Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 99 страниц)

И хотя её слова не отличались по сути от того, что сказал Хусейн, они принесли успокоение и мир его мучавшемуся сердцу. Душа его стремилась всеми порывами к тому, чтобы не нарушать их безмятежность и не задевать чувства. Он с нежной снисходительностью улыбнулся и принялся есть свою пищу, при этом говоря:

– Позвольте мне есть ту еду, к которой я привык. И сделайте мне честь также, разделив её со мной.

Хусейн засмеялся, и обращаясь к Камалю, сказал, указывая на сестру:

– Мы ещё дома договорились бойкотировать твою пищу, если ты отвергнешь нашу, но мне кажется, мы не достаточно хорошо оценили твои обстоятельства. И потому я освобожусь от этого договора в честь тебя. И возможно, Аида тоже последует моему примеру…

Камаль с надеждой поглядел на неё, и она, улыбаясь, сказала:

– Если обещаете мне не думать о нас плохо…!

Камаль восхищённо ответил:

– Смерть всем, кто о вас плохо подумает…

Они начали есть с большим аппетитом. Сначала Хусейн и Аида, затем Камаль, ободрённый их примером, тоже последовал за ними. Он сам подносил еду Аиде, которая ограничилась бутербродом и кусочком куриной грудки, а потом перевела своё внимание на фрукты. Камаль не смог сопротивляться желанию и украдкой поглядел на Хусейна и Аиду, пока они ели, чтобы полюбопытствовать, как они могут есть свою пищу. Хусейн поглощал свою еду, не обращая ни на кого внимания, будто он был один. Хотя при этом он не утрачивал своего замечательного образа, представлявшего в глазах Камаля столь любимую им аристократичность, свободную в нравах. Аида же продемонстрировала ещё один вид изящества, элегантности и утончённого воспитания, свойственного её ангельскому характеру, проявлявшегося то в том, как она резала мясо, хватала кусочки бутерброда кончиками пальцев или двигала челюстями, пережёвывая еду. Всё это происходило в лёгкой и непринуждённой манере, без каких-либо признаков смущения или затруднения. По правде говоря, Камаль с нетерпением и даже недоверием ждал этого часа, будто сомневался, что она вообще ест, как остальные человеческие существа… И вместе с тем, когда он узнал о том, какого вида пищу она потребляет, его религиозные чувства испытали смятение. Однако он находил в этой пищевой «странности», отличающейся от того, что ели другие его знакомые, сходство с тем, что ел он сам, и потому это успокаивало его недоумение. Он испытывал два противоречивых чувства, что поочерёдно сменяли друг друга: изначальную тревогу от того, что он видел, как она делает то же самое, что и все люди и животные, а затем некоторое облегчение из-за того, что это занятие их сблизило и поставило на одну ступень!.. Но душа всё никак не могла избавить его от многочисленных вопросов, и толкала его поинтересоваться, занималась ли она всеми остальными делами, естественными для других людей? Он не мог это отрицать, но и согласиться было также сложно. Он отказался отвечать себе на этот вопрос, столкнувшись с ранее неизведанным чувством, включавшем молчаливый протест против законов природы!..

– Меня восхищают твои религиозные чувства и моральный идеализм….

Камаль поглядел на Хусейна с осторожностью и подозрительностью, но тот попытался его убедить:

– Я это сказал искренне, не шутя…

Камаль выдавил из себя стеснительную улыбку, затем показал на остатки бутербродов и пива и сказал:

– Несмотря на это, то, как вы празднуете месяц Рамадан, не поддаётся описанию: зажигаются огни, в зале для приёмов читается Коран, муэдзины призывают на молитву на мужской половине дома, не так ли?

– Мой отец празднует ночи Рамадана с любовью и уважением, почитая традиции, которых придерживался ещё дед. Но вместе с тем, он и мама прилежно держат пост…

Аида с улыбкой сказала:

– И я…

Хусейн серьёзным тоном, которым хотел высказать что-то саркастическое, заметил:

– Аида постится один день из целого месяца, оказываясь не в состоянии продолжать после полудня!

Аида в знак мести ответила:

– А Хусейн ест во время Рамадана четыре раза в день. Завтрак, обед, ужин и предрассветный перекус!

Хусейн засмеялся, так что пища чуть было не выпала прямо из его рта, если бы он не поднял во время голову резким движением:

– Разве не странно, что мы не знаем о нашей религии ничего? У наших папой с мамой не было заслуживающих упоминания познаний, а наша няня была гречанкой. Поэтому Аида знает о христианстве и его ритуалах больше, чем об исламе. Мы по сравнению с тобой настоящие язычники…, – тут он обратился к Аиде, – Он читает Коран и биографию Пророка!..

Тоном, немного смахивающим на восхищение, она воскликнула:

– Правда?!.. Браво. Но я надеюсь, что он не будет думать обо мне хуже, чем следует. Я помню наизусть больше чем одну суру…

Камаль сонно пробормотал:

– Замечательно, великолепно. Какую, например?

Она перестала есть, чтобы вспомнить, затем с улыбкой сказала:

– Я хотела сказать, что помнила наизусть несколько сур. Не знаю, что от них осталось в моей памяти…, – она внезапно повысила голос, словно вспомнила что-то, утомлявшее её…, – например, сура, в которой говорится о том, что наш Господь един, и так далее…

Камаль улыбнулся и протянул ей кусочек куриной грудки, и она с благодарностью взяла, хотя и призналась, что уже съела больше, чем обычно. Затем сказала:

– Если бы люди ели обычно столько же, как и на пикнике, то стройные вообще исчезли бы…

После некоторого колебания Камаль сказал:

– А наши женщины не спешат стройнеть…

Хусейн согласился с его мнением и добавил:

– Мама придерживается того же мнения, но Аида считает себя парижанкой…

«Да простит Аллах пренебрежение моей любимой. Оно глубоко обеспокоило твою верующую душу, как до того обеспокоили сомнительные идеи, которые тебе попадались во время чтения. Но сможешь ли ты противостоять презрению твоей возлюбленной так же, как противостоял тем сомнительным идеям с критикой и возмущением?.. Вряд ли. Твоя душа питает к ней лишь искреннюю любовь, ты любишь даже её недостатки… Недостатки?! У неё нет недостатков, даже если она так легкомысленно относится к религии и нарушает её запреты. Если бы эти недостатки существовали у кого-то другого, то были бы пороками. Но больше всего я боюсь, что с этого момента меня не прельстит ни одна красавица, если не будет легкомысленна к религии и не будет нарушать запреты. Тебя это встревожило?.. Проси прощения у Аллаха за себя и за неё, и скажи, что всё это удивительно. Так же удивительно, как и сфинкс. До чего твоя любовь похожа на него, а он – на неё. Оба – загадка и вечность!!»

Аида вылила остатки из термоса в четвёртый бокал, затем соблазнительным тоном спросила Камаля:

– А вы не передумаете?… Это всего лишь освежающий напиток…

Он улыбнулся ей, оправдываясь и благодаря. Но тут Хусейн схватил бокал и опрокинул его содержимое себе в рот со словами:

– Я выпью вместо Камаля…, – он испустил вздох…, – необходимо остановиться на этом, а не то мы лопнем…

Когда они завершили есть, осталась половина курицы и три бутерброда. Камалю пришла идея раздать остатки своей еды мальчишкам, бродящим в тех местах, но тут увидел, как Аида кладёт обратно в корзину бутерброды вместе с бокалами и термосом, и посчитал, что ему тоже нужно сложить остатки своей еды в сумку. Ему на память пришёл рассказ Исмаила Латифа про скупость семейства Шаддад!.. Хусейн спрыгнул на землю и сказал:

– У нас есть приятный сюрприз для тебя. Мы принесли с собой патефон и несколько пластинок, которые помогут пищеварению. Ты будешь слушать пластинки из Европы из коллекции Аиды и ещё несколько египетских песен, вроде «Догадайся», «После ужина» и «Сворачивай подальше отсюда»… Что ты думаешь об этом сюрпризе?..

