Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 99 страниц)

До чего же он удивлялся всякий раз, когда вспоминал, каким остроумным и нежным был с ним отец во времена его такого ещё недалёкого детства, как развлекал его своими шутками, и иногда дарил ему различные сладости, как утешал его в тот ужасный день, когда ему сделали обрезание, – наполнил всю его комнату шоколадом, новой одеждой, и окружил его своей любовью и заботой. И до чего же быстро потом всё изменилось: ласка сменилась суровостью, нежное воркование с ним – криками, а шутки – побоями, и даже сама процедура обрезания теперь воспринималась как инструмент запугивания мальчика, пока через какое-то время всё не смешалось у мальчика в голове, и он не начал думать, что, возможно, и впрямь у него ещё раз отрежут то, что ещё оставалось! К отцу он испытывал не один только страх, но ещё и восхищение его сильным величественным обликом. Он покорялся ему из почтения перед ним, перед его элегантностью и силой, как он полагал. Может быть, то, что рассказывала мать об отце, и пугало его, однако он не представлял, что в мире есть ещё один такой же человек, как его отец, равный ему по силе, величию или богатству. Все домочадцы любили его чуть ли не до обожания, и в маленькое сердечко Камаля тоже постепенно и незаметно проникла любовь к отцу благодаря тому, что внушала ему обстановка в доме. Но сам он оставался жемчужиной, таящейся в закрытой шкатулке из страха и ужаса.

Он подошёл к тёмному своду Красных Ворот, который злые духи выбрали как арену для своих ночных забав – путь, которым он предпочитал идти вместо того, чтобы проходить мимо отцовской лавки. Когда он вошёл в его недра, начал читать айат «Скажи: „Он – Аллах Единый“» громким голосом, дрожащим в темноте под изогнутым потолком, затем ускорил шаги, повторяя на ходу суру, чтобы прогнать всех тех злых духов, которые были там, по его мнению, ведь духи бессильны перед тем, кто вооружился айатами Аллаха. Однако и они не могли устранить гнев отца, даже если бы он стал читать нараспев весь Коран целиком. Выйдя из-под арки, он направился к самому последнему краю ворот, и вот перед ним показалась дорога, что вела к улице Байн аль-Касрайн, и вход в султанские бани, затем перед глазами мелькнули тёмно-зелёные машрабийи родного дома и массивная дверь с бронзовым молоточком, и на губах его сверкнула радостная улыбка, ибо это место дарило ему разного рода радости: сюда, в этот просторный двор размером с несколько комнат, сбегались мальчишки со всех окрестных домов. В центре его стояла печь, а это означало и игры, и забавы, и картошку.

В этот миг он заметил рейсовый автобус, который, медленно пересекая улицу, направился в сторону Байн аль-Касрайн, и сердце мальчика вздрогнуло. Коварная радость разлилась по нему, и он тут же сунул свой школьный ранец под левую подмышку и побежал вслед за ним, пока не догнал и не запрыгнул на нижнюю ступеньку. Однако проводник не дал ему долго радоваться: он подошёл, требуя предъявить билет, подозрительно, в упор взирая на него, и наконец, вежливо сказал ему, чтобы он слез, как только автобус остановится, так как сходить во время движения нельзя. Проводник отвернулся от него и, обращаясь к водителю, крикнул, чтобы тот остановил автобус. Но водитель недовольно зароптал, и мальчик воспользовался шансом, когда кондуктор отвернулся, встал на цыпочки, дал ему пощёчину, соскочил на землю, и бросился бежать под крики кондуктора, поносившего его, что есть мочи… Эта не было заранее подготовленной тактикой или излюбленной его хитростью, но кондуктор видел, как мальчишка проделывал это каждое утро, обращаясь к такой хитрости, когда видел удобный случай снова повторить её.

9

Вся семья – за исключением отца – собралась перед заходом солнца выпить кофе. Столовая находилась на первом этаже, и там было самое любимое место для этого: её окружала спальня братьев, гостиная, и ещё одна комната поменьше, предназначенная для уроков. Столовая была застелена цветными циновками, а по углам её стояли диваны с подушками и валиками. На потолке висел крупный фонарь, зажигавшийся от газового светильника такого же размера. Мать сидела на диване в центре, а перед ней был большой камин, среди головней которого почти до половины была закопана кофеварка, покрытая золой. Справа от неё стоял стол, на которой она поставила жёлтый поднос с чашками. Сыновья сидели рядом с ней, было ли им позволено выпить кофе – вроде Ясина и Фахми, или не было – в силу традиций и этикета, а значит приходилось довольствовался одной беседой – вроде Камаля. Такой час был самым излюбленным у них, когда они общались в семейном кругу и наслаждались вечерней беседой, объединяясь все вместе под крылом чистой и всеобъемлющей материнской любви. Казалось, в их посиделках была безмятежность свободного времени и освобождения: кто сидел, кто лежал, а Хадиджа с Аишей тем временем побуждали братьев, что пили кофе, в промежутках погадать им на кофейной гуще. Ясин то начинал рассказывать, то читать историю о двух сиротках из народного сборника сказок. Он привык посвящать какую-то часть своего досуга сказкам и стихам, но не из-за ощущения пробелов в своём начальном образовании, а из-за тяги к развлечению.

Оба брата были увлечены поэзией и ораторством. Полное тело Ясина в просторном джильбабе, казалось, выглядело как огромный бурдюк, с которым, однако, не контрастировала его внешность – в силу молодого ещё возраста: приятное смуглое лицо с медовыми красивыми глазами, сросшимися бровями и чувственными губами – всё это указывало, несмотря на его юность – ему ещё не исполнилось и двадцати одного года, – на возмужалость и бьющую через край энергию.

Камаль прильнул к нему, чтобы послушать чудные истории, которые брат читал ему иногда, и не переставая, просить ещё и ещё, но брат не обращал на него внимания, а тот всё назойливо просил, стремясь насытить пламя своего воображения, что разгоралось в нём примерно в такой час каждый день. Ясин старался поскорее отвлечь его, заводя разговор или внимательно изучая что-либо, но иногда делал ему одолжение, когда тот особо настаивал, и отвечал короткими словами на его вопросы, если находил ответ. Однако время от времени Камаль поднимал новые вопросы, на которые у брата не было ответа. Тогда мальчик пристально смотрел на него с завистью и грустью в глазах, а Ясин тем временем принимался штудировать свои книги, раскрывавшие перед ним волшебный мир. Как же он страдал от того, что не мог сам читать сказки, как расстраивался, держа в руках книгу, и вертя её, как ему вздумается, но так и не мог разгадать её загадки и войти в мир снов и мечтаний! Рядом же с Ясином он находил источник для своих фантазий в самых весёлых красках, волновался, жаждал, мучился. Он часто вопросительно поднимал глаза на брата и в нетерпении спрашивал:

– А что случилось потом?!

Брат же пыхтел и отвечал:

– Не приставай ко мне с вопросами и не торопи события, если сегодня тебе не рассказал, то расскажу завтра.

Ничто так не расстраивало мальчишку, как это откладывание на завтра, так что в уме у него слово «завтра» теперь было прочно связано с тоской. Нередко бывало и так, что он поворачивался к матери, когда семейная посиделка заканчивалась, и все расходились, в надежде, что она расскажет ему, что же случилось потом. Но женщина не знала историю о двух сиротках и все те, что читал им Ясин, хотя ей и неприятно было обманывать его надежды. Тогда она рассказывала ему истории о ворах и джиннах, которые помнила. И воображение Камаля постепенно переключалось на них, получая утешение.

Во время их кофейных посиделок не было ничего удивительного в том, что он ощущал себя брошенным, что его семья оставила его без всякого внимания; к нему почти никто не обращался, все отвлекались от него своими бесконечными разговорами. Камаль, не стесняясь, придумывал всякие небылицы, чтобы вызвать их интерес хоть ненадолго, и для этого дерзко встревал в разговор, мешая им. Он заговорил резко и неожиданно, словно пуля, будто вдруг ни с того ни с сего вспомнил о чём-то важном:

– До чего же странную и незабываемую вещь я видел сегодня по дороге домой!.. Я видел мальчика, который вскочил на подножку автобуса, а потом ударил контролёра и бросился бежать со всех ног, а тот пустился ему вдогонку, пока не настиг и не пнул его что есть сил в живот…

Он перевёл глаза на лица присутствующих, чтобы посмотреть, произвёл ли впечатление его рассказ, и заметил, что они отвернулись от него, оставив без внимания его волнующую историю, решив продолжать собственную беседу. Увидел он и то, как Аиша тянет руку к подбородку матери, поворачивая в свою сторону, когда та уже собиралась прислушаться к нему, заметил он и насмешливую улыбку, что нарисовалась на губах Ясина, не поднимавшего головы от книги, но его обуяло упрямство, и он громко заявил:

– И мальчик упал и скорчился. А люди обступили его, но он тут же умер…

Мать отстранила ото рта чашку и воскликнула:

– Бедные родители его!.. Так ты говоришь, он умер?!

Он обрадовался тому, что она обратила внимание, и сосредоточил все свои силы на ней, словно нападающий, что отчаянно концентрирует силы на опасном месте посреди неприступной стены, и сказал:

– Ну да, умер. Я сам видел, как он истекает кровью…

Фахми насмешливо сверлил его глазами, будто говоря:

– Я могу напомнить тебе не одну схожую историю, – и саркастически спросил, – Ты сказал, что контролёр пнул его ногой в живот?… И откуда же у него шла кровь?!

Пламя триумфа, что засияло в глазах мальчика после того, как он привлёк к себе внимание матери, погасло, и его место заняло задумчивое смущение, а потом гнев. Но фантазия, вновь вернувшая живость его глазам, пришла к нему на помощь, и он ответил:

– Когда его пнули ногой в живот, то он упал лицом вниз, и разбил себе голову!

И тут Ясин, не отрывая глаза от своих сироток, подал голос:

– Или кровь лилась у него изо рта, ведь кровь может литься и изо рта, и необязательно, чтобы была открытая рана. Есть и ещё одно объяснение твоему выдуманному сообщению – как и всегда, – так что не беспокойся…

Камаль запротестовал против такого обвинения во лжи и поклялся своей верой, что всё это чистая правда. Однако все его протесты потонули в шумном хохоте, в котором единой гармонией смешивался и грубый смех мужчин, и звонкий – женщин. Хадиджа, склонная к насмешкам, сказала:

– К чему приносить столько жертв! Если бы ты говорил правду обо всех этих новостях, то из жителей квартала Ан-Нахасин никого не осталось бы в живых… А что ты скажешь нашему Господу, если Он призовёт тебя к ответу за такие истории?!

Он понял, что в лице Хадиджи он нашёл себе судью, что нападает на него, и как и в тех случаях, когда он попадал в трудное положение, стал насмехаться над её носом:

– Я скажу Ему, что во всём виноват нос моей сестры…!

Девушка со смехом ответила ему:

– У некоторых из нас он такой же. Разве мы не товарищи по несчастью?

И тут Ясин ещё раз сказал:

– Ты права, сестрица!

Хадиджа повернулась к брату, готовая уже обрушиться на него с нападками, но он опередил её и сказал:

– Я разве тебя рассердил?… Но почему?!.. Ведь именно я в открытую заявил, что согласен с тобой…

Вне себя от злости, она ответила ему:

– Сначала вспомни о своих недостатках, прежде чем выставлять напоказ недостатки других…

Он поднял на неё глаза, делая изумлённый вид, и пробормотал:

– Ей-Богу, самый большой недостаток – ничто в сравнении с таким носом…

Фахми сделал осуждающий вид, а затем тоже присоединился к спорящим и спросил:

– О чём ты говоришь, братец, о носе, или о преступлении?

