Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 99 страниц)

5

Мать покинула машрабийю, и Хадиджа вслед за ней. Аиша же не торопилась, ибо ей предоставили свободу действий, и она перешла к той стороне машрабийи, что выходила на улицу Байн аль-Касрайн, и бросила внимательный нетерпеливый взгляд через прорезь в окошке. Судя по тому, как блестели её глаза и по тому, как она кусала губы, казалось, что она в ожидании. Ждать ей пришлось недолго – с переулка Харафиш появился молоденький офицер полиции, и не торопясь, прошёл своей дорогой в полицейский участок Гамалийи[13]13
  Гамалийа – название квартала в Каире, расположенного в древнейшей (фатимидской – с 909 по 1171 год), центральной части города.


[Закрыть]. В этот момент девушка покинула машрабийю и быстро прошла в гостиную, направляясь к угловому окну. Повернула ручку, приоткрыла створки, и встала у окна; сердце её издавало резкие, тяжёлые удары – и из-за любви, и из-за страха одновременно. Когда офицер подошёл к их дому, осторожно поднял глаза, не поднимая при этом головы – в то время никто в Египте не поднимал голову, – и лицо его осветилось светом скрытой улыбки, что отразилась на лице девушки румяным сиянием залившего её стыда, и она вздохнула… Затем закрыла окно и нервно надавила на него, словно бы пряча следы кровавого преступления, отошла от него, закрыв глаза от сильного волнения, бессильно опустилась на стул, подперла голову рукой, и унеслась в свои бесконечные фантазии. Ни счастье её, ни страх не были на все сто процентов подлинными – сердце её обуревало то одно, то другое чувство, которое беспощадно тянуло её на свою сторону – если она предавалась эйфории и её чарам, молот страха бил по сердцу, предостерегая её и грозя. Она и не знала, что для неё лучше – отказаться ли от своей авантюры, либо продолжать идти на поводу у сердца. Но нет, и любовь, и страх были сильны, а она так и оставалась в этой полудрёме, долгой ли, короткой. В ней тлели ощущения страха и укоризны, а она продолжала наслаждаться упоением мечты под сенью покоя, и вспоминала – ей всегда было приятно вспоминать – как однажды она отдёрнула висящую на окне занавеску, чтобы смахнуть пыль, и скользнула взглядом по дороге из открытого наполовину окна. Он бросил на её лицо взгляд изумления, соединённого с восхищением, а она отпрянула чуть ли не в испуге. Однако он не уходил до тех пор, пока не произвёл на неё впечатления – вид его золотой звездочки и красной ленты пленил её и похитил воображение. Его образ долго ещё стоял перед её глазами, и в тот же час на следующий день она встала перед щелью в окне, так чтобы он не заметил её, и с явным восторгом ощутила, как его глаза внимательно и страстно смотрят на её закрытое окно, а потом как он старается рассмотреть её силуэт за щёлкой, и все черты его лица излучают радостный свет, и её пылкое сердце, – которое потягивалось, впервые проснувшись ото сна, – ждало этого мига с нетерпением, испытывая счастье момента, оставлявшего ей чувство, что всё это похоже на сон. Хотя и прошёл месяц, он вернулся в тот день, когда она снова смахивала пыль. Она подошла к занавеске и отряхнула её за умышленно полуоткрытым окном и на этот раз – чтобы увидеть его – как и день за днём, и месяц за месяцем, пока жажда ещё большей любви не одержала верх над притаившимся страхом, и она пошла на безумный шаг – открыла оконные ставни и встала позади с отчаянно бьющимся от любви и страха сердцем, словно заявляя о своих чувствах открыто. Она была подобна тому, кто выбрасывается сверху, с огромной высоты, в страхе перед пылающим огнём, объявшим его.

* * *

Чувство страха и угрызения совести улеглось, а она продолжала наслаждаться в упоении своей мечтой под сенью покоя, а затем очнулась от этого сна и решила избегать страха, который так расстраивал её безмятежность, принявшись твердить себе, дабы ещё больше увериться:

– Никакого землетрясения нет, всё мирно и спокойно, меня никто не видел и не увидит, и я не совершила греха! – и поднялась. Чтобы внушить себе беззаботность, она стала напевать нежным голоском, выходя из комнаты. – О тот, у кого красная лента! Пленил ты меня, сжалься над моим унижением!