18

Декабрь наполовину прошёл, хотя погода всё ещё была относительно умеренной, а месяц начался с бурных ветров, дождей и свирепого холода. Камаль подошёл к дому семейства Шаддад неторопливыми счастливыми шагами, набросив сложенное пальто на левую руку. Его элегантный вид предполагал, в особенности учитывая, что погода стояла мягкая, что он пришёл сюда с этим пальто за тем, чтобы оно добавило нотку совершенства в его изысканный и величественный образ, а не просто для защиты от погодных колебаний. Солнце в то позднее утро было ослепительно ярким, и Камаль прикинул, что друзья соберутся в садовой беседке, а не в гостиной, где они собирались в морозные дни, а значит, у него есть шанс увидеть Аиду, которую можно встретить только в беседке. Хотя зима и лишала его возможности видеть её в саду, он мог наблюдать её в окне, что выходило на боковую тропинку в саду, или на балконе со стороны фасада. Так или иначе, когда он приходил или собирался уходить, то замечал, как она мелькает в доме: то опершись на подоконник локтями, то держа в руках подбородок, и он поднимал на неё глаза и почтительно склонял голову. Она отвечала на его приветствие мягкой улыбкой, освещавшей его сны днём и ночью. В надежде увидеть её он украдкой подглядывал за ней, входя в дом, когда она была на балконе, а затем, проходя по тропинке, глядел на неё в окне. Однако на сей раз он не видел её ни на балконе, ни в окне. Он направился в сторону беседки, успокаивая себя, что встретит её там – он уже заметил Хусейна, что сидел против обыкновения один. Они пожали друг другу руки, и сердце Камаля ликовало от радости, которую возбуждали у него это свежее лицо, родственный дух и разум. Приветствуя его весёлым, безмятежным тоном, Хусейн сказал:

– Добро пожаловать, учитель!.. Феска и пальто! Не забудь в следующий раз шёлковый носовой платок и трость. Добро пожаловать… добро пожаловать…

Камаль снял с себя феску и положил её на стол, а пальто набросил на стул. Он спросил:

– А где Исмаил и Хасан?

– Исмаил отправился в деревню со своим отцом, и сегодня мы его не увидим. А Хасан позвонил мне утром и сказал, что задержится на час или даже больше, ему нужно написать несколько конспектов лекций… Ты знаешь, что он такой же идеальный студент, вроде вашей чести, и решил получить в этом году свой диплом…

Они уселись на стулья друг напротив друга и спиной к дому. Камаль счёл их уединение в спокойном месте и без разногласий удобным моментом для размышлений, по крайней мере, тут не будет утомительного, хотя и восхитительного спора, затеянного Хасаном Салимом, и саркастических колких замечаний, расточаемых без счёта Исмаилом Латифом. Хусейн продолжил:

– Я же, в отличие от вас двоих, скверный студент. Да, я слушаю лекции, так как способен сосредоточить своё внимание, но при этом я едва выношу чтение учеников. Мне уже часто говорили, что изучение права требует редкой сообразительности. Лучше бы сказали, что для этого нужны тупость и терпение. Хасан Салим славный студент, из тех, кто мотивирует себя быть честолюбивым. Я часто спрашивал его, что заставило его возлагать на себя непосильную задачу работать даже по ночам. Ведь если он захочет – он вроде подобных ему сыновей судей, – то удовлетворится той работой, которая обеспечит ему успех при опоре на влияние отца, которое гарантирует ему в конце концов должность, к которой он стремится. Я не нашёл этому объяснений, кроме одного: гордость, что вынуждает его добиваться успеха и нещадно толкает вперёд. Разве не так? Что ты думаешь об этом?

Камаль честно ответил:

– Хасан – молодой человек, чей характер и сообразительность достойны восхищения…

– Я слышал, как мой отец говорил однажды о его отце, Салим-беке Сабри, что тот – исключительно справедливый судья, за исключением политических процессов…

Это мнение совпало с мнением Камаля, ибо он и прежде знал, что Салим-бек Сабри на стороне либерал-конституционалистов, и он саркастически заметил:

– Это значит, что Хасан – великолепный юрист, но не пригоден быть судьёй.

Хусейн громко захохотал и сказал:

– Я же забыл, что разговариваю с вафдистом…

Камаль, пожав плечами, ответил:

– Но твой отец не из вафдистов!.. Представь себе, что Салим-бек Сабри выступает в трибунале по делу о заговоре и убийстве против вафдистов Абдуррахмана Фахми и Ан-Нукраши!

Придали ли его слова о Салим-беке Сабри облегчение Хусейну? Да, это ясно было видно по его красивым глазам, не привыкшим ко лжи или лицемерию. Вероятно, это можно было отнести к соперничеству, которое обычно возникало – независимо от воспитания, учтивых манер и такта – между сверстниками. Шаддад-бек был миллионером, капиталистом, обладавшим положением в обществе и авторитетом, не говоря уже о его исторической связи с хедивом Аббасом, тогда как Салим-бек Сабри был судьёй в верховном суде – такой пост пленял людей прямо-таки до степени почитания судей как святых. Поэтому было неизбежно, чтобы высокий пост и огромное богатство обменивались время от времени злобными взглядами.

Хусейн кинул на сад, простиравшийся перед собой, спокойный взор, к которому примешивалась некоторая грусть. Ветви пальм лишились листьев, а кустики роз оголились, пышная зелень сада поблёкла, и с уст бутонов исчезли улыбки цветов. Сад казался погружённым в печаль перед приходом зимы. Указав рукой перед собой, Хусейн сказал:

– Погляди на то, что сделала зима. Это наше последнее собрание в саду, хотя ты ведь любитель зимы…

Да, Камаль и правда любил зиму, но ещё больше зимы, лета, осени и весны любил Аиду, и никогда не сможет простить зиму за то, что она лишила его этих счастливых встреч в беседке. Однако он согласился с другом:

– Зима – короткое и красивое время года, и в холодах, тучах, моросящем дожде самая настоящая жизнь, которой внемлет сердце…

– Мне кажется, что любители зимы обычно бывают активными и энергичными людьми, а ты как раз такой, и Хасан Салим тоже…

Камаль почувствовал облегчение от этой похвалы, хотя ему хотелось, чтобы она относилась к нему одному, а не только к Хасану Салиму. Он ответил:

– Но я отдаю учёбе только половину своей энергии, и по правде говоря, интеллектуальная жизнь выходит далеко за пределы университета…

Хусейн одобрительно кивнул головой и сказал:

– Не думаю, что есть такой университет, который бы поглотил много времени, выделяемого тобой ежедневно на занятия… Кстати, я не одобряю такое чрезмерное усердие, хотя иногда меня даже зависть берёт. Скажи-ка мне, что ты читаешь сейчас..?

Камаль был в восторге от такой беседы, которую после Аиды любил больше всего, и потому ответил так:

– Сейчас я могу тебе сказать, что моё чтение стало регулярным, и не носит непроизвольного характера. Я не читаю больше всё что попало: переводные рассказы, сборники поэзии, критические статьи. Я начал прокладывать путь немного более просвещённо и выделять по два часа в день каждый вечер за чтением в библиотеке, где ищу в энциклопедии значение таких смутных и загадочных слов, как «литература» и «философия», «мысль» и «культура», и в то же время записываю названия книг, которые мне попадаются. Это чудесный мир, в котором от жадного любопытства растворяется моя душа…!

Хусейн внимательно, с интересом слушал его, откинувшись на спинку бамбукового стула и положив руки в карманы синего английского блейзера. На губах его играла безмятежная понимающая улыбка. Он сказал:

– Превосходно. В прошлом ты иногда сам спрашивал меня, что тебе читать, а сегодня пришла моя очередь спросить тебя. А куда ты направляешься, ты знаешь?

– Постепенно, не так быстро… Я полагаю, что направляюсь в сторону философии!

Хусейн удивлённо вскинул брови и с улыбкой спросил:

– Философии?.. Это провокационное слово. Будь осторожен, не упоминай его в присутствии Исмаила!.. К тому же я издавна полагал, что ты направишь своё внимание на литературу…

– Тебя не в чем упрекнуть. Литература – это возвышенное удовольствие, вот только этого недостаточно для меня, ибо моя первостепенная задача – это истина: что такое Бог, что такое человек, что такое дух, и что такое материя?! Философия это как раз то, что собирает все эти разрозненные части воедино, в логический, яркий симбиоз, и как я недавно понял, это именно то, что я всем сердцем хочу познать. Это настоящее путешествие, по сравнению с которым твоё кругосветное путешествие кажется чем-то второстепенным. Представь, что мне удастся найти ясные ответы на все вопросы!..

Лицо Хусейна засветилось от воодушевления и страсти. Он произнёс:

– Это и впрямь великолепно. Я без промедления присоединюсь к тебе в этом чудесном мире. Я даже прочитал несколько глав по греческой философии, хотя и не почерпнул оттуда чего-либо значительного для себя. Я не такой увлекающийся человек, как ты. Я срываю один цветок отсюда, второй оттуда, и словно мотылёк летаю от одного к другому. А сейчас позволь мне быть с тобой откровенным: я боюсь, что философия оторвёт тебя от литературы. Ты не удовлетворён одним лишь чтением, ты хочешь думать и писать. Но тебе не дано – насколько я полагаю – быть и философом, и литератором одновременно..!

– Ничто не оторвёт меня от литературы. Моя любовь к истине не противоречит наслаждению красотой. Но работа – это одно, а отдых – другое, и потому я решился сделать философию своей работой, а литературу – отдыхом…

Хусейн неожиданно засмеялся:

– А, так вот как ты собираешься уклониться от своего обещания написать обо всех нас роман!

Камаль также не удержался от смеха:

– Ну, я когда-нибудь надеюсь написать о «человеке», так что и вы тоже будете в этой книге!

– Меня не столько интересует «человек», сколько наши конкретные личности. Вот подожди, я ещё пожалуюсь на тебя Аиде!

Сердце Камаля забилось при упоминании её имени с нежностью и страстью. Им овладело опьянение, как будто сам дух его буянил и напевал. Неужели Хусейн и впрямь считает, что это заслуживает порицания его сестры? До чего же он невежественный! Как могло от него укрыться, что не было ни одного чувства, которое испытывал Камаль, ни одной мысли, над которой он раздумывал, ни одного страстного желания, к которому он стремился, в которых бы не сверкала на горизонте во всём своём блеске Аида и её дух!

– Сам подожди, и время докажет тебе, что я не отступлюсь от своего обещания, пока жив…

Затем он помолчал и уже серьёзным тоном спросил:

– А почему ты не думаешь стать писателем?… Все условия и сейчас, и в будущем предоставляют тебе возможность уделить время этому искусству!

Хусейн пренебрежительно пожал плечами и сказал:

– Чтобы я писал для народа, который будет меня читать? А почему бы народу не написать для меня?

– А что из этого важнее?

– Не спрашивай меня, что важнее, спроси лучше, что приятнее. Я считаю работу проклятием человечества, но не потому что я лентяй, отнюдь нет. А потому, что работа – это пустая трата времени и тюрьма для человека, мощное препятствие жизни. А приятная жизнь – это приятное ничегонеделание…

Камаль посмотрел на него так, как будто не воспринял его слова всерьёз, затем спросил:

– А какой была бы жизнь человека, если бы не труд? Час полного безделья тяжелее, чем год работы…

– Какое несчастье! Сама истина твоих слов подтверждает, насколько всё плохо. Ты считал меня способным получать удовольствие от абсолютного ничегонеделанья? Нет, к сожалению, это не так. Я по-прежнему занимаю своё время полезными и необходимыми делами, но надеюсь, что однажды моим спутником в жизни будет приятное безделье…

Камаль хотел прокомментировать это, но тут сзади раздался голос: «Интересно, о чём это вы тут разговариваете?» Голос, а лучше сказать, приятная мелодия повторялась в его ушах, пока не заиграла на струнах его сердца, из глубины которого эхом раздавался ответ, словно оба составляли единую гармонию. Вскоре душа его освободилась от пут мыслей, и её накрыла абсолютная пустота. «Было ли это абсолютным бездельем, о котором мечтал Хусейн? Само по себе это было ничто, лишь полное счастье…»

Он обернулся и в нескольких шагах от себя увидел приближавшихся к ним Аиду и Будур, которые остановились перед ними. На Аиде было платье цвета тмина и синий шерстяной жакет с золочёными пуговицами. Её смуглая кожа напоминала глубину безоблачного неба и прозрачность струящейся воды.

Будур бросилась к нему, и он подхватил её на руки и прижал к груди, словно чтобы скрыть за этими объятиями безумную любовь. Тут к ним быстрыми шагами подошёл слуга, остановился напротив Хусейна и вежливо доложил: «Вам звонят по телефону». Хусейн встал, и извинившись, направился в мужскую половину дома в сопровождении слуги…

Так Камаль впервые в жизни очутился наедине с ней, – не считая Будур, – впрочем, её присутствие не меняло сути вещей. Он спрашивал себя с волнением: интересно, останется она, или уйдёт? Однако она подошла на два шага вперёд, пока не оказалась под навесом беседки, так что их отделял лишь стол, и он жестом предложил ей сесть. Но она отказалась, с улыбкой покачав головой, и он встал и поднял Будур перед собой, а затем посадил её на стол. Камаль принялся смущённо гладить маленькую головку, прикладывая все свои силы, чтобы держать под контролем эмоции и справиться с волнением… Наступила пауза, во время которой были слышны лишь шелест ветвей и шуршание рассыпанных сухих листьев, да чириканье птиц. Всё вокруг в его глазах: начиная от земли, небес, деревьев и далёкого забора, отделявшего сад от пустыни, и заканчивая чёлкой его возлюбленной, нависшей надо лбом, прекрасным светом, исходящим из черноты её очей, казалось ему радостным зрелищем из счастливого сна. Он и не знал наверняка, было ли всё то, что он видел перед собой, реальностью или фантазией, мерцающей в недрах его памяти, пока её мелодичный голосок не проворковал, обращаясь к Будур с оттенком предупреждения: «Не докучай ему, Будур!» В ответ он прижал Будур к груди и сказал: «Раз так докучают, то мне это нравится!», и пристально поглядел на неё глазами, в которых была страсть и тоска. Он наслаждался, глядя на неё, уверенный на этот раз, что никто за ним не следит, и вознаграждая себя созерцанием. Он как будто постигал её тайны, запечатывая на поверхности своего воображения её черты, и затерялся в этом магическом зрелище, так что казался совершенно отсутствующим или оцепеневшим. Тут вдруг она спросила его:

– Почему это вы так на меня смотрите?!

Он очнулся от оцепенения, и его глазах проявилось смущение. Она же, улыбаясь, спросила:

– Вы хотите что-то сказать?

«Хочет ли он что-то сказать? Он и сам не знает, чего хочет. Да, и впрямь не знает, чего хочет». Он спросил в свою очередь:

– Это вы прочитали в моих глазах?

Она ответила с загадочной улыбкой на губах:

– Да…

– А что вы прочитали в них?

Она как будто удивлённо вскинула брови и спросила:

– Это я как раз хотела узнать…

«Раскрыть ли ей, что скрывается за его взглядом напрямую, сказав: „Я люблю вас, и будь что будет“? Но что толку от разглашения? И что будет с ним, если его признание разорвёт привязанность и дружбу между ними навсегда?!..» Он вгляделся в неё, в тот взгляд, что светился в её прекрасных глазах – уверенный в себе, дерзкий, смелый взгляд, которым не овладевают ни смущение, ни стыд; он как будто падал на него сверху вниз, несмотря на то, что глаза их находились на одном уровне, и прибавлял ему ещё больше сомнений вместо покоя. Интересно, что стоит за ним? Пока что он видел: за ним стояло пренебрежение, а может и забава, вроде той, с какой взрослый смотрит на ребёнка, но при том её взгляд не был лишён чувства превосходства, обязанного не только разнице в возрасте между ними, поскольку она была старше его максимум года на два. Разве не таким взглядом мог смотреть этот высокий особняк на Дворцовой улице на старый дом в Байн аль-Касрайн? Но почему он не замечал этого в её глазах раньше? Вероятно потому, что раньше она не оставалась с ним наедине, так как до этого у него не было возможности взглянуть на неё вблизи так, как в этот час. Это приносило ему и боль, и печаль, так что всё его опьянение почти угасло. Будур протянула к нему руки, прося забрать её, и он взял её на руки. Тут Аида сказала:

– Удивительно! Почему вас так любит Будур?

Глядя ей в глаза, он ответил:

– Потому что я люблю её так же, и даже больше…

Она скептически спросила:

– Это закон, на который можно опереться?

– Пословица гласит: «Сердце к сердцу посланником служит»…

Она постучала пальцами по столу и задала вопрос:

– Допустим, красивую девушку любят многие мужчины. Должна ли она любить их всех? Как ваш закон будет справедлив в таком случае?

Чары этого диалога заставили его позабыть обо всём, кроме своей печали:

– Тогда она должна любить того, кто любит её искреннее других!..

– Как же она сможет выделить такого среди них?

«О, если бы этот диалог длился вечно!»

– Обращу снова ваше внимание на пословицу: «Сердце к сердцу посланником служит»!

Она отрывисто засмеялась, и смех её прозвучал подобно звуку струны. Она вызывающе произнесла:

– Если это так, то искренне любящий не разочаруется в своей любви! Но верно ли это?!

Её слова потрясли его, как правда жизни потрясает того, кто полагается на одну только логику. И если его логика была верна, тогда он должен был бы быть счастливейшим из людей благодаря своей любви и любимой. Но так ли было на самом деле?! По правде говоря, история его долгой любви не была лишена моментов обманчивой надежды, освещавшей мрак сердца мнимым счастьем из-за нежной улыбки, подаренной ему любимой, или мимолётом вырвавшегося слова, которое можно было истолковать в свою пользу, или приятного сна после целой ночи раздумий. Он искал приюта в изречениях, которые почитал особо, вроде: «Сердце к сердцу посланником служит», и таким образом цеплялся за призрачную надежду с отчаянным упорством, пока сама действительность не привела его в сознание в этот час саркастической фразой, решительно брошенной ей как горькая пилюля. С помощью этого лекарства он мог излечить своё будущее от обманчивых надежд настоящего и точно узнать, где было его место. Когда он не ответил на вопрос, которым она бросила ему вызов, его любимая мучительница закричала тоном победителя:

– Я выиграла…!

Снова воцарилось молчание, и до ушей его опять долетел шелест веток, шуршание сухой листвы и щебет птичек, но на сей раз его разочарованное сердце восприняло эти звуки вяло. Он заметил, что её глаза рассматривают его более внимательно, чем того требовали обстоятельства, и что взгляд её стал более дерзким и уверенным, словно она забавляется с ним. Теперь перед ним была женщина, бросающая вызов мужчине. Он почувствовал холод в сердце и спросил себя, предназначено ли ему судьбой остаться с ней наедине, чтобы его мечты разрушились в одночасье?! Она заметила его тревогу и небрежно засмеялась. Шутливо указав на его голову, она произнесла:

– По вас не скажешь, что вы начали отращивать волосы.

Он лаконично ответил:

– Нет…

– Вам это не нравится?

Пренебрежительно искривив губы, он произнёс:

– Нет…

– Мы же говорили вам, что так красивее…

– А разве мужчина должен быть красивым..?

Она изумлённо воскликнула:

– Конечно! Все любят красоту, неважно, будь то мужчины или женщины…

Ему хотелось повторить ей один из выученных им наизусть афоризмов, вроде «Красота мужчины в его нраве», и тому подобное, но понял, что подобное побуждение такой личности и с таким лицом, как у него, встретит с её стороны только то, что он уже слышал: глумление и сарказм. Испытывая колющую боль в сердце, он попытался скрыть её притворным смехом:

– Я не разделяю ваше мнение…

– А может быть, вы питаете отвращение к красоте так же, как к пиву и свинине?!

Он засмеялся, чтобы облегчить боль отчаяния и досады, а она продолжала:

– Волосы это естественное покрытие. Я полагаю, что они нужны вашей голове. Разве вы не знаете, что у вас слишком большая голова?

«Ну конечно, двухголовый!.. Разве ты забыл это своё старинное прозвище?.. Боже, какое несчастье!»

– Да, разумеется…

– Почему?..

Неодобрительно покачав головой, он ответил:

– Спросите себя сами, я не знаю…

Она мягко засмеялась, а вслед за тем наступило молчание.

«Твоя возлюбленная прекрасная, очаровательная, завораживающая, но также и всемогуща, как ей и полагается быть. Испытай на себе её могущество и вкуси различные виды боли».

Она, казалось, и не думала о том, чтобы смилостивиться над ним, и её прекрасные глаза продолжали подниматься по его лицу, пока не остановились на… носе. Да, на его носе!.. Он почувствовал содрогание в глубине души, так что даже волосы встали дыбом, и опустил взор, в страхе ожидая того, что сейчас будет. Он услышал её смех и вопросительно поднял глаза:

– Что вас так насмешило?