Фахми лишь изредка принимал участие в подобных перепалках. Он с воодушевлением похвалил слова Ясина и произнёс:

– И то, и другое вместе. Подумай об уголовной ответственности, которую понесёт любой, кто представит такую невесту несчастному жениху.

Камаль расхохотался, подобно прерывистому гулу сирены. Мать была недовольна тем, что её дочь оказалась посреди всех этих нападок, ей захотелось вернуть разговор к началу, и она тихо сказала:

– Вы перевели разговор с главного на всякую чепуху. Было ли сообщение господина Камаля правдивым или нет, я полагаю, что нет необходимости сомневаться в том, что он сказал правду, особенно после того его клятвы… Не так ли, Камаль… ведь лжец никогда не клянётся?

Всю радость мальчишки от того, что он взял реванш, тут же как рукой сняло, и хотя братья опять продолжали шутить, он отрешился от них, обменявшись с матерью многозначительными взглядами, а затем задумчиво, в тревоге ушёл в себя. Он осознавал всю серьёзность клятвы лжеца, и вызываемый ею гнев Аллаха и Его святых-угодников: ему было очень трудно врать и клясться, в частности, именем Хусейна, которого он так любил. Однако он часто попадал в трудное положение – вот прямо как сегодня – из которого, по его мнению, не было выхода, кроме как нарушить клятву. Он, сам того не осознавая, вовлекался во всякие неловкие ситуации. При том, что спасения от тревоги и беспокойства он не находил, особенно если упоминал о своём проступке, и тогда ему хотелось искоренить дурное прошлое и начать всё с новой, чистой страницы. Он вспоминал Хусейна и то место, где он находился рядом с основным минаретом, верхушка которого соединялась с небом, и умоляюще просил его простить ему допущенную ошибку. Он испытывал стыд, подобно тому, кто осмелился обидеть любимого человека проступком, которому нет прощения. Долгое время он предавался мольбам, а потом очнулся и начал осматриваться, что происходит вокруг него, да прислушиваться к разговору, к тому, что в нём повторялось, и что было новым. Редко когда разговор привлекал его внимание, почти всегда в нём повторялись обрывки воспоминаний о далёком или о недавнем прошлом семейства, новости о радостных или печальных событиях, что произошли у соседей, трудностях в отношениях обоих братьев с их суровым отцом. Хадиджа вновь принималась за свои остроумные или злорадные комментарии. Благодаря всему этому у мальчика зародилось знание, которое выкристаллизовалось в его воображении самым причудливым образом – оно состояло из крайней уязвимости благодаря борьбе противоположностей – агрессивного духа Хадиджи и терпимого, прощающего духа матери. В конце концов, он обратил внимание на Фахми, который обращался к Ясину:

– Последняя атака на Гинденбург[19]19
  Линия Гинденбурга – протяжённая система оборонительных сооружений на северо-востоке Франции во время Первой мировой войны. Линия была построена немцами зимой 1916–1917 годов. Она протянулась на 160 км от Ланса (около Арраса) до реки Эна около Суассона. Решение о строительстве оборонительной линии было принято Паулем фон Гинденбургом и Эрихом Людендорфом во время битвы на Сомме. Строительство линии позволило, выпрямив линию фронта, сократить его длину на 50 км, в результате освободилось 13 дивизий для решения других задач. На линии Гинденбурга были сооружены бетонные бункеры и пулемётные огневые точки, протянута колючая проволока в несколько рядов, оборудованы тоннели, траншеи и блиндажи для пехоты. Отступление на линию Гинденбурга началось в феврале 1917 года с применением тактики «выжженной земли». Немецкое командование полагало, что новая линия обороны неприступна, однако уже в ходе битвы при Камбре в 1917 году британские войска при поддержке танков прорвали оборону, а во время битвы за линию Гинденбурга (Стодневное наступление) в 1918 году она была пройдена.


[Закрыть] была очень опасной, и вполне вероятно, что она будет в этой войне самой решающей.

Ясин разделял надежды брата, но в тишине, когда мало кто обращал на его слова внимание, ему тоже захотелось разбить немцев, а заодно и турков, и вернуть халифат в его прежнем величии, и чтобы Аббас[20]20
  Аббас II Хильми-паша (14 июля 1874, Александрия – 19 декабря 1944, Женева) – последний (3-й) хедив Египта (8 января 1892 – 19 декабря 1914 года), прапраправнук Мухаммеда Али. Старший сын и преемник египетского хедива Тауфика. Во время его учёбы, 7 января 1892 года, пришло сообщение о смерти его отца – хедива Тауфика, и Аббас принял титул хедива Египта. На посту главы Египта стремился проводить независимую от Англии политику, в 1903 году вместе с Мустафой Камилем ездил в Константинополь с целью добиться автономии Египта. В 1913 году Аббас обнародовал конституцию, предусматривавшую создание парламента Египта. Новый этап египетской истории начался в годы Первой мировой войны. В декабре 1914 года английское министерство иностранных дел объявило о том, что Египет отделяется от Турции и переходит под английский протекторат. Во главе колониальной администрации стал верховный комиссар.19 декабря 1914 года египетский хедив Аббас Хильми (находивший тогда в Стамбуле) был смещён англичанами, и султаном стал его дядя Хусейн Камиль, принявший титул султана.


[Закрыть] и Мухаммад Фарид[21]21
  Мухаммед Фарид (1868–1919) – влиятельный египетский политический деятель турецкого происхождения, писатель и адвокат. Он написал историю династии Мухаммеда Али, римской и османской империй, а также многочисленные статьи для местной патриотической газеты. Фарид был сторонником Мустафы Камиля, основателя египетской национальной партии, а после его преждевременной смерти в 1908 году был избран президентом этой партии. Он возглавлял партию в Египте до марта 1912 года и затем был ее главой, находясь в изгнании до самой смерти. Он утверждал, что британские оккупационные войска должны быть выведены из Египта, и что только монарх Египта, может издавать законы для египтян. Фарид призвал к распространению образования и выступал за социальные и экономические реформы.


[Закрыть] вернулись на родину, хотя все эти надежды и желания не отвлекали его от разговора. Кивнув головой, он сказал:

– Вот уже четыре года прошло, а мы только повторяем то же самое…

С надеждой и пылом Фахми ответил ему:

– В любой войне есть конец, и эта тоже обязательно закончится, и я не думаю, что немцы потерпят поражение!..

– Мы как раз об этом и просим Аллаха, ну а что ты думаешь, если для нас немцы окажутся именно такими, какими их описывают англичане?!

Как раз тогда, когда перепалка достигла своего апогея, он повысил голос и сказал:

– Самое главное для нас – избавиться от этого кошмара – от англичан, и чтобы вновь был халифат в его былом величии, тогда путь наш будет лёгким…

Хадиджа вмешалась в их разговор со своим вопросом:

– А почему вы так любите немцев, которые послали дирижабль бросать на нас бомбы?…!

