмелья – а лето было очень жарким – каждую ночь. Он от души посмеялся сегодня ночью… Смеялся до тех пор, пока не ослабли вены на шее. Но вот из-за чего был весь этот смех?! Он почти ничего не помнил, и кажется, нечего было рассказывать и нечего повторять. Но атмосфера в кофейне была наэлектризована таким приятным током, что от одного прикосновения возгоралось целое пламя, и как только Ибрахим Аль-Фар сказал: «Сегодня Александрия отплыла из Саада в Париж» вместо «Сегодня Саад отплыл из Александрии в Париж», как раздался всеобщий взрыв смеха. Это считалось одной из смешных оговорок, вызванной алкогольными парами.

Они опередили его, говоря: «И он останется на переговорах, пока к нему не вернётся здоровье, затем отплывёт в Лондон по приглашения», или «И его примет Рамси Макдональд для соглашения о независимости» и «Он вернётся, неся Египту независимость», и начали комментировать ожидаемые переговоры и рассказывать анекдоты, которые им были по душе…

Да и впрямь, обширный мир его друзей сводился к трём фигурам: Мухаммаду Иффату, Али Абдуррахиму и Ибрахиму Аль-Фару… Мог ли он представить себе, что есть мир, в которых нет их?! Неподдельная радость, сиявшая на их лицах, когда они видели его, была немеркнущим счастьем для него. Его мечтательные глаза встретились с вопросительно глядящими на него глазами Амины, и словно вспомнив что-то важное, он сказал:

– Завтра..

По лицу её расплылась улыбка и она произнесла:

– Как же я могу забыть?!

С некоторой гордостью, которую он не мог скрыть, он сказал:

– Мне сказали, что результаты бакалавратуры в этом году плохие…

Разделяя его гордость, она снова улыбнулась и ответила:

– Да подарит ему Господь удачу в его целях и да продлит нашу жизнь, чтобы мы увидели, как он получит свой диплом…

Он спросил:

– Ты сегодня ходила на улицу Суккарийя?

– Да, и всех их пригласила. Они все придут, за исключением пожилой дамы, которая извинилась за свою усталость и сказала, что сыновья заменят её во время поздравления Камаля.

Ахмад, кивнув подбородком в сторону своей джуббы, сказал:

– Сегодня ко мне заходил шейх Мутавалли Абдуссамад с амулетами для детей Хадиджы и Аиши, прочитал за меня молитву и сказал: «Иншалла, я сделаю амулеты и для твоих правнуков».

Затем он с улыбкой тряхнул головой:

– Для Аллаха нет ничего трудного. И сам шейх Мутавалли словно из железа, несмотря на свои восемьдесят!..

– Да наградит вас Господь наш здоровьем и силой!

Он задумался на некоторое время, что-то подсчитывая на пальцах, затем произнёс:

– Если бы мой отец прожил подольше – да смилуется над ним Аллах, – он был бы не намного старше шейха…

– Да смилуется Аллах над ушедшими в мир иной…

Установилась тишина, как только она упомянула слово «ушедшие», затем Ахмад серьёзным тоном, словно вспомнив что-то очень важное, сказал:

– Зейнаб засватана!

Глаза Амины расширились от удивления. Подняв голову, она спросила:

– Правда?!..

– Да. Мне сообщил это сегодня вечером Мухаммад Иффат!..

– Кем засватана?

– Это чиновник по имени Мухаммад Хасан, заведующий архивным отделом в Министерстве образования.

Она мрачно спросила:

– Кажется, он уже не молод?

– Напротив, ему четвёртый десяток, тридцать пять… тридцать шесть… самое большее – сорок лет!

Затем издевательским тоном он сказал:

– Она испытала судьбу с молодыми и потерпела неудачу: я имею в виду бесхребетных юнцов, так пусть теперь испытает её и с более мудрыми и зрелыми мужчинами!

Амина с сожалением произнесла:

– Ясин был у неё первым. Хотя бы ради их ребёнка…

Таково было и мнение Ахмада: он давно уже защищал сына перед Мухаммадом Иффатом, хотя и не объявлял, что договорился с ним, чтобы скрыть свой промах. Он злобно произнёс:

– Ясин больше не пользуется у него доверием, и по правде говоря, он и не достоин доверия. Поэтому я не настаиваю. Я не соглашусь эксплуатировать нашу дружбу с Мухаммадом Иффатом ради того, от чего всё равно нет никакой пользы…

Амина с некоторой жалостью сказала:

– Ошибку молодости можно простить!

Ахмаду было не трудно признать, что он частично допустил промах в своих усилиях, и он сказал:

– Я не ограничиваю право Ясина, но и соглашаюсь с ним без особого энтузиазма. Мухаммад Иффат сказал мне: «Первая причина моего оправдания это опасение подвергнуть нашу дружбу расколу». Он также мне сказал вот что: «Я не могу отвергнуть твою просьбу, но наша дружба для меня дороже, чем твоя просьба…», и я больше не заводил об этом речь…

Мухаммад Иффат и впрямь это говорил, но не признался только ради того, чтобы защититься от настойчивости Ахмада. На самом деле Ахмад очень хотел вновь соединить порванные узы родства с Мухаммадом Иффатом как лично для себя, так и ради высокого положения его семьи в обществе. Он совсем не жаждал найти Ясину жену лучше, чем была Зейнаб, однако ему оставалось лишь смириться с собственным поражением, особенно после того, как его друг откровенно рассказал ему, что ему известно о личной жизни Ясина: «Не говори мне, что мы сами не отличаемся от Ясина. По правде говоря, мы в некотором роде иные, для Зейнаб я хочу лучшего выбора, чем в своё время для её матери!»

Амина спросила:

– А Ясин об этом знает?

– Завтра-послезавтра он узнает. Ты думаешь, он придаст этому значение?.. Он в самую последнюю очередь ценит вопросы чести в браке…

Амина с сожалением покачала головой, а потом спросила:

– А Ридван?

Ахмад нахмурился и ответил:

– Он останется со своим дедом или будет жить с матерью, если не сможет с ней расстаться. Да затруднит Аллах жизнь тех, кто затруднил её этому мальчику..!

– О Боже, бедняжка. Мать – с одной стороны, отец – с другой. Выдержит ли Зейнаб расставание с ним..?

Подчёркнуто презрительным тоном Ахмад сказал:

– Необходимость требует своего. – Затем спросил. – Когда он станет настолько взрослым, чтобы жить с отцом?.. Ты не помнишь?

Амина ненадолго задумалась и сказала:

– Он немного моложе Наимы, дочери Аиши, и немного постарше Абдуль Мунима, сына Хадиджи. Значит, ему пять лет, господин мой. Года через два отец заберёт его к себе, не так ли?

Ахмад, зевнув, сказал:

– Со временем увидим. – Затем продолжил. – Он уже был женат, я имею в виду её нового мужа!

– А у него есть дети?

– Нет, его первая жена не рожала…

– Может быть, это и подбило Мухаммада Иффата…

Ахмад с недовольством отметил:

– Не забывай о его положении…

Амина возразила:

– Если бы всё дело было только в положении, то никто бы не сравнился с вашим сыном, по крайней мере, ради вас…

Он почувствовал негодование, так что даже про себя проклял Мухаммада Иффата, – несмотря на всю симпатию к нему, – однако, вновь подчеркнул момент, который придавал ему утешение: