Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 99 страниц)

22

Вся компания поднялась по лестнице, ведущей в собственные покои после того, как господин Ахмад Абд Аль-Джавад ушёл. Хадиджа шла впереди всей этой процессии с мрачным, как туча лицом, которое побледнело от гнева и злости. Остальные же чувствовали, что безмятежности ещё придётся преодолеть очень большой путь, прежде чем она поселится в их сердцах, и потому испытывали опасения по поводу того, что же могло породить молчание Хадиджи. Вот почему Халиль, Аиша и Ибрахим провожали Хадиджу в её покои, несмотря на то, что шум от Наимы, Усмана и Мухаммада требовал от их родителей вернуться на свою половину немедленно. Когда они вернулись в гостиную и заняли свои места, Халиль – нащупывая тем самым пульс обстановки, обратился к брату:

– Твои заключительные слова были решающими, и принесли хорошие результаты…

Тут впервые подала голос Хадиджа. Она в возбуждении сказала:

– Это принесло мир, не так ли? Вот что унизило меня так, как никогда раньше…

Ибрахим неодобрительно заметил ей:

– Нет никакого унижения в том, чтобы поцеловать руку твоей матери или попросить у неё прощения…

Она не обратила, однако, никакого внимания на его замечание:

– Она тебе мать, но мне она враг. Я бы никогда не назвала её мамой, если бы не приказ папы. Да, она мама только из-за того, что так приказал мне называть её папа, и только из-за его приказа!

Ибрахим облокотился на спинку кресла, разочарованно вздохнув. Аиша была взволнована и не знала, какое впечатление осталось у сестры из-за её отказа свидетельствовать в её пользу. Ещё больше её тревожило то, что Хадиджа избегала встречаться с ней взглядом. Она решила заговорить с ней, чтобы побудить её раскрыть свои истинные чувства, и мягко сказала:

– Тут нет ничего унизительного, вы же помирились, и ты должна вспоминать только счастливый конец…

Хадиджа выпрямила спину и метнула на сестру гневный взгляд, затем резко произнесла:

– Не заговаривай со мной, Аиша. Ты последний человек на земле, заслуживающий говорить со мной…

Аиша приняла удивлённый вид, и переведя глаза с Ибрахима на Халиля, спросила:

– Я?! Почему, не дай Бог?!..

Холодным и острым, словно снаряд голосом она ответила:

– Потому что ты предала меня и своим молчанием свидетельствовала против меня!.. Потому что ты задобрила другую женщину, притворившись моей сестрой. Это такое же предательство..!

– То, что ты говоришь, поразительно, Хадиджа!.. Любому известно, что молчание было в твою пользу!

Но Хадиджа тем же тоном, а может даже ещё резче сказала:

– Если бы ты на самом деле пеклась о моей пользе, то свидетельствовала бы за меня и правдой и ложью, не важно. Но ты предпочла ту, что готовит для тебя, а не свою сестру. Не говори со мной ни единого слова. У нас есть мать, и уж пусть она выскажется.

На рассвете следующего дня Хадиджа отправилась навестить свою мать, несмотря на то, что дороги развезло и ямы наполнились стоячей водой. Она прошла в пекарню во дворе, и мать живо и радостно поднялась, чтобы приветствовать её. Умм Ханафи тоже подошла к ней, встречая радостными возгласами. Но она ответила им как-то лаконично, так что мать поглядела на неё вопросительным взглядом. Хадиджа сразу же, без вступления сказала:

– Я пришла, чтобы узнать твоё мнение об Аише… У меня нет сил выносить больше того, что я уже вынесла…

На лице Амины мелькнул интерес, смешанный с горечью. Кивнув головой, приглашая выйти из помещения, она сказала:

– Что случилось? Да не допустит Господь никакого зла. Твой отец рассказал мне о том, что произошло на улице Суккарийя. Но при чём тут Аиша? – она продолжила говорить, пока они вдвоём поднимались по лестнице… – Бог мой, Хадиджа, я так долго просила тебя быть более терпеливой. Твоя свекровь старая женщина, и нужно уважать её возраст. То, что она отправилась в лавку одна, да ещё в такую погоду, что стояла вчера, уже само по себе доказывает её старческое слабоумие. Но что поделаешь?.. Как же разгневался твой отец!.. Он не мог поверить, что ты могла сказать ей такие ужасные слова. Но почему ты рассердилась на Аишу? Она же молчала, не так ли? Она не могла сказать ни слова…

Они обе уселись бок о бок на диване в гостиной для кофе, и Хадиджа осторожно заговорила:

– Мама, я прошу тебя, не вставай на их сторону. Боже мой, почему я не нахожу в этом мире заступника?!