Фахми, как и всегда, заявил, что немцы нацеливали свои бомбы на англичан, а не на египтян. Разговор перешёл на дирижабли, их гигантские размеры, как утверждают, их скорости, и на то, какие они опасные, пока Ясин не встал с места и не направился в свою комнату переодеться, чтобы по привычке пойти в кофейню. Вскоре он вернулся, наряженный и готовый к выходу. Он выглядел элегантным и красивым, но его крупное тело, мужественность и пробивающиеся усики делали его значительно старше своего возраста. Затем он попрощался с домашними и ушёл. Камаль же проводил его взглядом, в котором читалась зависть – мальчику тоже хотелось наслаждаться свободой, и для него не было секретом, что его брат с тех пор, как его назначили инспектором в школе квартала Ан-Нахасин больше не обязан отчитываться о том, когда он уходит и приходит, и о том, что он проводит ночь, как ему вздумается, и возвращается домой тоже когда ему вздумается. До чего же всё это замечательно, и до чего же ему везёт! И как он сам был бы счастлив, если бы уходил и возвращался, когда ему захочется, и проводил вечер там, где нравится, а чтение ограничивал бы только рассказами и стихами – если бы умел читать. Он внезапно спросил у матери:

– А если меня тоже назначат на должность, то можно мне проводить вечер вне дома, как и Ясину?

Мать улыбнулась и ответила:

– Разве так важно, чтобы ты начинал мечтать проводить время вне дома уже сейчас?!

Но Камаль воскликнул в знак протеста:

– Но ведь отец тоже ходит по вечерам в кофейню, как и Ясин.

Мать в смущении вскинула брови и пробормотала:

– Потерпи сначала, пока не станешь мужчиной и госслужащим, и уж тогда порадуешься!

Однако Камалю, казалось, не терпелось, и он спросил:

– Но почему меня не назначат на должность в начальной школе сейчас, а не через три года?

Хадиджа насмешливо воскликнула:

– Чтобы тебя назначили до достижения четырнадцати лет?!

Фахми презрительно сказал брату, прежде чем успел вызвать у него вспышку гнева:

– Ну и осёл же ты… Почему бы тебе не подумать о том, чтобы учиться праву, как и я?… Ясин в чрезвычайных условиях получил свой школьный аттестат: ему было двадцать лет, и если бы не это, то он закончил бы своё образование… Разве ты сам, лодырь, не знаешь, чего хочешь?!

10

Когда Фахми с Камалем поднялись на крышу дома, солнце уже почти скрылось. Его белый диск мирно блестел; жизненная сила покидала его; оно остывало, а свечение его угасало. Садик на крыше, заросший плющом и жасмином, казалось, был покрыт слабым мраком, но мальчик и юноша прошли к дальнему концу крыши, где перегородка не загораживала остатки света. Затем они направились к перегородке, что примыкала к соседней крыше. Фахми водил сюда Камаля во время каждого заката под предлогом повторить уроки на свежем воздухе, несмотря на то, что в ноябре уже стало холодать, особенно в такой час. Он велел мальчику остановиться в таком месте, где тот стоял спиной к перегородке, а сам встал лицом к нему, так, чтобы можно было кидать взоры на соседнюю крышу, не будучи замеченным всякий раз, когда ему хотелось. Там, среди бельевых верёвок мелькала девушка – молоденькая, лет двадцати, или около того, – которая увлечённо собирала постиранную одежду, сваливая её в большую корзину. И хотя Камаль, по привычке, принялся громко разговаривать, она продолжала свои дела, как будто не замечая их двоих.

В такой час его всегда обуревала надежда, что она удостоит его хоть одним взглядом, ему хотелось, чтобы она вышла на крышу за чем-нибудь. Но воплотить это было не так-то легко. Пунцовый румянец на его лице явно свидетельствовал о его чрезмерной радости, равно как и сердце, что начинало бешено колотиться вслед за этим непредвиденным шансом. Он слушал младшего брата, а мысли его блуждали где-то. Глазам не давал покоя взгляд, что он бросал на неё украдкой. Иногда она была видна, а иногда исчезала из поля зрения, всякий раз скрываясь и показываясь между развешанным бельём и простынями…

Она была среднего роста, светлокожей, почти беленькой, черноглазой. В глазах её светился взгляд, полный жизни и теплоты. Но эта её жизнерадостная красота и чувство триумфа, возникавшее у него от того, что он видел её, не могли побороть тревоги, затаившейся в его сердце, – то слабой – в её присутствии, то острой – когда он уходил. Тревожило его то, что она осмеливалась появляться перед ним, словно он не был мужчиной, от взглядов которых девушкам вроде неё надлежало скрываться. Либо она была из тех, кому попросту безразлично, появляться ли перед мужчинами, или нет.

