Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 99 страниц)

40

Около дома господина Ахмада Абд Аль-Джавада остановились три машины, принадлежащие друзьям хозяина дома, что выступили добровольцами и ждали невесту и её свиту, чтобы отвезти их в дом семейства Шаукат на улице Суккария. На улице были сумерки, и косые лучи осеннего солнца уже были далеко в стороне от дороги, и играли на стенах домов, что стояли напротив дома невесты. Не было ничего, что бы указывало на свадьбу, разве что розы, которыми была украшена первая из трёх машин, привлёкшая взоры всех лавочников в округе, а также большинство прохожих.

До этого дня состоялась помолвка, и в дом жениха привезли подарки и приданое, и был прочитан брачный контракт. Из дома невесты не доносились пронзительные радостные крики женщин, никто не стучал в разукрашенную дверь, и ничего из того, что по обычаю демонстрировало бы, что внутри него происходит такое радостное событие, и уведомить о чём было предметом гордости для любой семьи, тоже не было. Объяснялось всё это отговоркой, что обитатели дома скрывают ото всех песни, танцы и радостные крики. Всё проходило в полной тишине и покое, и о самой свадьбе знали лишь близкие, друзья и соседи. Глава семейства не желал отказываться от своих ритуалов, и не разрешил никому из домашних позволить себе хотя бы час веселья.

В этой молчаливой атмосфере невеста тихо покинула дом вместе с приглашёнными гостьями-женщинами, несмотря на все уговоры Умм Ханафи. Аиша быстро проскользнула в машину, словно боясь, что её свадебное платье загорится, или с лица упадёт украшенная жасмином шёлковая вуаль под пристальные взгляды гостей. За ней проследовали Хадиджа, Мариам и ещё несколько девушек, а мать и соседки разместились в двух остальных машинах. Камаль же занял своё место рядом с водителем той машины, где сидела невеста. Матери хотелось, чтобы свадебная процессия поехала в Суккарию по дороге, что вела к мечети Хусейна, чтобы бросить взгляд на то, что так дорого ей стоило, а также попросить у него благословения прекрасной невесте.

Машины пересекли дорогу, по которой когда-то Амина шла с Камалем, затем свернули в квартал Аль-Гурийа на повороте, где она чуть не нашла свою смерть, пока не остановились, наконец, перед воротами Аль-Мутавалли у въезда на Суккарию, слишком узкую для машин. Женщины вышли из машин и пошли пешком по переулку, рассматривая привлекательные достопримечательности. Из дома Шаукатов к ним навстречу бросились двое местных мальчишек с пронзительными радостными криками. Дом тот был самым первым справа, из окон которого выглядывало множество женских голов, громко приветствовавших прибывших.

У дома стояли сам жених – Халиль Шаукат, и его родной брат Ибрахим Шаукат, а также Ясин и Фахми. Халиль, улыбаясь, подошёл к невесте и подал ей руку, на которую она оперлась. Аиша сделала шаг навстречу ему только тогда, когда Мариам поспешно подала ей руку и подвела к жениху. Затем он прошёл с ней внутрь через двор, заполненный подарками – обувью, одеждой и цветами, градом сыпавшимися к ногам невесты и женщин из её свиты, пока не скрылись за дверьми женской части дома. И хотя брачная церемония Аиши и Халиля состоялась где-то за месяц или даже более до сего дня, то, что они вместе прошли, держась рука об руку, это вызвало у Ясина, и особенно у Фахми изумление вкупе со смущением и даже неким негодованием, словно та атмосфера, что царила у них в семье, не могла так легко воспринять свадебный обряд. Ещё яснее это проявилось для Камаля, который стал тревожно тянуть мать за руку, указывая на новобрачных, что вместе поднимались по лестнице, словно требуя от неё защиты от этого отвратительного зла. Ясину и Фахми пришла в голову идея украдкой взглянуть на отца, чтобы узнать, какое впечатление на него произвело столь необычное зрелище, и они быстрым взглядом окинули место вокруг. Однако они не напали на его след. Не было его ни у входа, ни во дворе дома, из которого вынесли во двор стулья и кресла, а посередине водрузили сцену для певицы. Ахмад уединился с несколькими своими друзьями в одной из комнат дома, и не покидал её с тех пор, как вошёл в дом, твёрдо решив не выходить оттуда до конца вечера, удалившись «от людей», шумевших снаружи. Он чувствовал себя неловко, находясь среди родных на свадьбе, ибо ему не хотелось следить за ними в такой праздничный день. С другой стороны, ему трудно было наблюдать вблизи как они веселятся. Помимо всего этого, самым ненавистным для него было показаться перед ними в непривычном для себя образе – не солидным и суровым господином, а совсем иным человеком. Если бы на то была его воля, то свадьба вообще бы прошла в полной тишине. Но вдова покойного Шауката была против такого предложения, проявив непоколебимую твёрдость и отвергнув его мнение. Она настояла на праздничном вечере и решила пригласить для этого певицу Джалилу и певца Сабера.