Мать укоризненно улыбнулась и сказала:

– Не говори так, и даже пусть это не приходит тебе в голову, дочка. Скажи-ка мне лучше, что такого плохого ты нашла в Аише?

Сделав отмашку рукой, словно в воздухе был невидимый враг, Хадиджа произнесла:

– Всё самое плохое. Она свидетельствовала против меня, и меня постигло ужасное поражение…

– Что она сказала?

– Ничего она не сказала…

– Слава Богу…

– Из-за того, что она ничего не сказала, вышла трагедия…

Амина нежно улыбнулась и спросила:

– А что она могла сказать?

Вопрос матери был словно тяжёл и неприятен Хадидже, и она мрачно и резко ответила:

– Она могла бы свидетельствовать, что я не нападала на эту женщину. Почему бы нет? Если бы она так сделала, то не нарушила бы сестринский долг. Она могла бы, по крайней мере, сказать, что ничего не слышала. На самом деле она предпочла эту женщину мне, бросила меня на попечение судьбы, отдав на милость этой злорадной хитрюге. Я никогда не забуду Аише этого предательства!..

Амина со страхом и болью сказала:

– Хадиджа, не пугай так меня. Всё должно было быть предано забвению ещё до наступления утра…

– Предано забвению?!.. Я не сомкнула глаз и часа этой ночью, ворочалась и не могла заснуть, а голова моя была как в огне. Любая катастрофа была бы пустяком, если бы она не исходила от Аиши. От моей сестры! Она согласилась встать на сторону партии шайтана. Прекрасно. Пусть будет что будет! Была у меня свекровь, а теперь стало две. Ещё и Аиша!.. Боже мой, сколько же я покрывала её! Если бы я была такой же предательницей, что и она, то рассказала бы отцу обо всех непотребствах, коих немало в её жизни. Ей нравится, чтобы её все считали благородным ангелом, а меня проклятым шайтаном. Ну уж нет. Я лучше неё в тысячу раз. У меня есть достоинство, на которое и пылинка не сядет, и не будь там моего отца, – тут нотки её голоса прозвучали резче – ни одна сила на земле не смогла бы заставить меня поцеловать руку своего врага или назвать её мамой!

Амина нежно похлопала её по плечу и сказала:

– Ты сердита. Всегда сердита. Успокойся, ты останешься со мной, и мы вместе пообедаем, а затем побеседуем в спокойной обстановке…

– Я в здравом рассудке и знаю, что говорю. Я хочу спросить отца, которая из них лучше: жена, что сидит дома или жена, которая ходит по домам соседей, и её дочка там поёт и пляшет?!

Амина глубоко вздохнула и грустно сказала:

– Мнение твоего отца об этом даже не стоит и спрашивать. Но Аиша замужняя женщина, а что касается её поведения, то последнее слово за её мужем. И раз он позволяет ей ходить по соседям и знает, что она поёт, когда находится в кругу подруг, которые любят и её, и её голос, то что нам до того?!.. На всё есть Господь, Хадиджа!.. Ты называешь это непотребством?! Тебя и впрямь выводит из себя, что Наима поёт и танцует?.. Ей всего шесть лет, и все её пляски – это лишь забава. Ты просто сердишься, Хадиджа, да простит тебя Аллах…

Но Хадиджа с упорством продолжала:

– Я имею в виду каждое слова из сказанного мной, и если тебя восхищает, что её дочь поёт и пляшет в домах соседей, то понравится ли тебе, чтобы она ещё и курила как мужчина?! Да, это вас изумляет! А я повторю, чтобы ты слышала: Аиша курит, и курение приносит ей удовольствие, без которого она не может обойтись, а её муж сам даёт ей пачку сигарет и просто говорит: «Эта пачка для тебя, Шушу». Я сама видела, как она делает затяжку и выпускает дым изо рта и носа. Из носа, ты слышала? Она больше этого от меня не скрывает, как делала поначалу, и даже как-то раз предложила мне под тем предлогом, что это успокаивает раздражённые нервы. Вот какова Аиша. Что ты скажешь? И что скажет отец, если узнает?