Пока что он задавался вопросом, что же у неё на уме, и почему она ни чуточку не боится, вроде Хадиджи или Аиши, которые, окажись на её месте, сразу бы убежали! Какой удивительный у неё дух, что так сильно отличается от сложившихся традиций и священных обычаев! Он никак не мог успокоить себя – то ли от того, что казалось, будто ей не достаёт застенчивости, то ли это было из-за его неописуемой радости видеть её… Он, однако, очень настойчиво придумывал всякие отговорки для неё – и из-за того, что они уже давно соседи, и из-за изолированности их друг от друга, а может и из-за её симпатии к нему. Он не переставал беседовать и спорить с ней про себя, чтобы приободриться и угодить ей. Хотя он и не обладал такой же смелостью, но украдкой кидал на неё взгляд с соседней крыши, дабы убедиться, что за ней никто не присматривает, ибо он был не из тех, кто смотрит сквозь пальцы на то, чтобы опорочить восемнадцатилетнюю дочку соседей, а особенно, если это дочь добряка Махмуда Ридвана. Вот почему его постоянно тревожило такое чувство, что она совершает что-то опасное, а ещё страх из-за того, что весть об этом долетит до его отца, и вот тогда будет катастрофа. Но пренебрежение любви к всяким страхам давно уже вызывает удивление, и ничто не могло расстроить это его опьянение или лишить мечты в такой час. Он продолжал наблюдать за ней, а она то исчезала, то вновь появлялась, пока их, наконец, больше ничего не разделяло, и она не оказалась лицом к лицу с ним. Её маленькие ручки то поднимались, то опускались, а пальчики то сжимались, то разгибались, так спокойно и неторопливо, будто она делала это умышленно. Сердце подсказывало ему, что она делает всё это не просто так, и потому и сомневался, и желал этого одновременно. Однако при всей своей радости не осмеливался пойти ещё дальше: и так уже всё внутри него пело и ликовало. Хоть она совсем и не поднимала на него глаза, но всё в ней – фигура, румянец на лице и то, что она избегала смотреть в его сторону – говорило о том, что она ощущает его присутствие. Молчаливая и замкнутая, она казалась преисполненной невозмутимости, будто это вовсе не она была источником радости и ликования в его доме, когда навещала его сестёр, или вовсе не она начинала говорить громче и смеяться звонче, когда бывала в их доме, а он стоял с книгой в руке за дверью в своей комнате, готовый в любой момент сделать вид, что учит уроки, если кто-нибудь постучится к нему, запоминая её интонацию, как она говорит и смеётся, когда все остальные голоса умолкали. Его память была словно магнит, который из различных смесей притягивает к себе одну только сталь. Возможно, иногда, когда он проходил через гостиную, он замечал её, и их глаза встречались на какой-то миг. Но этого было достаточно, чтобы он опьянел и смутился, будто получив от неё важное послание, настолько важное, что у него кружилась голова. Он украдкой глядел на её лицо, хотя бы и на мгновение, и она прочно овладевала его духом и чувствами, так что он не мог долго смотреть на неё – точно на вспышку молнии, что своими искрами освещала пространство и ослепляла всех вокруг. Сердце его хмелело от упоительной радости, однако было в нём место – как и всегда – для печали, преследовавшей его, словно восточный ветер-хамсин весной. Он всё не переставал думать о тех четырёх годах, что осталось ему доучиться, и о том, сколько рук за это время протянутся за этим созревшим плодом, чтобы сорвать его. Если бы атмосфера у них дома не была такой удушающей, и отец железной хваткой не вцепился бы в него, он мог бы поискать другие, кратчайшие пути к сердечному покою. Но он всегда боялся излить душу и рассказать о своих надеждах из-за суровых криков, которые отец расточал направо и налево. Он спрашивал себя, смотря поверх головы младшего брата, а какие мысли, интересно, приходят ей в голову? Неужели её занимает лишь сбор высохшего белья?!.. Неужели она ещё не чувствует, что его влечёт сюда вечер за вечером?… И как её сердце воспринимает эти отважные шаги с его стороны?… Он представил, обратившись в сумраке к перегородке на крыше, что говорит с ней: то она ждёт встречи с ним, то внезапно предстаёт перед ним, чтобы убежать. Затем он представил себе, какие упрёки и жалобы вдруг вырвутся у него, а после всего этого начнутся объятия и поцелуи. Но всё это были лишь его фантазии, ибо ему было прекрасно известно, то все они бесполезны и нереальны, и что говорит религия и этикет о том, для чего он создан на самом деле.

Этот момент казался наполненным молчанием, но молчание это было наэлектризовано настолько, что всё было понятно и без слов. Даже в маленьких глазках Камаля сверкнул растерянный взгляд, будто он задавался вопросом, что же означает эта странная серьёзность, что так безрезультатно возбуждает его любопытство. Терпение его лопнуло, и он громко спросил:

– Я уже выучил слова, ты разве не будешь меня проверять?

При звуке его голоса Фахми очнулся, взял у него из рук тетрадь и начал спрашивать, что означает то или иное слово, а тот отвечал. Когда взгляд Фахми падал на дорогое ему слово, он находил связь между ним и собой. Тогда он произносил его громко, спрашивая, что оно означает:

– Сердце…?

И мальчик отвечал, а его брат произносил его по буквам, ища отпечатки слова на её лице. Затем он снова повысил голос и спросил:

– Любовь…?

Камаль немного смутился, затем протестующе сказал:

– Этого слова нет в тетради…

Фахми, улыбаясь, сказал:

– А я однажды упоминал его тебе, и ты должен был его выучить наизусть…!

Мальчик нахмурился, будто бы дугой бровей собирался догнать убежавшее от него слово, но брат не стал дожидаться результата своей попытки, и продолжил проверку, снова громко спросив:

– Брак…?

Тут ему почудилось, что на её губах мелькнула полуулыбка, и сердце его забилось часто-часто, наполненное ощущением триумфа, при том, что он задавался вопросом – почему же её реакцию вызвало только одно это слово: из-за того ли, что ей не понравилось предыдущее, или это слово было первым, которое уловили её уши?!.. Да и как знать… Но тут Камаль, уставший от повторения, оправдываясь, сказал:

– Такие слова очень трудные…

Сердце Фахми поверило невинным словам брата, в свете этого он вспомнил о своих делах, и радостный порыв ослаб. Он уже собирался продолжить разговор, как увидел, что она склонилась над корзиной, взяла её и пошла к перегородке, что отделяла соседние крыши их домов, поставила на неё корзину и начала отжимать бельё неподалёку от него – их отделяло где-то два локтя. Если бы она хотела, то выбрала бы для этого другое место, но она словно нарочно столкнулась с ним лицом к лицу, и в этой смелой её выходке, казалось, был некий рубеж, который напугал и смутил его. Сердце его снова учащённо забилось, и он почувствовал, что жизнь раскрывает перед ним свои сокровища в новом оттенке, которого он и не знал – его переполняли нежность, ликование, жизненная сила. Но она не оставалась там надолго – сняла корзину и повернула к двери на крышу, а потом промелькнула мимо него и скрылась из глаз. Он же долгое время смотрел на дверь, не обращая внимания на брата, который опять стал жаловаться на сложное слово, затем ему захотелось уединиться, чтобы насладиться новым для него любовным опытом. Обведя взором пространство и приняв изумлённый вид, будто он впервые всматривается в приближающийся на горизонте мрак, он пробормотал:

– Пора нам возвращаться…