Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 99 страниц)

31

Со временем старый дом в Байн аль-Касрайн принял обветшалый и запущенный облик. Повседневный распорядок в нём распался, прекратились кофейные посиделки, а ведь именно этот распорядок и эти посиделки и составляли его оригинальных дух. В первой половине дня Камаль находился в школе, Амина совершала духовные прогулки между мавзолеем Хусейна и мечетью Святой Зейнаб, Умм Ханафи была внизу в помещении пекарни, господин Ахмад лежал на диване в своей комнате или сидел на стуле в машрабийе, а Аиша, предоставленная самой себе, блуждала между крышей и своей комнатой. Одно лишь радио в гостиной продолжало горланить до самого вечера, когда Амина и Умм Ханафи собирались там вместе. Аиша пребывала в своей комнате или проводила с ними некоторое время, а затем уходила к себе. Хозяин дома не покидал своих покоев. Если Камаль возвращался пораньше, то сразу же стремился забиться на верхнем этаже в кабинете. Изоляция главы семейства была поначалу источником печали в доме, но затем и он сам, и остальные привыкли к этому. Горе Аиши было настоящей трагедией, к которой впоследствии также привыкла как она сама, так и другие. Амина по-прежнему просыпалась первой, будила Умм Ханафи, после чего совершала омовение и вставала на молитву. Умм Ханафи вставала – ей досталось самое хорошее здоровье из всех – и направлялась в домашнюю пекарню внизу. Аиша же только-только с трудом продирала глаза и пила сразу несколько чашек кофе, а затем зажигала одну сигарету за другой, а если её звали к завтраку, ела всего несколько кусочков. Она умерщвила свою плоть настолько, что превратилась в настоящий скелет, покрытый выцветшей кожей. Волосы её начали выпадать, после чего она была вынуждена обратиться к врачу, чтобы не остаться лысой. Столько напастей свалилось на неё, что врач посоветовал ей удалить оставшиеся зубы. От прежней Аиши осталось одно только имя да неискоренимая привычка глядеть на себя в зеркало, хоть и не для того, чтобы прихорашиваться. Она делала это по привычке, с одной стороны, и из углублённого внимания к своему горю, с другой. Иногда казалось даже, что она мягко покорилась воле судьбы и подолгу сидела рядом с матерью, принимая участие в разговоре. Бывало и так, что её увядшие губы раскрывались в улыбке. Временами она навещала отца, чтобы осведомиться о его самочувствии, или поднималась в садик на крыше и бросала курам зерно. Однажды мать сказала ей:

– Как бы ты обрадовала моё сердце, Аиша, если бы я всегда видела тебя такой бодрой!..

Вытирая глаза, Умм Ханафи сказала:

– Пойдёмте-ка в пекарню да приготовим что-нибудь замечательное!

Однако в полночь мать проснулась от звука плача, доносившегося из её комнаты, и побежала к ней, стараясь не разбудить спящего супруга, и обнаружила, что Аиша сидит в темноте и рыдает. Когда та ощутила вблизи себя присутствие матери, она вцепилась в неё и воскликнула:

– Если бы она оставила мне своё дитя, что носила в животе! У меня осталось бы напоминание о ней! В руках моих ничего нет, и мир этот пуст…

Мать обняла её и сказала:

– Я лучше остальных знаю о твоих бедах. Нет утешения для такой скорби. Если бы я могла принести себя в жертву за них! Но Аллах велик, и мудрость Его возвышенна. К чему скорбеть, бедная моя?!

– Всякий раз, когда я засыпаю, я вижу во сне их или свою жизнь тогда…

– Скажи, что Господь наш един. Я сама долго испытывала то же, что и ты. Ты разве забыла о Фахми? Но от верующего, подвергшегося страданию, требуется терпение. Где твоя вера?

Аиша раздражённо воскликнула:

– Моя вера?..

– Да, вспомни свою веру и моли Господа Бога послать тебе милосердное облегчение оттуда, откуда ты даже не ждёшь…

– Милосердие?!.. Где оно, это милосердие, где?