Наступило молчание. Амина, казалось, пребывала в щекотливой ситуации и недоумевала, однако решила успокоить Хадиджу и сказала:

– Курение это дурная привычка даже для мужчин. Твой отец никогда не курил. Что мне сказать тогда о женщинах?! Но что сказать, если её муж сам побудил и научил её? Что поделаешь, Хадиджа? Она принадлежит своему мужу, а не нам, и всё, что мы можем сделать, это дать ей совет, даже если он бесполезен…

Хадиджа молча посмотрела на неё с некоторым колебанием, и сказала:

– Её муж ужасно её балует, так что испортил её. Он привлёк её участвовать во многих своих непотребствах, и курение ещё не самая ужасная его привычка. Он пьёт вино у себя дома без всякого стыда. У него дома всегда есть бутылка, словно это одна из насущных потребностей. Он приучит её и к спиртному, как приучил к курению, почему нет? Старуха знает, что апартаменты её сына это самый настоящий кабак, но она об этом не заботится, так что он приучит и Аишу к вину. Я даже могу решительно подтвердить, что он уже сделал это, так как однажды я почуяла у неё изо рта странный запах. Когда я спросила её об этом, ей стало неприятно, хотя она всё отрицала. Уверяю вас, что она пила вино и уже на пути к зависимости, как и от курения…

Мать в отчаянии закричала:

– Всё что угодно, только не это, Господи! Пожалей себя и пожалей нас. Побойся Бога, Хадиджа…

– Я богобоязненная женщина, Господу это известно. Я не курю и из моего рта не несёт всякими подозрительными запахами! Я не позволяю спиртному появиться на пороге моего дома! Разве ты не знаешь, что ещё один мул пытался заполучить эту запретную бутылку?! Но я устроила ему засаду и с предельной откровенностью сказала: я не останусь в одном доме с бутылкой вина! И он отступил перед моей решимостью, и оставляет свою бутылку в доме у брата и у той дамы, что меня предала вчера вечером. Всякий раз, как я выкрикиваю проклятия в адрес вина и пьяниц, он говорит мне – да отрубит Аллах ему язык – «Откуда у тебя такие строгие ханбалитские взгляды? Твой отец – источник веселья и праздности, и редко когда у него на вечеринках отсутствуют вино и лютня!» Вы слышали, как говорят о моём отце в доме Шаукатов?!

В глазах Амины появился грустный и нетерпеливый взгляд. Она принялась сжимать и разжимать кулаки с какой-то тревогой, и жалобным, обиженным голосом сказала:

– Да помилует нас Господь наш. Мы не созданы ради такого. У Него прощение и милосердие. Как же страдают женщины из-за мужчин! Я не буду молчать, ибо молчать неправильно, и потребую от Аиши строгого отчёта. Но я не верю тому, что ты говоришь о ней. Твои подозрения заставили тебя воображать о ней то, чего нет на самом деле. Моя дочь чиста и останется такой, даже если её муж превратится в проклятого шайтана. Я откровенно поговорю с ней, и поговорю также с самим господином Халилем, если потребуется. Пусть он пьёт сколько влезет, пока Господь не подарит ему покаяния…, но пусть Господь защитит мою дочь от шайтана…

На Хадиджу впервые повеял ветерок облегчения. Она довольным взглядом отметила озабоченность матери, заверившей её, что в скором времени Аиша испытает на себе всю тяжесть потери из-за своего предательства. Она не чувствовала большого раскаяния за то, что чуть приукрасила факты, преувеличив описание ситуации или резко отозвавшись о доме своей сестры, назвав его кабаком. Она знала, что Ибрахим и Халиль редко когда приближаются к спиртному, да и то в умеренном количестве, и оба они никогда не доходили до опьянения, просто она была расстроена и зла. А вот что говорилось о её отце, и о том, что он источник праздности…, и так далее, то она повторила матери эти слова с каким-то недоверием, не оставляя у неё сомнения, что ничуть в это не верит, однако, по правде говоря, она уже давно была вынуждена смириться с тем, что говорили Халиль, Ибрахим и их мать, особенно когда они непредвзято и без всякой критики раскрыли ей то, что знают о нём, похвалив его за щедрость и отдавав ему должное как самому остроумному человеку своей эпохи. Поначалу она не соглашалась с этим консенсусом с яростным упорством, затем у неё закралось сомнение, и постепенно, хоть она и не призналась в том, ей становилась всё тяжелее применять эти новые качества к степенному тирану, в которого она верила всю свою жизнь. Всё же это сомнение никак не преуменьшило её уважения к нему, и даже, возможно, прибавило ещё больше благодаря его щедрости и остроумию. Хадиджа не была, однако, довольна своим триумфом, и повторила те же самые слова подстрекательским тоном:

– Аиша предала не только меня, она предала также и тебя…

Замолчав, чтобы её слова докатились до самой глубины души матери, она продолжила:

– Она навещает Ясина и Мариам в Каср аш-Шаук…

Амина закричала, вытаращив глаза от изумления и ужаса:

– Что ты сказала?

Хадиджа, чувствуя что поднялась на вершину триумфа, сказала:

– Такова горькая правда! Ясин и Мариам не раз навещали нас. Они посещали и Аишу, и меня. Признаю, что была вынуждена принять их, но сделала я это лишь из-за уважения к Ясину, и это было сдержанное свидание. Ясин пригласил меня в Каср аш-Шаук, и мне нет нужны говорить тебе, что я не ходила туда. Их визит к нам повторился, но это не поколебало моего решения, пока Мариам не спросила меня: «Почему ты не навещаешь нас, ведь мы сёстры с давних пор?» Я нашла кучу предлогов для оправдания, а она шла на всяческие хитрости, чтобы завлечь меня, даже пожаловалась мне на то, как Ясин обращается с ней, как подло себя ведёт и игнорирует её. Может быть, она хотела смягчить моё сердце, но не вызвала у меня симпатию…, в отличие от Аиши. Та приняла её с распростёртыми объятиями и поцелуями. И, что ещё хуже, она сама стала навещать её, и один раз с ней пошёл господин Халиль. А в другой раз – Наима, Усман и Мухаммад. До чего же она выглядела счастливой от того, что вновь подружилась с Мариам. Когда я предостерегла её не переходить границ, она ответила: «Единственный грех Мариам в том, что мы отказались однажды сделать её невестой нашего покойного брата. Разве это справедливо?!» Я спросила её: «А ты забыла того английского солдата?» Она сказала: «Единственное, что мы должны вспоминать – это то, что она жена нашего старшего брата». Мама, ты слышала нечто подобное?

Амина отдалась во власть скорби, склонила голову и замолчала. Хадиджа некоторое время глядела на неё, затем снова заговорила:

– Такова Аиша, не больше, и не меньше. Аиша, которая свидетельствовала против меня вчера и унизила перед этой выжившей из ума старухой…

Амина испустила глубокий вздох и посмотрела на Хадиджу уставшими глазами, затем тихо сказала:

– Аиша – ребёнок, у которого нет ни ума, ни здравого смысла, и она останется такой, сколько бы ни прожила. Могу ли я ещё что-то сказать о ней? Не хочу и не могу. Память о Фахми для неё ничего не значит? Не могу в это поверить. Разве она не может быть более скупой на чувства к той женщине, хотя бы из уважения ко мне?! Я никогда не буду молчать об этом, и скажу ей, что она обидела меня, и что я зла на неё, а тогда уж посмотрим, что будет с ней…

Хадиджа схватила у себя клок волос и сказала:

