Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 99 страниц)

Его мысли прервало появление Аль-Хамзави, который принёс три свёртка и передал их служанке. Султанша полезла рукой в сумку, якобы, чтобы вытащить оттуда деньги, но Ахмад упредительно сделал ей знак со словами:

– Какой позор!

Женщина прикинулась удивлённой и сказала:

– Позор, господин?… На самом деле никакой это не позор. Для нас это благословенный визит, и нам следует почитать вас, а иначе мы вряд ли воздадим вам должное.

Она встала, продолжая говорить, и хотя сопротивление его щедрости не казалось таким уж серьёзным, заметила:

– Ваша щедрость заставит меня заходить к вам снова и снова, пока я хоть немного не заставлю вас соблюдать экономию.

Господин Ахмад хихикнул и сказал:

– Не бойтесь, я щедр с клиентами в первый раз, а потом вознаграждаю себя за щедрость с каждым разом вплоть до того, что обираю клиента. Таков девиз у нас, торговцев!..

Дама улыбнулась и протянула ему руку со словами:

– Такого великодушного человека, как вы, грабят другие, но не он сам… Благодарю вас, господин Ахмад.

Он от всего сердца произнёс:

– Вы уж меня извините, госпожа.

Он стоял и глядел на неё, а она горделиво прошествовала к дверям, поднялась в экипаж и заняла своё место, а Джульджуль села на маленькое местечко напротив, и экипаж тронулся вместе со своим драгоценным грузом, пока не скрылся из виду. Тогда Аль-Хамзави сказал, листая страницы бухгалтерской книги:

– И как теперь заполнить брешь в счётах?

Господин бросил на него весёлый улыбчивый взгляд и сказал:

– Я запишу на месте цифры «Товар был повреждён из-за воздуха».

Проходя к своем рабочему столу, он пробормотал:

– Аллах прекрасен и любит красоту.

15

Вечером господин Ахмад запер лавку и вышел, напустив на себя величественный вид и распространяя приятный аромат, направившись к Ас-Саге[29]29
  Ас-Сага – название улицы в северо-восточной части Каира и одноимённый квартал ювелиров.


[Закрыть], а оттуда – к Аль-Гурийе и, наконец, подошёл к кофейне господина Али. По дороге он обратил внимание на дом певицы и другие дома, окружавшие его. Он увидел лавки, тянувшиеся по обеим сторонам, которые всё ещё были открыты, а также поток пешеходов, и продолжил путь к дому одного из своих приятелей, где он просидел час, а потом попросил разрешения вернуться в Аль-Гурийю.

К тому времени Аль-Гурийю уже накрыла тень, и она обезлюдела. Он уверенно приблизился к тому дому, затем постучал в дверь и замер в ожидании, внимательно всматриваясь ко всему вокруг себя. Свет исходил лишь из небольшого окошка в кофейне господина Али, и от газового фонарика на ручной телеге, что стояла у поворота на Новую Дорогу. Наконец дверь открылась и показался силуэт маленькой служанки. Он не дал ей и слова сказать, и решительно и не колеблясь, дабы придать ей желаемой уверенности и честности, спросил:

– Госпожа Зубайда дома?

Служанка подняла голову и поглядев на него, в свою очередь спросила, сохраняя осторожность, продиктованную условиями своей работы:

– А вы, господин, кто такой будете?

Своим твёрдым голосом он ответил:

– Тот, кто желает договориться с ней, чтобы она оживила эту ночь своим присутствием.

Служанка удалилась на несколько минут, затем вернулась и сказала: «Проходите», и открыла перед ним двери. Он вошёл в дом и вслед за ней поднялся по лестнице с небольшими ступенями, которая заканчивалась коридором. Затем служанка раскрыла перед ним дверь, и он проник в тёмную комнату, да так и остался стоять у прохода, прислушиваясь к шагам удалявшейся служанки. Затем она вернулась с лампой в руках, и он стал следить за ней: она поставила лампу на стол, а посреди комнаты стоял стул, на который она залезла, чтобы зажечь крупную люстру на потолке, и вернула стул на место, а затем унесла лампу, и выходя из комнаты, вежливо сказала:

– Прошу вас. Садитесь, господин.

Ахмад подошёл к дивану в центре комнаты и спокойно и уверенно сел, что, несомненно, говорило о том, что он уже привык к подобным ситуациям. Он был убеждён, что выйдет оттуда в итоге довольным и счастливым. Затем он снял феску и положил её на небольшую подушку посередине дивана, и с удовлетворением вытянул ноги.