Камаль же ликовал от всей души, ибо наслаждался полной свободой и радостью, словно сам был женихом на свадьбе в тот вечер. Он был одним из тех немногих, кому позволили ходить где вздумается – и по женской половине дома, и по другой его половине, и по двору. Камаль долгое время оставался подле матери и других женщин, переводя взгляд с их нарядов на украшения и внимательно прислушиваясь к их шуткам и историям, сводившимся к браку, или вместе с ними слушая пение Джалилы, стоявшей в центре зала на огромной украшенной платформе. Она начала пощёлкивать пальцами и при всех пить вино. Камаль же прислушивался ко всей этой весёлой обстановке, что казалась ему причудливой и влекла к себе. Но важнее всего было то, что Аиша выставляла напоказ свою красоту, о чём он раньше и не мог мечтать. Мать поощрила его остаться с ними, чтобы она могла присматривать за ним, но вскоре отказалась от этой затеи, и была вынуждена попросить его пойти к братьям из-за непредвиденных обстоятельств. Всё его внимание было обращено на Аишу, на её платье, на украшения, на фигуру. Иногда у него совершенно неожиданно срывались с языка ребяческие замечания по поводу некоторых из дам. Один раз он даже воскликнул, указав матери на одну из родственниц жениха:

– Мама, ты только погляди на нос вон той госпожи… Он ведь даже больше, чем у сестрицы Хадиджи! – или неожиданно ошеломил всех присутствующих, когда запел вместе с Джалилой, певшей под аккомпанемент оркестра куплет «Милая горлица…»

Певица даже пригласила его присесть среди членов оркестра, и таким образом он привлёк к себе всеобщее внимание. Гостьи подшучивали над ним, но мать была недовольна шумом, производимым Камалем. Она опасалась и некоторых его шуток, и боялась, как бы восхищённые зрительницы не сглазили его, и потому заставила его покинуть женскую половину и присоединиться к мужчинам. Он слонялся между рядов, а затем остановился между Фахми и Ясином, пока Сабер не закончил исполнять свою партию «Хватит мне любить», а затем возобновил свои хождения, и подошёл к комнате, где находился отец. Любопытство побуждало его заглянуть внутрь, и он просунул туда голову. Неожиданно глаза его встретились с глазами родителя, и он встал как вкопанный, не в силах отвести от него глаза. Тут его заметил один из друзей отца – господин Мухаммад Иффат – и позвал его, а Камаль счёл нужным поостеречься отцовского гнева и послушался его. Он подошёл к тому господину с неприязнью и страхом в глазах, и застыл перед ним, почтенно склонив голову и сложив по бокам руки, точно заправский военный на перекличке. Мужчина пожал ему руку и сказал:

– Машалла. Молодец… И в каком же ты классе, сынок?

– В третьем классе…

– Молодец… молодец… Ты слышал уже, как поёт Сабер?

И хотя Камаль отвечал на вопросы Мухаммада Иффата, он с самого начала старался давать такие ответы, которыми был бы доволен отец… Но на последний вопрос он даже не знал, как ответить, или точнее, колебался, пока тот не повторил свой вопрос мягким тоном:

– А ты сам не любишь петь?

Мальчик ответил утвердительно:

– Совсем нет…

По лицам некоторых из гостей было понятно, что они обязательно выскажут свои комментарии по поводу его слов – но это было самое последнее, что они ожидали от того, кто носил фамилию Абд Аль-Джавад, и начали подшучивать над ним. Однако господин Ахмад предупреждающе взглянул на них, и они умолкли. Мухаммад Иффат продолжил расспрашивать мальчика:

– А тебе не хотелось бы что-нибудь послушать?

Камаль, следя за отцом, сказал:

– Благородный Коран.

Все присутствующие одобрительно зашумели, и мальчику было позволено наконец покинуть комнату, но он не смог услышать, что же говорили о нём за его спиной, кроме хохота господина Аль-Фара, который сказал:

– Если это правда, то тогда мальчишка – внебрачный ребёнок..!

Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся, услышав это, и указав на то место, где стоял Камаль, сказал:

– Видали ли вы хоть кого-нибудь хитрее этого щенка? Он призывает к богобоязненности в моём присутствии!.. Я однажды вернулся домой, и услышал, как он поёт «О птичка, птичка моя на деревце».

Господин Али бросил:

– А если бы я видел, как он сидит рядом с братьями, слушает Сабера, и шевелит губами, повторяя слова песни и полностью попадая в такт, даже лучше, чем сас Ахмад Абд Аль-Джавад, то что бы вы тогда сказали?

Тут Мухаммад Иффат обратился к Ахмаду Абд Аль-Джаваду:

– Ты лучше расскажи нам, понравилось ли тебе, как он исполнял эту «Птичку»?…

Ахмад засмеялся и, указав на себя, сказал:

– Этот львёнок – от этого льва.

Аль-Фар воскликнул:

– Да помилует Аллах ту великую львицу, что породила вас.

Камаль вышел из гостиной и пошёл в переулок. Он словно пришёл в себя после кошмарного сна, и теперь стоял среди мальчишек, которые толпились на улице. Он не успел даже передохнуть и горделиво пройтись в своей новой одежде, как испытл удовольствие от свободы, которой теперь мог наслаждаться повсюду – за исключением, конечно, той страшной гостиной – без всяких возражений и слежки.

О какая ночь сегодня! Лишь одно отравляло её безмятежность, когда приходило на ум – то, что теперь Аиша переедет жить в этот дом, который они стали называть «её дом». Этот переезд произошёл вопреки его желанию, да и никто не смог переубедить мальчика в пользе или важности такого шага его сестры. Он долго спрашивал себя, как же отец позволил такое, ведь он не позволял даже, чтобы силуэт одной из обитательниц их дома мелькал за створками окон?

Ответом ему на этот вопрос был лишь громкий смех. Он порицающим тоном задал вопрос матери – как же она могла проявить такое невнимание к Аише и отдать её другому? Однако мать ответила, что когда он повзрослеет, то сам заберёт такую же невесту из дома её отца под радостные крики женщин. Тогда он спросил саму Аишу, на самом ли деле ей в радость покидать их? Она ответила, что нет, однако её приданое уже перевезли в дом этого незнакомого мужчины.

Аиша, любимая сестрица, после которой он всегда пил воду из той же посуды, что и она, покинула его. Да, и впрямь, нынешняя радость заставила его позабыть о том, что, как он представлял себе, уже забыл когда-то, но мысли об этом горе омрачали его ликующее сердце, словно маленькая тучка, застилавшая лик луны в ясную ночь. Необычном было то, что в ту ночь он испытывал такую радость от пения, которая намного превышала все остальные, вроде игры с мальчишками или наблюдения за веселящимися женщинами и мужчинами, или даже поедания сладостей и деликатесов за праздничным столом. Но его внимание больше всего поразили Джалила и Сабер, что было совсем не свойственно возрасту Камаля. Все гости заметили это, а члены его семьи не удивлялись, так как знали, как хорошо мальчик пел под руководством своей учительницы – Аиши, а также знали, какой красивый у него голос, и считали его самым приятным голосом, после Аишиного, конечно. И хотя голос его отца, которого они никогда не заставали за пением, а лишь слышали одни только ворчание и крики, был самым красивым из всех, Камаль долго слушал Джалилу и Сабера. Неожиданно мальчик понял, что пение последнего под аккомпанемент оркестра ему нравится гораздо больше, чем то, как поёт женщина. В его памяти запечатлелись такие фразы из песни: «Ты любишь меня… Такова любовь», которые он после сегодняшнего торжества часто будет повторять, сидя на крыше дома, увитой плющом и жасмином. Амина и Хадиджа поощряли, насколько это позволялось, радость и свободу Камаля, хотя раньше им никогда ещё не приходилось видеть такую праздничную ночь, как эта, всё это веселье, смех, песни.

Особенно Амину приводили в восторг внимание и почести, оказываемые ей как матери невесты – ей, не изнеженной вниманием и заботой за целую жизнь. И даже тревоги Хадиджи скрылись в огне веселья, словно мрак ночи, что скрывается с рассветом поутру. Посреди радостного смеха, нежных песен и занимательных историй она позабыла свои прошлые печали. А затем они ещё больше стёрлись из её памяти, уже благодаря новой, искренней печали, вызванной скорым расставанием с Аишей. Это вызывало у неё подлинную любовь и сожаление. Так старые печали исчезли перед лицом новой, как исчезает злоба перед лицом великодушия, или когда обе стороны личности человека прячутся в глазах другого, что любит одну сторону, и ненавидит иную, – например, в час расставания. Ненависть к той стороне, что вызывала у неё печаль, и уверенность в себе, появлявшаяся временами, если она смотрела на себя в зеркало и видела своё полное мясистое тело – «половину красоты» – независимо от того, привлекала ли она к себе взгляды хотя бы нескольких женщин, или нет. В последнем случае они принялись её безудержно расхваливать, и их похвала наполняла её надеждой и мечтами, которые и давали ей сил жить дальше.

Ясин и Фахми сидели рядом друг с другом, и то весело болтали, то слушали оркестр. К ним время от времени присоединялся Халил Шаукат – жених, – всякий раз, когда находил возможность выбраться сюда посреди «каторжных» работ этой увлекательной ночи. Несмотря на насыщенную радостью и музыкой атмосферу, в глубине души Ясина таилась тревога, а в глазах его светился рассеянный взгляд. Иногда он бормотал себе под нос вопрос, что так мучил его: интересно, а позволят ли ему утолить жажду рюмочкой-другой? Вот почему он один раз даже нагнулся к уху Халиля Шауката – тот был другом братьев – и шепнул ему:

– Войди в моё положение, пока ночь не кончилась.

Юноша, понимающе подмигнув ему, ответил:

– Я подготовил в особой комнате стол для таких друзей, как ты.

Ясин успокоился, и к нему вернулись бодрость и желание веселиться и слушать музыку. Однако он не был настроен напиваться допьяна: в такой праздничной атмосфере, среди членов семьи и знакомых выпить немного вина уже считалось большим достижением, особенно если отец уединился в гостиной с друзьями неподалёку. Даже то, что он узнал о его тайной жизни, не отменяло традиционно высокого положения того в его глазах. Отец по-прежнему был для него цитаделью, пред которой он преклонялся, и которую почитал. Он так же, как и раньше, высказывал ему преданность и послушание, несмотря на выведанный им секрет, и не помышлял о том, чтобы раскрыть его кому-нибудь, даже Фахми – самому близкому ему человеку. Вот почему с самого начала ему было достаточно рюмки-двух, чтобы насытить своё непреодолимое желание и тем самым подготовиться к песням, веселью и всему тому, что приобретало настоящий вкус лишь под рюмочку-другую.