– Его милосердие объемлет всякую вещь. Пойдём со мной в мечеть Хусейна, положи руку на его усыпальницу и прочти «Аль-Фатиху», и тогда огонь твой превратится в прохладу и спасение, как было с нашим пророком Ибрахимом…

Однако отношение Аиши к своему здоровью не было лишено сумятицы: то она навещала врачей прилежно и регулярно, так что они считали, что она вернула себе интерес к жизни, то запускала себя и в самой что ни на есть самоубийственной манере и пренебрегала советами. Зато посещение кладбища было единственной традицией, от которой они ни разу не отступала: щедро и благоговейно тратила своё наследство, оставшееся ей от мужа и дочери, на уход за их могилами, пока не превратила их в роскошный сад, пестревший цветами и душистыми травами. В тот день, когда к ней пришёл Ибрахим Шаукат, чтобы завершить оформление наследства, она засмеялась, словно сумасшедшая и заявила матери:

– Поздравьте меня с наследством от Наимы!..

Камаль заходил к ней всякий раз, как ощущал, что она спокойна, сидел некоторое время рядом, ласково и любезно обращаясь с нею. Он долго молча вглядывался в неё и с грустью представлял себе то совершенное лицо, дарованное ей Богом, и то, что осталось от него ныне. Это было не просто истощение, не просто болезнь, но и скорбь во всех смыслах слова. От него не скрылось их поразительное сходство в том, что касалось постигших обоих несчастий: она потеряла своё потомство, а он утратил надежды. Как и у неё, у него не осталось ничего. Однако её дети были существами из плоти и крови, тогда как его надежды были иллюзорны и обманчивы!.. Он сказал однажды своей семье:

– Не лучше ли пойти в бомбоубежище, когда раздастся сигнал тревоги?

Аиша ответила:

– Я не покину свою комнату…

Мать тоже сказала:

– Эти налёты безопасны, а пушки похожи на фейерверки…

Голос отца донёсся из глубины его комнаты:

– Если бы я мог дойти до убежища, то предпочёл бы скорее отправиться в мечеть Хусейна или в дом Мухаммада Иффата…

Однажды Аиша в спешке спустилась с крыши, тяжело переводя дыхание, и заявила матери:

– Случилось что-то необыкновенное!..

Мать поглядела на неё с любопытством и надеждой, и Аиша вновь заговорила, так и не переведя дыхания:

– Я была на крыше и наблюдала за заходом солнца, и почувствовала такое отчаяние, какого никогда раньше не испытывала, и внезапно на небе появилась яркая вспышка света, и я громко воскликнула: «О Боже!»

Глаза матери расширились от удивления: было ли это желанным милосердием, или новой бездной скорби? Она пробормотала:

– Возможно, то было милосердие Господа нашего, дочка!..

Лицо Аиши засияло от радости:

– Да, и я закричала: «Боже!», и свет этот заполнил весь мир…

Они все вместе принялись думать над этим событием и наблюдали с явной тревогой. Аиша оставалась по несколько часов на крыше на своём посту, наблюдая за появлением света снова, пока Камаль однажды не сказал сам себе: «Интересно, а не признак ли это конца, по сравнению с которым сама смерть покажется заурядной?»

Но к счастью – причём для всех – Аиша, казалось, забыла этот случай со временем и больше не упоминала про него. Она глубоко засела в своём особом мирке, который сама же и создала и в котором жила одна-одинёшенька, независимо от того, находилась ли в своей комнате или сидела рядом с остальными членами семьи. Бывали моменты, когда она возвращалась к ним из своего мира, словно из путешествия, а затем вновь направлялась в путь. У неё появилась новая привычка – разговаривать сама с собой, особенно когда она оставалась одна, что очень сильно тревожило её семью. Хотя она разговаривала со своими покойниками, в то же время осознавала, что они мертвы, и не представляла их себе призраками или тенями. В том и состояло утешение для тех, кто её окружал…

32

До чего холодно этой зимой!.. Напоминает одну зиму много лет назад, которую люди приняли за точку отсчёта. Но была ли то зима, год или что-то ещё? Боже мой, где же память, что подтвердит это?.. Старое сердце моё стремится вспомнить ту безымянную зиму, что является частью прошлого, и воспоминания о нём лишь вызывают потаённые слёзы.

В том прошлом он рано просыпался, принимал холодный душ несмотря на зимний мороз, набивал свой живот и отправлялся по делам в людской мир, мир свободы и бодрой деятельности, о котором ныне ему неизвестно ничего, кроме того, что рассказывают другие. Они словно говорили о мире, что находится на том краю света. Теперь он был свободен и мог спокойно сидеть себе на диване в комнате или на стуле в машрабийе, но вместе с тем всё это тяготило его, подобно домашнему заточению. По необходимости он принимал ванную или сам менял одежду, и всё равно проклинал своё затворничество. Один день в неделю он мог покинуть дом, опираясь на трость или в экипаже, и тогда либо посещал мечеть Хусейна или кого-нибудь из друзей, и часто молил Аллаха спасти его от такого домашнего ареста.