– Я вспомнила кое-что смешное из известных французских пьес, что читала. Вы не читали «Сирано де Бержерака»?

«Лучший момент для презрения к боли – тот, когда боли становится ещё больше и больше». Он спокойно и равнодушно ответил:

– Нет необходимости притворяться. Я знаю, что мой нос больше, чем голова, но прошу не спрашивать меня снова «почему». Если хотите, спросите себя об этом сами..!

Тут Будур протянула ручки и схватила его за нос. Аида разразилась смехом, откинув назад голову. Он тоже не сдержался и рассмеялся. Он спросил Будур, скрывая смущение:

– А тебя, Будур, мой нос тоже пугает?!

До них донёсся голос Хусейна, который спускался по ступеням веранды. Аида сразу переменила тон и сказала Камалю одновременно и с просьбой, и с предупреждением:

– Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку…!

Хусейн вернулся в беседку и сел на свой стул, приглашая сесть Камаля. Тот последовал его примеру после некоторых колебаний, и усадил Будур себе на колени. Но Аида недолго пробыла там; она забрала Будур и попрощалась с ними, многозначительно взглянув на Камаля, словно повторяя своё предупреждение не сердиться. Камалю не особенно хотелось возобновлять разговор, и он ограничился тем, что стал слушать или притворяться, что слушает и участвует в разговоре, время от времени задавая вопрос, высказывая удивление, одобрение или порицание, чтобы доказать своё присутствие. На его счастье, Хусейн вернулся к прежней теме, которая требовала не больше внимания, чем он и так проявлял: к его желанию отправиться во Францию и возражению отца, которое он надеялся побороть в скором времени… То, что занимало сейчас сердце и мысли Камаля, был тот новый образ Аиды, который он увидел несколько минут назад, когда они остались наедине, или почти наедине. Этот образ был отмечен пренебрежением, насмешкой и жестокостью. Да, жестокостью!.. Она насмеялась над ним без всякой жалости, применяя к нему свои шуточки, словно карикатурист с кистью, что стоит рядом с человеческим существом, чтобы вывести в итоге карикатуру исключительно уродливую и в то же время точную!.. Он в оцепенении вспомнил этот образ, и хотя боль распространилась в его душе, словно яд в крови, набрасывая тяжёлую тень отчаяния и уныния, он не находил в себе недовольства, гнева или презрения. Не было ли это ещё одной чертой её характера? Да, именно так. Вероятно, это странно, как и её увлечение иностранными словечками, пивом и свининой, но всё ж таки это была одна из прочих черт её сущности, достойной её, хотя у других людей она могла бы считаться пороком, цинизмом или грехом. Но она была неповинна в том, что одна из её черт вызвала у него сердечную боль и отчаяние в душе, и вина эта лежала на нём, а не на ней. Разве это она сделала его голову такой большой, а нос таким крупным и толстым?.. Или она покривила душой, исказив реальность? Ничего такого не было, как не было и её вины, а значит, он страдал вполне заслуженно, и должен был принять это с суфийским смирением, как раб Божий принимает свою судьбу, безоговорочно уверившись в то, что Божественное решение справедливо, каким бы жестоким ни было, и исходит оно от совершенного Возлюбленного, в чьих качествах и желаниях нельзя сомневаться… Такой вывод он сделал из этого краткого сурового испытания, расплавившего его несколько минут назад. То была самая тяжкая боль, самое тяжкое мучение, но на силе его любви и обожания к ней это никак не сказалось!.. Он просто испытал в этот час новый вид боли, боли от довольства жестоким приговором, вынесенным ему, как раньше уже узнал – и тоже на пути любви – боль разлуки, пренебрежения, расставания, сомнения и отчаяния, как и то, что бывает боль, которую можно терпеть, боль, которой можно наслаждаться, и боль, которую не унять ничем, сколько бы жертв ей не приносили, сколько бы ни стонали, сколько бы слёз ни лили. Казалось, что он полюбил только за тем, чтобы мастерски овладеть лексиконом боли, но от зарева искр, разлетающихся от столкновения его мучений, он мог увидеть себя и сделать новые открытия.