Фахми же, в отличие от Ясина, не был так уверен, что сможет утолить таким образом свою жажду. Внезапно, с появлением невесты в зале, его печаль только усилилась. Вместе с женихом и братом он вышел навстречу ей с пустым сердцем, и тут взгляд его упал на Мариам, которая шла позади невесты с сияющей улыбкой на губах, приветствуя всех присутствующих и забавляясь их радостными криками. Шёлковая вуаль на лице Мариам просвечивала, так что его можно было полностью увидеть. Фахми с замиранием сердца следил за ней взглядом, пока они обе не скрылись на женской половине дома. С пошатнувшимися чувствами, как будто неожиданно на него налетел настоящий ураган, он вернулся в мужскую компанию, хотя до того, как увидеть её, он был абсолютно спокоен и развлекался весёлыми беседами, пытаясь забыть свои печали. По правде говоря, с течением времени он обнаружил, что начал забывать своё горе и потихоньку утешаться, словно его сердце собиралось с силами после всех мучений. Но стоило кому-то напомнить о ней, или если в воздухе проносилось упоминание её имени, как сердце юноши начинало трепетать от острой боли, и одно мучение следовало за другим, словно воспалённый подпорченный зуб, до поры до времени не дающий о себе знать, пока какой-нибудь кусок не заденет его, или он не коснётся чего-то твёрдого, и вот тогда-то взрывался от боли. Так и любовь обнажала его душу изнутри, крича во всё горло о том, что он по-прежнему находится в заключении, и ни забвение, ни утешение не освободили его из этого плена. Он давно уже хотел, чтобы никто другой не замечал её до тех пор, пока он не станет мужчиной, который твёрдо стоит на ногах и свободен в своих действиях. Пока он лелеял эту мечту, проходили дни, недели и месяцы, а к ней так никто и не приходил свататься. Но сам Фахми не наслаждался подлинной уверенностью, а в душе у него оставалось место для чередовавшихся опасений и тревог, нарушавших его безмятежность и расстраивавших мечты. Боль и ревность наносили ему один удар за другим. Сила воображения подсказывала, – а она не была лишена доли истины, – что если бы удары судьбы были ожесточёнными и жестокими, и свалились бы на него позднее, вызвав новые причины для опасений и тревог, а значит и для ревности и боли, то он тогда воспринял бы всё это ужасное мучение как удар судьбы лишь один раз, а после того, кто знает, возможно, разочарование принесло бы ему намного больше того, чем все эти напрасные мечты: покой и мир. Но Фахми не отдавался во власть страданий посреди такого радостного вечера: его окружали взоры родных и друзей.

Увидев, как Мариам идёт следом за его сестрой, он не мог не отреагировать, так же как не мог медленно пережёвывать страдания или обнаружить свои скрытые чувства, и потому решил поступить наоборот – не щадя себя отдаться разговорам, смеху и всем своим видом изображать блаженство и счастье. Оставаясь же наедине с собой хотя бы на миг, он испытывал в глубине души одиночество, что сжимало его сердце. По прошествии дней он осознал, что когда увидел Мариам, шествующую в свите невесты, любовь вновь забушевала в нём, как налетает внезапно шум, что лишает сна. Он нисколько не насладился весельем того вечера, и в груди его больше не было места покою. Фахми так и не смог вырвать из своего воображения её лицо или улыбку, оживлявшие весёлую атмосферу праздника, насыщенную радостными криками и цветами. То была чистая нежная улыбка, посланная его опустевшему сердцу, что так страстно желало покоя и радости. Её вид потряс его, и он обнаружил, что только он один испытывает боль, и только он один переносит страдания. Но разве он сейчас не заливается от хохота, разве он не не кивает головой в такт мелодии?… Ну разве нельзя скрыть своё состояние от взглядов посторонних, чтобы они думали о нём так же, как и он сам?… Что-то мучило его во всех этих думах. Разве не надёжнее будет вместо того, чтобы испытывать такую муку, например, взять и подцепить брюшной тиф? Он спрашивал себя: «А какова вероятность, что я вылечусь, как вылечился такой-то, от того недуга, что поразило моё сердце?» Он не преминул вспомнить и её послание, которое принёс ему Камаль много месяцев назад: «Скажи ему, что она не знает что делать, если к ней придут свататься в течение этого долгого времени, которое ещё ждать и ждать!»…

Он спросил себя, как уже делал раньше десятки раз, есть ли за этими словами любовь?… Да уж, нельзя же придираться к ней и упрекать за слова, но и нельзя не считаться с её умом и мудростью. Вот именно это и заставляло его чувствовать свою слабость перед ней, а одновременно и злило его, ведь редко когда ум и мудрость удовлетворяли страстную жажду любви, не знающей преград.