Оглядел комнату: средняя, не очень большая, но и не маленькая, меблированная тремя большими диванами, что стояли по углам, и стульями, на полу – персидский ковёр, и близ каждого дивана – столик, декорированный перламутром. Окна были завешаны шторами, как и дверь. В ней стоял какой-то необычный аромат благовоний, радовавший его. Он развлекался тем, что смотрел на мотылька, что нервно трепетал под лампой, и ждал какое-то время, пока служанка не принесла ему кофе. И вот наконец до ушей его донёсся мелодичный стук туфель, что постукивали словно дробь по полу. Нервы его напряглись, он устремил взгляд на дверь, проём которой вскоре заполнился огромным телом, чувственно затянутым в синее платье. Едва её взгляд упал на него, как она в удивлении застыла и воскликнула:

– Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного… Это вы?!..

Он быстро окинул взглядом её тело, так, словно мышь пробежала по мешку с рисом, дабы отыскать дырочку в нём, и с восхищением сказал:

– Именем Аллаха, вы великолепны!..

Постояв, она приблизилась и с притворным страхом сказала:

– Не сглазьте!.. Прибегаю к помощи Аллаха!..

Ахмад встал и пожал её протянутую руку, вдохнув своим крупным носом аромат благовоний:

– Вы опасаетесь чьей-то зависти, когда у вас есть такие благовония?!..

Она высвободила свою руку из его руки и отошла к дивану, что стоял сбоку, села и сказала:

– У меня хорошие благовония, это настоящее благословение. Они составлены из разных сортов – арабских, индийских. Я сама их подбирала. Стоит отметить также, что они спасают от многих джиннов и злых духов.

Ахмад снова сел на своё место, и отчаянно взмахнув руками, сказал:

– Всех, кроме меня!.. Во мне сидит злой дух самого последнего типа, на которого не действуют благовония[30]30
  Благовония – или бахур по-арабски, используются не только для ароматизации дома, но и в целях защиты от сглаза, злых духов – джиннов и ифритов. Благовония рассыпают щепоткой в бахурнице и нагревают. Арабские ароматы, как и индийские, издавна ценились на Востоке. Дело в том, что арабы подходят к парфюмерии даже не как к искусству, а как к некоему ритуалу. Издавна благовонии имели неразрывную связь с религией и ритуальными действиями. А древняя арабская медицина уже давно раскрыла особенности воздействия того или иного аромата на организм человека. Некоторые масла применялись в качестве терапии или для какого-либо ритуала более 4000 лет назад.


[Закрыть]. Тут всё гораздо серьёзнее…

Женщина ткнула себя в грудь, поднявшуюся словно бурдюк с водой, и воскликнула:

– Но я же пою на свадьбах, а не на церемониях зар[31]31
  Зар – особый женский народный ритуал с использованием жертвоприношения, заклинаний, игры на барабанах и танцев, проводимый в Египте с целью целительства, умиротворения духов, джиннов, которые, как верят, вселились в женщину. Когда человек болен, он одержим определённым духом, которого нужно вызвать с помощью этой церемонии и с ним договорится. Зар это домусульманский древний обряд, он может даже происходить с жертвоприношениями или носить более безобидный характер. Участницы церемонии – женщины – одержимая и целительницы, мужчины могут участвовать в качестве аккомпаниаторов или чтобы осуществить жертвоприношения. Танцовщица впадает в транс для того, чтобы духи, живущие в ней, вышли на свободу и вылечили её.


[Закрыть]!

Ахмад с надеждой в голосе сказал:

– Ну может быть, и для моего недуга у вас есть исцеление!

Ненадолго воцарилась тишина, и дама как-то задумчиво поглядела на него, как будто спрашивая его о том, что же на самом деле привело его сюда, и правда ли он пришёл с тем, дабы договориться с ней, чтобы она оживила эту ночь своим присутствием и спела для него, как он и заявил служанке?… Ею овладело желание непременно это выведать у него, и она спросила:

– И для какого же торжества: свадьбы или обрезанию?

Ахмад с улыбкой ответил:

– Как пожелаете!

– У вас праздник по случаю обрезания или свадьба?

– У меня всё…

Взглядом она предупредила его, будто говоря: «Как же мне с вами трудно!», а затем с сарказмом в голосе пробормотала:

– В любом случае, мы к вашим услугам…

Ахмад вскинул к голове руки и прикоснулся к ней в знак признательности, и с величавостью, совсем не подходившей его несерьёзным намерениям, сказал:

– Да вознаградит вас Аллах!.. Но я по-прежнему настаиваю, что выбор за вами!

Она вздохнула с раздражением, больше похожим на шутку, и ответила:

– Ну конечно, я предпочитаю свадебные торжества…!

– Но я уже женат, и ещё одна свадьба мне не нужна…!

Она закричала:

– Ну и болтун же вы!.. Так значит, это обрезание…

– Но…

Она с опаской спросила:

– У вашего сына?

Он ответил по-простому, закручивая усы:

– У меня!

Дама расхохоталась, и решила, что больше не стоит задумываться о торжестве, о котором она строила догадки в глубине души, и воскликнула:

– Какой же вы нахал! Вот если бы вы попались мне в руки, уж я бы вам хребет-то переломила…

Тут Ахмад встал и подошёл к ней со словами:

– Что бы вы ни сделали, лишь бы по доброй воле…

И сел рядом с ней. Она собиралась было ударить его, но заколебалась, а потом замолчала. Он в тревоге спросил её:

– Почему же не соизволите поколотить меня?

Она покачала головой и язвительно ответила:

– Боюсь, как бы не нарушить омовение[32]32
  Омовение – необходимое условие для действительности молитвы в исламе. Есть малое омовение (вуду) и большое (гусль). Малое омовение делается после справления малой и большой нужды, после сна, после выхода газов, опьянения, потери сознания. Соответственно, большое омовение необходимо после полового контакта для обоих полов, семяизвержения у мужчин, окончания менструальных и послеродовых кровотечений у женщины, прикосновения к покойнику. Любое из указанных действий нарушает сделанное ранее омовение, и молитва без омовения не принимается Богом.


[Закрыть].

Он с нетерпением спросил:

– А я могу надеяться, что мы будем молиться вместе?!

В глубине души он попросил прощения у Аллаха за подобную шутку, как и болтовню, хотя, когда он бывал пьян, то его бесстыдство доходило и не до такого. Однако на сердце у него было неспокойно, а между тем радость и ликование продолжались до тех пор, пока он искренне не покаялся и не попросил прощения за свой шутовской язык, что только и знал, что вредить ему. Женщина же, язвительно кокетничая, спросила:

– Так что же, вы, добродетельный мой, имеете в виду молитву, которая лучше, чем сон[33]33
  Молитва лучше, чем сон – многие мусульмане считают, что утренняя молитва фаджр – самая трудная для регулярного исполнения, и недаром в словах азана – призыва на молитву – всегда говорится «Торопитесь на молитву, молитва лучше, чем сон».


[Закрыть]?

– Но молитва и сон одинаковы…

Она не смогла сдержаться и рассмеялась:

– Эх ты, на людях показываешь, какой ты солидный да благочестивый, а внутри-то у тебя разврат и порок. Теперь ты на самом деле подтвердил: то, что мне говорили о тебе – правда…

Ахмад выпрямился на диване и с интересом спросил:

– А что говорили?!.. О Аллах, избавь нас от злых толков и пересудов…

– Мне говорили, что ты бабник и преклоняешься перед рюмкой…

Он громко вздохнул, показывая своё облегчение, и сказал:

– Я думал, это упрёк. Боже сохрани…

– А я разве не говорила тебе, что нахал это ещё и развратник?!

– Это верное свидетельство, и я с болью вынужден признать это…

Женщина заносчиво вскинула голову и сказала:

– Держись от меня подальше!.. Я не из тех женщин… Зубайда знаменита своим самолюбием и щепетильностью…

Ахмад сложил руки на груди и смотрел на неё с вызовом, преисполненным в то же время нежностью. Он с уверенностью в голосе сказал:

– Когда придёт самое главное испытание, то мужчину ждёт либо почёт, либо унижение…

– Откуда это у тебя такая уверенность, если тебе ещё и обрезание не делали?