Сегодня же он не мог подняться с постели, и границы его мира не выходили дальше матраса. Даже в ванную он не ходил. Грязь в расчёт не принималась. Губы его обиженно надулись, а горький вкус поселился во рту. Так он сидел на своём матрасе день и ночь, принимал пищу и справлял нужду. И это он – тот, который считался образцом изящества и элегантности, душившийся одеколоном! Этот дом, что покорился его абсолютного господству, стал глядеть на него теперь с жалостью, если он чего-то просил, или порицал, словно ребёнка.

За короткий период из жизни ушли его близкие друзья, словно сговорившись, и оставили его одного. «Да смилуется над тобой Господь, Мухаммад Иффат!» В последний раз он виделся с ним в одну из ночей Рамадана в гостиной на мужской половине дома, выходящей окнами в сад. После этого Ахмад Абд Аль-Джавад попрощался с ним и пошёл к двери, сопровождаемый громким смехом друга. Едва он оказался у себя, как в дверь постучали. К нему влетел Ридван и выпалил: «Дедушка, мой другой дедушка умер!» «Пресвят Господь!.. Где?.. И как такое произошло?.. Разве они не смеялись вместе несколько минут назад?..» Мухаммад Иффат упал лицом вниз, возвращаясь к себе в опочивальню. Так ушёл человек, что был его другом на протяжении всей жизни.

«Али Абдуррахим целых три дня мучился в агонии, сотрясаемый неоднократными приступами сильнейшего кашля, так что мы взмолились Богу послать ему лёгкий конец и освободить от мучений. Так исчезла из этого мира моя родственная душа, Али Абдуррахим».

Он попрощался с этими двоими друзьями, однако не смог сделать этого с Ибрахимом Аль-Фаром: обострение болезни приковало его к постели и лишило возможности посетить его в больнице, так что слуга его в конце-концов принёс ему извещение о смерти своего господина. Он не смог даже последовать на поминальную молитву, и послал вместо себя Ясина и Камаля.

«Божье сострадание тебе, о самый милый из людей!»

Ещё до этих троих друзей мир покинули Хамиду, Аль-Хамзави и десятки других его товарищей и знакомых. Они оставили его одного, словно он никого из людей не знал. Никто не навещал его и не приходил. На его похоронах не будет ни одного из друзей. Даже молиться он не мог так часто, как хотелось: ритуальная чистота его сохранялась лишь в течение нескольких часов после принятия душа, а возможность встретиться со святыми предоставлялась теперь раз в месяц, когда он выбирался из дому. Он был лишён возможности молиться и общаться с Милосердным Господом – того, в чём больше всего нуждался в этом гнетущем одиночестве. Так проводил он свои дни. Радио говорило, он – слушал. Амина то уходила, то приходила, и хотя она очень ослабла, не жаловалась, ибо не привыкла. Она была его сиделкой, и больше всего он боялся, что не ровён час, и ей самой понадобится кто-то, кто будет сидеть с ней. Она была всем, что осталось у него. Ясин и Камаль проводили подле него час, а затем уходили. Ему очень хотелось бы, чтобы они не покидали его, но не мог сказать это в открытую Амине, а они не могли бы выполнить его просьбу. Амина – единственная, кто никогда не уставал от него. И если она уходила посетить гробницу Хусейна, то только для того, чтобы помолиться за него. Весь остальной мир был для него пуст. Дни, когда его навещала Хадиджа, определённо были достойны ожидания. Она приходила к отцу в сопровождении Ибрахима Шауката, Абдуль Мунима и Ахмада. Комната наполнялась жизнью, и одиночество рассеивалось. Он говорил совсем немного, в отличие от них. Однажды Ибрахим сказал им:

– Дайте господину отдохнуть от вашей болтовни!

Ахмад с упрёком возразил ему:

– Пускай говорят!.. Я хочу послушать их!

Он просил в молитвах здоровья и долгих лет жизни для своей дочери, как и для её мужа и сыновей. Он знал, что ей хотелось бы самой охранять его покой, и в её глазах он видел нежность и сострадание.

Однажды он улыбнулся и спросил Ясина с любопытством и жадным интересом:

– Где ты проводишь вечера?

Тот смущённо ответил:

– Сегодня англичане снова повсюду, как и в былые времена…

«Былые времена!.. Времена силы и энергии, смеха, от которого аж стены дрожали, вечеринок в Гурийе и Гамалийе, и людей, от которых не осталось ничего, кроме имён: Зубайда, Джалила, Ханийя. А помнишь ли ты ещё Ханийю, мать Ясина? Вот здесь сидят Зануба и Карима рядом с её отцом – Ясином. Что до тебя, то ты всегда будешь просить милости и прощения у Бога…»

– Ясин, кто ещё остался в твоём министерстве из наших старых знакомых?

– Они все ушли на пенсию, и мне больше ничего не известно об их судьбе!

«И они также ничего не знают о нашей судьбе. Все наши сердечные друзья умерли, так что к чему нам спрашивать о знакомых? Однако какой красавицей стала Карима! Она даже превзошла свою мать в дни её молодости, и вместе с тем ей всего-навсего четырнадцать. А Наима – разве она не была образцом красоты?!»

– Ясин, если ты можешь убедить Аишу навещать вас, то сделай это. Спасите её от одиночества, я боюсь за неё…

Зануба сказала:

– Я столько раз приглашала её в Каср аш-Шаук, но она… Да поможет ей Аллах!

В глазах Ахмада сверкнул мрачный взгляд, затем он вдруг спросил Ясина:

– А не встречаешь ли ты на улице шейха Мутавалли Абдуссамада?

Ясин улыбнулся:

– Иногда, но он почти никого не узнаёт уже, хотя всё так же ходит, твёрдо стоя на ногах!

«Какой человек! Неужели у него никогда не появляется желание навестить меня?!.. Или он забыл меня, как забыл прежде моих детей?!»

Покинутый всеми своими друзьями, господин Ахмад подружился с Камалем. Может быть, для самого Камаля это было сюрпризом – отец его больше не был таким, каким он знал его раньше, он стал его другом, который беседовал с ним по душам, и с нетерпением ждал возможности поговорить. Он высказывал своё сожаление: «Холостяк в тридцать четыре года. Большую часть своей жизни проводит в кабинете. Да поможет ему Аллах». Но он больше не считал себя ответственным за то, что случилось с сыном: Камаль с самого начала отказался от чьих-либо советов, и закончил тем, что остался холостым школьным учителем, «отчаявшимся отшельником», запершимся в своей комнате. Он избегал надоедливых разговорах о браке или о частных уроках, лишь просил Аллаха сделать достаточными собственные сбережения до последнего вздоха, чтобы не стать бременем для сына. Однажды он спросил его:

– Тебе по душе наши дни?

Камаль смущённо улыбнулся, но с ответом не спешил. Отец поправил себя:

– Вот наша эпоха – та была самой настоящей! И жизнь была лёгкой и безбедной. Здоровье наше было крепким. Мы застали Саада Заглула и слышали великого певца, господина Абдо Аль-Хамули. А что такого есть в ваши дни?!

Очарованный смыслом разговора, Камаль ответил:

– У каждой эпохи есть свои прекрасные и дурные моменты…

Отец покачал головой, опиравшейся в сложенные за спиной подушки:

– Все эти слова – ничто иное, как…

Он замолчал на мгновение, а затем без предисловий сказал:

– То, что я не могу больше молиться, разрывает меня на части от боли, так как поклонение Богу – единственное моё утешение, но вместе с тем настали странные времена, когда я забываю о многом из того, чего лишён: вкусной пищи, напитков, свободы, хорошего здоровья. У меня настолько спокойно и ясно на душе, что кажется, будто я связан с небесами и существует неведомое счастье за пределами этой жизни со всем, что в ней есть…

Камаль пробормотал:

– Да продлит Господь наш вашу жизнь и да вернёт вам крепкое здоровье…

Отец ещё раз кротко покачал головой и сказал:

– Это хорошее время: нет ни боли в груди, ни затруднения при дыхании, опухоль на ноге начала исчезать, а ещё можно слушать радиопередачи по заявкам слушателей!

Тут до них донёсся голос Амины:

– Господин мой в порядке?

– Слава Аллаху.

– Мне нести ужин?

– Ужин?!.. Ты всё ещё называешь это ужином?! Ну неси мне тогда чашку йогурта!..