Фахми вернулся к гостям, празднику, и к неистовой любви. Но содрогаение его было вызвано не только тем, что он увидел её, а наверное, тем, что он увидел её впервые на новом месте – во дворе дома семейства Шаукат, и далеко от родного дома и района. Её постоянное нахождение там, на старом месте день ото дня, уже стало привычным, а внезапное появление в другом месте, – которое в его глазах превратило её в новое существо, – разбудило в нём новую, главную, потаённую до того жизнь. Они оба с ней были причастны к этому яростному содроганию, а может, причиной его было и то, что она находилась далеко от его дома и связанных с ним суровых обычаев, где между ними была стена отчаяния. Она находилась в атмосфере свободы, наряженная и красивая, на свадьбе, посреди внушаемых ею любви и флирта. Всё это давало ему шанс выпустить своё недовольство и направиться в сторону надежды, что зрило сердце. Она словно бы говорила ему: «Посмотри, где ты меня видишь сейчас? Осталось сделать ещё один шаг, и я буду совсем рядом с тобой, и ты сможешь заключить меня в свои объятия». Но эта надежда вскоре напоролась на колючую действительность, став ещё одной причиной его содрогания. Всё это прибавляло ему твёрдости, и врастало в память, подобно лицам людей, что врастают глубоко в нашу память, сливаясь с различными местами, где нам приходилось сталкиваться с ними. Так и Мариам для него была связана с крышей его дома, садиком, заросшим плющом и жасмином, Камалем и уроками английского, кофейными посиделками, его разговором с матерью в комнате для занятий, а также посланием, что он отправил ей вместе с Камалем. Но начиная с сегодняшнего вечера она будет ассоциироваться у него с Суккарией и двором семейства Шаукат, свадебным торжеством Аиши и пением Сабера, и всеми теми чувствами, что нахлынули на него… Она просто не может быть непричастной к тому содроганию, что опустошало его…

Во время перерыва, когда Сабер отдыхал, из окон на мужской половине дома, что выходили во двор, донёсся громкий голос певицы, что исполняла песню «Любимый мой покинул меня». Фахми сильно оживился и с большим интересом прислушался, вмиг сконцентрировавши все свои чувства на этой мелодии, так как песня была обращена и к нему, и к ней одновременно, и соединяла их сердца воедино. Оба они были едины сейчас не только в том, что слышали, но и в том, что чувствовали. Песня как бы привела их на свидание, дала возможность встретиться их душам, и Фахми понравились и сама мелодия, и голос певицы. И то, и другое соединились в единое чувство. Он долго пытался проникнуть в душу Мариам, обращаясь к себе, дабы найти те струны души, что смогут поколебать её, а затем и его, чтобы хотя бы несколько мгновений прожить внутри неё, несмотря на расстояние и плотные стены, что разделяли их. Он пытался понять, какое впечатление на неё производят слова песни, например, какой отпечаток на её сердце оставила фраза «Любимый мой покинул меня», или «Столько времени без ответа». Интересно, пучина воспоминаний поглотила её, так же, как и его?.. Или волна воспоминаний унесла только его?… Неужели её сердце ни разу не сжалось от тоски? Или она уже давно равнодушна к нему? А эта мелодия для неё – лишь прекрасная песня, и больше ничего?… Он представил, как в ней пробуждается явный интерес к мелодии, и на губах вырисовывается улыбка, похожая на ту, что мелькнула, когда она шла вслед за невестой, и причинила ему боль, так как он усмотрел в ней знак покоя и забвения. А может быть, она разговаривает с одной из двух его сестёр, на месте которой он так бы хотел быть сейчас, и завидовал им. Тогда как для них в этом не было ничего нового и удивительного, всего лишь простой разговор с Мариам, подобный всем остальным их разговорам с соседскими девушками. Пока он дивился тому, как его сёстры относились к Мариам: они не придавали ей большого значения, хотя и любили, по правде говоря, но любили так же, как и всех остальных соседских девушек, будто она была для них просто «девушка», каких множество. Он не понимал, как они могли встречать её обычным приветствием, без всякого волнения, а например, так, как делает он сам, встречая прохожую девушку или своих сверстников-однокурсников из школы права; как в разговоре о ней они могли сказать «Мариам сказала так-то», или «Мариам сделала то-то», произнося это имя как любое другое…, например, как Умм Ханафи, тогда как он сам произносил это имя перед посторонними не более одного-двух раз, и никогда – наедине с собой, вроде имён почитаемых святых и пророков, окрашенных в разные цвета в его мечтаниях, после которых всегда добавляется «Да будет доволен им Аллах», или «Мир ему»…