Ахмад надолго зашёлся хохотом, а потом сказал:

– А ты не веришь, госпожа… Ну, если у тебя есть сомнения, то…

Она дала ему кулаком по плечу, не дав ему закончить фразу. Он замолчал, и оба тут же расхохотались. Он был рад, что она тоже смеётся вместе с ним, и предположил, что после всего того, что произошло с ними – намёков и открытых заявлений – появилась какая-то явная благосклонность, ибо он ощущал это своим подсознанием, а ещё это доказывала кокетливая улыбка, промелькнувшая в её подведённых сурьмой глазах. Он задумался – а не оказать ли такому кокетству подобающее приветствие? И тут она предостерегающе сказала ему:

– Не делай так, чтобы моё недоверие к тебе удвоилось…

Он вновь напомнил ей то, что она говорила о сплетнях и кривотолках, и с интересом спросил:

– А кто вам рассказал обо мне?

Она лаконично ответила, обвиняюще глядя на него:

– Джалила..!

Внезапно это имя прозвучало как упрёк в его адрес, и на губах его появилась стеснительная улыбка. Джалила, это знаменитая певица, которую он когда-то давно любил, пока их не разделило пресыщение, и их взаимная привязанность продолжалась уже на расстоянии. Но он, будучи знатоком женщин, посчитал необходимым честно сказать:

– Да будут прокляты и лицо её, и голос! – а затем, словно уклоняясь от темы, сказал:

– Давайте не будем обо всём этом, лучше поговорим серьёзно о…

Она обвинительным тоном спросила:

– Разве Джалила не заслуживает более деликатных и нежных слов? Тебе, видно, свойственно так вспоминать о некоторых женщинах?

Ахмад немного смутился; он весь просто таял от гордости собой, навеянной ему рассказом новой возлюбленной о предыдущей. Его охватило сладкое упоение триумфом, а затем, с известной долей такта он промолвил:

– Когда я нахожусь в обществе такой красавицы, то не в моих силах покинуть её ради давно прошедших и забытых воспоминаний…

И хотя дама продолжала насмешливо сверлить его взглядом, всё же она внемлила похвале – об этом говорили её вскинутые брови и лёгкая замаскированная улыбка, что незаметно появилась на губах. Однако она с презрением сказала ему:

– Язык торговца щедр на похвалы и лесть, пока он не получит своего…

– Мы, торговцы, окажемся в раю из-за того, что нас весь народ притесняет…

Она пренебрежительно встряхнула плечами, а потом без всякой опаски с интересом спросила:

– Как давно вы были вместе?

Ахмад махнул рукой, будто бы говоря: «Ещё до начала времён!», а потом пробормотал:

– Много-много лет назад..!

Она язвительно засмеялась и злорадным тоном сказала:

– В дни прошедшей молодости..!

Ахмад пристально посмотрел на неё. В глазах его стоял упрёк:

– Я бы хотел высосать весь яд из твоего языка.

Однако она продолжила разговор, будто и не слышала его слов, тем же тоном:

– Она съела всю твою плоть и оставила от тебя лишь одни кости…

Он угрожающе кивнул ей и сказал:

– Я из тех крепких мужчин, что женятся и в шестьдесят…

– Из-за любви или из-за слабоумия?!

Ахмад расхохотался и ответил:

– О святая угодница, побойся Аллаха. Давай же серьёзно поговорим…

– Серьёзно?!.. Ты имеешь в виду праздничную вечеринку, на которую ты хочешь пригласить меня?

– Я имею в виду провести всю жизнь…

– Всю или половину?!

– Господь наш даёт нам то, в чём для нас благо…

– Господь наш даёт нам добро…

В тайниках своей души он попросил прощения у Аллаха заранее, а затем спросил её:

– Прочтём «Аль-Фатиху» вместе?

Однако она вдруг поднялась, не обращая внимания на его просьбу, и воскликнула, делая вид, что торопится:

– Боже мой!.. Ты отнял у меня время, у меня же этой ночью есть одно важное дело…

Ахмад тоже встал, в свою очередь, протянул ей руку, пожал её расписанную хной ладонь, и страстно поглядел на неё. Он упорно хотел задержать её ладонь в своих руках, несмотря на то, что она пыталась пару раз выдернуть её, пока она не ущипнула его за палец и угрожающе поднесла руку к самым его усам:

– А ну отпусти, а не то выйдешь из этого дома с одним единственным усом…

Он заметил, что рука её почти у самого его лица, и удержался от спора с ней, вместо этого медленно поднеся губы к этой свежей плоти, пока они не уткнулись в неё, а до носа его донёсся сладкий аромат гвоздики. Он глубоко вздохнул, а потом пробормотал:

– До завтра?!