– Я отрежу это, если она исправится! Она живёт в другом мире, не в том, в котором живём все мы. У меня нет к ней ненависти, Господь свидетель! Я не ссорилась с ней ни разу с тех пор, как вышла замуж. Верно, я часто нападала на неё из-за того, что она пренебрегает своими детьми или льстит как прихлебательница свекрови, и тому подобного, о чём я рассказывала тебе в своё время. Но при этом все мои нападки не выходили за грань решительных наставлений и откровенной критики. Это первый раз, когда она так огорчила меня, и я с ней при всех поссорилась…

Хоть на лице матери по-прежнему были следы негодования, она умоляюще попросила:

– Предоставь это дело мне, Хадиджа. А что касается тебя, то я не хочу, чтобы между вами была ссора. Не хорошо это для ваших же сердец быть отчуждёнными друг от друга, когда вы живёте в одном доме. И не забывай, что она твоя сестра так же, как и ты – её сестра, более того, ты – старшая сестра. Твоё сердце чисто, и слава Богу. В нём любовь ко всем членам семьи. И когда у меня есть какая-то проблема, то единственное утешение я нахожу в твоём сердце. А Аиша, какими бы ни были её ошибки, твоя сестра. Не забывай об этом…!

Хадиджа возбуждённо закричала:

– Я всё ей готова простить, кроме свидетельства против меня..!

– Она не свидетельствовала против тебя, она просто боялась тебя разозлить, так же как боялась разозлить свекровь, и потому молчала. Она ужасно не любит кого-либо злить – насколько тебе известно – несмотря на то, что её легкомыслие часто раздражает многих людей. Она никогда не намеревалась обижать тебя. Не жди от неё большего. Завтра я навещу её, чтобы потребовать отчёта, но я вас помирю, и смотри у меня, если станешь уклоняться от мира…

Впервые во взгляде Хадиджи появилась тревожное опасливое выражение, так что она даже опустила глаза, чтобы скрыть это от матери, и ненадолго замолчала. Затем тихо произнесла:

– Ты придёшь завтра…?

– Да, дело не терпит отлагательств…

Словно разговаривая сама с собой, Хадиджа сказала:

– Она обвинит меня в том, что я раскрыла её секреты…

– А если и так?!

Амина, почувствовав нарастающие волнение и страх дочери, поспешила сказать:

– В любом случае, я знаю, что говорить, и что говорить не следует…

Хадиджа выдохнула с облегчением:

– Так лучше. Едва ли она признает, что у меня были хорошие побуждения, и я всего лишь хотела, чтобы она исправилась…!

23

– Ах…!

Вдруг у него вырвался радостный возбуждённый стон, едва он увидел Аиду, выходящую из ворот особняка. Он по своему обыкновению стоял вечером на тротуаре в Аббасийе и наблюдал за домом издали. Самое большее, на что он надеялся – заметить её в окне или на балконе. На нём был изящный серый костюм, словно он хотел посоревноваться с прекрасной погодой, щедро, нежно и приветливо подаренной весной в эти последние дни марта. Всякий раз, как усиливались его боль и отчаяние, он становился элегантнее. Он не видел её с момента их ссоры в беседке, но жизнь была ему невыносима без этих посещений Аббасийи каждый вечер, и потому он с далёкого расстояния обходил особняк с неослабевающим рвением, теша себя мечтами и пока довольствуясь созерцанием места и обновлением воспоминаний. Боль в первые дни разлуки была безумной, доводила его до бредового состояния и одержимости. Если бы так продолжалось и дальше, он был бы обречён, однако спасение пришло к нему на этой опасной стадии именно благодаря отчаянию, которое давно поселилось в его душе. Боль попятилась обратно в самые глубокие закоулки души, где выполняла свою работу, не нарушая остальных жизненно важных функций, словно была органической частью его тела или существенной особенностью духа. То была резкая бушующая боль, которая затем перешла в хроническую после того, как стихли самые худшие её симптомы. Но он не утешился, да и как утешиться от любви? Ведь любовь – самая возвышенная вещь, которая открылась ему в жизни. Поскольку он питал глубокую веру в любовь, то должен был терпеть её как человек, которому суждено до конца дней своих жить с неизлечимой болезнью.