Как же тогда они могли лишить такое имя, нет, такую личность, ореола святости и волшебства?! Когда Джалила закончила исполнение, отовсюду раздались громкие аплодисменты и овации, и Фахми переключил на неё внимание, наслаждаясь не столько самой песней, сколько тем, что представлял себе, как Мариам тоже кричит от восторга и аплодирует ей. Ему бы так хотелось сейчас выделить среди всех этих голосов тот, что принадлежал ей, узнать, какие же из всех этих оваций и аплодисментов – её, но совсем не легко было узнать её голос в одной из этих клокочущих волн, бьющихся о берег, хотя он высказывал всю свою любовь в громких одобрительных криках и овациях без разбора, как это делала и его мать, когда до неё доносились крики школьников, среди которых был и её сын, и посылала им всем благословения.

Но не один только Фахми внутренне изолировал себя от других в этот вечер. Хоть и по другим причинам, но его отец тоже уединился в гостиной со своими степенными друзьями, не терпевшими звонких криков и песен, что доносились снаружи. Наконец они разошлись и присоединились к остальным гостям, что слушали песни и развлекались, а с ним остались лишь те, которые больше других любили бывать в его обществе. Все они были непривычно спокойны и сдержанны, будто выполняли какой-то долг или находились на похоронах. Они уже заранее предположили, что будут так вести себя, ещё когда он пригласил их на свадьбу, ибо знали о его двойственной натуре – какой он в кругу друзей, и какой – перед своими домочадцами. На них не действовали чары ни одного из его обликов, явно контрастирующего с другим: и пока они степенно восседали в гостиной, а все остальные гости веселились на свадьбе, и во время их ежевечерних разгульных посиделок в кофейне, где уж точно ничего не праздновали!

Вот и сейчас они не замедлили мягко подшутить над своей серьёзностью: не успел ещё господин Иффат громко рассмеяться, как его опередил Аль-Фар, прижав палец к губам, будто делая знак замолчать, и шёпотом сказал ему на ухо, предупреждающе сдерживая его:

– Мы же на свадьбе, приятель!..

В следующий раз, когда они надолго замолчали, господин Али обвёл глазами лица всех присутствующих, затем, подняв руки к голове, словно в знак благодарности, сказал:

– Да вознаградит Аллах вас за усердия.

Наконец господин Ахмад призвал их присоединиться к его компании и выйти наружу, но Иффат с упрёком сказал ему:

– Да чтобы мы оставили тебя одного в такую ночь, как сегодня? Разве настоящий друг не познаётся в беде?!