На этот раз она силой откинула его руку и долго глядела ему в глаза, затем улыбнулась и пропела:

Птичка моя, птичка.

Веселись, да расскажи ему обо мне.

Она повторила этот куплет: «Птичка моя, птичка» ещё несколько раз, пока провожала его до дверей. Он вышел, и тоже начал напевать начало этой песенки своим низким голосом, полным достоинства и невозмутимости, будто ища в этих словах значение того, что же она имела в виду…

16

Праздничная атмосфера, царившая в доме Зубайды-певицы, вдруг предстала перед ним в салоне, точнее, этот салон был предназначен для иных целей. Возможно, самым главным его предназначением, для чего он, собственно, и служил, было размещать там оркестр и давать вокальные выступления, а также заучивать новые песни. Она выбрала этот салон потому, что он находился вдали от спальни и гостиной. Просторность делала его вполне пригодным для специальных торжеств, которые обычно устраивались между вокальными представлениями и обрядами зар. На такие торжества она звала лишь избранных, самых близких своих друзей и знакомых. Поводом для таких торжеств была не просто её щедрость и великодушие, а скорее абсолютная щедрость, которая подчас была бременем для её друзей, но она стремилась увеличить круг самых лучших и достойных из них, чтобы они тоже приглашали её спеть на праздниках или делали для неё рекламу в тех кругах, где вертелись сами. Среди прочего, она также отбирала себе любовника за любовником.

И теперь вот пришла очередь и его, Ахмада Абд Аль-Джавада, полюбоваться этим большим, радостным вестибюлем, принимавшим лишь особых друзей. В действительности же он был полон энергии после такой смелой аудиенции у Зубайды в её доме. Уже очень скоро после этой встречи его посланники понесли ей щедрые подарки, сладости и угощения.

На камине, что был смастерён и посеребрён по её вкусу, стояли всевозможные приборы, предназначенные для приёма гостей. В время встречи, когда дама приглашала к себе, она оставляла выбор за самим гостем, кого ещё из своих друзей пригласить к ней на праздник, чтобы познакомиться с новой любовью. До чего же этот вестибюль был отмечен её колоритным нравом, восхитительными диванчиками-канапе, приставленными рядышком друг к другу и вышитыми золотыми позументами, мягкими и внушающими мысли о распутстве! Они стояли по обеим сторонам комнаты, а в центре её был диван хозяйки в окружении подушек и тонких пуфиков, специально приготовленных для оркестрантов. Круглый пол салона был застелен коврами самых разнообразных форм и расцветок. На правой консоли по центру, наподобие родинки на чистом личике, были расставлены канделябры со свечами, а посредине потолка висела огромная светлая люстра. На крыше также имелись окна со стеклянными створками, которые раскрывали в жаркую ночь и закрывали, когда ночи становились холоднее.

Зубайда уселась на диван, а справа от неё – Зануба-лютнистка, её воспитанница, слева – слепой музыкант, исполнитель на цитре.

Женщины расселись справа и слева: одна держала в руках бубен, другая – поглаживала тамбурин, третья – забавлялась с цимбалами. Дама удостоила Ахмада чести впервые присутствовать на её собрании, усадив его в правом крыле. Все остальные его товарищи как ни в чём ни бывало заняли свои места, будто это они были хозяевами в этом доме. Да и неудивительно – царившая там атмосфера была для них уже не нова, и сама дама их видела не впервые. Ахмад представил своих друзей даме, начиная с господина Али – торговца мукой. Зубайда же засмеялась и промолвила:

– Господин Али не чужой для нас – я уже выступала на свадьбе его дочери в прошлом году…

Затем Ахмад повернулся к господину Аль-Фару, меднику. Когда кто-то бросил фразу, что он – один из исследователей атомной бомбы, тот нахмурился и быстро сказал, опередив приятеля:

– Но я же пришёл сюда, чтобы покаяться, госпожа.