И она много раз повторяла это, пока не из столовой до неё не долетел голос Хадиджы, её сестры, которая с издёвкой кричала:

– Эй, госпожа Мунира Махдия, будь добра, подойди, твоя служанка накрыла для тебя стол.

Голос сестры был словно удар, который полностью привёл её в себя, и из мира грёз она попала в реальный мир, несколько напуганная по какой-то скрытой причине. Однако всё прошло мирно и спокойно, как она и говорила себе, и лишь нотки возражения в голосе сестры из-за этого пения напугали её – вероятно от того, что Хадиджа играла роль критика, – однако она прогнала от себя внезапное волнение и ответила ей импровизированным смехом, а потом умчалась в столовую и обнаружила, что стол уже и правда накрыт, а мама идёт с подносом. Хадиджа сердито сказала ей:

– Ты совсем не торопишься, пока я сама всё не приготовлю… Хватит уже петь…

И хотя она с ней говорила любезно, остерегаясь быть острой на язык, но упорно продолжала язвить всякий раз, как представлялся удобный случай, иногда дававший ей возможность подразнить сестру, и тогда она говорила с деланной серьёзностью:

– Не согласишься ли на то, чтобы мы разделили работу? Ты должна будешь делать всё по дому, а я – петь…

Хадиджа посмотрела на маму и сказала в насмешку, имея в виду сестру:

– Может, она намерена стать певицей?!

Аиша не рассердилась, напротив, также с деланным интересом сказала:

– А что с того?!..У меня голос как у кулика.

И хоть предыдущие слова Аиши не вызвали у неё гнева, ибо это было нечто вроде шутки, однако последнее, сказанной ей, разозлило её, ибо то была очевидная правда, а также потому, что она завидовала красоте её голоса, как и другим её достоинствам, и в отместку она сказала:

– Послушай-ка, знатная дама…, это дом благородного человека, и он не порицает своих дочерей за то, что голос у них как у ишака; он порицает их за то, что они словно картинка, от которой ни пользы, ни блага.

– Если бы у тебя был такой же красивый голос, как у меня, ты бы этого не говорила!

– Естественно!.. Я бы тогда распевала и вторила тебе: «О тот, у кого красная лента, пленил ты меня, сжалься над моим унижением», госпожа, мы оставим тебе, – она указала на мать, – домашний труд: подметать, мыть и готовить.

А мать, которая уже привыкла к этой ссоре, заняла своё место и сказала, прося их:

– Прекратите, ради Бога, сядьте и поедим лепёшек спокойно.

Они подошли к столу и сели. Хадиджа сказала:

– Ты, мамочка, не годишься для воспитания кого бы то ни было…

Мать спокойно пробормотала:

– Да простит тебя Аллах. Я отдам свою задачу по воспитанию тебе, чтоб только ты о себе не позабыла… – затем протянула руку к тарелкам. – Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного…

Хадидже было двадцать лет, и она была старше братьев, за исключением Ясина – своего брата по отцу – которому был двадцать один год, и была она сильной, полной – благодаря заслугам Умм Ханафи, – и слегка низковатой. Что до лица её, то она заимствовала из черт своих родителей гармонию, что в расчёт не шла: от матери унаследовала маленькие красивые глазки, а от отца – его большой нос, или скорее, его лицо в миниатюре, но не настолько, чтобы это было простительно, и как бы этот нос ни шёл её отцу, сколько бы заметного величия ни придавал ему, на лице дочери он играл совсем другую роль.

Аише же было шестнадцать: изумительно красивое лицо, изящная фигура, и хоть это и считалось в их семейном окружении недостатком, исправление которого ложилось на Умм Ханафи, лицо – круглое, как полная луна, кожа – белая, с насыщенным румянцем, а голубые глаза отца прекрасно сочетались с маленьким носиком матери и золотистыми волосами, – это доказывало закон наследования и выделяло одну её среди всех потомков бабки по отцу. Естественно, что Хадиджа понимала, насколько она отличается от своей сестры. Ни её превосходное искусство ведения домашнего хозяйства и вышивания, ни её постоянная активность, неутомимая и не знавшая устали, не приносили ей никакой пользы, и часто она обнаруживала в себе зависть к красоте сестры, которую и не пыталась скрывать. Однако к счастью, эта естественная зависть не доставляла глубоких переживаний её душе, и ей было достаточно остудить свою горячность какой-нибудь колкостью или остротой. Более того, несмотря на свою проблему от природы, эта девушка по натуре была очень доброй и нежной к членам семьи, что, однако, не освобождало их от её горького сарказма. Зависть находила на неё временами – то надолго, то нет, но она не отступала от своего врождённого свойства ни в сторону презрения, ни ненависти, и хоть и продолжала острить, для её семьи это сводилось к шутке. Ей было свойственно, помимо того, в первую очередь, порицать соседей и знакомых; глаза её видели в людях лишь их недостатки, словно стрелка компаса, извечно направленная к полюсу. Если же недостатки исчезали, то она пускалась на все ухищрения, чтобы обнаружить их и преувеличить, а затем начинала давать своим жертвам описания, соответствующие их недостаткам, и в семейной обстановке чуть ли не одерживала над ними верх. Эта вот – вдова покойного Шауката, одна из старейших подруг её матери, которую она называла «Пулемётом» за то, что та брызгала слюной во время разговора. А та – госпожа Умм Мариам, их соседка из смежного дома; она звала её «Ради Бога, милостивые господа», за то, что она иногда занимала у них какую-нибудь домашнюю утварь. А безобразного шейха-учителя начальной школы с улицы Байн аль-Касрайн – «злом, что Он сотворил»[14]14
  «Зло, что Он сотворил» – намёк на зло, сотворённое Аллахом на этой земле, точная цитата из Корана, приводимая во втором айате суры «Аль Фалак», которую читают вместе с двумя другими сурами, «Аль Ихлас», и «Ан Нас» как талисман, чтобы уберечься от всякого зла и сглаза. Коран, 113: 2.


[Закрыть], из-за того, что он часто повторял этот айат, когда читал всю суру в силу своих обязанностей. Торговца варёными бобами звала «Плешивым» из-за его плеши, а молочника – «Одноглазым» из-за его слабого зрения. Уменьшительные имена присвоила она и собственным домочадцам; так, мать была «Муэдзином» за то, что та рано поднималась[15]15
  Муэдзин – служитель культа у мусульман, лицо, который призывает верующих на намаз (молитву). Он поднимается раньше всех утром и через громкоговоритель (а раньше – просто с помощью своего громкого и сильного голоса) созывает мусульман квартала на предрассветную, первую в течение дня, молитву. То же самое он делает ещё четыре раза в течение дня, по числу молитв.


[Закрыть], Фахми – «Прикроватным шестом» за его худобу, Аишу – «Тростинкой» по той же самой причине, а Ясина – «Бомбой» за его тучность и изысканность.

Её острый язычок работал не только ради издевательства, но по правде говоря, слова её не были лишены жестокости к людям, за исключением членов её семьи, и таким образом, критичность её в отношении других отличалась суровостью и отказом от снисхождения и прощения. В характере её преобладало безразличие к страданиям, что охватывали людей день за днём. В семье и доме эта её жестокость проявлялась по отношению к Умм Ханафи – ни к кому она так не относилась, как к ней, даже к домашним животным, вроде кошек, которые получали от Аиши неописуемую ласку. Её отношение к Умм Ханафи было предметом конфликта между ней и матерью: мать относилась к служанке как к члену собственной семьи, как к равному, ибо она считала других людей ангелами, и даже не понимала, как можно плохо думать о других. Хадиджа же настойчиво продолжала дурно отзываться об этой женщине, что соответствовало её натуре, которая была настроена плохо вообще ко всем, и не скрывала своих опасений по поводу того, что Умм Ханафи спала неподалёку от кладовки. Она говорила матери: «Откуда у неё эта чрезмерная полнота?! Все мы следуем её рекомендациям и не толстеем так же, как она. Это всё масло и мёд, от которых её так разносит, пока мы спим».

Однако мать заступалась за Умм Ханафи всем, чем только могла, и вот когда ей надоело упорство дочери, она сказала: «Ну и пусть ест, что хочет, всякого добра полно, желудок её не беспредельный, и мы в любом случае голодать не будем». Её не удивили эти слова матери, и она принялась каждое утро проверять бидоны с маслом и кувшины с мёдом, а Умм Ханафи смотрела на это с улыбкой, так как любила всю эту семью, а также в знак уважения к своей милой хозяйке. В противоположность этому девушка была нежна ко всем членам собственной семьи, и не могла успокоиться, если с кем-либо из них случалось какое-нибудь недомогание, а когда Камаль заболел корью, она ни за что не хотела отходить от его постели; даже была не в состоянии нанести малейшее зло Аише. Ни у кого не было такого же холодного и такого же нежного сердца, как у неё.

Когда она заняла своё место за накрытым столом, то сделала вид, что забыла про разгоревшийся у них с Аишей спор, и с аппетитом, о котором в семье слагали поговорки, принялась за бобы и яйца. Помимо питательной пользы у еды, что была перед ними, к неё была ещё и эстетическая цель – то было её естественное свойство – поддержание полноты. Они кушали неторопливо и внимательно, усердно пережёвывая и измельчая еду зубами, и если даже они и наедались, то ели против своих сил и просили добавки, пока чуть ли не лопались. Мать заканчивала есть быстрее дочерей, за ней следовала Аиша, а Хадиджа оставалась в одиночестве с остатками еды на столе, и не вставала из-за него, пока все тарелки не были вылизаны. Худощавость Аиши совершенно не соответствовала тому усердию, с которым она кушала, и всё из-за того, что она не поддавалась чарам пилюль, что и становилось причиной подтрунивания над ней Хадиджи. Та говорила, что из-за своих злых козней она стала плохой почвой для лечебных семян, которые в неё кидали, а также то, что лучше бы та объясняла причину своей худобы слабостью веры:

– Мы все, за исключением тебя, постимся в Рамадан, ты же незаметно прокрадываешься в кладовку, словно мышка, и наполняешь своё пузо грецкими орехами, миндалём, фундуком, а затем разговляешься вместе с нами, да так, что все постящиеся тебе только завидуют. Однако Аллах тебя не благословит.

Был один из тех редких часов завтрака, когда все они остались в доме одни, и это было самое подходящее время для раскрытия тайн и всего, что лежало у них на душе, особенно о таких делах, которые обычно призывала скрывать излишняя стыдливость – этим отличались их домашние посиделки, где присутствовали оба пола. Хадиджа, несмотря на всю свою увлечённость едой, говорила тихим голосом, полностью отличавшимся от того крика, который был слышен некоторое время назад:

– Мамочка… Я видела один странный сон…

Мать, прежде чем успела проглотить свой кусок, с большим уважением к напуганной дочери сказала:

– Сон в руку, дочка, Иншалла.

Хадиджа с удвоенной озабоченностью сказала:

– Я видела, что будто бы иду по стене террасы, может быть, то была терраса нашего дома, а может, и какого-то другого дома, и тут вдруг какой-то незнакомый человек толкает меня, и я с криком падаю.

Амина перестала есть, слушая с неподдельным вниманием, а девушка замолчала ненадолго, дабы вызвать ещё больший интерес, пока мать не пробормотала:

– О Аллах, сделай этот сон добрым.

Аиша, пересиливая улыбку, сказала:

– Я ведь не была тем незнакомым человеком, что толкнул тебя… не так ли?

Хадиджа испугалась, что та своей шуткой испортит всю атмосферу, и закричала на неё:

– Это сон, а не забава, воздержись от своего вздора. – Затем, обращаясь к матери, продолжила. – Я упала с криком, но не разбилась об землю, как ожидала, а вскочила на коня, который понёс меня и улетел.

Амина облегчённо вздохнула, как будто поняла, что скрывается за этим сном, и успокоившись, вернулась к своей еде с улыбкой. Потом сказала:

– Кто знает, Хадиджа. Может быть, это суженый!..