И когда он увидел её выходящей из дома, у него внезапно вырвался этот стон. Он принялся следить издалека за её грациозной походкой, которая уже давно прельщала его, так что даже дух захватывало в какой-то пляске, смешанной с безумной любовью и нежным восторгом. Возлюбленная повернула направо и пошла по Дворцовой улице. В душе его вспыхнула буря, сметавшая поражение, с которым он мирился почти три месяца. Сердце его решило бросить ей под ноги все свои тревоги, и будь что будет. Он без колебаний приблизился к Дворцовой улице. Если в прошлом он говорил с осторожностью, боясь потерять её, то сейчас опасаться было нечего, ибо терзания, мучившие его на протяжении этих трёх месяцев, не позволяли ему колебаться или отступать. Она тут же заметила его приближение, обернулась и увидела его в нескольких шагах от себя, но равнодушно отвернулась. Он и не ждал милостивого приёма, однако с упрёком сказал:

– Разве так встречаются старые друзья?

В ответ она лишь ускорила шаги, не обратив на него ни малейшего внимания. Он удлинил шаг, черпая упорство в собственной боли, и почти очутившись перед ней, сказал:

– Не делайте вид, что не знаете меня, это невыносимо. Не было бы никакой нужды в этом, если бы справедливость для вас что-нибудь значила…

Больше всего он боялся, что она будет и дальше игнорировать его, пока не дойдёт до нужного ей места. Но тут к нему обратился её мелодичный голос:

– Пожалуйста, отойдите от меня и оставьте в покое…

Настойчивым и одновременно умоляющим тоном он сказал:

– Я оставлю вас в покое, но только после того, как мы расквитаемся…

Её голос отчётливо прозвучал в тишине аристократической улицы, казавшейся пустынной или почти безлюдной в этот час:

– Я ничего об этом не знаю и не желаю знать. И надеюсь, что вы будете вести себя как джентльмен..!

Со страстным возбуждением он произнёс:

– Обещаю, что буду вести себя примерно так, как джентльмен, да по-другому я и не умею, ибо вы сами вдохновляете меня на это.

Даже не поглядев в его сторону, она сказала:

– Я имею в виду, чтобы вы оставили меня в покое, только это меня заботит…

– Я не могу. Не могу, прежде чем вы снимите с меня ложные обвинения, которыми наказали, даже не выслушав слов в мою защиту…

– Я вас наказала?!

На краткий миг он оставил в стороне разговор, чтобы насладиться волшебством этого момента: она согласилась побеседовать с ним и даже замедлить шаги. Не важно, случилось ли это из-за того, что она хотела выслушать его, или намеренно удлиняла свой маршрут, дабы избавиться от него до того, как достигнет места назначения, это ничего не меняло: ослепительная истина оставалась истиной – они оба шли бок о бок по Дворцовой улице. Их окружали высокие деревья, а с заборов вокруг домов на них весело поглядывали томные глаза нарциссов и улыбались уста жасминовых бутонов. В этой глубокой тишине его пылающее сердце жаждало лёгкого дуновения. Он сказал:

– Вы подвергли меня самому ужасному наказанию, исчезнув с глаз моих на целых три месяца, а я, ни в чём не повинный, мучаюсь…

– Лучше не будем к этому возвращаться…

В голосе его звучали мольба и волнение:

– Но мы должны к этому вернуться. Я настаиваю на этом и умоляю вас во имя тех мук, что я перенёс. У меня не осталось больше сил терпеть ещё большие страдания…

Она негромко спросила:

– А в чём же моя вина?

– Я хочу знать: считаете ли вы меня по-прежнему своим обидчиком? В одном я уверен – я не могу причинить вам вред ни при каких обстоятельствах. Если бы вы вспомнили о моей любви к вам все эти прошедшие годы, то без всяких усилий согласились бы с моей точкой зрения. Позвольте мне объяснить вам всё с полной откровенностью. Хасан Салим пригласил меня на встречу после нашего с вами разговора в беседке.