Так он представил всех до единого. Затем вошла служанка, Джульджуль, с бокалами вина, которые разошлись по рукам гостей. Теперь уж они ощутили прилив жизненных сил, пропитавшись духом ликования и веселья. Ахмад же, бесспорно, выглядел как жених на свадьбе, так его прозвали друзья, да и в глубине души он тоже так чувствовал. Поначалу он испытывал некое смущение от этого, если вообще понимал, и скрывал его, веселясь и смеясь сверх всякой меры, так что даже выпил вина, не обратив на него никакого внимания. К нему вернулась былая уверенность, которая смешалась с возбуждением. Когда страсть стала уж очень настойчивой и тяготила его – а страсти раскаляются под действием всеобщего веселья – он протяжно посмотрел на хозяйку дома, заглядываясь на прелести её дородного тела, и сердце его радовалось дарованной ему удаче. Он поздравил себя в предвкушении сладостных удовольствий как в эту ночь, так в последующие:

– Когда придёт самое главное испытание, то мужчину ждёт либо почёт, либо унижение… Это открытое заявление, да ещё и её вызывающее поведение… Должно быть, я прав. Интересно, что она за женщина такая, и до какого предела может дойти? В подходящий момент я узнаю это, затем всё разложу по полочкам, чтобы обеспечить себе победу над другими соперниками. Тут нужно проявить крайнюю неприступность и изобразить отчаяние. Я ведь никогда не отступал от своего старинного девиза – сделать своё удовольствие вторичной целью, а её удовольствие – первичной и конечной, и таким образом, моё собственное удовольствие будет наиполнейшим.

И хотя Ахмад и не рассказывал никому о своих обильных приключениях, эта органическая, живая любовь, смешанная с кровью и плотью, постепенно переходила стадию за стадией, и превращалась в более утончённую и чистую. Он не был настоящим животным, но помимо своей животной природы был наделён ещё нежностью и обострённостью чувств, страстью к пению и веселью. Только по этим естественным причинам он в первый раз вступил в брак, а затем сделал это и во второй раз. Как ни странно, но по прошествии стольких лет он всё ещё испытывал нежные чувства к своей жене, но к ним примешивались теперь уже новые элементы: то была спокойная любовь и близость, что по сути оставалась телесной, плотской. А когда чувства приобретали такой оттенок – особенно, когда им придавалась обновлённая энергия, и льющаяся через край живительная сила, – они не могли приобрести какой-то один оттенок, и расходились по самым разнообразным потокам любви и страсти, превращая его словно в бешеного быка. Всякий раз, как его звал порыв юности, он отдавался ему в упоении и восторге. В любой женщине он видел одно лишь тело, однако преклонялся перед этим телом, только если находил его и впрямь достойным: и видеть его, и гладить, и вдыхать его аромат, вкушать его, и слушать. То была нежная страсть, а не дикая и слепая, она развивалась как искусство, заключённая в рамки шуток-прибауток, забав, улыбок. Однако телосложению его было далеко до нежности чувств: и дородность, и сила его говорили скорее о строгости и грубости, но и эти черты тоже таились в глубинах его души, наряду с мягкостью и деликатностью, в которые он время от времени облачался, лишь для вида изображая суровость.

Вот почему, пока он пожирал Зубайду страстным взглядом, его бурная фантазия не была сосредоточена на мысли лечь с ней в постель и тому подобных. Он витал в своих мечтах о забавах, играх, песнях и вечеринках. По тому, как горели его глаза, Зубайда поняла это, и сказала, кокетливо обращаясь к нему, но переводя взгляд на гостей:

– Хватит тебе уже, жених, разве тебе не стыдно перед твоими товарищами?

Удивлённый, Ахмад ответил:

– А что толку мне стыдиться перед таким несметным богатством, как вы?

Певица звучно рассмеялась и спросила с неподдельным удовольствием:

– Ну и как вам ваш друг?

Все в один голос тут же сказали:

– Ему простительно!!

Тут слепой цитрист повёл головой направо-налево, и отвесив нижнюю губу, пробормотал:

– Тот, кто предостерёг, тот прощён.

И хоть его острота и была принята на «ура», однако госпожа обернулась к нему, рассердившись, и стукнула в грудь:

– А ну заткни свой рот! Ты своим языком можешь и весь мир объять.

Слепой воспринял её колотушки со смехом, и раскрыл рот, будто для того, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его, предпочитая быть с ней в мире. Певица повернулась к Ахмаду и тоном, в котором звучала угроза, сказала:

– Таково воздаяние тому, кто преступает границы.

Ахмад, сделав вид, что встревожен, и ответил:

– Но я ведь пришёл сюда поучиться невоспитанности.

Женщина ударила себя в грудь и воскликнула:

– Ну и ну! Послушайте-ка, что он говорит!

Почти все в один голос сказали:

– Его слова – лучшее, что мы до сих пор слышали.

Один из его приятелей добавил от себя:

– А вы должны дать ему затрещину, если он преступит границы вежливости.