Едва только на этой посиделке с лаконичным намёком было произнесено слово «суженый», как сердце девушки, которое ничем так не огорчалось, как вопросом о замужестве, учащённо забилось. Она поверила в сон и в его толкование, как только обнаружила в словах материли глубокую радость, хотя и хотела скрыть своё смущение под маской колкости, как обычно это делала – даже от самой себя, – и сказала:

– Ты полагаешь, что конь – это суженый?… Моим женихом только ослу и бывать.

Аиша засмеялась, да так, что крошки еды высыпались у неё изо рта, но потом она испугалась, что Хадиджа неправильно поймёт её смех, и сказала:

– До чего же ты себя обижаешь, Хадиджа!.. Нет в тебе никаких недостатков.

Хадиджа взглянула на неё пристальным взглядом, смешанным с недоверием и подозрительностью, а мать тем временем заговорила так:

– Ты девушка, каких мало. Кто сравнится с тобой в искусности и трудолюбии?… В живости духа и нежности лица? Чего ты ещё хочешь помимо всего этого?

Девушка дотронулась указательный пальцем до кончика своего носа и со смехом спросила:

– А разве вот это не преграждает путь замужеству?

Мать с улыбкой сказала:

– Это всё пустые речи… ты ещё ребёнок, дочка.

От упоминания о том, что она ещё мала, Хадиджа почувствовала досаду, ибо сама она не считала себя маленькой, недоросшей по возрасту для замужества, и обращаясь к матери, сказала:

– А ты, мамочка, вышла замуж, когда тебе не было и четырнадцати лет.

Мать, которая на самом деле волновалась не меньше дочери, сказала:

– Ни одно дело не опережает свой срок, и не запаздывает, всё происходит по велению Аллаха…

Аиша искренне произнесла:

– Да обрадует нас Аллах вскоре приятным известием о тебе, Хадиджа.

Хадиджа взглянула на неё с подозрением, и припомнила, как одна из их соседок просила её руки для своего сына, но отец отказал выдавать замуж младшую дочь прежде старшей, и спросила:

– Так ты и правда хочешь, чтобы я вышла замуж, или желаешь, чтобы для тебя освободился путь к замужеству?!

Аиша, смеясь, ответила:

– Для нас обеих…

6

Когда они закончили завтрак, мать сказала:

– Ты, Аиша, сегодня постираешь, а Хадиджа уберётся в доме, а потом вы обе поможете мне на кухне.

Амина распределяла между ними работу по дому сразу же после завтрака, и хоть они и были довольны её повелением, Аиша довольствовалась им без рассуждений. Хадиджа, однако, брала на себя руководящие указания или под видом собственного превосходства, или из-за придирчивости, и потому она сказала:

– Я уступлю тебе уборку дома, если тебе тяжело стирать. Но если ты настойчиво возьмёшься за стирку ещё и остатка белья в ванной, пока работа на кухне не закончится, то это заранее неприемлемо.

Девушка проигнорировала её замечание и пошла в ванную, напевая вполголоса, а Хадиджа насмешливо сказала:

– Ну и везёт тебе! Твой голос отдаётся в ванне как в граммофонной трубе. Пой и дай послушать соседям.

Мать вышла из комнаты в коридор, затем на лестницу, и поднялась по ней на террасу, чтобы пройтись по ней, как обычно делала по утрам, прежде чем спуститься на кухню. Рознь между её дочерьми не была ей в новинку, а со временем превратилась в обычную практику в такие моменты, когда отца не было дома, или когда ему было приятно проводить вечера среди членов семьи. Она старалась разрешить эти споры с помощью просьб, шуток, огромной нежности, ведь то была единственная политика, проводимая ею по отношению к своим детям, ибо была частью характера, не терпящего иного подхода. Если же иногда в целях воспитания требовалось проявить твёрдость, то с таким понятием она была незнакома. Возможно, она и хотела этого, но не могла. А может быть, даже пыталась испытать его на себе, но её одолевали слабость и переживание; она словно не в состоянии была стерпеть такой ситуации, когда в отношениях между нею и её дочерьми присутствовали иные мотивы, вместо любви и привязанности. Она оставляла это отцу – или, вернее, его личности, господствующей над ним – наводящей порядок и обязывающей придерживаться ограничений во всём. И потому этот их глупый спор не ослабевал, сколько бы она ни восхищалась своими дочерьми, и как бы ни была ими довольна – даже Аишей, до сумасбродства увлечённой пением и стоянием перед зеркалом, которая была не менее искусной и хозяйственной, чем Хадиджа, несмотря на всю свою нерадивость. Лучше бы во время отдыха полежать, растянуться, если бы не свойственное ей искушение, больше схожее с недугом. Ей во что бы то ни стало нужно было всем в доме заправлять – и малым, и большим. И если девушки управлялись со своими делами, она сама принималась за уборку с метлой в руках или с веничком для пыли, за инспектирование комнат, зала и коридора, выискивая углы, стены, занавески и прочие предметы интерьера, где, возможно, осталась забытая капелька пыли, находя в этом удовольствие и облегчение, будто она удаляла соринку из глаз. Искушение её заключалось в том, что она тщательно осматривала бельё, приготовленное к стирке, и если случайно находила какую-нибудь запачканную одёжку, что была более грязной, чем обычно, то не оставляла в покое её владельца, мягко не указав ему на его обязанность: от Камаля, которому было почти десять, до Ясина, у которого были совершенно противоречивые вкусы в уходе за собой, проявлявшиеся в излишней разборчивости в том, что касалось одежды для улицы – в пиджаке, феске, рубашке и галстуке с ремнём, и в постыдном пренебрежении к нижнему белью. Само собой разумеется, что она не упускала из виду также и террасу с её обитателями – голубями и курами, к которым проявляла полное внимание. Но час, проводимый на террасе, был наполнен любовью и радостью из-за её занятий там, и того веселья и забав, что она находила. И неудивительно, что терраса была для неё другим, новым миром, подходящим ей по натуре, с которым она не была знакома до переезда в этот большой дом, сохранивший свой облик с момента своей постройки в незапамятные времена. В этих клетках, установленных на нескольких высоких стенах, ворковали голуби. В вольготных деревянных домиках, сложенных ею, кудахтали куры. Какая же радость охватывала её, когда она бросала им зерно или ставила на пол поилку, и куры бежали к ней наперегонки следом за петухом, и быстро и метко набрасывались на зерно клювами, точно иглами швейной машинки, оставляли за собой землю на полу, а иногда и аккуратные дырочки, похожие на капли дождя. С какой же радостью раскрывалась её грудь, когда она смотрела на них, и видела, что и они пристально глядят на неё своими ясными, пытливыми глазами, кудахча и квохча от взаимной любви, которой сочилось её сострадательное сердце. Она любила кур и голубей, как и всех творений Аллаха, и ласково ворковала с ними, считая, что они её понимают, волновалась за них, а всё потому, что её воображение наделяло животных восприятием и умом, а иногда также и неподвижные предметы. Она была убеждена в том, что эти творения возносят хвалу своему Господу и с контактируют с миром духов по-своему, а весь мир – земля, небо, животные, растения – был живым, наделённым разумом. И потому достоинства этого мира не ограничивались мелодией жизни, их дополняло ещё и поклонение Богу. Не было ничего странного в том, что она часто выпускала на свободу петухов и кур под тем или иным предлогом: эту – потому что она уже долго живёт на свете, ту – потому что она несёт яйца, а вон того петуха – за то, что утром будит её ото сна своим кукареканием. Возможно, если бы она оставляла их в покое, то неохотно перерезала бы ножом им горло – лишь когда того требовали обстоятельства. Она выбирала курицу или голубя скорее из-за вынужденности, затем поила птицу и молилась Богу о снисхождении к ней, приговаривая «Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного», и прося прощения, и потом забивала её и утешалась тем, что воспользовалась правом, которым наделил своих рабов Всемилостивый Аллах. Удивительным на этой террасе было то, что на её южной половине, выходившей на улицу Ан-Нахасин, рос уникальный сад, посаженный её руками в беззаботные годы, которому не было подобных на всех крышах квартала, покрытых обычно помётом домашних птиц. Поначалу у неё было немного горшков с гвоздикой и розами, а потом он начал разрастаться год за годом, пока не расположился великолепными рядами параллельно флигелям забора. Ей пришла фантазия соорудить поверх своего сада ещё и навес, и она вызвала плотника, и тот соорудил его, а после того она посадила два кустарника – жасмин и плющ, и их стебли оплели весь навес и его опоры, вытянувшись настолько, что всё то место превратилось в крытый сад с зелёными небесами, через которые пробивался жасмин, а из уголков его расходился дивный аромат. Эта терраса с её обитателями – курами и голубями, с садом под навесом – её прекрасный и любимый мир, наилучшая забава в этом большом мире, о котором она не знала ничего. И как бывало уже с ней, подобный час прошёл для неё в заботе о саде: она подмела его, полила растения, покормила кур и голубей, затем долго ещё любовалась окружающим пейзажем: губы её улыбались, а глаза мечтали. Затем она прошла в конец сада и остановилась за переплетёнными, спутанными стеблями растений, простирая взгляд с бреший и отверстий между ними к пространству, не знающему никаких пределов.

Какой же трепет внушали ей минареты, вызывавшие глубокое вдохновение – то из-за своей близости и ярких светильников и полумесяцев, вроде минаретов Калаун и Баркук, – то из-за дальнего расстояния, и потому казавшиеся ей одинаковыми, без каких-то особенностей, вроде минаретов мечети Хусейна, Гури и Аль-Азхар, или вообще с далёкого горизонта, выглядевшие как призраки, вроде минаретов Аль-Калаа и Ар-Рифаи. Она завороженно поворачивала своё лицо то к одним, то к другим, глядя на них с любовью и верой, благодарностью и надеждой, и дух её парил над их верхушками вблизи неба. Затем её глаза остановились на минарете Хусейна, самом любимом у неё, из-за её любви к господину той мечети[16]16
  Согласно некоторым версиям, распространённым в мусульманском мире, в мечети Хусейна покоится голова Имама Хусейна, отрубленная у него в битве при Кербеле и привезённая в Каир, тогда ещё Фустат, где и была захоронена в том месте, где позже построили мечеть, названную в честь Имама Хусейна, потомка Пророка Мухаммада.


[Закрыть], и вперила в него взгляд с нежностью и тоской, к которым подмешивалась печаль, что охватывала её всякий раз, как она вспоминала о том, что ей запрещено выходить и посещать внука Посланника Аллаха и сына его дочери, – путь тот лежал всего в нескольких минутах ходьбы от места его упокоения. Она громко вздохнула, и этот вздох вернул её на землю. Очнувшись, она стала ради развлечения глядеть на крыши и дороги: её не покидало томление. Затем она повернулась спиной к ограде – из любопытства познать неизвестное, то, о чём не ведал никто – мир духов, а также то, что было неизвестно только ей одной – Каир. Или хотя бы соседние кварталы, звуки которых доносились до неё. Интересно, каков этот мир, в котором она видела только минареты и ближайшие крыши?! Четверть века прошло, а она всё сидела взаперти в этом доме, не покидая его, разве что несколько раз, чтобы повидать свою мать в Харафише. И каждый раз, когда она навещала её, то была в сопровождении супруга; они ехали в экипаже, так как он не мог терпеть, чтобы кто-то бросал взгляды на его жену, будь она одна или в его компании. Она была далека от того, чтобы гневаться и роптать. Однако взгляд её был направлен сквозь щели между ветвями жасмина и плюща на небо, минареты и крыши, пока на тонких её губах не появилась нежная, мечтательная улыбка. Интересно, а где же находится юридическая школа, где сейчас сидит на уроке Фахми?.. И где школа «Халиль-Ага», которая, по утверждению Камаля, в минуте ходьбы от мечети Хусейна?… Прежде чем покинуть террасу, она воздела ладони кверху и взмолилась Господу:

– Господь мой, прошу Тебя, позаботься о моём супруге и детях, о матери, и о Ясине, и обо всех людях, мусульманах и христианах, даже об англичанах. О Господь мой, изгони англичан из нашей страны, в знак уважения к Фахми, который их не любит.