33

Камаль подошёл к дому сестры в Суккарийе ближе к вечеру, и застал всю семью, которая собралась в гостиной. Пожав им руки, Камаль обратился к Ахмаду:

– Поздравляю с получением диплома…

Хадиджа ликующим тоном ответила вместо сына:

– Спасибо за поздравление. Но выслушай-ка и ещё одну новость! Наш господин бек не хочет поступать на государственную службу…

Тут слово вставил Ибрахим Шаукат:

– Его двоюродный брат Ридван готов подыскать ему должность, если он согласен, но он упрямо отказывается. Поговорите с ним, мастер Камаль, быть может, ваше мнение его убедит…

Камаль снял свою феску и белый пиджак – стояла жара – и накинул его на спинку стула. И хотя он ожидал битвы, однако улыбнулся и сказал:

– Я полагал, что сегодняшний день будет полностью посвящён одним только поздравлениям, однако этот дом никогда не забудет о ссорах!

Хадиджа с сожалением произнесла:

– Такова уж моя учесть. Все люди как люди, а у нас всё не как у других.

Ахмад заговорил с дядей:

– Всё очень просто. Мне сейчас светит всего-навсего работа клерка. Ридван сообщил мне, что меня могут назначить на вакантное место секретаря в архивном управлении дяди Ясина и предложил мне подождать месяца три до начала нового учебного года, и тогда, может быть, мне дадут должность учителя французского языка в какой-нибудь школе. Но каков бы ни был род госслужбы, я этого не хочу!

Хадиджа воскликнула:

– Скажи ему, чего ты хочешь!

Ахмад просто и решительно ответил:

– Я буду работать в журналистике.

Ибрахим Шаукат фыркнул:

– Журналист!.. Мы уже слышали это слово и считали, что это всё шутки да забавы. Он отказывается стать учителем как вы, и хочет вместо этого стать журналистом…

Камаль насмешливым тоном сказал:

– Да избавит его Господь от всех зол, что есть в профессии учителя!

Хадиджа тревожно заметила:

– И ты ещё рад, что он будет заниматься этой журналистикой?

Тут Абдуль Муним, дабы развеять напряжённую обстановку, сказал:

– Но государственную службу тоже теперь не каждый выбирает!

Его мать резко возразила:

– Однако вы сами госслужащий, господин Абдуль Муним…

– В элитном отделе. А вот должности клерка я бы не обрадовался. Даже дядя Камаль просит Господа Бога уберечь моего брата от своей профессии…

– В какой области журналистики ты хочешь работать?

– Господин Адли Карим согласен принять меня в редакцию своего журнала для подготовки, и сначала я буду заниматься переводами, а затем редактированием.

– Но «Новый человек» это журнал из сферы культуры, ограниченный в средствах и в тематике…

– Это первый шаг в качестве тренировки, чтобы я подготовился к более важной работе. Но в любом случае я могу подождать, и голодать мне не придётся…

Камаль посмотрел на Хадиджу и сказал:

– Пусть всё будет так, как он хочет. Он взрослый и образованный человек, и лучше знает, что делает.

Но Хадиджа так просто не собиралась сдаваться и легко признавать своё поражение. Она снова попыталась убедить сына поступить на госслужбу, и даже повысила голос до резких ноток. Камаль вмешался, чтобы разнять их, но безмятежная атмосфера встречи была расстроена, и наступило тяжёлое молчание. Наконец Камаль не выдержал и со смехом сказал:

– Я пришёл сюда, чтобы выпить щербета и отпраздновать, а меня постигла такая неудача.

В это время Ахмад оделся, чтобы выйти, и Камаль, извинившись, покинул дом вместе с ним. Они пошли по улице Аль-Азхар, и Ахмад решил быть откровенным с дядей: он собирался в редакцию «Нового человека», чтобы начать там работу, обещанную ему Адли Каримом. Камаль сказал ему:

– Делай как хочешь, но не задевай своих родителей…

Ахмад засмеялся и ответил:

– Я люблю и почитаю их, но…

– Но что?

– Это ошибка, что у человека есть родители!

Камаль засмеялся:

– Как ты можешь так легко говорить такое?

– Я не имею это в виду буквально, это всего лишь указывает на то, что они олицетворяют традиции прошлого. Отцовство в общем-то выглядит как тормозящий фактор. Нам в Египте не нужны тормоза, мы и так медленно плетёмся, словно ноги у нас в кандалах!

После некоторого размышления он продолжил:

– Такой, как я, не познает на себе горечи борьбы, пока у него есть дом и его содержит отец. Я не отрицаю, что мне спокойнее так, но в то же время я этого стыжусь!