Тут уже Ахмад не выдержал и засмеялся:

– Ну, осталось всего несколько свадеб, пока Аллах всех нас не заставит покаяться…

Но для Ахмада свадебное торжество имело другой смысл, и отнюдь не означало, что нужно в принудительном порядке быть серьёзным в такой день, когда все гуляют и веселятся. Этот смысл касался лишь его одного – отца семейства, нрав которого попирал заведённый обычай. Он не переставал думать о свадьбе дочери, и испытывал странное чувство, которое не приносило ему покоя, и хотя не противоречило ни разуму, ни религиозным воззрениям; он отнюдь не горел желанием выдавать её замуж. Как и большинство других отцов, он желал защищать своих девочек, однако, может быть, оттого, что он очень сильно хотел, чтобы «замужество не стало единственным средством для такой защиты», или может быть, оттого, что мечтал, чтобы Господь создал дочерей, не вменяя им в обязанность выходить замуж. А может быть, ему хотелось, чтобы у него рождались только мальчики. Но всем этим мечтам не суждено было сбыться никогда, и необходимо было думать о том, как выдать дочерей замуж, пусть даже и с чувством обречённости, как человек, который знает, что жизнь не вечна, и смерть обязательно придёт – или с почётом, или с комфортом.

И пока он то так, то этак, то прямо, то косвенно, говорил, как ему это неприятно, обращаясь к своим друзьям, произнёс:

– И ты спрашиваешь меня, какого это – быть отцом дочерей?… Это такое зло, от которого у нас нет приёмов. Но хвала Всевышнему Аллаху, это ещё и наша обязанность, в любом случае! Конечно, это не значит, что я не люблю своих дочерей, упаси Аллах! По правде говоря, я люблю их обеих, как люблю Ясина, и Фахми, и Камаля, всех одинаково. Но как может успокоиться моя душа, когда я знаю, что однажды отдам их какому-то чужаку, каким бы хорошим он ни показался мне. Лишь один Аллах знает, что скрыто у него внутри… Что может сделать слабая девушка против чужого мужчины, когда она так далеко от родного дома и от отца?… И что ей делать, если он вдруг даст ей развод, когда отец её уже умрёт? Тогда ей останется только обратиться за помощью к братьям и переехать жить к ним, всеми отверженной. Я не боюсь ни за одного из своих сыновей, ибо что бы ни говорили про них: они мужчины, которые способны противостоять всем трудностям жизни, однако дочери… Да хранит их Аллах!. – Или почти что тоном откровения он сказал. – Иметь дочь – это и впрямь целая проблема… Мы не жалея сил воспитываем её, учим, оберегаем… А после всего этого сами же отводим её к незнакомцу, чтобы он делал с ней, что захочет… Хвала Аллаху, кроме которого никто не достоин хвалы…

Это чувство приняло форму странной тревоги и критики в адрес Халиля Шауката, «зятя». Он выискивал в нём недостатки и был несправедлив, словно его и семейство Шаукат с давних пор не связывали узы дружбы и преданности, или сам юноша, о котором говорили все, кто его видел, что он мужественный, красивый и знатный, таким не был. Ахмад не мог отрицать ни одно из его достоинств, но при этом он долго стоял и глядел на его полное лицо, говорившее о лени, на его тяжёлый спокойный взгляд, и сделал для себя вывод под впечатлением от увиденного, что жизнь его пуста, словно у домашней скотины. Он отметил про себя: «Он просто бык, живёт только за тем, чтобы есть и спать!» Сначала он не призвал наличие в юноше каких-либо достоинств, затем оглядел его, тщательно выискивая недостатки, чтобы в итоге навешать на него ярлыки, однако эмоциональная логика его отражала скрытое желание выдать дочь замуж и одновременно неприятие одной мысли об этом. Признание за юношей достоинств облегчило задачу с замужеством Аиши, а поиск недостатков помог ему высказать свою враждебную позицию. Всё это напоминало вытяжку из опиума, которая считается презрительным удовольствием, но при этом вселяет страх из-за своей опасности. Он ищет любой способ отведать опиума, и при этом клянёт его на чём свет стоит. Так и сейчас, стоя перед самыми закадычными своими приятелями, он пытался забыть свои странные чувства к этому юноше, и то забавлялся разговором, то слушал музыку. Ахмад наконец раскрыл свою грудь для радости и довольства, помолившись за дочь и пожелав ей счастья и покоя в жизни, и даже своё критическое отношение к Халилю Шаукату обратил в шутку, без всякой примеси гнева.