Она перебила его почти умоляюще:

– Оставим уже это. Что было, то прошло…

Последняя фраза прозвучала для него так, словно оплакивание покойника на похоронах, как если бы сам покойник мог бы это слышать. Тронутый её словами – это было заметно по ноткам в его голосе – он стал ниже на целую октаву, он ответил:

– Прошло… Я знаю, что прошло, но желаю, чтобы конец был положительным. Я не хочу, чтобы вы ушли, считая меня предателем или клеветником. Я невиновен и мне неприятно, если вы думаете плохо о том, кто так вас почитает и ценит, и поминает лишь с похвалой…

Она бросила на него взгляд, склонив голову в другую сторону, словно поддразнивая его и говоря: «Откуда это у вас такое красноречие?» Затем почти что нежно произнесла:

– Кажется, произошло какое-то недоразумение. Но что прошло, то прошло…

Воодушевлённо, с надеждой в голосе он сказал:

– Но как вижу, вы всё-ещё сомневаетесь в этом…

Она сдалась:

– Нет. Я не отрицаю, что тогда я была плохого мнения о вас. Но потом правда прояснилась…

Сердце его парило над волной счастья, и он покачивался, словно пьяный…

– Когда вы узнали об этом?

– Не так давно…

Он посмотрел на неё с признательностью, и тронутый страстью, чувствовал, что ему хочется плакать. Он произнёс:

– Вы узнали, что я невиновен?…

– Да…

Неужели Хасан Салим решил восстановить его заслуженную честь?

– И как же вы узнали правду?

Быстрота её ответа показала, что она желает как можно скорее закончить этот допрос:

– Я узнала…, и это важнее всего…

Он не стал настаивать, не желая раздражать её, однако в голову ему пришла одна мысль. Однако печаль, словно тёмная туча, омрачила его сердце, и он жалобно произнёс:

– И всё же вы продолжали скрываться!.. Не потрудились объявить о том, что я прощён хотя бы каким-нибудь жестом или словом, хотя мастерски умеете показывать свой гнев! Но ваше оправдание очевидно, и я принимаю его…

– Что за оправдание?

Он печально ответил:

– То, что вам не знакома боль, и я искренне молю Аллаха, чтобы вы никогда её не узнали…

Она виновато сказала:

– Я полагала, что вас не волнует, если вас в чём-то обвиняют…!

– Да помилует вас Господь! Меня это волновало даже больше, чем вы можете представить, и очень огорчало, когда я обнаружил, что разрыв между нами становится всё шире. Всё дело не только в том, что вы игнорируете те чувства, что я к вам питаю…, мою привязанность, более того, вы выдвигаете против меня несправедливые обвинения. Поглядите сами на ваше положение и на моё. И всё же я буду откровенен с вами – самые несправедливые обвинения это ещё не самая худшая боль, которую я испытал…

Она улыбнулась:

– Так значит, это не было единственной болью, есть ещё и другие её виды?!

Её улыбка воодушевила его, словно ребёнка, и он? не стесняясь в своих эмоциях, взволнованно и страстно сказал:

– Нет. Это обвинение было лишь самым малым моим страданием. Самое же ужасное – это ваше исчезновение. Каждый час за все три прошедших месяца мне доставалось какое-то страдание. Я жил почти как безумный, и потому искренне молю Аллаха не подвергать вас испытанием болью. Это проверено мною на собственном опыте, и каком! Это жестокое испытание убедило меня, что если вам суждено исчезнуть из моей жизни, для меня мудрее всего будет искать иную жизнь. Всё было похоже на долгое одиозное проклятие. Не смейтесь надо мной. Я всегда опасаюсь подобного с вашей стороны. Страдания слишком возвышенны, чтобы над ними смеяться. Я не могу себе представить, что такой благородный ангел, как вы, будет смеяться над страданиями других людей, когда вы сами являетесь их причиной. Но что делать? Тому, кто уже давно вас любит, суждено страдать всеми силами души…

Молчание, что последовало вслед за тем, прерывалось только его прерывистым дыханием. Она смотрела впереди себя, и он не видел выражения её глаз. Однако в её молчании он находил успокоение, потому что в любом случае это было легче, чем неосторожно сорвавшееся слово. Он считал это своим успехом.