Другой с уверенностью в голосе сказал:

– Заставьте его слушаться себя, если он невоспитанный.

Вскинув брови в знак удивления, дама спросила:

– Так вот насколько вы любите невоспитанность!

Ахмад глубоко вздохнул и сказал:

– О Создатель, пошли же нам долгих лет жизни!

Но певица в ответ на это только взяла свой бубен и сказала:

– Теперь я дам вам послушать кое-что получше.

И игриво стукнула в него, но из-за болтовни гостей звук бубна, который словно увещевал их, никто так не услышал, и она заставила его замолчать. Этот звук нежно ласкал слух, и гости оживились. Музыканты же настроились на работу. Присутствующие опустошили свои бокалы и устремили взгляд на певицу. В зале воцарилась тишина, почти звенящая от напряжённой готовности веселиться. Певица сделал знак оркестру, и тот начал играть в честь Усман-бека. Гости водили головой в стороны, подпевая, а Ахмад отдался мелодии цитры, что жалила его в самое сердце и воспламеняла в нём отголоски различных песен, что он давно слышал на весёлых вечеринках. Они напоминали капельки нефти, что капали друг за другом на горящие угли, всё больше разжигая пламя. Цитра была самым любимым его инструментом, и не только из-за мастерства исполнителя, но и из-за той тайны, которую он извлекал из её струн. Он знал, что слушает всего лишь музыканта, господина Абдо, но его влюблённое сердце скрывало любовь и всё то, чего не выразить искусством.

Оркестр тем временем закончил исполнение, и певица запела: «Тот, кто опьянён и простой водой…», и оркестр с энтузиазмом подпевал ей. Пение на два отдающихся эхом голоса было просто изумительным: один голос – слепого цитриста – был густым и низким басом, а другой – тонким и высоким, почти как у ребёнка – голос Занубы-лютнистки. В груди у Ахмада от волнения всё бурлило, и он поспешил опрокинуть свой бокал, что держал в руках. Он опустошил его и пустился подпевать мелодии. Голос его резко зазвенел во вступлении – из-за того, что он пустился петь с сухим горлом, не проглотив слюну. Но вскоре его пример поощрил и остальных его товарищей, которые тут же стали подражать ему, и вскоре уже все собравшиеся в салоне превратились в единый хор, исполнявший песню в один голос. А когда эта увертюра закончилась, и Ахмад всем своим духом приготовился слушать – в силу привычки – сольное исполнение, певица закончила аккордную часть своим звонким смехом, который говорил о том, что она очень рада, и ей всё понравилось, и начала поздравлять новичков в своём ансамбле, подшучивая над ними и спрашивая, какую партию теперь им бы хотелось послушать.

Ахмад почувствовал сильное волнение: то был момент смущения, когда его страсть к пению подверглась трудному испытанию, о котором окружающие и не догадывались. Но уже в следующую секунду он понял, что Зубайда просто не способна исполнять сольные номера подобно всем остальным певицам, ведь она сама – настоящая «бомба», и ему захотелось, чтобы она выбрала для него какую-нибудь лёгкую песенку, из тех, что поют на свадьбах женщины, вместо того, чтобы попытаться спеть одну из знаменитых оперных партий, в которой уж точно он не сможет хорошо подпевать ей. Он решил избежать трудностей, которые пугали его, и отдать предпочтение незамысловатой песне, которая больше подходила этому салону. Он спросил:

– А что вы думаете про «Птичка моя, птичка. Веселись…»?

Пристальным, многозначительным взглядом он посмотрел на неё, словно чтобы намекнуть ей предложить спеть ту самую песню, что ознаменовала их знакомство в гостиной всего несколько дней назад. Но тут вдруг из дальнего угла салона раздался крик:

– Ты лучше попроси спеть это у своей матери!..

Это предложение тут же потонуло в фонтане хохота, расстроившего все планы Ахмада, и не успел он повторить свою попытку, как один из присутствующих потребовал исполнить «О мусульмане, верующие в Аллаха!..», а другие потребовали «Сердцем чист ты будь», однако сама Зубайда, которой не хотелось услужить одним за счёт других, объявила, что споёт им «Вина на мне лежит», за что удостоилась жарких аплодисментов. На этом празднике Ахмаду оставалось только положиться на себя, ища поддержки в вине и в мечтах об обещанной ему ночи. На устах его блеснула милая улыбка, без всякого смущения охватившая всю пьяную процессию и получившая от них одобрение, несмотря на то, что певица подыгрывала ему, желая завоевать одобрение своей сведущей публики.

Как и всем красивым женщинам, ей было свойственно некоторое тщеславие. Пока оркестр настраивался для исполнения песни, один из гостей встал и с воодушевлением воскликнул:

– Дайте бубен господину Ахмаду, он ведь знаток в этом!

Зубайда с удивлением подняла голову и спросила:

– Правда?

Ахмад энергично и живо пошевелил пальцами, словно показывая ей своё искусство на примере, и Зубайда, улыбнувшись, произнесла:

– Удивляться не приходится, ты ведь ученик Джалилы!

Тут все безудержно расхохотались. Смех продолжался до тех пор, пока господин Аль-Фар не повысил голос, спрашивая певицу:

– А чему вы намерены его научить?

Она многозначительно ответила:

– Я научу его играть на цитре… Нравится вам это?

Ахмад заискивающим тоном сказал:

– Если хотите, научите меня подпевать.

Тут многочисленные гости стали подбивать его присоединиться к квартету. Он взял бубен, вынужденно сняв с себя накидку, и открыв всеобщему обозрению свою тучное крепкое тело, обрисовавшееся под кафтаном тминного цвета. Он напоминал породистого скакуна, что провокационно гарцует на задних ногах. Затем он подобрал рукава и прошёл к дивану, чтобы занять своё место рядом с певицей. Она встала, чтобы освободить ему место – ростом она была наполовину ниже его – и отодвинулась в левый угол. Её красное платье обнажило её мясистую белую голень с розовым оттенком, и золотой ножной браслет, точно такой же, как и на обеих руках. Ахмад заметил, что другие смотрят на это таким же взглядом, как и он сам, и громовым голосом воскликнул:

– Да здравствует халиф!

Глазами он словно щупал груди женщины, и тайный голос нашёптывал ему: «Скажи лучше – да здравствует большая грудь!»

Певица предупреждающе сказала:

– Поосторожнее, не очень-то кричите, а не то англичане упекут нас за решётку.

Ахмад, в голову которого уже ударило вино, воскликнул:

– Куда вы пойдёте, мы навечно с вами.

И тут ещё громче произнёс:

– Да не будет жизни тому, кто вас бросит в одиночестве!

Женщине хотелось уладить поскорее тот спор, что разгорелся из-за её ножки, и она протянула Ахмаду бубен со словами:

– Покажи-ка мне своё умение.

Ахмад взял бубен и провёл по нему ладонью, улыбаясь. Пальцы его принялись искусно постукивать по нему, а тем временем оркестр заиграл. Зубайда же запела, обращая глаза к внимательно взиравшей на неё публике:

На душе моей вина.

Друг мой бросил меня.

Ахмад ощущал какое-то странное состояние: дыхание певицы мимолётом настигало его и соединялось с винными парами, что выходили из его макушки глоток за глотком. И очень скоро из сознания его совсем исчезли голоса и Аль-Хамули, и Усмана, и Аль-Манилави. В тот момент он испытывал настоящее счастье и был доволен тем, что есть. Потом до него донёсся её голос, затронувший струны его сердца и воспламенивший бодрость духа. И тут он заиграл на бубне, да так, что игра его оказалась непревзойдённой даже для самых маститых музыкантов. И едва певица допела последние слова: «Отпустите же меня, чтобы сладко меня он целовал», как он достиг упоения от вина и восторга, вдохновлённый и снедаемый желанием; к нему присоединялись и даже стали опережать его товарищи. Они начали плясать, как только вино ударило им в голову, распаляясь от страсти. Певица же оставила их в этом бушующем стремительном водовороте, в котором они казались зашедшимися от пляса могучими деревьями.

Медленно праздник подошёл к концу, и Зубайда стала повторять ту же вступительную песню, которой открыла выступление: «На душе моей вина», навевавшую покой и прощальное настроение. Тут уже не было мелодий о том, как любимый исчезает за горизонтом, улетая на самолёте. Но всё равно, под конец выступление было встречено бурей оваций и аплодисментов, а потом зал объяла тишина, говорившая о том, что все гости утихомирились: их сморили сильная усталость и переживания. Несколько минут прошло в покое, прерываемом только отдельным кашлем, чирканьем спички или каким-нибудь незначительным словом, что не заслуживало ответа.