– Когда ты ожидаешь получать жалованье за свою работу?

– Редактор ещё не определил это…

Они расстались на площади Аль-Атаба Аль-Хадра, и Ахмад продолжил свой путь в редакцию журнала «Новый человек», где мастер Адли Карим тепло приветствовал его и провёл в секретарскую, где представил его:

– Это ваш новый коллега, мастер Ахмад Шаукат…

Затем представил ему коллег со словами:

– Мадемуазель Сусан Хаммад, мастер Ибрахим Ризк, мастер Юсуф Аль-Джамиль…

Они приветственно пожали руки Ахмаду, и Ибрахим Ризк вежливо сказал:

– Ваше имя известно в нашем журнале…

Господин Адли Карим пояснил:

– Он первенец нашего журнала, первый его подписчик…, – тут он указал на письменный стол Юсуфа Джамиля… – Вы будете работать за этим столом, так как его владелец проводит здесь мало времени и появляется лишь изредка…

Когда Адли Карим вышел из комнаты, Юсуф Джамиль пригласила Ахмада присесть на стул рядом с его столом, и подождав, пока тот сядет, сказал:

– Мадемуазель Сусан Хаммад выделит работу, которую вам поручат, а сейчас можно и по чашечке кофе выпить…

Он нажал на кнопку звонка, а Ахмад тем временем принялся изучать помещение и окружающие его лица. Ибрахим Ризк был среднего возраста, но дряхлым, отчего казался старше своего возраста лет на десять. Юсуф Джамиль был молодым человеком на последней стадии своей молодости. Внешний вид его говорил об уме и педантизме. Ахмад бросил взгляд на Сусан Хаммад, спрашивая себя, помнит ли она его?.. Он ведь видел её в последний раз в 1936 году. Их глаза встретились, и он спросил её с улыбкой, побуждаемый желанием нарушить наконец молчание:

– А вас я встречал здесь однажды пять лет назад…

В её блестящих глазах появился такое выражение, будто она узнала его, и он пояснил:

– Я тогда ещё спросил вас о судьбе моей статьи, которую не опубликовали!

Она с улыбкой ответила:

– Я почти что припоминаю вас, но в любом случае, с тех пор мы опубликовали много статей!..

Юсуф Джамиль прокомментировал:

– Ваши статьи свидетельствуют о прекрасном прогрессивном духе…

Ибрахим Ризк тоже заметил:

– Сегодня внимание людей приковано совсем к другим вещам, нежели вчера. Всякий раз, как смотришь на улицу, можешь прочитать на стенах такое выражение: «Хлеба и свободы!» Таков новый девиз народа.

Сусан Хамад с интересом отметила:

– Это самый замечательный девиз, и особенно в такое время, когда тьма накрыла собой весь мир!

Ахмад понял, на что она намекает, и душа его быстро откликнулась на окружающую его новую среду с радостью и воодушевлением:

– Тьма и правда нависла над всем миром, но пока Гитлер на напал на Британию, есть ещё надежда на спасение.

Сусан Хаммад ответила:

– Я гляжу на эту ситуацию с другой стороны. Если Гитлер и нападёт на Британию, то есть вероятность, что обе империи будут разрушены, или по крайней мере, баланс сил сместится в сторону России.

– А если случится обратное? Я имею в виду, если Гитлер подметёт под себя Британские острова и достигнет неоспоримого превосходства в силах?!

Юсуф Джамиль сказал:

– Наполеон, как и Гитлер, завоевал Европу, но Россия стала его могилой.

Ахмад почувствовал себя жизнедеятельным и воодушевлённым, чего никогда раньше не испытывал в такой чистой атмосфере, с этими свободными по духу своему товарищами, и этой хорошенькой просвещённой коллегой. Он по какой-то причине вдруг вспомнил Алавийю Сабри и целый год мучений, когда он вёл борьбу с неразделённой любовью, пока наконец не преодолел её. И утром и вечером он проклинал эту любовь что есть мочи, пока она не растаяла в воздухе, оставив в глубине души несмываемый след мятежной обиды. Она была сейчас в Маади в доме своего отца, ожидая мужа с доходом как минимум пятьдесят фунтов в месяц. А чего ожидает эта вот девушка, желающая победы России?..

Тут Сусан помахала кипой бумаг в его сторону и мягко спросила:

– Не возражаете?

Он поднялся и подошёл к своему письменному столу с улыбкой, готовый начать новую работу…