«Представь себе её нежный мягкий голос, что выражает те же чувства!.. Ну и безумец же ты!..»

Но почему же он излил ей то, что сдерживал в сердце?.. Он сейчас был похож на канатоходца, что пытается ступить на шаг выше, и вдруг обнаруживает, что парит высоко в воздухе! Но какая сила может теперь надеть на него узду?

– Не напоминайте мне о том, чего я не желаю слышать, я уже сыт по горло этим. Я нигде не забывал свою голову, так как ношу её с собой и днём, и ночью, и не забывал про свой нос, ведь я вижу его много раз на день. Но у меня есть кое-что бесподобное, чего нет у других: моя любовь, которой нет равных, и которой я горжусь. И вы тоже должны гордиться ею, даже если отвергаете её. Так было с тех пор, как я увидел вас в первый раз в саду. Разве вы это не почувствовали?.. Раньше я и не думал признаваться вам, так как боялся, что наши узы дружбы будут разорваны, и меня выгонят из рая. Мне было очень тяжело рисковать своим счастьем, но я всё-таки был изгнан из рая, так что чего мне теперь бояться?!

Его тайна была излита, словно вылившаяся из раны кровь; Камаль не видел ничего в этом мире, кроме её выдающейся личности, словно дорога и деревья, дома и немногочисленные прохожие исчезли за непроницаемым облаком, оставлявшим открытым лишь маленькую щель, сквозь которую мелькала его молчаливая возлюбленная с её стройным силуэтом, чёрным нимбом волос и профилем, отмеченным печатью миловидности и скрывающим тайны. В сумеречных тенях её лицо казалось очень тёмным, а когда они перешли на другую сторону улицы, – освещённым светом предзакатных солнечных лучей. Так он мог бы продолжать говорить до самого утра!

– Я говорил вам, что и не думал о признании раньше?! Это не совсем так. На самом деле я хотел сделать это в тот день, когда мы встретились в беседке, и Хусейна позвали к телефону. Я почти было признался, если бы вы не поспешили наброситься на мою голову и нос, – тут он коротко засмеялся. – Я был похож на оратора, который хочет раскрыть рот, но в него летят камни из аудитории.

Она была тиха и молчалива, как и следовало: ангел из потустороннего мира, который не должен говорить на языке людей или интересоваться их делами. Но разве не благороднее было бы ему сохранить свою тайну?!.. Благороднее?!.. Высокомерие перед лицом возлюбленной это богохульство. Противостояние убийцы своей жертве было мудрым искусством.

«Помнишь ли ты свой блаженный сон, от которого проснулся в то утро и потом плакал над ним?…» Забвение быстро поглощает сон, а слёзы, или точнее, память о них остаются вечным символом.

Тут она сказала:

– То, что я тогда сказала, было шуткой, и я попросила вас не смеяться…

Это освещающее чувство было достойно того, чтобы его смаковали, словно счастливый восторг, что испытываешь после того, как прошла жуткая зубная боль. В душе его звучали мелодии, скрытые в самой глубине, пока в них не проявилась одна, самая нежная. В этот момент он смог увидеть в чертах своей возлюбленной музыкальные ноты небесной мелодии, написанные на её ангельском лице.

– Вы обнаружите, что я доволен и не прошу ничего, потому что, как я уже говорил вам, я вас люблю…

Она с естественной грациозностью обернулась к нему и бросила на него улыбчивый взгляд, но быстро отвела глаза, прежде чем он смог расшифровать его: что это был за взгляд такой?… Довольный?… Тронутый?… Эмоциональный?… Отзывчивый?… Или вежливо-насмешливый?.. Бросила ли она взгляд на его лицо в целом или ограничилась только головой и носом?… Тут до него донёсся её голос:

– Я могу только поблагодарить вас и извиниться перед вами за то, что, сама того не желая, причинила боль. Вы благородный и деликатный человек…

Душа его готова была прыгнуть в объятья счастливых мечтаний. Но Аида тихим голосом продолжила: